Незавершенное дело Элизабет Д. Бернье Николь
– А кто представляет? Кто бы так хотел? – Он глотнул пива и резко поставил бутылку на стол. Пена вскинулась к горлышку, угрожая выплеснуться. – Я знал… знал… – Дейв силился подобрать правильные слова. – Мы с Элизабет долго были вместе. Я догадываюсь, почему она так поступила. Но после стольких лет… могла бы понимать…
В воздухе повисло предположение, что Элизабет должна была простить его за ошибки, совершенные много лет назад. Он хотел, чтобы она согласилась, и Кейт понимала, что должна сказать что-то вроде «Да, конечно, ты прав». Но, возможно, в такой ситуации не имеет значения, сколько прошло лет. Уйти от человека, когда он заболел, дав ему понять, что, мол, нет, благодарю покорно, я на это не подписывался. Пережить и простить такое вообще невозможно.
– Да… Похоже, она просто не хотела говорить о таких вещах. Эта скрытность… приватность… перевешивала у нее все. – Прозвучало довольно уклончиво, но Дейв вряд ли нуждался в ее откровениях. «Не смей говорить мне о том, чего хотела моя жена». – Элизабет вообще была очень замкнутой. И хотела, чтобы все считали ее такой. Но замкнутость вовсе не показатель недоверия к кому-то.
Так, да не так. Будь Кейт до конца честной, сказала бы иначе: «Она просто не хотела, чтобы ты снова ее подвел». Но ей не хотелось напоминать Дейву, как он потерял доверие жены. Теперь сундучок у него. Скоро он сам все узнает.
– Скрытность… ну, это слишком сильно сказано, – вздохнул Дейв. – Она много о чем недоговаривала, многое преуменьшала. Я знал. К примеру, вела себя так, словно ей наплевать на ее работу. Если ей хотелось играть в мамашу Полианну, если ей было от этого легче, ну и ладно, пусть себе. Я только хотел, чтобы она была счастлива. Но держать в тайне такое? Об этом я не знал. – Он указал бутылкой на фотографию. – Это уже совсем другое дело. Какое уж тут доверие.
Стало быть, он знал о ее отношении к любимой работе. Кейт откинулась на спинку шезлонга. Интересно, что еще он знал. Возможно, дневники и не станут для него таким уж откровением, как она полагала; возможно, речь шла не столько о хранении секретов, сколько о расчетливой, день за днем, их презентации. Что рассказать; как это сделать и когда; что оставить в тени, а чего не говорить вообще. Не так уж это сильно отличается от того, что делает и сама Кейт.
– Вопрос доверия, да, конечно, – сказала Кейт. – Но главным образом своего рода недостаток веры в себя.
– Интересный поворот.
– Но именно так и бывает, когда люди скрывают мысли и чувства. Они не верят, что окружающие одобрят принимаемые ими решения; опасаются, что не понравятся людям такими, какие они есть. Может быть, они и сами себе не очень нравятся.
Дейв насмешливо хмыкнул и устремил взгляд во двор. Недоверие – это совсем другая обида, другая боль. Знать, что близкий человек сомневался, хватит ли твоей любви, чтобы принять действительность такой, как есть, и даже, пусть и мимолетно, останешься ли ты с ним. Он покачал головой.
– Что ж, – продолжала Кейт, – по крайней мере, ты знаешь, что у нее не было другого мужчины.
Дейв посмотрел на нее без всякого выражения. И она поняла – нет, не знает. Знает только, что Майкл увел у него жену. И хотя он говорил тогда, у бунгало, что ждет, чтобы она поделилась с ним тем, что узнает, сейчас лицо его говорило о другом: что он не хотел этого разговора, не хотел узнавать о своей жене от кого-то другого.
– Это есть в дневниках?
– Косвенно.
– Расскажи.
К тому времени, когда она закончила, соседские дети уже ушли в дом. Ей хотелось умалить значение «Ауры». Пренебрежительное слово, вскинутая иронично бровь – и они с Дейвом оказались бы в одном лагере. Это был бы циничный ответ месту, которое Элизабет предпочла им обоим. Но она устояла.
Дейв ответил не сразу. Двор притих. Слышалось только жужжание насекомых да приглушенные голоса соседей.
– Хочешь сказать, она летела в Калифорнию в приют каких-то чокнутых сектантов?
– Похоже на то. Я сама разговаривала с ним, и он не произвел впечатления чокнутого. Он знал все о ней и о вашей семье…
– Ни черта он не знает о моей семье.
Она могла бы с ним согласиться. Но кто бы тогда выяснил правду о Джошуа-Три? А факты таковы, что Элизабет платила деньги, снимала их со счетов через банкоматы и готовилась уехать.
Дейв приложился к бутылке с пивом. Дневной свет почти померк, и сквозь кусты пробивалось лишь мерцание свечи. С соседнего участка донесся легкий женский смех. Дейв постучал бутылкой по столу, покатал ее из стороны в сторону, потом поднялся и пошел в дом.
Прошло две минуты, потом пять. Стало еще темнее. Какой-то мелкий зверек зашелестел в запущенных розовых кустах у крыльца. Кейт забеспокоилась. А если Дейв больше не выйдет? Пойти за ним в дом? В конце концов, они оба любили ее. Или не стоит нарушать его уединение, взять сумку и уйти? Соседи погасили свечу и ушли в дом. Во дворе стало совсем тихо.
Если через десять минут не вернется, она вызовет такси. Прикроет за собой дверь и отправится к Крису и детям, в город с висящим над ним невидимым прицелом. Она примирится с этим городом, и последним, что увидит у Мартинов, будет сундучок в прихожей.
Мысли уже сложились в план, когда Дейв вышел из дома, держа в руках еще две бутылки пива, и опустился в шезлонг.
– Ее мать уезжала в какое-то заведение вроде этого, когда Элизабет заканчивала школу. Какая-то духовная община в пустыне. – Он прочистил горло. – Лиз так толком и не узнала, что это было такое, и частенько над этим подшучивала, но, думаю, она отдает им должное за то, что вернули ее мать в строй.
Кейт отметила, что он использовал и прошедшее время, и настоящее – вот такая она и есть, любовь, – нечто, вечно существующее между временами.
Где-то вдалеке завыла сирена, залаяла собака, потом опять все стихло. Застрекотали сверчки, перекрывая звон мошкары, которой так и не удалось замаскировать их недавнее неловкое молчание. Теперь этот звук показался Кейт самым умиротворяющим. Наверно, она испытала облегчение от того, что ситуация неопределенности разрешилась и на ней не лежала больше ответственность за сундучок, о содержимом которого они могли теперь говорить. Возможно, и пиво сыграло свою роль. Босоножка свалилась с ноги; она дала свалиться и второй. Пошевелила пальцами.
Кейт заметила, что Дейв смотрит на ее ноги. Вполне презентабельные, без педикюра, но и не слишком запущенные, с островком облупившегося лака в середине каждого ногтя. Ноги матери, у которой не всегда есть время ухаживать за собой; ноги, которые саутбрукский мужчина каждый день видит у своей жены, шлепающей босиком по дому. Если, конечно, у него есть жена.
– И сильно ты злился на меня за то, что она оставила дневники мне? – Кейт спросила это равнодушным тоном, но была в вопросе какая-то неловкость, даже если он касался иного рода обиды. «Сиделка. Нянька». В запале человек всегда высказывает то, что думает.
– Нет. Может, чуть-чуть вначале. И потом в конце. – Легкий тон, немного небрежный, с намеком на южный шарм. Но лицо его не смягчилось, осталось изможденным, с заострившимися скулами и впалыми щеками. Неужели он теперь всегда будет так выглядеть? Неужели горе и разочарование могут так изменить геометрию лица?
– Я не хотела, чтобы так вышло. Мучилась с этим все лето.
– Просто тебя немножко занесло.
Она вспыхнула, но понимала, что в этом есть доля правды.
– Прости, что накричала на тебя из-за дневника.
Он взглянул на нее и нахмурился.
– Значит, это все-таки ты его потеряла.
– Нет. Я почти уверена, что он был с ней в самолете.
Дейв отвернулся. Не хотел говорить об этом. По правде говоря, и она тоже.
– А когда ты понял, что хочешь знать? – спросила она.
– Ммм?
– Когда ты понял, что хочешь забрать дневники? В начале лета казалось, что они тебе не нужны. И ты мог прочитать их до того, как отдать их мне. Где-то же должен быть запасной ключ, в крайнем случае, можно было взломать сундук.
Он отпил пива и откинул голову на шезлонг.
– Иногда по утрам я просыпаюсь и думаю, что она в душе или будит детей, и только потом, через несколько минут, вспоминаю, что ее нет. Когда все еще настолько реально, невозможно делать то, чего, как тебе прекрасно известно, не хотел бы никто. Но, честно говоря, я на самом деле не хотел ничего знать. – Через монитор из комнаты малышки Эмили донеслись какие-то звуки, и он сделал чуть громче. Тихое хныканье, грозящее перерасти в плач, но потом все стихло.
– Что-то изменилось уже после того, как я отдал тебе дневники. Они, конечно, ее, но она умерла, и в какой-то момент я понял, что понемногу начинаю приходить в себя и больше не могу и не хочу, чтобы все оставалось как есть. Может, я и кажусь бездушным сукиным сыном, но скучаю по ней ужасно. Она была душой этого дома.
Кейт отметила, что он перешел на прошедшее время. Туда-сюда, ближе и дальше от жены.
– Но у нее были свои дела, и очень часто они не имели ко мне никакого отношения. Я злился, пока не узнал, из-за чего все это. Не хочу, чтобы такая ерунда происходила с моими детьми. Хочу, чтобы они знали, что всегда и обо всем могут со мной откровенно поговорить.
– То есть ты хочешь знать, о чем они думают.
Получилось немного иронично, хотя и непроизвольно. Он резко взглянул на нее.
– Ты не все об этом знаешь, Кейт.
– Я не специально. И согласна с тобой. Это очень важно, когда можешь говорить с детьми открыто. Никогда не знаешь, чего они набрались и о чем помалкивают. – Кейт подергала вылезшую из стула нитку. – Ребенком Элизабет была как раз такой.
Последний дневник Элизабет… «Но мне совсем не хочется, чтобы кто-то здесь узнал обо всем, чтобы это отразилось на детях. Как бы дико это ни прозвучало, я горжусь собой».
Что ж, может быть. Кто знает, как ты на них повлияла, какой твой образ они видели и какой сохранили. В каком, интересно, возрасте у детей появляется барометр для правды и лжи и для той сумрачной области, где взрослые ведут себя так, а чувствуют совсем иначе? Вероятно, намного раньше, чем думает большинство взрослых.
Дейв вытянул ноги, заложил руки за голову и медленно выдохнул.
– Ей всегда нравилось говорить с тобой, Кейт. Ты была для нее настоящей, в отличие от большинства мамочек из здешней публики. Прошлым летом, когда вы вернулись с прогулки по пляжу, она так и сказала.
Кейт отвернулась и подняла руку – убрать челку, попутно вытерев щеку.
– Знаешь, думаю, она рассказала бы нам обоим, будь у нее больше времени, – продолжал Дейв. Кейт удивилась, как спокойно он это сказал. – Но, в конце концов, все это только предположения, не имеющие сейчас никакого значения. Все свелось к тому, что она села на тот самолет в недобрый час.
При слове «час» она взглянула на свои часы. 8.47. Ее поезд отходит из Стэмфорда через девять минут – слишком мало времени, даже если бы она уже была в такси.
– О нет, – охнула она. – Я опоздала на поезд.
Дейв посмотрел на нее, даже не повернув головы. Не посмотрел на часы. Его, похоже, вообще не волновало, есть ли другой поезд и когда, что ее муж будет укладывать детей, а потом ждать и волноваться.
– Ты можешь остаться. Утром я отвезу тебя к первому поезду по дороге на работу. – Он смотрел на нее устало и безучастно, не понимая или не тревожась из-за того, что все может быть неправильно истолковано, что возникнут какие-то осложнения. Никаких сложностей для него больше не существовало, и ему было плевать, будет ли что-то неверно истолковано. А если он и понимал, что опоздание Кейт может создать неудобную ситуацию, его это не трогало. Это был уже не тот Дейв, которого знала Элизабет, который избегал всего, что могло вызвать неловкость или причинить боль, который волновался из-за своих поступков и их последствий. Этот Дейв прошел через худшее. Для него уже ничто не имело большого значения. Что есть, то есть, ну и ладно.
– Оставайся, – сказал он. – Выпьем еще пива.
В глубине души Кейт и самой хотелось отложить то, что ждало ее дома. Они с Дейвом посидели бы еще, пока темно-пурпурное небо совсем не почернеет, поговорили бы о том, каково это – скрывать болезнь. Считала ли Элизабет, что защищает свою семью, и правильно ли было оставлять их в неведении, позволять им думать, что их каждодневная жизнь не затронута ничем, что может ее испортить или омрачить. Быть может, она верила, что справится с проблемой в одиночку, потихоньку поправится, и ей не придется видеть тревогу на их лицах всякий раз, когда она возвращается с лечения. Возможно, причина обмана была не в недоверии, и она знала, что годы брака и заботы изменили его отношение к болезни. Они слушали бы кузнечиков и беседовали, как старые друзья, о благородстве и эгоизме. И если ты принимаешь решение за другого и не даешь ему возможности помочь тебе или, если понадобится, даже подготовиться к прощанию, великодушный это поступок или нет? А когда между деревьями замелькали бы летучие мыши, один из них посмотрел бы на часы и сказал: «Наверное, пора спать». Они поднялись бы наверх, скользя ладонями по деревянным перилам, и она повернула бы к гостевой комнате, примыкающей к его спальне. Тихонько раздевшись, чтобы не разбудить детей, она лежала бы и слушала скрип пружин и дыхание его очередной одинокой ночи. А утром, обнаружив Кейт на кухне, моющую посуду после завтрака, няня наверняка спросила бы себя, как спросила бы и сама Кейт, так ли уж одинок хозяин дома.
– Помнится, есть местный поезд из Стэмфорда на Нью-Йорк и потом поздний до Вашингтона, – сказала Кейт. – Надо посмотреть. Крис будет беспокоиться.
Дейв кивнул и даже не улыбнулся.
– Я вызову такси, – сказал он и ушел в дом. Если что-то и имело для него какое-то значение, то лишь краткосрочное. Потому что он жил уже следующим мгновением, и это тоже было неплохо.
Глава 32
Стэмфордская железнодорожная станция ночью была не лучшим и не худшим местом в городке. Она хорошо освещалась и не требовала постоянного присутствия полицейского патруля. У дальней стены буфета пошатывались пьяные, в углу парень с девушкой не то обжимались, не то дрались, не то совмещали одно с другим.
Кейт купила газету и встала рядом с информационным табло. Она уже несколько месяцев не читала общенациональных газет и, хотя не скучала по ним на острове, сейчас с жадностью пробегала глазами разделы, как будто это были письма от далеких друзей. Даже новости, хоть и тревожные, действовали успокаивающе. В Детройте накрыли группу террористов. Обнаружен источник заражения сибирской язвой. Первый случай этого заболевания в Канаде прослежен до Великобритании, следовательно, Северная Америка не является пока источником заражения. Ответы есть, есть меры предосторожности. Многое можно предотвратить, а если что-то нельзя, то кто-то уже работает над тем, чтобы было можно.
Кейт перевернула страницу и задержалась на статье о науке совпадений. Вероятнее всего, говорилось в ней, смерть одиннадцати ведущих мировых экспертов по биотерроризму, скончавшихся недавно один за другим, была цепью случайностей. Сторонники теории заговоров ошибаются, настаивал автор статьи. Статистика гласит, что все они укладываются в пределы простого допустимого совпадения.
«Простое совпадение». Кейт уже начала ненавидеть эту фразу. Она опустила газету и посмотрела на бурно выясняющую отношения парочку. «Я не хочу с тобой ехать, – говорила девушка, – ненавижу тебя, когда ты такой, отстань». Объятия молодого человека напоминали хватку борца. Кейт напряглась и огляделась в поисках охраны.
Не бывает простых совпадений. Каждый день с миллионами людей происходит что-нибудь случайное, непредвиденное, неожиданное. И не по их вине, а из-за стечения обстоятельств или капризов природы. Первый вариант лучше: разбившийся велосипедист без шлема, рак легкого у курильщика – причинно-следственная связь сдерживает хаос. Бывает агрессивный риск – например, подойти к той парочке и вмешаться, а бывает рассчитанный – арендовать бунгало во время вспышки туляремии, или вот хотя бы ее решение поехать поездом, который прибывает после двух ночи. И есть то, что люди называют простым совпадением. Пример – Элизабет. Редко куда-то ездившая, она оказалась в том самолете. Сильный ветер, неисправный руль и неопытный пилот. Или когда маленькая девочка, мчащаяся на велосипеде за старшей сестрой, попадает под колеса машины.
Первые месяцы после смерти Элизабет стали для Кейт шоком, осознанием того, что мир воистину непредсказуем и что жизнь не следует по безопасной траектории только потому, что ты ежедневно ешь свежие фрукты и овощи и чистишь зубы зубной нитью.
Она понимала, что ее потрясение наивно, даже когда оно ввергало ее поочередно то в ужас, то в оцепенение, и держала все при себе. На поминальной службе по Элизабет она была подавлена, как и все остальные, и если спустя несколько месяцев чуть успокоилась – что ж, к тому времени потрясена была уже вся страна. Никто не заметил, что она проводит больше времени одна, с нездоровой одержимостью решая, в какую из детских школ помчится вначале, если целью станет Вашингтон.
Но шок прошел и теперь казался глупым и несерьезным. Тревога о том, что может случиться с твоей семьей, парализует тебя, а если у тебя еще нет детей, ты можешь решить не заводить их, чтобы не рисковать потерять. В любом случае либо ты сам разрушаешь свою жизнь из страха, что ее может разрушить какая-нибудь случайность, либо поднимаешься и идешь дальше. Других вариантов нет.
Во времена работы в телешоу Кейт верила, что все зависит от желания и воли человека. Теперь она видела в этом тщеславие. Жизненными обстоятельствами, хорошими или плохими, по большей части нельзя управлять. Те, кто это понимает, просто идут вперед; такова психология тех, кто выжил, тех, кто всплыл на поверхность. Какая ирония, что она начинает учиться этому у того, кого уже нет в живых.
Спорящая парочка разговаривала вполголоса. Девчонка стояла у стены, а парень наклонился над ней, опершись ладонями о стену с двух сторон от ее головы. Они были рядом с окном буфета, и Кейт, как бы между прочим, прошла мимо, не подавая виду, что оценивает безопасность девушки. Голоса их теперь звучали нежно, молодой человек говорил так, словно готов был заплакать.
– Большой кофе, – сказала она продавцу.
Пока он наливал кофе из промышленной кофемашины, Кейт оглядела буфет. На стойке стояли банки для чаевых и пожертвований на лечение разных детских болезней. К одной стороне специй и молочных термосов скотчем было приклеено объявление о художественной выставке в Нью-Йоркском университете.
О том, что Элизабет училась в Нью-Йоркском университете, Кейт не знала до той их прогулки по пляжу прошлым летом. Или, может, знала, но забыла. Когда Элизабет рассказала, что планирует поехать в Джошуа-Три порисовать, Кейт не смогла скрыть удивления. «Я изучала живопись в колледже», – объяснила Элизабет.
Кейт слишком мало знала об искусстве и обычно прятала свое невежество за избитыми фразами о балеринах Дега и работах Поллока. «У меня никогда не было склонности к гуманитарным наукам», – призналась она. Кейт представляла, что думает Элизабет: ей недостает культурного образования, потому что она училась в кулинарной школе.
«Я так и не закончила колледж», – сказала Элизабет.
Вот, значит, как, подумала Кейт и уже хотела пошутить на этот счет, но заметила напряжение в голосе подруги.
«Знаешь, – сказала она, – люди придают слишком большое значение завершению дел общепринятым способом». И Элизабет взглянула на нее и улыбнулась.
Кейт села у окошка с левой стороны вагона, откуда, если едешь днем и имеешь возможность полюбоваться побережьем, открывались лучшие виды. Она не знала, лег уже муж или будет ждать ее. Вообще-то он «сова», но даже у него есть свои пределы. Он был сердит, разочарован, и к этому добавлялось что-то еще, и вот это «что-то», вероятнее всего, могло побудить его закончить длинный день, повернувшись спиной к ее стороне кровати. Это не было ревностью, потому что он не был ревнивцем, но чем-то близким к ней. Чего ему недоставало в последнее время, так это сильной связи с женой или понимания того, что отвлекало ее все лето. У Дейва это было.
Двумя часами ранее, стоя в прихожей Мартинов, когда такси уже ждало у тротуара, Кейт медлила с прощанием. Дейв прислонился в темноте к дверному косяку, одним плечом опираясь о край открытой двери. Вторая рука безвольно висела. Она ощущала запах мыла, которым он мылся в душе, тяжелый, мускусный запах, потому что он больше не пользовался одним с женщиной мылом. Поблекшие «валентинки» на двери выглядели безнадежно неуместными.
Сундучок стоял на полу рядом с дверью.
– Они здесь, – сказала Кейт.
– Вернулись домой, где им самое место.
У нее не нашлось подходящего ответа. Ни «приятного чтения», ни «позвони, если захочешь поговорить о них» не годилось, потому что предлагать это могла бы только сама Элизабет. Крышка была немного скошена, как нуждающийся в исправлении прикус.
– Извини за замок.
Он пожал плечами.
– Запасного ключа я все равно так и не нашел.
Она могла бы просто выйти в дверь и, чмокнув его в щеку и легко дотронувшись на ходу до плеча, направиться через лужайку к своей собственной расстроенной жизни. Но оставалось еще кое-что.
– Знаешь, ее дневники в ранние годы… то, как она говорит о браке и детях… Она тогда была другим человеком. – Кейт не видела в темноте его лица. – Думаю, она много и упорно трудилась, чтобы стать той матерью, какой была, и, возможно, сталкивалась с депрессией. И не важно, что у нее не все получалось. Мне кажется, это показывает, насколько упорно она стремилась к цели.
Дейв опустил глаза и покачал головой.
– Не надо, – пробормотал он мягким тоном родителя, успокаивающего впечатлительного ребенка.
Понимал ли Дейв, что именно она имеет в виду, этого Кейт так и не узнала. Таксист включил свет в салоне и смотрел в сторону дома. Дейв положил руку на дверную ручку. Не будет больше разговоров о том, какой была Элизабет.
Она подошла к нему и наклонилась для короткого прощального объятия, и он положил ладонь ей на поясницу. Так они постояли секунду, потом она отстранилась. Он распахнул входную дверь.
– Думаю осенью свозить детей в Вашингтон. Поводить по музеям, в зоопарк, по центру и все такое.
– Моим понравится. Джеймсу и Пайпер тоже понравится. – Она шагнула через порог. – Тепло стоит до самого ноября. Вы обязательно должны приехать.
– Ладно, посмотрим. – Дверь, хлопнув, закрылась, когда Дейв отпустил ее. Он прислонился к внутреннему косяку, скрестив руки.
Кейт пошла через лужайку к такси, все еще чувствуя на себе его взгляд, и села сзади. Виниловое сиденье потрескалось и кололось, и она подвинулась ближе к дверце, где оно пострадало меньше. Потом подняла глаза и увидела, что входная дверь Мартинов закрывается, а потом и свет на крыльце, где она совала Элизабет свои старые растения и рыбу, моргнув, погас. Но когда такси отъезжало, в длинном окне прихожей все еще виднелась тень мужчины, фигура над поломанным сундучком, заполненным самым дорогим, что осталось от его жены.
Поезд шел через Нью-Джерси. В пейзаже преобладали неясные промышленные очертания, силуэты электростанций и строительного оборудования в темноте выглядели размытыми и жутковатыми. Поезд снизил скорость, въезжая на железнодорожный мост, и стаккато его хода многократно отразилось в огромном открытом пространстве между водой и небом. Крик получился скорбным, но умиротворяющим для тех, кто не боится того, над чем не властен, или уже на пути к этому.
Глава 33
Такси высадило Кейт у тротуара, и она постояла секунду на подъездной дорожке. В доме было темно, не считая тусклого света в семейной гостиной. Она полезла в сумку за ключами. Кошелек. Телефон. Ручка. Потом какой-то незнакомый клочок бумаги. Она вытащила его и развернула под светом уличного фонаря. Это был врачебный рецепт с именем Элизабет в строке пациента. Должно быть, выпал из последнего дневника, который Кейт еще раз читала в машине, а потом переложила в сундук перед домом Мартинов. Это был рецепт на что-то неразборчивое в миллиграммах, начинающееся с «п» и с «кс» в середине, выписанный врачом, имя которого начиналось на букву «Н». Натали… Надин… Надя.
Рецепт мог быть на что угодно. Что-то, имеющее отношение к ее болезни. Какое-нибудь снотворное. Или что-то совершенно иное. Кейт подержала его, думая о том, какие еще тайны могла хранить Элизабет, потом смяла листок в кулаке и сунула в сумку.
Она тихо вошла в дом и положила сумку, потом прошла по коридору в семейную гостиную, ожидая увидеть Криса, уснувшего над своим ноутбуком. Но комната была пуста. Она сняла туфли и поднялась по лестнице проверить детей. Сначала заглянула в комнату Пайпер. Девочка свернулась клубочком поперек подушки, как котенок, и стихла, когда Кейт накрыла ей спину одеялом. Потом она прошла в комнату Джеймса. Рука его была согнута, как будто держала что-то, и она подняла с пола динозавра и сунула ему в изгиб локтя. Он не пошевелился. Его расслабленные щеки и губы были пухлыми, как у младенца, но худые ноги, раскинутые поверх одеяла и покрытые каникулярными царапинами, показались ей удивительно длинными.
Кейт отправилась в их спальню, даже не заперев внизу дверь и не раздевшись. Она собиралась лечь с Крисом. Прижаться к его спине, спрятать лицо между шеей и плечом и, если проснется, сказать, что любит его. Нельзя принимать ни один день, ни одну ночь как должное. Каждый час, каждый рейс самолета, каждый поход к врачу – это искра вероятности; то, что может стать твоим концом. Она надеялась, он проснется, и тогда она сможет сказать хотя бы «я люблю тебя». До завтра этого будет достаточно.
Но Криса в спальне не оказалось. Одеяло застелено, подушки не смяты. Озадаченная, она направилась назад, к лестнице. Потом забеспокоилась. Свет в кабинете был выключен, но она все равно заглянула в маленькую комнату, ожидая увидеть, что он уснул прямо в кожаном кресле, пугающий, как незнакомец, во мраке своих мыслей. Но и там никого.
Коридорчик, ведущий из кухни к двери в гараж, был завален выгруженными из машины чемоданами и бельем. Рядом стояла коробка с продуктами и предметами первой необходимости, которую она держала в запасной шине. Хорошо, что и ее тоже принесли. Все это нужно вытащить.
Тяжелая задняя дверь в конце коридора была открыта. Она встала у порога и оглядела двор, выложенное плиткой патио, нечасто используемый гриль, футбольные ворота и сарайчик для инструментов. В дальнем конце двора, рядом с высокой туей, светился оранжевый огонек. Медленно поднимаясь и опускаясь, он напоминал старенького светлячка.
Она вышла во двор. Там, на каменной скамейке, сидел Крис. Сидел, наклонившись вперед, опершись локтями о колени, и из пальцев свисала сигарета. Он видел, как она приближается, но не пошевелился, словно сидел и ждал уже сто лет, когда она вернется и найдет его.
Кейт сунула руки в передние карманы. Светлячки подмигивали над лавровыми кустами у дома, и ночные звуки заняли место того, что могло бы стать гнетущей тишиной. Какой-то ночной зверек чесался под кустами живой изгороди. От соседнего дома донеслось металлическое дребезжание автоматически открываемой двери, за которым последовало царапанье бочки по асфальту. Они долго смотрели друг на друга, и не было никакой неловкости в этом взгляде, ничего воинственного или оборонительного. Взгляд был открытый, и в нем заключалось все: ожидание и беспокойство, слабеющая связь, тайны и обман, если это можно назвать обманом, недосказанности и упущения. Тревога и жажда гарантий – от беды, от непонимания, – когда их нет и быть не может. Неспешный дрейф друг от друга, перерастающий со временем в отчуждение, прекратился. Они были двумя людьми, которые начали отдаляться, чьи дороги разветвились; каждый выбрал свой путь, а потом обнаружил, что назад и не тянет, что ему нравится этот маршрут и что он уже привык идти в одиночку.
Как бы ей хотелось вручить ему дневник, проводник к той личности, которой она стала в этот последний год, просто положить рядом с ним на скамейку и уйти. А утром он бы положил ей на тумбочку свою книгу, и когда они вновь оказались вместе, наступила бы ясность. И никакого страха сказать что-то не то или о чем-то умолчать, оборвать себя, заметив нахмуренный лоб другого, или сбиться в неподходящий момент, лишаясь той уверенности, которую только-только почувствовал.
Это так изматывающе тяжело – пытаться, чтобы тебя поняли. Ей запомнилась цитата – то ли это что-то из школьного курса по литературе, то ли слова какой-то песни: «Если бы ты знал о человеке все, что можно знать, ты мог бы простить ему все». В прощении есть что-то рефлексивное, но, конечно, оно дается тогда, когда ты знаешь, какие обстоятельства превратили человека в собрание странностей и защитных реакций.
Путь к пониманию долог и тяжек. А вот прощение приходит само собой.
Кейт вздохнула и медленно опустилась на скамейку, как старушка, дающая отдых уставшим костям. Она села так близко к Крису, что ее нога прижалась к его бедру, и в прохладе ночи идущее от него тепло было знакомым и осязаемым, как разговор, которому необязательно заканчиваться. Они сидели и смотрели на свой дом, касаясь друг друга небрежно, но не случайно, как молодожены, желающие постоянного подтверждения физического единения, заверения, что у них один взгляд на простирающееся впереди прекрасное будущее или, по крайней мере, ту его часть, которая зависит только от них.