Золотой венец Трои. Сокровище князей Радзивиллов (сборник) Тарасевич Ольга

Пролог

За много лет до описываемых событий…

Интересно, с какого возраста помнят себя дети?

С года-двух? Мне всегда было страшно задавать этот вопрос своим друзьям и подругам. Потому что он возвратил бы меня в тот самый ужасный день, с которого «начинается» моя собственная память, мои воспоминания.

Мне десять лет.

Помню, как давил на плечи ранец. Учебники и тетрадки слегка подпрыгивали при ходьбе. А ручки и карандаши, лежавшие в пенале, наоборот, не звенели. Родители подарили мне классный голубой пенал – «двухэтажный», со специальными резиночками, куда вставлялись ручки.

Жизнь была прекрасна. Я это точно помню! Свежий, чуть прохладный весенний воздух, синее небо, яркое солнце… И так хорошо идти в школу, потому что знаешь: там друзья и не вредные учителя, они рассказывают много нового и интересного, а на перемене можно похрустеть яблоком и шоколадным батончиком, положенными в портфель заботливой мамой. Возвращаться домой тоже здорово. Конечно, придется есть на обед противный гороховый суп или картофельный салат. Зато потом мамочка разрешит полакомиться мороженым, а после того как я сделаю уроки, отпустит меня погулять.

С моей памятью что-то произошло.

Ее словно бы обнулили в тот роковой день.

Моя жизнь начинается для меня с десятилетнего возраста.

Но я точно помню состояние безоблачного счастья. За пару мгновений до падения в ад мне довелось побывать в раю. Там царили такая полная гармония, такая исключительная безмятежность, такой невероятный покой… Когда ты буквально каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами души принимаешь жизнь, и она дарит тебе только свет; и ты еще даже не догадываешься, сколько темных туч может внезапно появиться на горизонте.

Просто это было единственное мгновение абсолютного счастья в моей жизни.

Единственный миг счастья за всю долгую-предолгую жизнь…

Я точно не помню, как начался тот безумный кошмар.

Был урок математики. Мне нравился этот предмет и очень хотелось похвастаться самостоятельно решенными задачами. Ведь учительница, задавая домашнее задание, предупреждала: нам всем придется поломать над ним голову. Но у меня все решилось, как обычно, легко и быстро. Кажется, мои мысли вертелись вокруг того, что хорошо было бы пойти отвечать к доске, и…

Нет, я все понимаю. Наверное, террористы (двое сумасшедших придурков, расстрелявших половину школы просто так, не выдвинув совершенно никаких требований!) не материализовались прямо у доски. Может, они ворвались в класс, что-то крича при этом…

Не помню: их возможные действия опять стерлись из моего сознания.

Я бы предпочел забыть кое-что другое. Забыть, как выстрел сносит нашей учительнице математики полголовы и написанное на доске доказательство теоремы покрывается светло-розовыми брызгами.

Наверное, мои одноклассницы и одноклассники кричали от ужаса.

Может, если бы получилось заорать в тот момент, мне тоже стало бы легче? Или это только ускорило бы печальный финал?

Не знаю.

Вообще те события запомнились мне как-то отрывочно: что-то врезалось в память намертво, а некоторые моменты, наоборот, стерлись совершенно.

Точно не помню, кричала ли девочка, сидевшая за соседней партой. Ее убили из-за этого истошного визга? Или они убили ее… просто так, потому что у них в руках было оружие, а она сидела прямо перед ними, хрупкая и беззащитная, как и все дети?

Они выстрелили ей в голову.

Я инстинктивно пригибаюсь. Но мое лицо все равно успевает стать мокрым и теплым. На нем – кровь и ошметки мозгов моей одноклассницы. От ужаса все звуки окончательно исчезают.

Эти ублюдки мне что-то говорили? Чего-то требовали?

Не помню, не слышу.

Звуков внешнего мира больше нет. Только внутри, в моей голове, прямо под черепом, почему-то нарастает неумолкающий гул.

Помню, как меня швырнули на пол.

Помню холодок металла – должно быть, к моему затылку прижали пистолет.

Помню, как меня бьют, ботинки у них на толстой тяжелой подошве, бьют в живот, в лицо.

До мельчайших подробностей навечно в мою память врезаются лица этих ненормальных ублюдков. Их носы, брови, бегающие глазки. У высокого мужчины все плечи засыпаны перхотью, на черном свитере отчетливо видна каждая крупинка. Невысокий худой террорист одет в светло-коричневый вельветовый пиджак. Такой же пиджак есть у моего отца, и осознание этого факта кажется мне почему-то более мучительным, чем чья-то смерть и побои…

К сожалению, я помню слишком многое.

Когда закончился весь этот кошмар (оказывается, нас держали в школе больше суток), мои родители в течение какого-то месяца сменили все: дом, город, свою работу, мою школу.

Возможно, они старались устроить мне такую жизнь, где ничто не напоминало бы о тех страшных событиях, которые мне довелось пережить.

Только вот мои бедные родители не знали, что в моей душе, в моем сердце находится неиссякаемый источник боли, исправно вырабатывающий страдание. И этого не изменить сменой ни дома, ни школы.

От страха порою невозможно дышать.

Осознание собственной уязвимости сводит с ума.

Кажется: Господи Боже мой, как же неправильно устроены люди! Мы такие хрупкие: с тонкими черепами, разлетающимися от выстрелов; с мягкими животиками, куда могут бить чьи-то тяжелые ботинки с рифлеными подошвами…

Иногда мне становилось страшно из-за всего вообще.

Ходить по улице, ездить в трамвае, расплачиваться за покупки в магазине – все это пугало.

Любое действие (как, впрочем, и полное отсутствие каких-либо действий) вызывало у меня жуткую панику.

Точно не помню, когда мое измученное сознание подсказало, как освободиться от этого страха.

А ведь это оказалось так просто…

Всего лишь и надо себе представить: в твоих руках – пистолет. И если только кто-то посмеет причинить тебе боль – выстрел снесет ему полчерепа и разбрызгает мозги в радиусе… ну, скажем, километра.

Бах! Бах! Бах-бах-бах!

Постепенно растет воображаемая гора «трупов».

Уже давно мертв наш сосед – его собака повадилась мочиться на любимый куст роз моей мамы.

Мертвы: папин начальник и одна из моих наиболее противных учительниц…

С той поры прошло много лет.

Но до сих пор лучший для меня способ справиться со страхом и волнением – вообразить, что я вижу агонию обидчика.

Я никогда не могу полностью расслабиться, меня все время беспокоит, что кто-то может причинить мне вред.

Мне много раз хотелось завести ребенка – и одновременно никогда не хватало решимости. Все время казалось, что, если у меня появятся дети, с ними непременно произойдет что-то ужасное. Сознательное родительство – это совершенно не для меня…

Конечно, психоаналитик здесь – не помощник.

Я не знаю ни одного человека, которому помогли бы эти психоаналитики – а уж денежки они выгребают у своих клиентов исправно! Даже от бутылки виски больше пользы, чем от всех этих психоаналитиков, вместе взятых. По крайней мере, спиртное на какое-то время действительно избавляет меня и от страхов, и от тревоги.

По большому счету, мне уже привычно жить так, как живу. Но вместе с тем я понимаю: те два сумасшедших эмигранта, расстрелявшие полшколы беззащитных детишек, навсегда расстреляли и мою память, счастье, любовь, покой…

Глава 1

Карфаген, II век до н. э.

Город разрастается быстро.

С каждым днем все выше становятся буро-желтые каменные стены с прорезями бойниц. Появляются новые роскошные храмы, их мраморные жертвенники окружены внушительными колоннами. То здесь, то там возникают многолюдные рынки, великолепные дома знати, бани, площади, арены, театры. И, конечно, все краше становится главная гордость Карфагена – королевская цитадель Бирса.

Укрепленная, неприступная, внутри она поражает изяществом и благородством убранства. В покоях и обеденных залах стоит самая лучшая мебель: отделанные драгоценными камнями светильники, золоченые стулья и ложи, жаровни самого тонкого литья. Жаровни согревают стылой зимой, а летом так приятно укрываться от зноя во внутреннем дворике и под плеск струй в фонтане любоваться синевой моря, сливающейся у горизонта с голубым небом в одну бесконечную линию.

Теперь уже невозможно и представить, что совсем недавно на этих местах была лишь выжженная палящим солнцем африканская земля, принадлежавшая берберскому царю Ярбе…

– О чем ты задумалась? – участливо поинтересовалась у сестры Анна, расправляя складки белоснежного хитона[1], мягко облегавшего ее тонкую фигуру. – Дидона, ты ничего не ешь, не пьешь. Только молчишь и печально смотришь на море!

Дидона, поправляя золотой обруч, мешавший ее длинным светлым кудрям упасть на лицо, грустно вздохнула.

Что-то случится…

Что-то непременно произойдет – нехорошее и страшное.

Это так же очевидно, как вон та истекающая кровью голубка, умирающая в глубине покоев. Принесенная в жертву богам, она пытается взлететь с мраморного ложа, косится на каменные фигурки Юпитера и Юноны, но в ее белоснежных крыльях нет больше силы.

Анна спрашивает, что случилось.

Как объяснить ей, что едва лишь рассвело, как сердце Дидоны вдруг стиснуло горькое отчаяние?

Нет никаких оснований для глубокой печали, но ей хочется плакать, а еще лучше – укрыться в спальне, натянуть на голову хламиду[2] и ничего не видеть, ни с кем не разговаривать.

Но ведь ясно же: это не отвратит надвигающейся грозовой тучи.

Такова, должно быть, воля богов, уготовивших ей новые суровые испытания.

– Красивый день сегодня, Анна! Солнце светит ярко, но жара не очень мучительна. – Пытаясь не расстраивать сестру, Дидона мягко улыбнулась, и улыбка придала ее и так совершенному лицу особую красоту. – Знаешь, я смотрю на наш прекрасный город и уже не верю, что совсем недавно мы нарезали тонкими полосками воловью шкуру, очерчивая участки земли для нашего Карфагена.

– Помню, сказала ты Ярбе, что тебе достаточно и той земли, которую займет шкура вола, а я удивилась! – Анна всплеснула руками, и золотые браслеты, украшавшие ее руки, тоненько зазвенели. – Но ведь действительно, если разрезать шкуру на тонкие полоски, то ими можно охватить кусок земли, пригодный для возведения целого города. И при этом главное условие будет выполнено: речь идет о земле, которую покроет одна-единственная шкура. Ты провела Ярбу! Очаровала его, а потом – схитрила!

– Знаешь, я бы предпочла, чтобы Венера погасила пламя любви в сердце берберского царя. Но разве это зависит от моих желаний! Недавно он вновь отправил ко мне гонцов с дарами. Прислал дюжину прекрасных рабынь, а еще – свору гончих псов и расшитый золотом шатер. Ярба помнит о том, что я люблю охоту, и старается угодить мне. Впрочем, он больше напрямую о браке не говорит; делает вид, что уважает мое желание – хранить верность покойному супругу. Однако каждый дар Ярбы все равно пробуждает мучительные воспоминания. Веришь ли, до сих пор все это стоит перед глазами…

Дидона, смахнув слезы, прикусила губу.

В памяти вновь возник образ ее дорогого супруга – Сихея.

Славный воин, богатый царь… Как красив он был на их свадьбе!

Крупные темные кудри вьются вокруг загорелого лица, пронзительно-синие глаза радостно сияют, ласковая улыбка обещает молоденькой девочке, одетой в полупрозрачный хитон, все-все, о чем она только могла мечтать, – любовь, почет и уважение, счастливую семью, теплый очаг…

С какой гордостью Дидоне в тот день хотелось смотреть на вчерашних подружек по играм!

Взирайте все, говорил ее сияющий взгляд, какого мужа послали мне боги! Как красив он, высок и строен! Как идет ему пурпурный фарос[3], а его котурны[4], украшенные золотом, так сияют на солнце, что глазам делается больно!

Свадебный пир – как и положено делать для дочери тирского царя – был устроен богатый. Гости уже давно устали возлежать на ложах, ожидая, пока рабы прекратят носить изысканные кушанья и наполнять кубки божественными винами. Но пуще всех томилась от ожидания и нетерпения юная невеста.

Сихей… любимый, желанный…

Скорее бы остаться наедине с ним, и чтобы его руки сомкнулись на ее талии, а губы целовали ее – жарко-жарко!

Наконец специальная служанка, приставленная к Дидоне для помощи в приготовлениях к первой брачной ночи, делает знак – пора супругам удалиться в опочивальню, на ложе, усыпанное лепестками белых роз.

И вот уже, освещенная пламенем закрепленных на стенах факелов, Дидона торопится по длинному коридору в свою спальню, торопится, чтобы…

Чтобы вдруг наткнуться на тело мужа…

Сихей лежит в двух шагах от дверей опочивальни.

– Госпожа, что же вы остановились? – недоуменно интересуется служанка. И, заглянув через плечо Дидоны, тут же падает без чувств, сосуд с ароматным маслом выскальзывает из ее рук и разлетается вдребезги.

В полумраке почти невозможно разглядеть кровь, пропитавшую пурпурный плащ мужа.

Но и этого света довольно, чтобы понять: он, только что давший клятву любви, мертв. Вероломно убит, вон – кинжал с золоченой рукоятью, который коварный убийца вонзил в бок Сихея…

Однако даже тогда, при виде тела мертвого любимого супруга, ей еще все-таки было не очень больно.

Все воспринимается как в тумане. Произошедшее кажется дурным сном, от которого вот-вот можно пробудиться. Сомнений в том, что Сихей мертв, нет: его бледное лицо кажется застывшей маской. Но поверить в смерть мужа все равно невозможно. А потом спасительный обморок словно погружает мир и все его беды в мягкую обволакивающую темноту.

И все-таки настоящие, мучительно-жгучие страдания начинаются позже. Когда становится ясно: кто тот человек, в своих злодеяниях превзошедший всех прочих смертных…

– Наш брат, Пигмалион! Я до сих пор не верю, что он пошел на это, – прошептала Анна, обнимая Дидону за плечи. – Да, после свадьбы в твою пользу отошли бы обширные земли. Но ведь большая часть царства все равно досталась бы ему! Как мог он убить Сихея, ведь он был его другом!

Дидона вздохнула:

– Жадность, алчность и зависть лишили нашего брата рассудка. Я до сих пор опасаюсь мести Пигмалиона! Не следовало мне, наверное, грузить на корабли все наше золото и драгоценности. Но я представила себе, что он, убийца, лишивший меня счастья, распоряжается всем нашим отцовским наследством… Итак, что сделано, то сделано. Пигмалион, должно быть, кричал как сумасшедший, когда ему доложили, что мы бежали, а казна опустела! Знаешь, Анна, сегодня мне почему-то особенно неспокойно. Может, брат решил отомстить нам? Конечно, Карфаген стал уже достаточно мощным и сильным, и за крепостными стенами мы легко укроемся от неприятеля. И все-таки я…

Закончить эту речь Дидона не смогла – дыхание у нее перехватило.

Она смотрела вдаль, где синее небо смыкалось с таким же синим морем. Но только теперь между ними явственно различалась нитка плывущих один за другим кораблей. Ветер раздувал их белоснежные паруса, отчего казалось, что корабли приближаются к Карфагену быстро и стремительно.

Соскользнув со стула с высокой спинкой и золочеными подлокотниками, Дидона пробормотала:

– Надо позвать свиту и отправиться к берегу. Наверное, Пигмалион узнал, где мы нашли приют, и снарядил корабли, стремясь вернуть себе отцовское золото. Скорее предупредим стражу!

– Конечно, – кивнула Анна и легонько ударила по медному кувшину. В проеме покоев сразу возникла гибкая, тонкая, как тень, рабыня с полупрозрачными плащами-накидками, в которые госпожи облачались для защиты от палящего солнца. – От нашего брата можно ожидать чего угодно!

Подгоняемые попутным ветром, судна быстро приближались к берегу…

– Как много кораблей! Около двух десятков! – прошептала Дидона, щурясь от солнца. Долго смотреть на море было больно: синяя гладь, отражавшая потоки солнечных лучей, блестела, как рыбья чешуя. – Стал бы наш брат снаряжать столько людей для того, чтобы умертвить своих слабых, несчастных сестер?

Анна пожала плечами:

– Должно быть, Пигмалион узнал, что стены Карфагена крепки и наша новая земля процветает благодаря милости богов. Ты думаешь, что он много людей снарядил, чтобы нас уничтожить? Но ведь и у Карфагена теперь войска довольно. Хотя…

Дидона сразу же поняла, почему сестра запнулась, и обрадованно улыбнулась.

Корабли подошли так близко, что стали уже видны палубы, а на них – люди, пытающиеся спустить на воду остроносую лодку. Не похожи эти люди на свиту Пигмалиона!

Вот уже причаливает к берегу первая лодка, следом стремительно летит вторая. На белоснежный песок, с опаской косясь на вооруженную луками и мечами тирскую свиту, ступают мужчины в богатых красивых одеждах. Такие короткие хитоны не носят в Тире! А еще между прибывающими путниками выделяется один мужчина… Как он красив! Льняные волосы, голубые глаза, ровный профиль, четко очерченные вишневые губы… Загорелые руки бугрятся мышцами, прекрасная, крепкая, широкая грудь, узкие сильные бедра, едва прикрытые краем платья. Звенит закрепленный на поясе золотой кинжал.

И вот этот красивый сильный воин идет ей навстречу, держа за руку… маленького мальчика. Ребенок хорош собой, словно Купидон, – пухленький, с золотистыми кудрями. Малыш чем-то похож на воина, но их близость подчеркивает и существующие между ними различия – силу мужчины и трогательную детскую хрупкость…

– Приветствую вас, прекрасные богини! – обратился он к сестрам. – Не могу не восхититься: красота ваша сияет ярче солнца! Я – Эней. Вся наша свита приплыла из Трои. Мы вынуждены были бежать после того, как данайцы разорили наш город. Подскажите, на чьих землях мы теперь находимся? Наши корабли пострадали от бурь и нуждаются в ремонте. Здесь можно остановиться для отдыха? Кто правит здесь?

Мужчина продолжал учтивую приветственную речь, но Дидона уже почти не различала смысла произносимых им слов.

«Эней, Эней, его зовут Эней», – пело ее глупое и уже отчего-то счастливое сердце.

Голова кружилась, щеки полыхали пламенным огнем.

– Конечно же, здесь вы найдете все: и отдых, и воду, – кивнула Анна. – Наши слуги помогут вам починить корабли. Добро пожаловать в Карфаген! Здесь правит моя сестра – царица Дидона. Мы всегда рады добрым гостям. Давайте устроим роскошный пир. Ведь слава Трои этого достойна!

– Да-да, конечно, – торопливо кивнула Дидона, поняв, что ее буквально раздирают противоречивые желания – смотреть как можно дольше в ласковые голубые глаза Энея и одновременно скрыться от гостя подальше, чтобы не оскорбить этой вспыхнувшей страстью памяти дорогого мужа. – Мы устроим пир и с удовольствием послушаем рассказы о ваших странствиях. Хотя, конечно, сначала вам лучше отдохнуть после тяжелого пути. Особенно малышу!

– Это мой сын, Юл. – Улыбнувшись, Эней потрепал мальчика по мягким золотистым волосикам. – Из разрушенной Трои мы пытались убежать вчетвером: я, сынок, моя жена, Креуса, и мой отец, Анхиз. Вокруг все пылало, рушилось… Креуса погибла среди горящих развалин.

– Здесь вы в безопасности. Я попрошу, чтобы рабыни позаботились о мальчике, – произнесла Дидона, втайне испытывая лишь одно желание – поскорее оказаться в объятиях Энея и зачать от него сына, такого же красивого, как Юл. – Мои слуги проводят вас – прохладные удобные покои нашей Бирсы готовы встретить славных странников…

Как и требовал от них учитель ораторского искусства, с которым дочери тирского царя начали заниматься, едва лишь их отняли от груди кормилицы, Дидона вежливо и подробно заверила гостей в искренних намерениях предоставить им кров. А в голове ее вертелось множество указаний, которые требовалось отдать слугам.

Вопервых, надо расстелить в обеденной зале ковры с замысловатыми узорами.

Ложа вдоль длинного стола, на которые возлягут правительницы Карфагена и их гости, надлежит укрыть праздничными пурпурными материями.

Посуду следует поставить самую лучшую, золотую и серебряную, она была изъята из казны Пигмалиона и в обыденные дни не использовалась, а хранилась в специальном покое, охранявшемся дюжиной стражников.

И, разумеется, следует подать лучшие яства – самые разнообразные: и свежие оливки, и жареную оленину, и мягкий хлеб, и сочные фрукты. Юлу, должно быть, по вкусу придутся сладкие лепешки: одна из рабынь – большая мастерица их готовить…

Все – для Энея. Все для… любви?

«Да! Да! – бьется пульс в висках. – Я полюбила его, как только увидела».

Однако есть ли в сердце Энея место для взаимного чувства? Может быть, он все еще тоскует по своей погибшей жене?..

Ответов на эти вопросы Дидона не знала.

Но на пиру глаза ее гостя все сказали ей без слов.

Дидона смотрела в них – они были такими синими, ласковыми, обещавшими счастье – и не могла наглядеться.

А Эней, утолив первый голод и пригубив вина из золотого кубка, приступил к рассказу…

Эней, волнуясь, говорил о том, как данайцы обманули жителей Трои: оставили у стен города огромного деревянного коня, а сами исчезли. «Это жертва, принесенная нам побежденным противником», – решили троянцы и втащили в город тяжеленного коня. В нем же скрывались воины коварного неприятеля. И завязалась битва, победить в которой троянцы уже не смогли, хотя прежде им всегда хватало сил для защиты своего города. Слишком уж неожиданным оказалось нападение. Кто бы мог подумать, что множество воинов уместятся в жертвенном коне!

– Благодарю за приют вас, прекрасные богини Карфагена! Спасибо за пир, за великолепные яства. Теперь же…

Эней соскользнул с ложа и подошел к золотому ларцу, который перед началом пира троянцы оставили у дверей.

Когда гость начал извлекать находившиеся там предметы, по зале пронеслась волна восхищенного шепота.

Сначала Эней вынул расшитый золотом плащ, сиявший ярче самого яркого солнца даже в приглушенном свете факелов. Потом достал шафранный покров для ложа – с причудливыми тонкими узорами, напоминавшими листья аканта.

– Здесь лежит и жезл, в прежние дни его носила Илиона, старшая дочь Приама – царя. Ожерелье из жемчугов, а еще…

Дидона замерла.

Эней приблизился к ней, в его руках переливался и сверкал золотой венец, украшенный драгоценными камнями.

Венец состоял из двух ободков. Выложены они были изумрудами и сапфирами, такими крупными, что разноцветные огоньки пригоршнями рассыпались вокруг, отражая попадавший на камни свет. А между двумя ободками – искусно сделанные фигурки, соединенные словно в хороводе: дивные золотые цветы, бабочки, птицы… Этот райский фигурный сад, отлитый из золота, украшен и многоцветными алмазами…

– Прими же, Дидона, в знак нашей благодарности эти дары, спасенные из великой Трои. – Эней поклонился и осторожно снял с головы царицы золотой обруч, которым та закрепляла тяжелые локоны. – Этот венец прекрасен! И все-таки он недостоин твоей красоты, которая сияет ярче золот и покоряет все сердца!

– Благодарю за дары, досточтимый Эней. Я буду всегда носить этот венец, и…

Она запнулась.

Горячая рука Энея вдруг нашла в складках хитона маленькую ручку Дидоны… и нежно ее пожала!

Влюбленная, взволнованная, царица Карфагена совершенно забыла о недобрых предчувствиях, которые с раннего утра заставляли хмуриться ее тонкие брови.

Она забыла о них, но совершенно напрасно…

Фонари в парке почти не горят.

В разлившейся, как море, темноте скрывается угроза.

Пронизывающий ветер нагнал на небо облака, и в чернильной мгле ночи не видно даже слабых отблесков луны и звезд. Но темнота сама по себе не опасна. Просто именно теперь в ней затаилась беда…

Быстрее!

Скорее!

Лика Вронская бежит по аллее, ветки хлещут ее по лицу, каблуки вязнут в земле.

Звуков погони не слышно, но от этого только хуже…

В ночном черном безмолвии ее шею вдруг обжигает чужое дыхание, ледяные пальцы стискивают плечи, живот вспарывает боль.

– Ты тоже убивала меня – ножом, острым. Ты резала меня на кусочки. Тварь, тварь! Теперь ты понимаешь, как это больно?!

Лика хочет сказать, что все это было не по-настоящему, лишь в ее воображении. Она никогда в своих детективах не описывала в качестве жертв и преступников реально существовавших людей. Детектив на самом деле вовсе не такой уж кровавый жанр, смакующий жестокие подробности, – наоборот, преступление проходит по сюжету схематично: главное – не преступник, а торжество справедливости.

Она хочет высказать все это, но не может произнести ни слова. От резкой боли у нее перехватило дыхание, в глазах темнеет…

– Лика, Лика! Проснись! Почему ты так стонешь? Солнце мое, просыпайся!

Действительность особенно прекрасна по контрасту со сном.

Лика улыбается устроившемуся в соседнем кресле Андрею, и стюардессе в красном костюме, и проносящимся за иллюминатором ватным облакам.

– Волнуешься из-за того, что нашу Даринку пришлось оставить с родителями? Но ведь это правильное решение. Она и без перемены климата часто простужается, болеет тяжело и долго. А тебе надо отдохнуть.

Бойфренд говорит о дочке «наша Даринка»[6].

Он сделал ей потрясающий сюрприз: в разгар промерзшего московского декабря увез в жаркое лето. Уже совсем скоро, буквально через пару часов, ей предстоит любоваться тунисским островом, где расположен клубный отель, купаться и загорать.

Да, все в ее жизни изменилось с появлением этого мужчины.

Можно больше не бояться, что сломается автомобиль, не переживать из-за множества прочих бытовых мелочей. Андрей всегда рядом, он всегда и во всем ей помогает. Даже умудряется избавить ее от сонных кошмаров, частых спутников автора детективных романов…

– Конечно, я беспокоюсь о Дарине. – Лика взяла Андрея за руку и невольно вздрогнула, как от легкого удара током. – Но сейчас меня все-таки больше волнует другое. Наверное, я слишком быстро написала последний роман, слишком напряженно работала и очень уж глубоко «вошла в образ». Придуманный мною маньяк не отпускает меня, снится каждую ночь. Вот и в самолете подремать не удалось.

– Может, тебе лучше попробовать сочинять книги в другом жанре? Или вообще ограничиться только журналистикой? А что? Будешь писать статьи для своей газеты. Все равно ты уже написала кучу книг, на полке не умещаются. Или слава Дарьи Донцовой тебе покоя не дает?

– Мне не дает покоя творческий зуд. И потом, сочинение романов и журналистика – это разные вещи. Я никогда не откажусь от газеты, потому что, работая в ней, я постоянно встречаюсь с новыми людьми, узнаю что-то необычное. Газета дает мне возможность увидеть жизнь во всех ее проявлениях, я ведь любопытная. Но для газетной статьи нужен в принципе только фактологический минимум. Время сейчас такое – не принято «парить» мозг читателю. Согласись, журналистика очень сильно изменилась со времен перестройки – статьи стали короче, аналитических выкладок и авторских комментариев – меньше. Это называется «клиповое сознание».

– Какое сознание?

– Клиповое: быстрая смена картинок, как в клипе. Представляешь, как человек переключает каналы: посмотрел кусочек одной передачи, там началась реклама – он щелкнул кнопкой и попал на другую программу. То же самое теперь требуется от газеты: информация, которую легко воспринимать. А у меня слишком много различных эмоций и мыслей для изложения их в стандартном материале, мне тесно в журналистских рамках. Зато все это богатство я прекрасно использую в книгах.

– Тогда меняй жанр, – буркнул Андрей. На его красивом лице с «улыбчивыми» морщинками в уголках глаз промелькнуло выражение обиженного мальчика. – На фиг такое творчество, если после него кошмары снятся?! Мне тебя жалко!

Лика пожала плечами.

Конечно, безумно приятно, когда любимый мужчина так сильно о тебе заботится и переживает.

Легко сказать: «Меняй жанр!» Менять, но на что? Фэнтези? Придуманный мир никогда не станет настолько интересным, как судьба какого-либо человека. Нет, это, конечно, не значит, что фэнтези – плохой жанр, есть очень много талантливых писателей, и их необузданная фантазия позволяет им сочинять классные книги. Но лично ей, Лике Вронской, последний бомж интереснее самого прекрасного эльфа. Просто потому, что бомж – живой человек, со своей судьбой, проблемами, страхами и надеждами…

Любовный роман? Отличный жанр, в его рамках можно отобразить прекрасные чувства, отношения между мужчиной и женщиной. Это интересно, трогательно, сексуально. И… и все-таки – слишком тесно. Жизнь человека куда многограннее, чем любовные чувства к представителю противоположного пола. В идеале для полного, гармоничного развития личности любовные отношения должны быть только частью, важной, но все-таки частью жизни. Если любовь становится синонимом бытия в целом, то человек не реализует себя в карьере, не создает столько, сколько мог бы…

– Я считаю детективный жанр самым лучшим. – Лика достала из рюкзачка коробочку с леденцами, протянула ее Андрею. – Возьми конфету, самолет снижается, у тебя уши может заложить… Так что, наверное, пока все-таки в моей работе не будет кардинальных изменений. Я делаю то, что люблю и что мне интересно. Я очень надеюсь, что мне удается этими романами развлекать людей. Ну а кошмары… У меня теперь есть ты. И мне уже ничего не страшно. Ну, почти ничего.

Андрей вопросительно приподнял брови:

– Почти?

Вместо ответа Лика засунула ему в рот конфету.

Да-да: «почти ничего не страшно». Иногда все-таки у нее возникали опасения, что ее красивый, успешный и внимательный бойфренд, живое воплощение девичьих грез, вдруг исчезнет из ее жизни так же внезапно, как и появился.

Андрей – очень привлекательный мужчина. Такие выразительные лица хорошо размещать на обложках глянцевых журналов или в женских эротических фантазиях.

Его путь в бизнес, как и у всех российских предпринимателей, сложно было бы назвать идеальным. Однако Андрей изо всех сил стремился работать честно, хотя это и не всегда было возможно. Стерильной среды обитания не бывает, идеальных людей не существует. Но важно, наверное, само стремление стать лучше. И поэтому Андрей занимается благотворительностью, он всегда готов прийти на помощь друзьям, а уж свою любимую вообще на руках носит.

Все это слишком прекрасно, чтобы быть правдой!

А вдруг скоро, как в сказке, часы пробьют двенадцать – и «Мерседес» превратится в тыкву, а прекрасный принц – в чудовище?..

В конце концов, вокруг столько симпатичных молоденьких девчонок… Конечно, на собственную внешность Лике грех пенять: блондинка с зелеными глазищами вполлица, со стройной фигурой. Здоровый образ жизни и позитивное мышление очень способствуют задачам приобретения и сохранения красоты. Однако все-таки тридцать лет с небольшим хвостиком – это не двадцать…

Но все эти мысли надо гнать поганой метлой. Нельзя позволять им пускать корни в сознании. Страхи ослабляют, отравляют, разъедают счастье, как ржавчина.

Надо думать о хорошем. И тогда все будет хорошо!

Лика Вронская с любопытством повернулась к иллюминатору, за которым стремительно приближались голубой лоскут моря, желтый песок пустыни, цепочка зданий, протянувшихся вдоль черной ленты шоссе.

Она смотрела в окно, даже не подозревая, к насколько крупным неприятностям ее несет судьба…

Центр Туниса[7] напоминает Париж: изящно спроектированные улицы и бульвары, кафе с вынесенными на улицу столиками, бутики, роскошные гостиницы.

– Мне нравится этот город. Как здесь красиво, правда?

– Я с вами полностью согласна, – отозвалась Кристина Дорохова, машинально отметив: у таксиста, везущего ее из аэропорта, сильный французский акцент.

Впрочем, ни мелькавшие за окнами желтого «Форда» улицы города, ни улыбчивый разговорчивый мужчина, ведущий машину, ее совершенно не волновали.

Мысли молодой женщины вертелись исключительно вокруг черной орхидеи.

Уже скоро, буквально через четверть часа, она увидит «дендробиум блэк черри»! Невероятный, фантастический, с округлыми бордовочерными цветками. Лепестки напоминают зрелую темную черешню – отсюда и название этого вида орхидей.

Ох уж эти черные орхидеи! Редкие дорогие сорта обладают бордовофиолетовой, до черноты, насыщенностью цвета, но это все-таки не черный оттенок.