Средневековые замок, город, деревня и их обитатели Ивановский Константин

В преимущества цехового устройства верили в ту пору так сильно, что группировались в цехи не только ремесленники, но также и учителя, нотариусы, музыканты, могильщики, певцы и прочие. Ландскнехты также составляли общества по образцу ремесленников, из которых они, впрочем, большей частью и происходили. То же самое можно сказать и о торговцах.

Цеховая хоругвь башмачников

Каждый цех в случае войны выставлял вооруженный отряд. Ученики подчинялись подмастерьям, подмастерья — мастерам, а последние — цеховому старшине. Защитное вооружение воинов, входящих в эти отряды, состояло из железной шляпы, толстого кафтана, легкого проволочного или жестяного панциря и железных перчаток. Впрочем, строго однообразия не было, и люди обеспеченные могли отправиться на войну в более солидных доспехах. Первоначально воевали луками и стрелами, но позже в арсенале появились арбалеты, а с изобретением пороха — огнестрельное оружие. В походе во главе каждого цеха несли его знамя. Цехи поставляли преимущественно пехоту, но в некоторых городах существовали правила, обязывавшие их содержать определенное количество всадников. В мирное время все эти люди как обыкновенные ремесленники работали в своих мастерских, но стоило только прозвучать сигналу об угрожающей городу опасности, как они бросали свои молоты, ножи, пилы, иглы и т.д., вытаскивали из сундуков свое оружие и направлялись на место сбора.

Но оружие свое цехи обращали не только против внешнего врага; нередко они употребляли его как в борьбе друг с другом, так и в противостоянии с городской верхушкой, состоящей из представителей «родов». Бывало, что буйные толпы вооруженных ремесленников врывались в самое здание ратуши и вынуждали ратманов идти на различные уступки в свою пользу. Например, в кельнской городской хронике говорится, что «сила и высокомерие» местных ткачей «были так велики, что ратманы не имели с ними никакого сладу; на чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут». Такое положение абсолютно уверило ткачей в полной безнаказанности. Как-то двое из них учинили в городе грабеж. По закону им грозила за это казнь. Но товарищи решили освободить их — и действительно им удалось вырвать одного преступника из рук властей и увести его с собою. Это возмутило представителей других цехов, которые довольно долго перед этим копили к ткачам враждебность, и вот повод, чтобы она выплеснулась наружу, представился сам собою. Объединившись, цехи бросились на зачинщиков смуты. Сначала ткачи выдерживали натиск, но скоро уступили подавляющему большинству и разбежались во все стороны. Много их было перебито, много семей понесли невозвратимые утраты! Победители всюду искали своих врагов: врывались в частные жилища, в церкви, в монастыри. Городской совет казнил всех ткачей, попавшихся ему в руки в первый день; в числе их оказался и освобожденный преступник. Семьи зачинщиков были изгнаны из города, все имущество у них отобрали. С остальных рат взял клятву в том, что они безусловно ему покорятся. Прекрасное здание цеха было срыто до основания — чтобы другим неповадно было.

Вскоре после этих событий возникла в Кельне новая склока — между родами, заседавшими в рате. Во главе одного из родов стоял некто Хильгер. Добившись того, что многие члены враждебного ему рода были удалены из городского совета, а некоторые даже изгнаны из города, он замыслил поступить так же и с другими родами. Желая взволновать население, Хильгер распустил заведомо ложный слух о том, что в ближайшую ночь на город нападет со своим отрядом архиепископ (это были времена, когда архиепископы и в самом деле имели собственные дружины!). Забили в набат, ремесленники отряхнули пыль со своего оружия и собрались в отряды. Но никакого нападения, конечно, не случилось. Тогда Хильгер обратился к дружинам с речью, в которой ловко повернул дело так, будто беда угрожает со стороны враждебных ему родов, и распалил людей так, что они бросились в поисках врагов рыскать по улицам. Жестоко поплатились бы несчастные, если бы заблаговременно не спрятались от готовой на всякие неистовства толпы.

Цель Хильгера, во всяком случае, была достигнута, так как его недруги помышляли теперь только о собственном спасении. Освободившись от соперников, он выхлопотал себе место уголовного судьи, пообещав за это ввести в городе новую подать и половину ее посылать в казну императора Венцеля[53]. Но тут вскрылись неблаговидные дела его дяди и ближайшего помощника, бывшего одним из бургомистров, и дошло до того, что дядя-бургомистр был лишен должности и отправлен в изгнание, а его имя занесено в особую «клятвенную книгу». Таким образом, деяния дяди Хильгера были, казалось бы, запечатлены в веках. Вслед за ним и сам Хильгер был вынужден отказаться от должности уголовного судьи. Но он и не думал сдаваться. Его дом сделался местом, где собирались все недовольные новым городским советом; так составился заговор против городских властей. Горожане чуяли приближающуюся смуту и во всем, что творилось вокруг, даже в погодных явлениях, видели дурные предзнаменования. «Тогда, — говорит городская хроника, — случилось в Кельне большое землетрясение; дома колебались; горшки, поставленные на полках, ударялись об стену. Спустя восемь дней выпали огромные градины величиной с куриное яйцо, они убивали птиц на лету, ломали деревья и уничтожили посевы так, как будто бы кто-нибудь снял их серпом».

Сторонники Хильгера ворвались в ратушу и выдвинули ратманам свои требования. Прежде всего Хильгер хотел, чтобы его дядя был возвращен к власти, а запись, занесенная в «клятвенную книгу», была уничтожена. Ратманы отказались сделать это; тогда перед ними положили раскрытую книгу и морили их без еды и питья, пока наконец они не согласились замазать злополучную запись. Изгнанник после этого как ни в чем не бывало вернулся в город. Но этого Хильгеру было мало — его целью было свергнуть рат и полностью захватить власть в городе. При этом он опирался на некоторые цехи, которые надеялись извлечь из его правления выгоду; вооруженные ремесленники даже составляли его личную охрану. Но в решающую минуту рат сумел привлечь цехи на свою сторону, сыграв все на той же истории с «клятвенной книгой»: ведь там были записаны вольности и права цехов — если своевольно можно стереть одну запись, то почему бы, резонно задал вопрос рат, нельзя стереть и другую?

Но, отойдя от Хильгера, цехи решили не складывать оружия и предъявили рату требования, сводившиеся к расширению их прав. Рат, готовый пообещать все, что угодно, лишь бы его не смели, согласился на их условия; когда же, несколько укрепившись, он не обнаружил никакого желания исполнять обещанное, цехи опять взялись за оружие и в конце концов добились того, что роды были побеждены и большую часть мест в новом рате заняли представители цехов.

Самобичевальщики-флагелланты

Кроме страшных эпидемий, уносивших в Средние века бесчисленное количество жертв, немало страдало население тогдашних городов и деревень от своеобразных вспышек религиозного экстаза. Причинами крайнего религиозного воодушевления, выражавшегося подчас весьма диким образом, обычно были какие-либо суеверные представления. Стоило только распространиться молве о скорой кончине мира, о приближающемся Страшном суде или о пришествии эпохи, когда станет царствовать Дух Святой, обновятся Церковь и человечество и дух одержит победу над плотью, как из глубины народных масс начинали раздаваться покаянные молитвы и удары бичей. Массовые самобичевания практиковались как знак всеобщего покаяния. То же самое происходило, когда разносилась молва о приближении какой-нибудь страшной болезни, от которой нет спасения, — например, «черной смерти».

В экстазе, переходившем в безумие, флагелланты[54] собирались в толпы в несколько сот человек с нашитыми красными крестами на одежде, со знаменами переходили из города в город, из села в село, посещали церкви, монастыри и кладбища. Они составляли особые братства, с особым предводителем во главе, выбираемым всегда из среды светских лиц. Кто желал вступить в их общество, должен был предварительно исповедаться во всех своих грехах, дать клятву в беспрекословном повиновении вождю, отказаться от всяких житейских удобств и выгод, питаться подаянием. При входе в герберг[55] и при выходе из него флагеллант должен был прочитать по пять раз «Богородицу» и «Отче наш». Каждое утро он обязывался читать те же молитвы по шестнадцать раз и сверх того — пять раз перед завтраком, пять раз после него и пять раз ночью. Поднявшись с постели, флагеллант должен был мыть руки, стоя на коленях; за столом ему запрещалось произносить хотя бы слово. Божба возбранялась. Возбранялась также и военная служба. В положенные дни флагеллант подвергал себя бичеванию. Ложась в постель, он клал с собой в постель бич, чтобы всегда иметь его под рукой.

Флагелланты. Со старинной гравюры 

Представьте себе подобное братство на дороге к какому-либо городу. Оно торжественно направляется к нему в особо установленном порядке, который составлялся по образцу церковных процессий. Впереди несут зажженные свечи, кресты, шелковые или бархатные хоругви, с вышитыми изображениями крестов. На их плащах с капюшонами, на груди и на спине нашиты красные кресты, сбоку у каждого свешиваются бичи с тремя узлами и иглами. На шляпах — также кресты. Когда процессия подходит к воротам, запевалы начинают петь духовные гимны. Толпа подхватывает, и скоро громкое пенье разносится по городским улицам.

При входе флагеллантов в город на всех церковных башнях начинали звонить в колокола. Первым долгом они отправлялись в церковь, становились здесь на колени и пели: «Иисус подкреплял Свои силы желчью; падем перед крестом Его»[56]. Потом они кидались на пол с распростертыми руками, изображая собою крест, и оставались в этом положении, пока запевала не обращался к ним со словами: «Теперь поднимите ваши руки, чтобы Бог отвратил великую смертность!» Хор три раза повторял этот возглас. После этого горожане, находившиеся в церкви, разбирали их по домам, и некоторые приглашали к себе до двадцати человек.

Позже, в назначенный час, флагелланты выходили на городскую площадь или на кладбище и здесь публично исповедовались в своих грехах. Совершалась эта исповедь особенным способом. Они снимали с себя верхнюю одежду, подвязывали себе длинные передники, ниспадающие до самой обуви, затем ложились на землю, образуя собою большой круг. Ложились они в разных условных позах, из которых каждая выражала собой тот или другой грех. Можно было, таким образом, по положению каждого видеть, в каком грехе он каялся. Предводитель их обходил круг, шагая через каждого кающегося, касался его бичом и приглашал встать и впредь остерегаться греха. Каждый, через которого переходил предводитель, вставал и следовал за ним. Когда последний из них поднимался с земли, все они становились в круг. Певцы затягивали духовную песнь, и братья, отделяясь поодиночке от хороводного кольца, обходили его и ожесточенно бичевали себя по спине, на которой выступала кровь. Моментами эта однообразная церемония прерывалась коленопреклонением и падением на землю с распростертыми руками, а оканчивалась одеванием верхнего платья.

Само собой разумеется, что площадь была запружена зрителями. Обыкновенно кто-нибудь из них начинал собирать подаяния в пользу бичующихся. Между тем зрелище продолжалось. Один из флагеллантов поднимался на возвышение и читал копию с длинного письма, написанного, по его словам, самим Христом на мраморной доске, которую принес с неба ангел и положил ее на алтарь Св. Петра в Иерусалиме. В письме этом объявлялось всем верующим, что бедствие, ими испытываемое, есть наказание Божие за грехи, неправду и безверие. Христос, говорилось в нем, хотел уже совершенно уничтожить всех христиан за то, что они не соблюдают ни Воскресенья, ни Пятницы, между тем как даже иудеи строго чтут свою Субботу. Только по просьбе Пресвятой Девы Марии и ангелов согласился Он отсрочить наказание… Кто исполняет заповеди Божьи, чествует Его праздники и удерживается от греха, тому воздаст Христос вечною любовью. Кто не уверует в это письмо или скроет его, того постигнет Божья кара; а кто уверует, и перепишет его, и станет распространять среди других, на дом того человека снизойдет Господнее благословение. Чтению этого письма народ внимал в благоговейном молчании и верил всему…

Когда флагелланты выходили из города с зажженными свечами, при колокольном звоне всех церквей, в таком же точно порядке, в каком входили в него, многих из горожан увлекали они за собой. Торжественно разносилось по улицам пение их: «Господь, Отец наш, Иисус Христос! Ты один только, Господь наш, только Ты можешь прощать нам грехи наши! Отсрочь еще час нашей кончины, продли нашу жизнь, чтобы мы могли оплакивать Твою смерть!» Неудержимо, поддавшись их заразительному экстазу, рвались за ними юноши. Матери не могли удержать дочерей своих. Босые, полуодетые, без денег, без хлеба, молодые люди убегали из родимого гнезда…

Дикое исступление флагеллантов, их неотразимое влияние тоже были своего рода эпидемией. И немало жертв уносила она, выманивая их из-под уютного бюргерского крова, из светлой девичьей горницы, забирая от плуга, с пастбища и даже из-под церковных сводов — служителей церкви. Многие уходили, но возвращались назад немногие, да и те — истерзанные, измученные…

Городские увеселения

Душно было горожанину в узких улицах города. Те небольшие сады, которые разводились при частных домах, были весьма бедны, так как не было главных условий для их преуспевания — простора и света. Недостаток места не позволял разбить сад в черте города, и потому сады разводились за городскими стенами. Стоило выкроить свободный день, наступить празднику, как горожанин спешил в загородный сад. И как же трепетало сердце его, когда наступала весна, когда солнышко сильнее пригревало, когда раздавался первый крик аиста, расцветала первая фиалка и небеса как будто улыбались. Великий германский поэт Гете описывает, как Фауст любуется с возвышения на долину, переполненную разряженными горожанами, справляющими здесь, под открытым небом, светлый праздник и совпавшее с ним начало весны. Фауст говорит своему товарищу:

  • Взгляни-ка отсюда на город, в долину;
  • Смотри, как из темных глубоких ворот
  • В нарядных костюмах выходит народ.
  • Как рад он! А радости знаешь причину?
  • Все празднуют день Воскресенья Господня;
  • Они ведь и сами воскресли сегодня:
  • Из душных покоев, из низких домов,
  • Из улиц, гнетущих своей теснотою,
  • Из горниц рабочих, от ткацких станков
  • Из храмов с таинственной их полутьмою
  • На свет, на раздолье явились они!
  • Сегодня их праздник! С какой быстротою
  • Толпа разбрелась по долине! Взгляни,
  • Как весело движутся эти ладьи…
  • А вон — переполнен живою толпою
  • Последний отчалил челнок. Вдалеке
  • На горных тропинках, чуть видных отсюда,
  • Пестреют их платья; сюда по реке
  • Доносится шум деревенского люда.
  • И старый, и малый — довольны одним,
  • Здесь я человек, здесь могу я быть им.

Праздник весны сопровождался особым обрядом. Горожане несли с собою в поле соломенное чучело, изображавшее зиму или смерть, и здесь или топили его, или бросали в костер. Вся эта церемония сопровождалась весенними песнями. Вот точный перевод одной из них:

  • Весна, весна пришла!
  • Пойдемте в сад и в поле
  • Весну встречать на воле;
  • За этими кустами
  • Разбудим лето сами!
  • Мы зиму полонили,
  • Шестом ее прибили…
  • Эй, палки поднимай,
  • Глаза ей выбивай!

Во Франкфурте знатная молодежь из знатных семей провожала зиму по-своему. Дело происходило в самом городе. Нарядившись в белые купальные костюмы, юноши носили по городским улицам одного из своих товарищей на носилках, покрытых соломой. Товарищ должен был изображать скончавшуюся зиму, а все остальные представляли похоронную процессию. Обойдя город, они заканчивали свое празднество в каком-либо погребе за кружками с вином, пели и плясали.

Особенно чествовали везде первое число мая. Во многих городах этот древний народный праздник справлялся с особенными церемониями. В этот день буквально наступало царство цветов. Цветы и зелень были всюду: и в церквях, и в домах, и на одеждах. Молодежь выбирала из своей среды распорядителя майского праздника, так называемого «майского графа или короля». Майский граф выбирал себе из девушек «майнну». В лесу рубили деревцо, привозили его на место потехи, устанавливали там, и вокруг этого «майского дерева» царило бесконечное веселье, в котором принимали участие и стар, и млад. Или же избранный майским графом в сопровождении своей тут же составившейся свиты выезжал из города, чтобы нарубить в лесу целый воз березок. Когда воз выезжал из лесу, на него нападала и завладевала им толпа горожан. Это должно было означать, что лето завоевано, что оно в их власти. Тут же березовые ветки расхватывались, как какая-то драгоценность. Обыкновенно майский праздник сопровождался стрельбою в цель. Призами, которые раздавались самым ловким стрелкам, были предметы из серебра — чаще всего ложки.

Чрезвычайно интересно праздновался Иванов день — древнейший праздник во славу солнца. В это время — по древним верованиям — благословение проносится над каждою нивой и чудодейственные силы изливаются во всей своей полноте. Ночь перед этим днем горожанин проводил за городом. Когда наступали сумерки, на возвышенных местах разводились костры — «Ивановы огни», а на высоких берегах реки зажигались деревянные обручи и скатывались вниз, к воде. Остававшиеся в эту ночь в городе также веселились. На городских площадях зажигали костры, через них перескакивали, вокруг них танцевали. Был еще обычай кидать в огонь разные травы и при этом приговаривать, чтобы подобно сгораемой траве сгорело и всякое горе. Перед Ивановым днем появлялись на рынке пробуравленные со всех сторон глиняные горшки, которые быстро раскупались девушками-горожанками. Наполнив их высушенными лепестками роз, девушки вешали горшки где-нибудь повыше, над балконом, под кровлей. Наступал наконец ожидаемый вечер, и они зажигали их, как фонари.

Знаменитый итальянский поэт Петрарка описывает подобное празднество, бывшее в Кельне. Когда, говорит он, наступили сумерки, из узких городских улиц потянулись к Рейну толпы женщин. Они были одеты в праздничные платья, украшены в изобилии благоухающими травами и цветами. Они двигались, бормоча какие-то странные, непонятные слова. Двигающаяся вереница спустилась к самой реке, и каждая из участниц процессии умыла себе руки речной водой. Петрарка не смог правильно истолковать этот обычай. Между тем символическое значение его очевидно. Женщины как бы смывали прочь всякие бедствия, заставляя реку уносить их вместе с водой подальше от города, от их семейных очагов.

Из зимних праздников самым веселым было Рождество. Горожане наряжались, одаривали детей, устраивали процессии. Нарядившись чертями, веселые толпы бродили по улицам, причем каждой полагалось иметь своего предводителя, чтобы в случае какого-либо происшествия было кому держать ответ. Один городской совет брал с таких предводителей денежный залог, который пропадал в том случае, если толпа совершала какие-либо бесчинства, входила в церкви или на кладбище, что делать запрещалось. В иных, впрочем, городах маскарады запрещались под угрозой строгого взыскания.

Любимейшим развлечением в Средние века были танцы, хотя долгое время на них смотрели благосклонно как духовные лица, так и светские власти. Позже городские правители стали даже давать разрешение на устройство особых танцевальных помещений. Иногда танцы устраивались даже в городской ратуше, впрочем, не во всех городах. Все танцы могут быть сведены к двум видам: один включал прыжки и отличался, так сказать, удалью; другой — состоял из движений спокойных и сводился к медленному и плавному круговращению. Собственно танцем назывался второй вид. Танцевали под музыку, но иногда и без нее, под какую-либо песню, причем могли петь все присутствующие хором. Постепенно распространился обычай соединять танцы с играми. Если танцы происходили на воздухе летом, по окончании их часто играли в мяч. Отсюда некоторые исследователи производят слово «бал» (der Ball (нем.), la balle (фр.) — мяч).

Из игр в Средние века были известны кегли, шахматы, шашки, кости и карты. Последние разрисовывались и раскрашивались от руки по установленному образцу и составляли видный предмет ремесленного искусства. Во многих городах игра в карты запрещалась. Это происходило от того, что карты служили только для азартных игр.

Были знакомы населению средневековых немецких городов и более высокие развлечения: они слушали песни мейстерзингеров и смотрели мистерии. Из княжеских дворцов и рыцарских замков поэзия постепенно перешла в города. Но здесь она изменила свой характер, превратилась в особую науку. Пение изучалось методически, по известным правилам. Подобно людям, занимающимся одним ремеслом, поэты-горожане составляли целые общества, подобные цехам. В XIV веке им были дарованы императором Карлом IV[57] известные права, после этого они стали быстро размножаться. Образцом для всех подобных обществ послужили певческие цехи Майнца, Франкфурта, Страсбурга, Нюрнберга, Регенсбурга, Аугсбурга и Ульма. Коегде певческая специальность была как бы дополнением к основной. В одном городе певческое общество составлялось из представителей от разных цехов, в другом было несколько обществ, объединявших ремесленников одного цеха.

Поэзия этих людей сводилась, в сущности, к стихосложению; ее эстетическое значение не велико. Но все же песни мейстерзингеров имели огромное влияние на городское население, просвещали, облагораживали его, они отрывали человека от житейских попечений и давали некоторую пищу душе. Песни мейстерзингеров составлялись только по известным образцам, которые были занесены в особою книгу правил стихосложения, известных под названием «табулатуры». «В этих правилах, — говорит один немецкий автор, — размеры стихов назывались зданиями, мелодии тонами или напевами, причем попадаются странные вычурности… Были синий и красный тон, желто-фиолетовый мотив, полосатый шафранный мотив, желтый мотив львиной кожи, короткий обезьяний мотив, жирный барсучий мотив». Ошибки против того или иного правила табулатуры назывались у них также весьма странно: слепое мнение, липкий слог, подставка, клещ, лжецветы… Тот из певцов, который еще не усвоил табулатуры, назывался учеником; кто знал ее — другом школы; кто умел петь несколько тонов — певцом; кто сочинял песни по чужим тонам — поэтом; кто изобретал новый тон — мастером. Поступавший в общество мейстерзингеров давал обет оставаться верным искусству, соблюдать честь общества, поступать всегда мирно, не осквернять песню пением на улице. Кроме того, он вносил определенную сумму денег и ставил две меры вина для угощения своих собратьев по ремеслу.

На еженедельных собраниях и сходках мейстерзингеров, когда собирались они в винных погребах, разрешалось петь светские песни. Но во время торжественных собраний, в так называемых «праздничных школах», происходивших в церквях раза три в год, мейстерзингеры пели исключительно духовные песни, сюжеты которых уходили корнями в Библию или священные предания. Очистившись от пыли и грязи мастерской, стихотворцы-ремесленники являлись сюда в праздничных одеждах. Слушателями их были почтенные бюргеры, мужчины и женщины. Один пел о небесном Иерусалиме, другой — о сотворении мира, третий описывал Господа Бога, восседающего на небесном престоле. Пели также «о борьбе с турками, врагами христианства», иногда обличали в песнях пороки современников. Во время пения специальный оценщик (некто вроде современного критика) и его помощники внимательно следили за певцом, отмечали достоинства и недостатки, а потом высказывали свои суждения. Если певец признавался достойным награды, он получал венок из золотой или серебряной проволоки; победителю певческого соревнования доставалась бляха с изображением царя Давида, которая прикреплялась к золотой цепи, надеваемой на шею. Самые лучшие песни записывались в особую книгу, хранившуюся у ключаря.

После торжественного собрания мейстерзингеры отправлялись обыкновенно в какую-либо корчму. Вот что рассказывает один из участников таких застолий в первой четверти XVI века: «В корчме пили вино, которое одни, как, например, мейстер Кортнер (певший неудачно о сотворении мира), ставили в вид штрафа, а другие, как мейстер Бегайм[58], — в знак чести, потому что Бегайм получил награду в первый раз. Мейстерзингеры в числе шестнадцати человек вышли из церкви попарно и направились к корчме. Бегайм с венком на голове открывал шествие. Он обязан был наблюдать за порядком, а все остальные должны были повиноваться ему все равно как одному из старшин. Эти разряженные посетители представляли странную противоположность с корчмой, ветхой и закопченной внутри и снаружи. В длинной комнате стояли простые столы и скамьи, подобные тем, какие бывают в деревенских садах. Но веселое расположение духа да стакан доброго вина скрывали различные недостатки. Бегайм сидел на почетном месте… Я сидел возле Ганса Сакса[59]. Теснимый соседями, я пододвинулся к нему вплотную и тут только сумел рассмотреть его праздничный наряд. На нем была куртка цвета морской волны с многочисленными прорезями на груди; через прорези проглядывала рубашка, воротник которой, со многими складками, охватывал шею кругом. Рукава были из черного атласа и пышно располагались вокруг руки, благодаря пластиночкам из китового уса; подобно куртке, были прорезаны и рукава, из-под которых поэтому видна была подкладка. Посреди стола стоял бочонок. Один из мейстеров был обязан цедить из него вино».

Кроме песен мейстерзингеров потребности горожан в духовной пище удовлетворяли мистерии — так назывались театральные представления на сюжеты, заимствованные из Священного Писания. Сначала они составляли часть церковных служб и разыгрывались в церквах, а потом перешли на городские площади. Актерами в первое время также были духовные лица, но позже мистерии целиком перешли в ведение странствующих актеров. На площади устраивалась дощатая сцена, открытая со всех сторон и защищенная от непогоды лишь кровлей. Воображению зрителей предоставлялся полный простор, поскольку обстановка сцены была незатейлива. Если требовалось изобразить холм или гору, ставили бочку, а зрители уже сами должны были догадаться, что это такое. Костюмы актеров были обыкновенные, то есть современные не изображаемому событию, а зрителям. Только лица, представлявшие Бога Отца, ангелов и апостолов, одевались в священные одежды, а Христос изображался в виде епископа.

Спектакль начинался с того, что действующие лица выходили на сцену и занимали места при звуках музыки. Затем зрителей призывали не мешать представлению, и начинался пролог, в котором все присутствующие приглашались помолиться. Иногда зрители принимали участие и в эпилоге, особенно если представление заканчивалось хоровым пением. Например, одна мистерия, изображавшая жизнь Христа Спасителя до самого Вознесения, заканчивалась эпилогом, представлявшим триумф Христовой Церкви. На сцену выходили два действующих лица, под которыми истолкователь, всегда находившийся при сцене, просил разуметь Церковь и Синагогу. Первая была окружена христианами, вторая — евреями. Между Церковью и Синагогой начиналось прение о вере. Тут же на сцене стоял и св. Августин[60], к которому евреи, убежденные речами Церкви в превосходстве христианской веры, подходили с просьбой, чтобы он крестил их. Желание их немедленно приводилось в исполнение. При виде этого Синагога затягивала жалобную песню, и венец падал с головы ее. Церковь отвечала ей гимном торжества, а св. Августин приглашал всех зрителей присоединить к этому пению и свои голоса. Получался грандиозный финал.

В одной из пасхальных мистерий изображается Мария Магдалина до обращения ко Христу и после обращения. Сперва она воспевает мирские удовольствия и объявляет, что признает лишь одну заботу — заботу о своем теле. «Наслаждения мирские, — поет она, — сладки и приятны; обращение с миром усладительно и прекрасно; я хочу сгорать от постоянного желания мирских у тех, веселья мирского избегать не желаю. Я готова положить свою жизнь за мирскую радость; не заботясь ни о чем другом, я стану заботиться только о своем теле, его я разукрашу различными красками». Магдалина отправляется к купцу, покупает себе духи и снадобья, придающие свежесть лицу. Затем она возвращается домой, засыпает, и ей во сне является ангел, который объявляет, что в доме Симона находится Иисус Назорей, который отпускает народу грехи. Ангел исчезает, а Магдалина, проснувшись, снова поет песнь о мирских прелестях и снова засыпает. Видение повторяется и на этот раз производит в Магдалине полный переворот. Проснувшись, Магдалина начинает сокрушаться о своих грехах: «Увы, прошедшая жизнь полна зол — постыдный поток, гибельный источник! Что делать мне, несчастной, исполненной грехов, оскверненной скверной пороков?» Сбросив с себя пышные наряды, она одевается в черное платье и, отправляясь в дом Симона, поет со слезами: «Теперь я иду к врачу, я позорно больная, требующая помощи! Мне остается принести к нему слезные обеты и сердечные сокрушения. Я слышала, что он исцеляет всех грешников». Дальнейшее действие согласно с евангельским повествованием о грешнице[61].

Мистерии понемногу теряли свой религиозный характер, мало-помалу привносилось в них светское начало, отражались в них различные современные события. В одной пасхальной мистерии, разыгранной в XV веке в Висмаре, представлен Люцифер. Он сидит в бочке, которая изображает ад. Видя, что все его планы рухнули, так как Христос пострадал и воскрес и дело Искупления совершилось, Люцифер приходит в страшную ярость. Он рассылает подвластных ему демонов во все концы земли, чтобы они совращали людей с пути истины и таким образом лишали их вечного блаженства. Демоны не надеются на успех и своими сомнениями делятся с повелителем. Тогда Люцифер посылает их всех в Любек, в котором, без всякого сомнения, они найдут обильную жатву. Все объясняется просто: в ту пору, когда эта мистерия была сочинена, Висмар с Любеком враждовал.

Волшебство и тайная философия

Прежде чем говорить о вере в чудесное, сверхъестественное, в колдовство и чары, вере, особенно характеризующей Средние века, необходимо сказать несколько слов о мировоззрении средневекового человека.

Он представлял себе, что Земля расположена в самом центре Вселенной и составляет как бы ее ядро. Ее окружают одна за другою десять сфер, десять колоссальных шаров, помещающихся друг в друге. В семи первых, ближайших к Земле сферах с неодинаковой скоростью вращаются по кругу Солнце, Луна и пять планет. В восьмой сфере расположены прочие светила: одни из них, бестелесные и невесомые, свободно носятся в пространстве, другие прикреплены к своду сферы. Девятая сфера — кристаллообразная, десятая — пламенная; в последней царствуют Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой и живут главнейшие святые, остальные распределены, смотря по степени их совершенств, в других небесных сферах. Денно и нощно святые угодники с лучезарными венцами на головах, в белых и радужных одеяньях воспевают Творца и предстательствуют за людей.

Противоположность небесным сферам составляет обиталище сатаны, падших ангелов и отверженных душ — ад, находящийся в центре Земли. Таким образом, по средневековым воззрениям существуют два царства: царство Божие — царство света, и царство сатаны — царство тьмы. Эти царства постоянно враждуют между собою. Все существующее в мире, все происходящее в нем имеет свое начало в каком-либо из них. Как ангелы светлые имеют свой определенный образ: лучезарные, прекрасные, легкокрылые, переносятся они, по повелению Божьему, с одного места на другое, так и посланники сатаны должны иметь свой собственный вид: они наделялись в Средние века теми внешними признаками, которыми обладали когда-то, в греко-римском мире, фавны, сатиры и кентавры, — рогами, козлиными ногами, копытами, шерстью. Как ангелы прекрасны, так посланники сатаны отвратительны. Однако в силу особенных свойств своих они могут принимать на себя любой образ, превращаться в какую угодно форму. Как существовали люди, своей жизнью заслужившие особую милость Божью, так появляются порой люди, которые сближаются с сатаной, входят в особые сношения с ним, заключают с ним особенные договоры. Сатана за это покровительствует им и через них творит в мире зло. Люди же сносятся с нечистой силой из различных соображений: для получения красоты, славы, богатств или таких познаний, которые никому не доступны и могут быть открыты только с помощью «черной магии».

Весьма точно характеризует средневековые воззрения на черную магию легенда о Фаусте, которую использовал Гёте при создании своего великого произведения. Жил-был когда-то, сообщает легенда, «муж великого ума и быстрого соображения, способный и расположенный учиться». Звали его Фаустом. Он сделался ученым богословом, но богословие не удовлетворило его. «Священное Писание он забросил далеко за дверь или положил под лавку, ибо он имел безрассудную и надменную голову, и его звали всегда созерцателем». Вместо изучения богословских трудов стал он рыться в книгах черной магии. «Он привязал к себе орлиные крылья и хотел исследовать и небо, и землю, все до основания».

Но как узнать все это? И вот он решился обратиться к сатане, вызвать его, а как вызывать дьявола, он вычитал из таинственных книг. Он пошел ночью в густой лес и стал вызывать нечистого духа. Сначала дух не повиновался, но потом стал показываться в различных образах, страшных и ослепительных, наконец принял вид седого монаха. То не был сам сатана, но один из подвластных ему духов, по имени Мефостофель (Mephostophiles; отсюда у Гете Мефистофель). Последний, познакомившись с Фаустом, приглашает его на свидание в следующую полночь. На этом свидании Фауст ставит свои условия: он хочет, чтобы исполнялись все его желания, чтобы дьявол всегда сопровождал его и был бы видим только ему одному. Дух тьмы в ответ требует, чтобы Фауст отпал от Бога, возненавидел христианскую веру и, по истечении установленного срока, отдал свою душу сатане. Они ударяют по рукам. «В этот час отпадает от Бога этот нечестивый человек. Отпадение это, — продолжает народная легенда, — есть не что иное, как его высокомерная гордость, отчаяние, смелость и дерзость. С ним было то же, что с великанами, о которых пишут поэты, что они хотели поставить горы на горы и воевать с Богом, или даже то, что случилось со злым ангелом, который восстал против Бога. Кто хочет высоко вознестись, тот падает глубоко вниз». Злой дух не верит слову Фауста и требует расписки. Фауст делает надрез на своем теле, извлекает несколько капель крови и пишет ими требуемую расписку. Но в самый решительный момент он получает предостережение от своей собственной крови. Капелька крови изображает два слова: «Беги, человек!» Но все напрасно, и договор был заключен. Продав свою душу сатане, Фауст приобрел временное благополучие: он становится знаменитым астрологом, прорицателем, предсказателем погоды, и все его желания исполняются.

Нечистая сила деятельно помогала ему в различных обстоятельствах жизни. Раз Фауст занял у одного еврея значительную сумму денег и обещал отдать ему через месяц или деньги, или свою правую ногу. Прошел месяц. Фауст не мог или, лучше сказать, не хотел уплатить долг. Безжалостный еврей отрезал ему ногу. Но скоро отрезанная нога начала разлагаться, тогда еврей бросил ее в реку. Недолго спустя после этого Фауст призвал к себе еврея и, предлагая ему деньги, потребовал свою ногу назад. Еврей объявил с ужасом, что бросил ее в реку. Фауст засмеялся и сказал ему: «Ну, проклятый жид, в таком случае я тебе не заплачу». Не успел еврей выйти из комнаты, как Фауст стоял уже на обеих ногах.

В одном погребе Фауст угощал своих гостей винами всех сортов, пробуравливая перед каждым гостем отверстие в столе, а из отверстия вытекало любое вино, по желанию. В другом погребе Фауст держал с хозяином пари, говоря, что он без всякой помощи может вынести из погреба большую бочку вина. Разумеется, хозяин согласился. Но каково же было его изумление, когда Фауст сел на бочку верхом и вылетел на ней из погреба! Бочка была после этого живо опорожнена Фаустом и его товарищами-студентами.

Но вот настал срок договора с нечистой силой. В полночь поднялась страшная буря, в комнате Фауста послышались вопли и стук. На приятелей Фауста, спавших в соседней комнате, напал такой страх, что они не осмелились войти к Фаусту. Когда рассвело, они все-таки вошли в его комнату и увидели, что стены и столы обрызганы кровью, а Фауста там нет. Потом нашли его труп на дворе, растерзанный, с раздробленной головой; нечистая сила, овладев душою Фауста, вытащила его труп из комнаты и выбросила на двор.

Договор с нечистой силой могли заключать и женщины. Такие женщины назывались ведьмами, и занимались они, как считалось, колдовством. Ведьм тогдашнее общество подозревало всюду: признаком ведьмы были необыкновенная красота и необыкновенное безобразие, выдающаяся глупость и выдающийся ум — во всем могли найти свидетельства сношений с нечистою силой. Я расскажу правдивую историю одной женщины, которую провозгласили ведьмой; она и сама считала себя таковой. Звали эту женщину Абелькэ Блекен.

Она была дочерью крестьянина. Кто видел хоть раз ее розовое личико, тот и во время зимы испытывал светлое весеннее чувство, вспоминая о ней. Все любили ее. Много женихов искали ее руки, но она не хотела выходить замуж. Прошли годы. Родители ее умерли. На оставшиеся после них деньги она купила себе домик, завела хозяйство и жила в свое удовольствие — но одна-одинешенька.

Годы все шли за годами. Все, кто знал Абелькэ умерли, и вокруг нее поселились совсем чужие люди. Голова Абелькэ поседела, стройный стан сгорбился, черты лица исказились; только одни глаза светятся чудным огоньком. Подозрительно смотрели соседи, не знавшие Абелькэ в молодости, на этот чудный огонек. И как-то само собой стали возникать про нее недобрые слухи. Среди них был и такой, будто по ночам в трубу на крыше ее дома залетает огненный дракон. Все стали сторониться Абелькэ и на улице делать вид, что ее не замечают. Тогда она еще больше замкнулась в своем мирке. Некоторое время еще она посещала церковь, но и там люди старались не становиться с нею рядом; перестала она и в церковь ходить. Даже нищие перестали принимать от нее милостыню; при виде Абелькэ они начинали усердно креститься, как будто отбивались от нечистой силы.

Хозяйство Абелькэ расстроилось после того, как град побил ее поле, а гроза сожгла дом. Люди усмотрели в этом Божью кару и стали говорить громко то, о чем раньше только шептались: Абелькэ Блекен — ведьма. Совсем тяжело стало жить бедной женщине, и тогда она решила: «Если поступают со мной, как с ведьмой, хорошо же, я буду ведьмой, стану им вредить и приносить всякое зло». Она задумала обратиться к волшебству, хотя и знала, что подвергает себя смертельной опасности. Но правосудие не дремало: не успела Абелькэ заняться колдовством, как попала в руки судей. И вот она стоит перед ними в оковах. На судейском столе — распятие и Библия. Рядом стоит палач. «Хочешь ли ты, — спросил ее судья, — сознаться открыто, что ты заключила с дьяволом союз, что ты — проклятая ведьма?» — «Нет, не хочу…» — отвечала она. Тогда прибегли к пыткам. Страшная боль и нервное расстройство заставили ее говорить. И она наговорила на себя. Она даже называла по имени нечистого духа, будто бы являвшегося ей. Ответы ее были записаны судьями и сохранились до нашего времени.

Ведьмы. Со старинного рисунка 

Пытки и тюрьма сделали свое дело. А тюрьмы тогда были ужасны. В этих конурах устроены были большие, толстые доски, поднимавшиеся и спускавшиеся на винтах; в досках были прорезаны дыры, в которые продевали руки и ноги заключенных, так что они были совершенно лишены движения. В тюрьмах бывал такой холод, что арестанты иногда отмораживали конечности. В некоторых господствовал постоянный мрак. Проведя какое-то время в такой тюрьме, люди часто искали смерти как избавления от мучений. Облегчение, возможно, испытала и Абелькэ, когда ей прочитали смертный приговор. На городской площади был разложен костер, и несчастную Абелькэ Блекен сожгли — не первую и не последнюю в длинной череде безвинно пострадавших.

В Средние века суеверие правило во всех областях жизни и по-хозяйски вторгалось в науку. Собственно, главных наук было две — астрология и алхимия. Астрологию мы беспокоить не будем, а вот в лабораторию алхимика заглянем. Представим дом где-нибудь в глухом переулке. Толкнем дверь, перешагнем за порог. Перед нами нечто вроде мастерской. В углу — большой очаг, в нем горит огонь, озаряющий причудливую обстановку. Кругом — склянки, разнообразные сосуды, колбы, металлические стержни, большие книги в тяжелых кожаных переплетах с застежками. Среди всего этого находится человек в длинном темном одеянии, с шапочкой на голове. По временам он садится у очага и начинает раздувать мехами убавляющийся огонь. Это и есть алхимик.

Уже много лет производит он свои опыты, отыскивает философский камень, трудится над составлением жизненного эликсира, то есть такого средства, которое сделало бы людей бессмертными или, по крайней мере, значительно продлило бы их жизнь. Алхимики полагали, что всякий металл состоит из двух составляющих — серы и ртути, что несколько металлов, соединенных вместе, могут образовать один металл; из этого вытекало, например, что золото может быть добыто соединением нескольких простых, неблагородных металлов. Главная цель алхимиков сводилась, таким образом, к тому, чтобы отыскать, в каких пропорциях следует смешивать эти металлы. А для этого необходимо было разложить золото на составные части. В возможность решить эту задачу, найти, как тогда выражались, «философский камень» верили даже лучшие, самые светлые умы. Короли давали алхимикам особые патенты на поиск средства, способного «превращать неблагородные металлы в золото и серебро».

Алхимики отдавались своему делу всеми силами души. Целая жизнь посвящалась ему. Опыт, прерванный смертью алхимика, переходил в руки его сына. Нередки были случаи, когда внук алхимика продолжал дело деда, опираясь в своей работе на добытые им результаты. Алхимики выработали свой собственный таинственный язык. Так, например, «желтый лев» обозначал на этом языке все желтые сернистые соединения, «красный лев» символизировал киноварь и т.п. В том же значении, что и слово «лев», употреблялось слово «дракон». «Черный орел» (или василиск) обозначал все черные сернистые соединения и в особенности черную сернистую ртуть. Таинственная на первый взгляд фраза «черный орел превращается в красного льва», переведенная на обыкновенный язык, обозначает, что черная сернистая ртуть может быть превращена в киноварь. Рядом с условным символическим языком у алхимиков были в большом употреблении символические изображения. Цвета приобретали в их глазах особенное значение. Самым таинственным был желтый цвет. Все растения с желтыми цветами, корнями или соком считались представителями золота и солнца. И здесь нередко под заманчивым названием скрывался самый обыкновенный предмет. Под таинственной «золотой тинктурой» разумелся часто настой желтоцвета или подсолнечника.

Вообще таинственность была необходимым условием существования алхимиков. Они намеренно затуманивали свою речь, свои сочинения, как будто опасаясь, чтобы при ясном изложении, их открытия сделаются достоянием простых смертных. Они как будто стремились затруднить свое искусство даже для тех, кто хотел сделаться его поклонником. «Скрывай эту книгу, — наставляет один алхимик другого, — на груди твоей и не предавай ее в руки невежд, потому что она заключает тайну всех философов…» Таинственности изложения алхимических книг вполне соответствовали и их заглавия. Вот некоторые из них: «Договор заоблачного пространства с землей», «Недосказанное слово», «Истинное сокровище человеческой жизни».

Алхимики твердо веровали в возможность достижения своей цели и приносили в жертву своему делу и все силы, и здоровье, и самую жизнь. В рассказе о трагической смерти Фауста, любимого героя народной поэзии, несомненно кроется зерно исторической правды. В народной памяти сохранились случаи такой внезапной, загадочной смерти служителей магии. Трудясь над соединениями различных веществ, они легко становились жертвами вызываемых ими самими взрывов. Не умея объяснить этих вполне естественных явлений, народ приписывал их дьяволу и заставлял последнего играть деятельную роль в жизни и смерти алхимиков: так преломлялась действительность в народном воображении; так создавались народные сказания.

Алхимики, витая среди неосуществимых грез, делали попутно весьма важные для науки открытия. Луллий[62], о котором сложены многие легенды, открыл, например, азотную кислоту. Было, впрочем, среди алхимиков немало шарлатанов, которые продавали свои мнимые эликсиры за баснословные деньги. Встречались и такие, которые переставали веровать в свою науку. Один из них, великий ученый Средневековья Агриппа фон Неттесгейм[63], долго и усердно трудившийся над «тайной философией», как называлась иначе алхимия, объявил наконец в одном из своих сочинений, что вся эта тайная философия есть прах и ветер.

Средневековая деревня и ее обитатели

На развалинах Рима

Один из древнейших христианских писателей Лактанций[64], ссылаясь на писателя языческого, рассказывает следующую поэтическую легенду о царе Тарквинии[65] и навестившей его Кумской прорицательнице. Явившись к римскому царю, Кумекая сивилла предложила ему купить за 300 золотых монет девять книг, в которых была начертана вся будущая судьба Рима. Тарквиний не пожелал дать требуемой суммы и начал торговаться с прорицательницей, которая тут же три книги бросила в огонь. После этого она предложила царю купить оставшиеся шесть книг за те же 300 монет. Тарквиний посмеялся над нею и за оставшиеся в целости книги предложил еще меньшую плату, чем ту, что давал за все девять книг. Сивилла бросила в огонь еще три книги и предложила царю заплатить 300 монет за последние три книги. Пораженный поступками сивиллы, царь вдруг одумался и, опасаясь, что навсегда лишится сам и лишит своих потомков возможности заглянуть в таинственную будущность Рима, приказал уплатить ей требуемую сумму. С тех пор римляне раскрывали эти книги в годы каких-либо общественных бедствий или перед угрозой войны, чтобы прочитать на пророческих страницах совет, указание или предсказание, касающиеся того или другого насущного вопроса.

Эта легенда была записана, когда Рим уже почти достиг пика своего могущества, незадолго до переворота, заменившего Римскую республику империей. В то время естественно возникал у многих вопрос, что сулит Риму судьба, какой период наступит за славным периодом громких побед и блистательных завоеваний? Но вопрос этот оставался без ответа, и даже сивиллины книги помочь римлянам не могли, ибо в тех книгах, что убереглись от огня, никакого ответа на этот счет, видимо, не содержалось. Впрочем, большинству римского населения будущее представлялось в радужном виде.

Но встречались отдельные люди, которые, задумываясь над судьбой своего отечества, испытывали недобрые предчувствия в отношении будущего Рима. К таким личностям принадлежал герой Третьей Пунической войны Сципион Младший[66]. «Говорят, — рассказывает историк Полибий[67], — что при виде до основания разрушенного Карфагена Сципион пролил несколько слез, оплакивая участь своих врагов. Долгое время он оставался в задумчивости. Поразмыслив о том, что судьба городов, народов и всех государств так же переменчива, как судьба отдельных людей, что такова была судьба Илиона, города, когда-то процветавшего, что таковы были судьбы ассириян, мидян, персов, бывших некогда столь могущественными, такова, наконец, была судьба македонян, память о славе которых была еще так жива в то время, он продекламировал, или под влиянием невольного волнения, или под влиянием раздумья, следующие стихи из Гомера:

  • Будет некогда день, и погибнет высокая Троя,
  • Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама».

На вопрос какой смысл придает он этим словам, Сципион отвечал, что под Троей он подразумевает свое отечество, которому в силу переменчивости судьбы человеческой может предстоять подобный же конец.

И действительно, погибель ждала великое Римское государство. Но таилась она там, откуда Рим ее не ожидал, — в зарейнских и задунайских странах, населенных варварскими народами германского племени. Римляне то враждовали, то дружили с ними, римский воин нес им огонь и разрушение, римский купец вез туда свои товары. Шла непрерывная борьба: германцы прорывали римские границы, римляне сдерживали их натиск, как крепкие плотины сдерживают напор разошедшихся океанических волн. Но вот океан прорвал плотины, и варварские народности одна за другой разлились по обширной поверхности Западной Римской империи; этому разливу сопутствовали разрушения и пожары. Совершилось то, что смутно представлял себе Сципион и о чем не было сказано в сохранившихся книгах Кумской сивиллы: Западная Римская империя перестала существовать. На ее землях поселились варвары, подчинившие себе и римлян, и те народы, которые когда-то покорились римлянам. Так появился новый этнографический слой на римских землях.

На развалинах Рима возникла новая жизнь, но не сразу установились формы ее; этому установлению предшествовала тяжелая переходная пора. Варвары были частью язычниками, частью христианами. Они были мужественны и выносливы, высоко ценили чистоту нравов, отличались своим гостеприимством и внимательностью к сотрапезникам и гостям, но в то же время были невежественны и суеверны, войну и грабеж предпочитали мирным занятиям и чувствовали природную склонность к безделью. По свидетельству Тацита[68], пить целый день и целую ночь у германцев не считалось постыдным, а частые пиршества были причинами не только раздоров, но и убийств. Любимейшим времяпрепровождением были или азартная игра в кости, причем проигрывалось не только состояние, но и личная свобода, или охота, доставлявшая материал для пищи и одежды, или воинственные танцы с перепрыгиванием через мечи, воткнутые рукоятками в землю.

Главным средством к жизни у германцев было скотоводство, хотя они занимались и земледелием, причем сеяли исключительно злаки, землей не дорожили, не заботились о ее удобрении, а истощив, покидали ее и обращались к обработке новых участков. Сами участки земли не составляли частной собственности отдельных лиц, а отводились в общее владение семьи или рода. Они и жили такими отдельными родами. Родственные связи были необыкновенно крепки; даже военные отряды составлялись во время войны из родичей. Воинственная по преимуществу жизнь германцев выдвигала из их среды выдающихся вождей, собиравших вокруг себя более или менее многочисленную дружину, которая была тесно связана с личностью вождя. Некоторые из таких вождей становились наследственными предводителями. Главную же часть каждого германского народа составляло сословие свободных людей, из которого выделялась лишь небольшая группа людей знатных. На землях свободных людей жили рабы и крепостные.

Вот каковы были германцы. Это было племя воинственное, не испорченное благами житейскими, при своей грубости и даже дикости способное проявлять высокие нравственные чувства и только что переходившее от быта патриархального к быту политическому. Перед ними, детьми природы, жизнь лежала впереди.

Утвердившись на развалинах Рима, варвары, по удачному выражению одного русского историка, зажили обломками римского быта. Они застали здесь известную администрацию, финансовую систему, известные понятия и идеи, им чуждые, известный строй жизни. Можно сказать, что в каком-то смысле побежденный ими Рим посмертно одержал над ними победу: они подпали влиянию римского быта. Но и варвары, в свою очередь, влияли на этот быт, они принесли на римскую почву свои собственные учреждения, свои обычаи, свои понятия; именно из взаимодействия начал римских и германских возникли новые условия жизни. Могущественное воздействие оказывала при этом на варваров христианская церковь, выстоявшая при всеобщем разрушении и получившая особенную силу благодаря большей впечатлительности и непосредственности пришельцев.

Варвары начали с того, что поделили римские виллы и принадлежащие им земли. Каждый из завоевателей получил свою часть — аллод; здесь он уселся со своими домочадцами, устроил свое хозяйство и при помощи как приведенных с собою, так и живших здесь до завоевания рабов стал обрабатывать землю или заниматься скотоводством. Нередко воинственный и грубый германец поселялся в роскошном дворце римского сенатора, заключавшем в себе и летние, и зимние покои, и роскошные ванные комнаты, и великолепные галереи, украшенные яркими фресками, мраморными статуями и мозаикой.

Но не следует думать, что варвары отняли все земли у римских собственников; чаще всего, вероятно, они принуждали крупных собственников только делиться с ними. За свои поземельные участки, полученные по жребию, землевладельцы-варвары не несли никаких податей, никаких повинностей. Подати были обязаны нести побежденные, и только одно обязательство связывало завоевателя: он должен был по призыву своего короля браться за оружие и становиться в ряды его дружины, но это совершенно естественно вытекало из самого положения вещей, так как завоеватели должны были стоять на страже своих интересов и беречь свои завоевания от всяких посягательств, которые могли исходить и от покоренных жителей данной страны, и от других германских народов, зарившихся на чужое добро.

Самые меньшие земельные участки получили, конечно, простые люди, большие по размеру — вожди дружин, монастыри и высшее духовенство, а самые обширные земли сделались достоянием королей. Последние присвоили себе все, что принадлежало раньше императорской казне. Владельцы аллодов могли распоряжаться ими по своему усмотрению — передавать по наследству, делить и т.д. Население таких участков, как бывшее, так и вновь приведенное сюда новым землевладельцем, попадало в полную зависимость от него: он был его господином. Обширные королевские земли (домены) постоянно увеличивались, как вследствие часто производившихся конфискаций, так и новых завоеваний; наконец, все выморочные владения переходили в королевские руки.

Со временем короли стали нуждаться в том, чтобы их подданные несли военную, придворную и иного рода службы. Вместо денежного жалованья, по недостатку денег, они платили своим подданным за их службу земельными участками, поместьями — так называемыми бенефициями. Но эти поместья не поступали в полную собственность того или иного лица, как не становились полной собственностью и древнерусские поместья, раздававшиеся служилым людям в виде жалованья за их службу. Король даровал лишь право пользоваться доходами с поместья, а сама земля продолжала считаться его собственностью и по прошествии определенного времени возвращалась к нему. Получающий такую землю становился по отношению к королю в особенные условия и приносил ему особенную клятву в верности, непохожую на обыкновенную присягу на подданство, приносившуюся свободными людьми. Клятва эта носила характер контракта, личного договора, и сохраняла силу, пока выполнялись условия этого договора: договор этот имел не государственный, а частный характер. Если умирал король, даровавший землю, договор этот должен был подтверждаться его преемником. Если умирал владелец бенефиция, король мог передать бенефиций сыну или внуку умершего, но мог и не делать этого. Лицо, получившее бенефиций, обязывалось нести известную службу, как обязывается нести ее ныне служащий, получающий от казны жалованье. Таким образом, владелец бенефиция уже терял в известной степени право располагать собой по своему усмотрению и становился лицом зависимым.

Наиболее крупными бенефициями были города или целые области. Они доставались в управление знати как германского, так и римского происхождения. Эти люди наряду с высшим духовенством и составили аристократическое сословие в пределах германских государств, основавшихся на развалинах Рима. Со временем крупным землевладельцам короли стали давать особые привилегии, называвшиеся иммунитетами. В силу этих привилегий они освобождались от повинностей, получали право суда над людьми, живущими на их землях, и право собирания в свою пользу судебных пошлин. Иногда иммунитет распространялся на земли, которые могли быть приобретены привилегированным лицом в будущем.

Особенное положение богатых землевладельцев привлекало к ним людей малоимущих — они нередко отказывались от земельных участков, которыми пользовались на правах полной собственности, передавали их в руки привилегированного богача и получали обратно уже в качестве бенефиция или лена. При этом они обязывались исполнять разного рода повинности, а взамен получали защиту и покровительство. Такой обычай превращения полной собственности в условную назывался коммендацией.

Богатые землевладельцы часто пользовались своим положением и стремились поставить под свою зависимость людей малоимущих или вообще стоящих ниже их в обществе. В этом отношении прекрасной иллюстрацией к нашим словам может служить рассказ[69], который мы находим в летописи Григория Турского[70]: «Жил-был человек благородного происхождения, пресвитер Анастасий; он обладал некоторой поземельной собственностью, на основании грамот славной памяти королевы Кротехильды (Клотильды). Епископ большей частью во время своих визитов к нему умолял его униженно о том, чтобы он отдал ему грамоты вышеназванной королевы и поставил бы свое владение в зависимость от него, епископа. Пресвитер откладывал до другого времени исполнение желания епископа, а последний побуждал его то лестью, то угрозами и погрозился наконец выселить его из города, обесславить его, взвести на него всякие несправедливые обвинения и замучить его голодом, если он не выдаст грамот. Но пресвитер, мужественный духом, отказался выдать грамоты, говоря, что ему лучше потомиться некоторое время от голода, чем оставить в бедности свое потомство. Тогда, по приказанию епископа, он был выдан страже, которая должна была уморить его голодом в том случае, если он не согласится отдать своих грамот. В базилике св. мученика Кассия было старинное, потайное подземелье, в котором находилась большая гробница из паросского мрамора, а в ней лежало тело какого-то престарелого человека. В этой-то гробнице, поверх мертвеца, погребают заживо пресвитера и покрывают его камнем, которым была закрыта прежде гробница. Перед дверью была поставлена стража. Но стражники, уверенные в том, что крышка задавит пресвитера, разложили костер, так как дело происходило зимою, и уснули под влиянием выпитого ими теплого вина. Пресвитер же, новый Иона, взывал с молитвой к милосердию Божию из своего могильного заключения, как будто из адова чрева. Так как гробница, о чем мы уже сказали, была большая, то он, хотя и не был в состоянии поворачиваться без вреда для себя, мог все же свободно вытягивать в любую сторону свои руки. От костей мертвеца исходил смертельный запах, который не только тревожил обоняние, но, можно сказать, проникал в самые внутренности. Пресвитер не чувствовал его, пока замыкал ноздри одеждой и, насколько мог, сдерживал свое дыханье. Но как только казалось ему, что он задыхается, как только он отстранял немножечко одежду от своего лица, то поглощал гибельный запах не только ноздрями, но даже, можно сказать, ушами. Чего же еще больше? Когда над ним, как я уверен в этом, сжалилось Божество, он протянул правую руку к крышке гробницы и нашел засов, который очутился между ним и краем гробницы, благодаря тому, что сдвинутая с места крышка не была надлежащим образом прилажена к гробнице. Двигая понемногу засов, он почувствовал, что камень, с Божьей помощью, сдвигался с места. Лишь только камень был отодвинут на столько, что пресвитер мог высунуть свою голову наружу, он уже свободнее сделал еще большее отверстие, из которого и вылез. Ночные тени, сокрывшие день, не рассеялись еще и в это время. Пресвитер направился к другому выходу из подземелья; этот выход был закрыть крепчайшими засовами и забит гвоздями. Однако доски, составляющие дверь, не были прилажены друг к другу настолько плотно, чтобы между ними нельзя было ничего видеть. Пресвитер склонился к этим щелям и увидел сквозь них проходившего мимо человека. Тихим голосом он зовет его. Тот услыхал его и, не медля, сбил топором деревянные колья, которыми сдерживались засовы, и открыл пресвитеру выход. Пресвитер, несмотря на ночную пору, устремился к своему дому и умолял своего освободителя не рассказывать никому о происшедшем. Таким образом, он вошел в свой дом и, найдя хартии, которые даровала ему упомянутая выше королева, понес их к королю Хлотахарию; он рассказал королю о том, как похоронил его заживо епископ и как он избавился от опасности. Все пришли в ужас и говорили, что никогда ни Нерон, ни Ирод не совершали такого злодеяния, не скрывали в гробницу живого человека. В это время пришел к королю Хлотахарию епископ Каутин, но вскоре удалился в смущении, уличенный пресвитером. Пресвитер же, получив от короля предписание, вступил во владение своим имуществом, которое и оставил своим потомкам». Этот необыкновенно колоритный рассказ знакомит нас не только с приемами, к которым прибегали в то время сильные мира сего, чтобы поставить в полную зависимость от себя людей слабых, но и вообще с тогдашними нравами.

Из всего нами сказанного можно сделать вывод, что после утверждения германцев в пределах Западной Римской империи стал развиваться новый вид землевладения условного (бенефициального или ленного) и что в новых государствах образовалась новая аристократия, стремившаяся, с одной стороны, ко всяким изъятиям и привилегиям, а с другой — к подчинению себе людей низшего состояния. В то же время многие мелкие собственники отказывались от свободного землевладения, чтобы найти себе защиту у людей сильных и богатых. Так постепенно подготовлялся материал для той системы, которая господствовала в Средние века и без понимания которой нельзя составить себе верного представления о положении крестьян; система эта называется феодализмом. Ее развитие приостановилось лишь благодаря возникновению могущественной монархии, напоминавшей собою Западную Римскую империю и даже, по убеждению ее творца, бывшей продолжением ее.

Около трех столетий спустя после образования германских королевств в бывших пределах Рима из среды варварских государей выдвинулся Карл Великий[71], первоначально бывший лишь королем франков. Его королевство поглотило большую часть других германских королевств; соединенные под могучею властью Карла, они образовали обширную монархию. Увлекаемый воспоминаниями о павшем Риме, Карл принял титул римского императора: он сплотил теснее отдельные мелкие части, отдельные народы, ввел однообразный порядок в управлении государством, заботился о развитии суда и просвещении. Он крепко держал в руках своих верховную власть, уничтожая всех природных правителей на всем пространстве своей империи и поручая власть графам, которые были лишь простыми исполнителями его воли. Он наблюдал за деятельностью графов через посредство особых лиц, которым поручил объезд графств: эти лица не только следили за правильностью действий графов по отношению к местному населению, но и сдерживали в известных границах их стремление к захватам и усилению своей власти. При этом Карл наносил последние удары коренившемуся в Средней Европе язычеству.

Могучая личность Карла и великие подвиги его поразили воображение не только его современников, но и отдаленных потомков. Имя его вплетено в целую сеть поэтических легенд, которые изображают его силу и справедливость. «Песнь о Роланде» заканчивается строфой, в которой Карлу влагается идея о грандиозном походе на Восток — идея, возникшая через два столетия с лишним после смерти Карла.

  • Сокрылся день; чернеет тьма ночная,
  • И, утомлен тревогами дневными,
  • В своем дворце, в покое отдаленном
  • Сном опочил великий император.
  • И в самый миг полуночи безмолвной
  • Предстал пред ним архангел Гавриил.
  • И подошел к одру посланник Божий,
  • И, наклонясь главой над изголовьем
  • И спящего крылами осенив,
  • Сказал ему: «Проснись, великий Карл!
  • Тебе ль почить от подвигов тяжелых,
  • Тебе ль искать покоя от трудов?
  • Восстань! Сзывай опять свои дружины
  • Со всех концов империи великой
  • И на Восток ты рать свою подвигни
  • И христиан от гибели спаси!
  • Там в Сирии, в стенах Антиохии,
  • Поборники святой Христовой веры
  • Осаждены неверными врагами,
  • И голодом, и жаждою томятся,
  • И каждый день, и каждый час и миг
  • Жестоких мук и смерти ожидают[72],
  • И день, и ночь в стенаньях молят Бога,
  • Чтоб Он тебя на помощь к ним подвигнул.
  • Восстань же, Карл, иди на помощь к братьям!
  • Они зовут и ждут тебя, иди!»
  • И залился слезами император,
  • Услышав весть посланника Господня;
  • Возвел глаза он к небу и воскликнул:
  • «Вся жизнь моя есть тяжкий труд и бремя!»[73]

Конечной целью Карла было сплочение всего христианского Запада в одно огромное целое, но достигнуть этой цели ему не удалось. Напротив, после его смерти обнаружились все сдерживавшиеся им стремления к обособлению. Его империя распалась на три крупных части — Францию, Германию и Италию — и несколько мелких. Это разделение объясняется национальными отличиями их обитателей, уже обнаружившимися в то время. Так на развалинах Рима окончательно установилась новая форма общежития, к рассмотрению которой мы теперь и обратимся. При этом мы будем иметь в виду только ту страну, в которой феодальная система и раньше появилась, и раньше достигла своего развития, а именно — Францию[74].

Карл Великий лишь задержал развитие феодализма, но не уничтожил его зачатков, стараясь привести их в систему. Преемники его во всех государствах, выделившихся из империи, усиленно раздавали бенефиции и жаловали иммунитеты. Усиленная раздача земель в бенефициальное владение после смерти Карла Великого объясняется смутами и междоусобными войнами. Правители особенно нуждались в войске и раздачей бенефиций увеличивали его, привлекая под свои знамена все новых и новых лиц. Они уступали не только право пользования доходами с бенефициев, но и суда над их населением. Владельцы бенефициев были сеньорами, то есть старшими по отношению к населению, живущему в их пределах, а само право их получило название сеньората. Они стремились удержать за собою пожалованные им земли, закрепить за своим потомством и порой не возвращали их королям и сопротивлялись в тех случаях, когда короли прибегали к силе.

Успешно противодействуя королям, ослабившим себя широкой раздачей земель, владельцы бенефициев, или феодов[75], захватывали в своих землях те права, которые принадлежали верховной власти: не только собирали в свою пользу подати, но и издавали законы, чеканили монету, создавали свое войско и т. п. Не будучи в состоянии серьезно сопротивляться стремлениям феодалов, слабые короли постепенно уступали им. Короли продолжали носить высокие титулы, пользовались внешними знаками своего достоинства, но власть ускользала из их рук.

Все крупные феодалы, как носящие титулы, так и не носящие, соединили в своих руках власть помещиков с властью государей. Точно так же поступали и высшие духовные лица. Светские владельцы феодальных земель назывались герцогами, графами, ландграфами, маркизами, баронами. Они стояли в различных отношениях как к королю, так и друг к другу. Одни из них формально были зависимы непосредственно от короля, или, как говорят, были его вассалами, другие подчинялись не самому королю, а какому-либо из его вассалов. По примеру короля крупные землевладельцы выделяли из своих владений участки свободным людям, желавшим поступить к ним на службу. Они так же, как и король, окружали себя целым штатом служащих, игравших роль их телохранителей и даже составлявших основу их войска, с которым они выступали против других им подобных землевладельцев в случае возникновения между ними каких-либо раздоров. При этом между лицами, получавшими бенефиции от крупных землевладельцев, и самими крупными землевладельцами устанавливались те же отношения, которые существовали между королем и его вассалами. И владельцы бенефициев, полученных от крупных собственников, стремились удержать в своих руках выданные им земли, превратить их в наследственную собственность и успевали в этом.

С течением времени исчезло всякое различие между аллодами и бенефициальными владениями. Крупные землевладельцы выдавали бенефиции уже не только из своих аллодов, но и из бенефициев, полученных ими от короля[76]. Навстречу развитию бенефициальной, или феодальной, системы, шедшему сверху, от короля и высших землевладельцев, шло то же развитие снизу благодаря общему распространению уже упомянутого нами обычая коммендации[77]. Теперь уже коммендировались не только мелкие землевладельцы крупным, но и крупные — королю; это считалось даже особенной честью. Каждое лицо при таком порядке непременно зависело от другого более сильного лица: свободное, безусловное землевладение окончательно заменилось условным, приносившим с собою определенные обязательства. Вассальные отношения проникли собою все общество, вплелись в общественную жизнь, как цепкое растение. Города потеряли свою самостоятельность: они оказались в зависимости или от светского феодала, или от епископа. По отношению к крестьянам, живущим на его земле, феодал был полновластным господином, верховным повелителем; крестьяне уже не владели землей, а только пользовались ею, вели на ней свое хозяйство, за что платили подати и несли различные натуральные повинности; они сделались крепостными феодала.

При преемниках Карла Великого графы стали стремиться к самостоятельности, они не повиновались распоряжениям короля и даже сопротивлялись им с оружием в руках. Они постепенно превращали в своих вассалов землевладельцев, живущих на земле, ими управляемой, не обращая внимания на то, что некоторые из них могли быть вассалами самого короля. Таким образом, графы сделались полными господами в управляемых ими землях. Для каждого графа король был теперь только сеньором: граф приносил королю такую же присягу, какую самому графу приносили его вассалы. Взамен этого король давал ему инвеституру на графство, то есть возводил его в достоинство графа и утверждал за ним все права, связанные с этим. Граф взамен обязывался клятвой приводить свое войско на призыв короля и являться к нему, по его призыву, для совещаний или для суда. В отношение графа к населению графства король уже не вмешивался. Он мог лишить графа его достоинства только по приговору феодального суда, который составлялся из лиц, равных графу, то есть других графов. В общем, король оставался государем только в своих собственных владениях.

Таким образом, в государствах, основанных германскими народами на почве Западной Римской империи, постепенно возникли более или менее обширные пространства земли, на которые простиралась исключительно власть крупных феодалов. В состав каждого из таких пространств входили: земли самого феодалла, бенефиции его вассалов и участки земли, поделенные между крепостными и другими людьми несвободного состояния. На последних лежали различные повинности, оброки и барщина. Если на одном из таких участков селился бы свободный человек, он тем самым терял бы свою свободу. Одна часть населения крупного феодального владения состояла из вассалов владельца, другая — из его подданных, третья — из его рабов, но все они без различия были его людьми.

Подобно крупным светским владениям образовались и духовные. Монастыри, архиепископы, епископы, сосредоточив в своих руках огромные владения, пожертвованные в их пользу королями, призывали на эти земли и свободных, и несвободных людей, которым выдавали участки на различных условиях[78]. Нередко такие участки не влекли за собою необходимости платить подати, а только налагали обязательство оказывать монастырю или высшему духовному лицу известные услуги. На монастырских землях селились охотно, так как эти земли пользовались сравнительно большей безопасностью и даже обладали «правом защиты», то есть вполне могли служить убежищами для преследуемых лиц; с другой стороны, эти земли освобождались, благодаря иммунитетам, от различных государственных податей. Лицо, поставившее свою землю под защиту церкви, освобождалось от податей и повинностей, из которых самой тяжелой была военная. Люди, жившие на землях церковных, назывались церковными людьми.

Так возникла целая иерархия землевладельцев, занимавших различное общественное положение, обладавших разнообразными правами. Во главе феодальной иерархии стоял король. Непосредственными его вассалами были герцоги, маркграфы, большая часть графов, некоторые виконты и некоторые простые бароны. Виконты (прежние областные правители) и простые сеньоры были вассалами герцогов, маркграфов и графов. Наконец виконты и простые сеньоры имели своими вассалами мелких собственников.

Что касается низшего земледельческого класса, то его положение менялось в различные эпохи, но ни в одну из них это население не представляло однородной массы. Законодательство Римской империи смотрело на земледельца, как на рабочее орудие, как на вещь. Раб представлял собой живой капитал, но не личность; государство отдавало его в полное распоряжение владельца. Но уже и тогда существовали земледельцы, пользовавшиеся известными правами, несшие военную повинность, платившие подати; их могли продать лишь вместе с землею. Наконец, наряду с полными рабами и людьми, пользовавшимися ограниченною свободой, всегда жили в деревнях и совершенно свободные личности, хотя они и представляли ничтожное меньшинство.

В последний период императорского Рима правительство обратило внимание на положение рабов. Так, император Константин Великий[79] уравнял по значению убийство раба с убийством свободного человека. Улучшению положения рабов содействовала христианская церковь. Вот в каких пламенных выражениях высказывается в защиту сельского на селения самый видный из ее представителей тогдашнего времени св. Иоанн Златоуст[80]: «Сельские жители осуждены на подавляющее бремя, как ослы и мулы… Их тела щадят менее, чем камни, им не дают отдыха. Плодородны поля или нет, их одинаково заваливают работой. Можно ли представить еще большее бедствие, чем то, которое испытывают они, когда в конце зимы, после обременительной работы, изнуренные от холода, от дождя, от ночного бдения, они возвращаются домой с пустыми руками и в довершение всего остаются должниками? Они дрожат перед наказаниями и притеснениями, которые приготовляются их надсмотрщиками». Но еще заметнее стало улучшаться положение низшего земледельческого класса в последующее время, в правление Меровингов[81] и Каролингов[82], когда стали возникать сельские общины — деревни, населенные людьми, обладающими некоторыми правами. Одни были обязаны своим возникновением какому-либо землевладельцу, вокруг которого группировались лица, владевшие собственностью из его рук. Другие возникали вокруг городов, замков, церквей или монастырей. Особенно обязана была деревня бенедиктинским монахам.

С развитием феодализма положение сельского населения ухудшилось, так как полная беззащитность побуждала его принимать самые тяжелые условия, лишь бы сохранить жизнь свою и своего семейства. Хищнические набеги феодалов постоянно грозили его существованию. Но зато тот же феодализм решительно превратил рабов-земледельцев в крепостных, что было шагом к полному освобождению. Он признал за ними право наследственности, наделил их землей под условием несения известных повинностей и создал из них низшую ступень той феодальной иерархии, о которой мы говорили выше. Правда, все это было куплено ценой тяжелых, а нередко и возмутительных повинностей[83], но все же и такое положение сельского население имело один весьма важный плюс: крестьяне были наделены землей.

По-прежнему сельское население не составляло однородной массы, и различные группы его владели землей на разных условиях. Сначала условия эти вырабатывались обычаем и хранились преданием, но с конца XI века они стали записываться в особые хартии или грамоты и таким образом получили более определенный характер и более прочное основание.

Рабочий день в деревне

На отлогости зеленеющей лесами горы стоит величественный замок феодала. Резко выделяются на темно-зеленом

фоне его зубчатые стены, его главная башня с развевающимся по ветру флагом. На подъемном мосту беседуют несколько оруженосцев; их металлические шлемы ярко блестят под лучами утреннего солнца, обильно проливающимися с голубого, безоблачного неба.

У самого подножия горы приютилась одна из деревень, принадлежащих обитателю замка. Беспорядочно и тесно стоят хижины и хозяйственные постройки земледельцев с гонтовыми либо соломенными кровлями. Большей частью дома невелики и выглядят неказисто. У каждой семьи — жилище, сарай для хранения сена и житница для зерна; часть жилища отведена для скотины; все это ограждено тщедушным плетнем. Владельцы деревень запрещали их обитателям окапывать подворья рвами или окружать частоколами, как будто для того, чтобы еще более подчеркнуть этим их беспомощность и беззащитность. Но запрещения эти касались только бедняков — зажиточные крестьяне получали некоторые льготы. Вот почему среди жалких хижин тут и там попадаются прочные дома с просторными дворами и крепкими оградами.

Деревья окаймляют деревенскую дорогу. Собираясь в купы, они осеняют своей тенью кладбище рядом с приходской церкозью, окруженной оградой из неотесанных камней.

Жилище крестьянина.
Со старинной гравюры

Если мы проникнем в одно из жилищ, прежде всего нам бросится в глаза очаг. На его полу стоит железный треножник, на котором пылает огонь, а над огнем висит котел на железной цепи, прикрепленной к большому, железному же крюку. Дым уносится в отверстие, находящееся наверху, но немалая доля его попадает в самую горницу. Тут же рядом — хлебная печь, около которой возится пожилая хозяйка. Стол, скамьи, ларь с сосудами для приготовления сыра, большая постель, на которой спят не только хозяева с детьми, но и случайный Богом посланный гость, забредший под кров крестьянской хижины, — вот все убранство, вся обстановка жилья. Кроме того, у стен стоят корзины, кувшины, корыто, прислонилась лестница, висят рыболовные сети, большие ножницы; у двери приютилась метла. В большинстве случаев пол земляной, выложенный камнем, но в некоторых хижинах можно увидеть и деревянный.

Хлебная печь — предмет, достойный особого внимания; не по внешнему виду, конечно, потому что в этом отношении печь ничего особенного не представляет, но по тому большому и притом исключительному значению, которое она имела в жизни средневекового крестьянина. Дело в том, что крестьянин не всегда мог иметь ее в своем жилище. В числе различных прав землевладельца бывало и такое, в силу которого он запрещал крестьянину печь хлеб у себя дома, а требовал, чтобы хозяйки пекли хлеб в его пекарне и платили за это особую пошлину, которая достигала подчас больших размеров. Точно так же существовало помещичье право, заставлявшее крестьянина молоть свой хлеб на мельнице господина. Кроме того, крестьяне во многих местах обязаны были подковывать своих лошадей на кузнице господина, приобретать солод из его складов, не продавать своего вина в течение известного срока, пока продавалось вино господина.

Обитатели деревни с рассвета на работе — или ушли в свои поля и виноградники, или погнали скот на пастбище, или отправились работать на своего господина.

Теперь они — собственники своих земельных участков. Удержав ленные участки в своих руках, сделав их безвозвратными, наследственными, феодальные землевладельцы признали и за своими крестьянами право передавать землю по наследству. Такое обладание землей, конечно, обеспечивало крестьян, давало хотя нелегко добываемый, но все же верный кусок хлеба. На возникновение класса крестьян-собственников влияла, конечно, не одна феодальная система. Действовали тут и другие причины: разорительное вторжение норманнов и бедствия всякого рода вызвали очень печальное явление — обезлюдение Франции. Оно вынудило землевладельцев переманивать крестьян на свои земли; одной из приманок в этом случае было право передавать получаемые земли по наследству.

Условия, на которых крестьяне наделялись наследственными участками, были весьма разнообразны. Все зависело от частного договора, заключенного между крестьянином и его господином. Но как бы то ни было, крестьянин, можно сказать, теперь сросся с землей, составил как бы одно целое с ней. Если владелец сохранял старое право продавать своих крестьян, то сделать он это мог уже не иначе, как с землей.

Печение хлебов. Со старинной миниатюры 

Из сказанного нами можно легко понять, почему население феодальной деревни далеко не всегда представляло общество людей, равных друг другу; большей частью в состав его входили люди, находившиеся в различных условиях жизни. Один крестьянин находился в большей зависимости от господина, другой — в меньшей. На низшей ступени крестьянского сословия стояли так называемые сервы — рабы. Они находились в полной зависимости от господина и представляли собой самое бесправное население. Единственное отличие их от античных рабов заключалось в том, что сервы владели небольшими земельными наделами, переходившими от отца к сыну. Выше них стояли крепостные, обязанные платить определенную подать за землю и нести повинности, определенные договором или просто обычаем. На высшей ступени стояли вилланы. Они были уже похожи скорее на арендаторов, чем на крестьян; пользовались личною свободой и даже подлежали суду не ближайшего своего господина, а лица, стоявшего над ним, — его сюзерена.

Различия крестьян между собой настолько были незаметны для постороннего глаза, что все население феодальной деревни называлось долго по имени низшей ступени — сервами. Настолько, следовательно, превышала все эти различия власть над крестьянами феодала. Таким образом, все население средневековой деревни зависело от замка или от монастыря, бывшего также замком своего рода, — без замка невозможно себе и представить европейскую деревню того времени…

Но обратимся к непосредственной жизни деревни. Чувствуется близость полудня. Вернулись с поля стада землевладельца и его крестьян. Выбежали хозяйки, чтобы загнать своих животных; усердно помогают им в этом дети. За стадами возвращаются со своих наделов мужчины: вот идут они в запачканных рубахах, в шапках из шерстяной материи на головах, в грубых толстых башмаках, с земледельческими орудиями, загорелые, бородатые, облитые потом. В костюмах их преобладают темные цвета. Медленно расходятся они по своим хижинам, где к их приходу заготовлена уже еда — дымится на столе суп, а на вторую смену ожидаются овощи да какая-нибудь каша или мучное блюдо. После полдника наступает полное затишье — крестьяне отдыхают.

Вернулись и крестьяне, отбывавшие трудовую повинность на господина. Каждый из крестьян посвящал этому несколько дней в году. Во время этих работ они кормились на свой собственный счет. Кроме отправления известных барщинных повинностей крестьяне обязывались нести различные подати. Так, они платили подушную подать, причем с мужчины взималось в восемь раз больше, чем с женщины, на Рождество с каждого дома платилась так называемая подымная подать; кроме того, бралась подать и с земли. Платили нередко деньгами, а чаще всего натурой, то есть домашними животными, в случае их размножения, и урожаем, иногда в размере половины жатвы. Самой тяжелой была военная повинность, так как она порой надолго отрывала крестьянина от земли.

Кроме обычных повинностей крестьяне несли и чрезвычайные: они должны были складываться, чтобы выкупить из плена своего господина, а это случалось нередко в те воинственные времена; помогать господину средствами, если он отправлялся к Святым местам; нести на себе часть расходов, вызывавшихся посвящением старшего сына господина в рыцари или выходом старшей его дочери замуж. Во всех этих случаях размеры повинности определялись самим феодалом, что, разумеется, давало полный простор произволу.

В довершение всего следует сказать, что крестьянин мог выручить за скот и урожай весьма немного. Бывали такие случаи, что помещик покупал плоды его трудов сам, назначая при этом цену по своему усмотрению. Бывало и так, что забирались произведения крестьянского труда не за наличную плату, а в долг. Часто крестьянин не имел права продавать свой урожай, пока помещик не продаст свой, дабы не составлять ему конкуренцию. Все это сильно усложняло жизнь крестьянина.

Тяжелое положение крестьянства вызывало сострадание и сочувствие к нему в душах чистых и добродетельных. Сохранились чудесные сказания — опоэтизированное отражение действительности, — свидетельствующие об этом. Широко были распространены в Средние века рассказы о Елизавете, ландграфине Тюрингской[84], жившей в XIII веке, к которому приурочивается настоящий очерк. Елизавета находила величайшее утешение в благотворении бедным, жившим на землях ее мужа. Она делилась с ними всем, что только имела, и терпела ради них лишения. Однажды она раздала все деньги, которые имела при себе, но сердце ее болезненно сжалось при виде бедняка, оставшегося без милостыни. Тогда она отдала ему свою дорогую перчатку. Один из сопровождавших ее рыцарей, продолжает сказание, купил у бедняка эту перчатку, прикрепил ее к своему шлему и никогда не расставался с нею. Он стал с той поры необыкновенно удачлив: побеждал противников на всех турнирах, а в Крестовом походе снискал себе громкую славу.

Но святая ландграфиня не довольствовалась раздачей денег; она посещала самые бедные, самые грязные хижины и, как светлый ангел, облегчала тяжелую долю беднейших поселян: она их утешала, платила их долги, снабжала их одеждами, крестила детей, хоронила покойников. Она любила творить милостыню втайне и нередко украдкой спускалась с замковых высот. Раз она спускалась по крутой тропинке в сопровождении одной из своих девушек и несла с собой корзину с хлебом, мясом и яйцами, чтобы разделить их между бедняками. И вдруг перед нею неожиданно предстал ее муж, возвращавшийся с охоты. Он спросил, какую тяжесть несет она, и приоткрыл плащ, покрывавший корзину, которую она крепко прижала к своей груди, не желая, чтобы кто-нибудь еще знал о ее добрых делах. Под плащом, однако, ландграф увидел необыкновенной красоты розы. Это тем более изумило его, что все розы давно уже отцвели. И вдруг над головой Елизаветы появилось сияние в виде креста. Ландграф предоставил ей продолжать свой путь, а сам, пораженный, отправился в замок. Позже на месте встречи с Елизаветой он приказал воздвигнуть колонну, увенчанную изображением креста. Это сказание свидетельствует о том, как высоко ценилась добродетель и в те тяжелые, те смутные времена. Эти легенды потому и могли сложиться, что сама жизнь, хотя и редко, представляла примеры самоотверженной, горячей любви к людям независимо от того, на какой ступеньке общества они стояли…

Однообразно протекал рабочий день в средневековой деревне, как, собственно, однообразно протекает он в деревне любой. Вот пролетели часы полуденного отдыха. Опять потянулись в поле стада, опять отправились крестьяне на полевые работы. Работы эти продолжатся до самого заката, и вернутся домой обитатели деревни уже в сумерках.

Засыпает деревня рано. Но вдруг в стороне замка раздаются крики, слышится шум, топот коней, лай собак. На подъемный мост выбегают замковые слуги, в руках их огни. Это владелец замка возвращается с охоты… Но скоро и в замке воцаряется тишина; последней в ночи звучит труба с высокой башни. По стенам идут дозором оруженосцы — то пропадая в тени, то выступая на свет месяца, высоко поднявшегося в небе и проливающего свой мягкий свет на замок и уснувшую деревню.

Воскресенье в деревне

  • …Тронулось утро; во тьму и молчанье
  • Что-то живое проникло; стало свежее, и звезды
  • Начали тускнуть… петух закричал. Воскресенье тихонько
  • Подняло занавес спящего солнца, тихонько шепнуло:
  • «Солнышко, встань!»… И разом подернулся бледной струей
  • Темный восток; началось там движенье, и следом за яркой
  • Утренней звездочкой, рой облаков прилетел и усыпал
  • Небо, и луч за лучом полились, облака зажигая…
  • Вдруг между ними, как радостный ангел, солнце явилось.
  • Вся деревня проснулась и видит: стоит Воскресенье
  • В свежем венке из цветов и, сияя на солнце,
  • «Доброе утро!» всем говорит. И торжественно тихий
  • Праздник приходит на смену заботливо-трудной неделе…
В. А. Жуковский. Воскресное утро в деревне

Церковный колокол призывает к молитве обитателей деревни. Церковь светла и чиста: за чистотой в ней смотрят сами крестьяне, так как на них лежит исполнение в ней различных обязанностей. Она представляет резкий контраст с хижиной бедняка: в ней много света и воздуха, сюда приходят, наряжаясь в лучшие одежды. Сходятся и съезжаются сюда также обитатели окрестных деревень, не имеющих своих собственных церквей. У церковной ограды останавливаются повозки, в которых приехали богомольцы издалека.

Церковная служба всегда сопровождалась проповедью, которая начиналась латинским текстом; затем следовало обращение к слушателям, потом рассказ, подходящий к данному дню, увещание и заключительное обращение к присутствующим. Вот отрывок из средневековой проповеди: «Возлюбленные! Не гневайтесь, если проповедь будет несколько длинна. Если бы между нами жил чужеземец, прибывший из далекой стороны, и встретил бы здесь знакомого соотечественника своего, то он, конечно, с жадностью и без всякого раздражения выслушал бы то, что ему мог бы рассказать такой человек об его родине и об его друзьях. Вы же здесь все — на чужбине и должны поэтому благоговейно выслушать то, что будет рассказано вам о вашем Отце и Матери-Церкви и ваших согражданах — ангелах и святых».

Иногда вся проповедь заключала в себе простой рассказ, легенду, библейскую историю. Брались примеры даже из языческих писателей. Вот мы читаем в одном сборнике проповедей такие слова: «Так как мы сегодня, возлюбленные, прекратили радостное пение и обратились к печальному (проповедь произносилась в одно из воскресений, предшествующих Великому посту), я хочу вам рассказать вкратце историю из языческой книги, которая научит вас, как вы должны избегать мелодии мирских увеселений, с тем чтобы иметь возможность петь вместе с ангелами сладкогласную мелодию на небе. Кто найдет алмаз даже в грязи, должен поднять его и поместить в королевском уборе; так и нам полезно отыскивать все полезное, что можно найти в языческих книгах, и обращать найденное на созидание Церкви, Христовой невесты». После этих слов проповедник рассказал эпизод об Одиссее и сиренах, под которыми — по его словам — следует разуметь любостяжание, высокомерие и сластолюбие. Они могут погубить людей, как сирены могли погубить спутников Одиссея. Так, высокомерие говорит одному: «Ты молод и благороден, ты должен приобрести себе славу храброго рыцаря, лишь не щади своих врагов, убивай всякого, кого можешь»; оно же говорит другому: «Ты должен совершить путешествие в Иерусалим и раздавать побольше милостыни, тогда тебе будет оказываться почет и сочтут тебя за благочестивого человека»; то же высокомерие говорит монаху: «Ты должен побольше поститься, молиться и громко петь, тогда все прославят тебя, как святого». «Под Одиссеем, — говорит проповедь, — разумеется истинный христианин, который, переплывая на корабле Церкви житейское море, привязывает себя к мачте, то есть ко кресту Христову…» и т.д.

Вообще к аллегории прибегали проповедники очень часто. Так, в другой проповеди рассказывается о том, как один из св. отцов вышел раз погулять и встретил в лесу негра, который рубил дрова, вязал их в вязанки и старался поднять с земли. Одна вязанка была тяжела, но негр связал с ней еще вторую и благодаря этому уже совершенно не мог их нести. Далее св. отец увидел второго человека, который черпал воду кувшином, не имеющим дна, так что зачерпываемая вода вытекала из кувшина. Наконец он заметил двух людей, которые несли перед собою деревянный брус, держа его с разных сторон. Они хотели войти в городские ворота, но так как ни один из них не хотел уступить дороги другому, то оба они остались за городскими воротами. Далее в проповеди следовало объяснение, что негр — это человек, который дополняет одни грехи другими и вместо того, чтобы каяться в старых грехах, делает новые до тех пор, пока не падает под их бременем в полном отчаянии. Под вторым человеком, черпающим воду продырявленным кувшином следует разуметь того, кто хочет приобрести заслуги перед Господом своей милостыней и добрыми делами, но в то же время теряет их из-за новых грехов. Двоим, несущим большой брус, уподобляются те, кто несут на себе тяжкое иго высокомерия, а потому не могут войти в небесный Иерусалим.

Зажиточный крестьянин. Со старинной гравюры

Характерно содержание одной средневековой проповеди, произносившейся в день памяти всех святых, то есть 1 ноября: «Мы должны праздновать день во славу и в честь всех святых Божиих в помощь и утешение всем в Бога верующим душам усопших. Они пришли к концу того пути, по которому все мы должны пройти, и мы не можем знать, в каком положении находятся дела их. Мы все должны пойти туда, но никто из них не может вернуться обратно к нам. Что мы представляем теперь собою, и они были тем же когда-то. Что они теперь, тем должны и мы сделаться, такова воля Господня. Теперь они ожидают ежедневно, и особенно в сегодняшний день, нашей помощи. Если вы думали о душах своих предков не так, как они того заслуживали, сегодня вы должны искупить это упущение вашей милостыней, вашей жертвой, вашей молитвой. Сегодня многие тысячи душ будут освобождены из ада общими молитвами всех христиан; вот почему они в продолжение целого года питают надежду на настоящий день. Они ждут вашей помощи, как пленник ждет освобождения в мрачной темнице. Они простирают к вам из ада руки, как человек, который утопает в пучине. Помогите им своей милостыней. Сегодня заупокойная обедня или «Отче наш» принесет им больше пользы, чем тысячи монет во время их жизни. Если вы будете сегодня верны им и поможете им, они будут ходатайствовать за вас пред Господом в день Страшного суда. Если вы позабудете сегодня о тех, кто оставил вам наследство с тем, чтобы вы вспоминали о душах их, то вы заслужите таким отношением лишь то, что и ваши потомки позабудут о вас… Молите Бога, чтобы Он сегодня, ради Матери Своей, освободил их от страданий и привел в то место, где они могли бы ждать дня Судного в радости и благодати. Поэтому споемте вместе “Восхвалим Сына Божия”».

Церковь в жизни средневекового крестьянина имела огромное и благотворное значение. Под сводами храмов исчезали отличия, существовавшие между обитателями деревни. Здесь обращались к ним, как к людям, имеющим известные права. Здесь поддерживали в их сердцах надежду на светлое будущее. Отсюда выносил крестьянин нравственные назидания, которыми мог пользоваться в своей жизни. Влияние церкви усиливало и то, что посещение ее в воскресные и праздничные дни было обязательным.

Когда кончалась месса, все расходились и разъезжались по домам, где принимались за обед, затем следовал отдых. Вечером все деревенское население высыпало на улицу. Люди рассаживались на скамеечках под развесистыми деревьями и толковали о своих делах, сплетничали (но, конечно, вполголоса) про своих господ. Погода, размер предстоящего урожая, сроки платежей — все это представляло немало материала для серьезных разговоров. Часто разговоры эти были далеко не радостны. Стороннему наблюдателю из других жизненных слоев жалобный тон крестьянских бесед казался странным. «Кто сотворил крестьян, — говорит по этому поводу один трубадур, — тот сотворил волков; все им не нравится, все наводит на них тоску; крестьяне не любят хорошей погоды, не любят дождя, они не терпят и Самого Господа, если Он не исполняет их желаний. Бог ненавидит крестьян и крестьянок, вот почему Он обременил их всякими тяжестями».

Кроме разговоров развлекались игрой в кости, несмотря на то что эта забава время от времени запрещалась, состязались в ловкости и силе. Была в ходу и следующая игра. Двоим завязывали глаза и вооружали их палками. На избранном заранее месте вкапывался в землю столб; к столбу привязывали две веревки, за концы которых брались играющие. По данному знаку они начинали бегать вокруг столба, держась одной рукой за веревку, а другой размахивая палкой, и при этом отчаянно мутузили друг друга, что вызывало в неприхотливых зрителях неописуемый восторг. Чтобы дело шло еще веселее, иногда между ними заталкивали какое-нибудь неповоротливое животное, и тут уж хохоту собравшихся вовсе не было предела. Развлекались еще таким образом: устраивали из дерева грубое подобие человеческой фигуры и метали в него стрелы. В иных местах игра эта была даже чем-то вроде феодальной повинности: ее нередко устраивали на замковой площади, чтобы позабавить господ. Развлекались петушиными боями, для чего предварительно натирали головы петухов чесноком; чеснок ел глаза, и бойцы с яростью набрасывались друг на друга; кровавая развязка этой забавы также доставляла зрителям огромное удовольствие. Устраивались соревнования по бегу в мешках, которые завязывались у бедер или вокруг шеи. Была в ходу и такая игра. Ставили два ящика: в один насыпали сажу, а в другой муку; состязающиеся должны были карабкаться по особым доскам, которые при малейшей неловкости перевертывались, и люди падали в ящики; случалось так, что один вылезал из ящика весь черный, а другой — весь белый. Две последние забавы также часто происходили в замках, для увеселения господ.

Настоящим праздником для обитателей деревни был приход в замок жонглеров-скоморохов, музыкантов и певцов. По дороге они обычно останавливались в деревне и показывали здесь свое искусство. Особенно часто стали они заглядывать к деревенским жителям после того, как против них ополчились в городах из-за не всегда благопристойных песен. Гонимые, они бродили по дорогам и питались, чем Бог пошлет, не гнушаясь и теми скудными подаяниями, которые выпадали на их долю со стороны крестьян, необыкновенно падких до всяких зрелищ, но — по понятной причине — довольно скупо вознаграждавших за них. Заберется пришлый балагур на импровизированные подмостки и потешает своими рассказами собравшийся люд.

Длинноволосые, в красных кафтанах, с арфой, скрипкой, волынкой или тамбурином в руках, жонглеры легко становились душой общества, среди которого появлялись. Чего только не приходилось им испытывать во время своих странствований. Неожиданность перемен, которые приходилось переживать им, прекрасно отразилась в средневековой сказке. Промаявшись целый день, какой-то жонглер был застигнут ночью в глухом месте. Добрел он до одинокой хижины и стучится в нее. Дверь гостеприимно открылась. Оказывается, в хижине живут две старухи, которые и соглашаются пустить к себе на ночевку усталого жонглера. Но старухи были колдуньями и ночью превратили жонглера в осла. При этом жонглер сохранил свои прежние способности по части изобретательности на разные ловкие штуки. Старухи показывали его желающим за деньги и нажили себе большое состояние. В ту пору почти в каждом замке держали ради забавы каких-либо дрессированных животных — и вот один богатый человек за большие деньги купил у старых волшебниц жонглера-осла. Старухи были добросовестными продавщицами и советовали покупателю держать свою покупку подальше от пруда или реки, вообще от большего водовместилища: вода, говорили они, лишит его способностей, как только он выкупается в ней. Но как-то раз, по оплошности приставленного к нему сторожа, осел вырвался из стойла, со всех ног понесся к ближнему пруду, бросился в воду и вышел из нее в своем прежнем облике: вода разрушила силу чародейства. Вернувши себе свой прежний человеческий образ, он стал повсюду рассказывать о своем замечательном приключении. Слух этот широко распространился и дошел до папы: волшебниц арестовали, заставили сознаться в своем поступке и, конечно, сожгли на костре.

Жонглеры в деревне. Со старинной миниатюры 

В этой сказке есть место, которое указывает на ее происхождение: о происшедшем, говорится там, рассказал сам жонглер. В последнее очень легко поверить. Несомненно, что вся эта сказка была придумана каким-нибудь жонглером; она может служить образцом жонглерских повествований. Подобные сочинения были во вкусе толпы и вызывали у нее самое искреннее одобрение. Сюжеты приправлялись весьма резкими выражениями. Странствующий жонглер не скупился перед своими слушателями на скабрезности, лишь бы заработать что-либо. За описанными забавами время летело незаметно.

И вот представим, что солнце уже клонится к западу. Рассказчик, утомленный продолжительной работой, куда-то скрылся. Замок ярко озарен красноватыми лучами вечернего солнца. Спустился подъемный мост, и из-под его ворот вышло веселое общество. Это владелец замка со своей семьей и многими гостями решили воспользоваться теплым вечером, чтобы прогуляться по живописному берегу реки. Их сопровождают слуги. Красивую картину представляет все это общество, спускающееся с замкового возвышения. Навстречу ему отправилась большая группа крестьян: одни из них хотят воспользоваться благоприятным случаем и обратиться к своему господину с просьбами, другие идут поглазеть. У самого конца спуска от группы крестьян отделилась красивая девушка. Она обратилась к своему господину с просьбой дозволить ей вступить в брак с молодым человеком, живущим в другой сеньории, то есть зависящим от другого господина.

Вопрос серьезный, решение его всецело зависело от воли господина. Он мог совершенно не разрешить женитьбы, мог поставить какие угодно условия. Но в данном случае дело усложнялось вопросом о детях, которые родятся от предполагаемого брака: кому будут принадлежать они, которому из господ, господину жениха или господину невесты? Вопрос этот решался различно: большей частью дети делились поровну между господами; если рождался только один ребенок, он становился собственностью господина матери, но в таком случае господин отца получал сумму отступных; бывало и так, что взамен выдаваемой замуж в другую сеньорию девушки ее господин получал из той сеньории другую девушку.

От XII века сохранился интересный документ. Случилось, что крепостной, принадлежащий парижскому аббатству Сен Маглуар, женился на девушке, жившей в одной из королевских деревень. Аббат заявил, что аббатство не желает в связи с этим браком терпеть убытки, и король Людовик VII подписал документ, признавший необходимость раздела детей от этого брака между королем и аббатством.

В одном хозяйственном инвентаре, относящемся к эпохе Крестовых походов, слуги и горничные записаны вперемешку с домашними животными и даже с хозяйственными предметами (вилами и носилками). Так что нет ничего удивительного в том, что девушка, обращающаяся к своему господину с просьбой о разрешении брака, трепетала не на шутку.

Впрочем, наш сеньор оказался весьма добр — он дал ей разрешение, и девушка, благодарная, с разгоревшимися от волнения щеками, пала к его ногам. Тем временем от группы крестьян отделился и подошел к господину молодой человек, который появился в деревне только сегодня. Он говорит, что хочет стать духовным лицом.

«Ты — мой человек?» — спрашивает его владелец замка.

«Нет, — отвечает юноша, — я владею леном в зависимости от одного человека, — тут он называет ближайший город и имя богатого горожанина, — он дал свое согласие на то, чтобы я пошел в клирики, но человек этот зависит от вас, а потому необходимо ваше согласие».

«Проэкзаменуйте его, отче! — обратился господин к находившемуся в его свите замковому капеллану и, когда тот дал удовлетворительный отзыв о познаниях молодого человека, сказал, уже капеллану: — Так составьте на досуге бумагу, я приложу к ней свою печать, а моя жена свою. Ступай с Богом!» — прибавил он, обращаясь к юноше, сияющему от удовольствия.

И блестящее общество со смехом и шутками направилось дальше к реке…

Из эпохи Жакерии

Положение французских крестьян стало улучшаться в XII–XIII столетиях, что было связано прежде всего с Крестовыми походами. Отправляясь в Святую землю, на освобождение Гроба Господня, испытывая невольное волнение, под влиянием величия самой цели, феодальные рабовладельцы становились доступнее голосу справедливости и давали своим крестьянам льготы, облегчавшие их положение. К тому же побуждало их и естественное желание расположить в свою пользу крестьян, среди которых они оставляли жен, детей и имущество. Наконец, сами крестьяне стремились толпами в ряды крестоносных ополчений, так как участие в Крестовом походе приносило им свободу: нужно было удерживать их от ухода, и феодалы старались делать это путем различных уступок. Нуждаясь в деньгах для своих отдаленных предприятий, феодалы затеяли своеобразную торговлю, и наиболее зажиточные крестьяне этим воспользовались, купив свободу себе и членам своих семей.

Духовенство также играло немалую роль в улучшении жизни крестьян. Многие имения перешли в годы Крестовых походов в управление монастырям и духовным лицам, которые относились к крестьянам значительно милосерднее, нежели прежние их хозяева — феодалы. Известное влияние на положение деревни оказывали и французские города, уже пользовавшиеся в эту пору некоторою свободой.

Благодаря всему этому французские крестьяне избавились от наиболее тяжелых и возмутительных повинностей. Именно с этого времени начиная, деревни вступают в новые отношения со своими владельцами, которые подписывают с ними так называемые кутюмы[85]. Любопытно, что в ряду прав, перечисляемых в этих кутюмах, почти всегда встречается право принимать к себе крестьян, бежавших от своих владельцев. В XIII столетии французские короли, соединившие в своих руках почти половину Франции, освобождали сельское население от феодального гнета, как раньше освобождали от того же гнета население городов; и в том, и в другом случае ими руководили политические расчеты. Они стали давать права гражданства без различия и жителям городов, и жителям деревень. В начале XIV века французские короли стали освобождать крестьян большими массами, и примеру их следовали крупные феодальные владельцы. Все, по-видимому, шло к лучшему.

Но как же объяснить в таком случае те крестьянские бунты, которые происходили неоднократно в продолжение XIII века и завершились огромным восстанием в начале второй половины XIV века, известным в истории как Жакерия?

Первой и главной причиной было непомерное количество податей, число которых резко увеличилось с освобождением крестьян. Поначалу на новые поборы крестьяне соглашались очень легко, поскольку одновременно уничтожались невыносимые узы, которыми их опутали феодалы. Например, свобода брачных союзов была куплена ценою денежной пени; право завещать и наследовать имущество было дано также на весьма стеснительных для крестьян условиях: наследовавший имущество своего отца должен был платить по определенной таксе; обыкновенно платили натурой: увеличивалось количество рабочих дней, посвящавшихся господским интересам, число снопов, шерсти, ягнят, цыплят, приносившихся крестьянами на господский двор.

Средневековые крестьяне

В 1315 году французский король Людовик X Сварливый[86] издал эдикт, которым всем крестьянам, что «подпали или могли бы подпасть под неволю, была дарована свобода на подходящих и выгодных условиях». Но за «дар» следовало заплатить. Крестьянам предписывалось «вступать в такие соглашения, которыми нам (то есть королевской власти. — Ред.) было бы дано достаточное вознаграждение». Эдикт этот вышел в то время, когда казна Людовика X сильно истощилась. Поэтому вместо того, чтобы предоставить крестьянам возможность откупаться тогда, когда они будут в состоянии сделать это, король обратился к своим комиссарам с указом: «Так как может случиться, что кто-либо или под влиянием вредного совета, или в силу непонимания не уразумеет столь великого преимущества и столь великой милости и захочет лучше остаться в жалком состоянии рабства, чем получить свободу, мы повелеваем вам и поручаем собирать с таковых лиц, сообразно с размерами их имуществ и условиями рабства, подати для предстоящей нам войны, в таких размерах, каковые могут быть допущены как положением, так и имуществами каждого из них, а также каковые требуются для нашей войны».

Таким образом, настоящая цель, с которой был издан этот эдикт, обнаруживается вполне. Так поступали сеньоры всегда — как светские, так и духовные, одни в большей, другие в меньшей степени: освобождая подвластное им население от одних повинностей, они налагали на них другие. Дело не ограничивалось, впрочем, только уплатой какой-то суммы своему сеньору; так как сеньор зависел в свою очередь от сюзерена, то от крестьянина требовали платить и тому, и другому. Например, граф Монтегю дал освободительную хартию населению местечка Шень, и крестьяне, обитавшие в нем, должны были заплатить 100 фунтов ему и 640 фунтов герцогу Бургундскому, сюзерену графа, за его согласие на выдачу упомянутой хартии. То же было и с крестьянами, жившими на монастырских землях. Помимо уплаты известной суммы денег, освободительные грамоты требовали иногда и соблюдения особенных условий; так, аббат монастыря Сен-Жермен-де-Пре отмечает в данной им хартии, что за церковью «сохраняется право облагать наших людей податями в те годы, когда король наложит на нас подати, и притом пропорционально той сумме, которую потребуют от нас». Нередко возникал в таких случаях новый оброк, который получал специальное наименование. «Мы налагаем, — говорит хартия Орлеанского капитула, — как бы в отплату за благодеяние свободы, нами дарованное, главный оброк, заключающийся в том, чтобы с каждой дюжины снопов, которые будут сняты на земле нашей, и даже с каждых одиннадцати снопов, если нельзя собрать боле с одного поля, мы имели право получать один сноп, который мы сами выберем и который будет доставлен земледельцем в нашу житницу: этот сноп будет называться “снопом свободы”». Эта новая «десятина», как вообще назывались подати, не исключала прежних. Таким образом, почти повсеместно материальное положение освобождавшихся крестьян было гораздо хуже, чем положение крепостных.

И вот, как часто бывает в пору народных бедствий, в среде полуразоренного и крайне недовольного жизнью крестьянства стали появляться проповедники. Эти проповедники резко отличались от других людей: не ели мяса, не пили вина, не брали денег, бродили повсюду босиком и с непокрытыми головами. О прибытии их в ту или другую местность немедленно узнавало все население, и все стремились к ним. С возвышенных мест произносили они свои горячие, но простые, доступные народу речи о его жалкой судьбе и о скором наступлении новой поры — царства Божьего на земле. На них смотрели, как на вестников Бога, их речам внимали с восторгом, поскольку они громко говорили о том, что смутно и медленно зрело в душе каждого из слушателей. Эти речи западали в крестьянскую душу, как зерно в разрыхленную, подготовленную для его восприятия землю. Феодалы охотились за этими проповедниками, преследовали их, как могли, но число их множилось, они становились все фанатичнее, и посеянные ими семена давали всходы. Союзницей их была и непросвещенность народной массы.

Все это подготавливало почву для возмущений. Настоящая, грозная буря разразилась уже в XIV веке, когда к прежним невзгодам присоединились бедствия Столетней войны. Ей предшествовали волнения, происходившие в среде городского сословия. Зажиточные французские горожане, добившиеся независимости и самоуправления, делали неоднократные попытки изменить существовавший в то время государственный строй. Генеральные штаты[87], созванные в 1356 году, набросали проект государственного устройства, утвержденный самим королем. Законодательная власть была разделена между королем и особым советом из девяти членов, в состав которого должны были войти представители от трех сословий; этот совет должен был сделаться постоянным учреждением. Представители Генеральных штатов должны были наблюдать за всеми финансовыми действиями правительства; учреждалось народное войско, в состав которого входил каждый, вооружаясь сообразно со своим положением; уничтожались исключительные, особенные суды; отменялись исключительные торговые права и т. п.

В этом же году случилась несчастливая для Франции битва при Пуатье, когда король попал в плен к англичанам, а французская знать обратилась в позорное бегство, несмотря на количественное превосходство над врагом. Дофин, девятнадцатилетний сын короля[88], в числе первых бежавший с поля сражения, созвал Генеральные штаты. Последние, состоя наполовину из представителей городского сословия, объявили свое собрание высшим государственным учреждением. Когда же дворянство и духовенство отшатнулись от них, городские представители, не смущаясь, продолжили заседать в Париже. Во главе их стал старшина парижских цеховиков Этьен Марсель[89]. Ближайшим помощником его был ланский епископ Робер Лекок[90]. Дело не ограничилось на этот раз только проектами и реформами; возмущая письмами население других городов, парижане прибегли к насилию.

Знать была возмущена поступками городских представителей. Один из недовольных умолял принца-правителя на коленях, чтобы он уничтожил бунтовщиков; принц, до того времени колебавшийся, согласился на тесное соединение с дворянством. Последствием этого стала гражданская война. Париж был в руках Марселя. Он укрепил его и сражался против приверженцев принца, как против врагов страны. В это-то самое время, в 1358 году, и поднялись крестьяне.

Восстание началось 21 мая в области Иль-де-Франс и, как страшный пожар, распространилось на всем пространстве между Сеной и Уазой. Крестьянские отряды, вооруженные палками и ножами, захватывали замки и дотла сжигали эти мощные твердыни, истребляя всех их обитателей, без различия пола и возраста. То была дикая расправа, напоминавшая ужасы, производившиеся варварами в периоды грозных вторжений в цивилизованные страны. «Жак-простак», как насмешливо называли дворяне крестьян, превратился в зверя; в нем проснулись дремавшие до той поры первобытные, дикие, бесчеловечные инстинкты.

«Они были так уже многочисленны, — говорит Фруассар, — что, если бы собрались вместе, их было бы сто тысяч человек. И когда у них спрашивали, зачем они делали это, они отвечали, что не знают, но видели, как делают другие, и сами поступали так же». До самого конца это движение отличалось стихийным характером, и на первом, как и на втором и третьем, плане его стояли месть и ненависть.

Несмотря на жестокость «жаков», горожане сочувствовали им. Многие из них становились во главе крестьянских банд, привносили в них порядок, заправляли их действиями. Горожане руководились при этом главным образом своими личными расчетами. Марсель обрадовался восстанию крестьян, увидев в них своих помощников, и, когда они пошли на Мо, где укрылось множество дворянских семейств, отправил им на помощь два отряда своих сторонников. Зверства, производившиеся ими, пробудили мужество в среде дворян: в союз с французскими дворянами вступили дворяне Фландрии, Брабанта, Геннегау и даже английские — отличительное свойство Средневековья, когда сословные интересы стояли выше национальных. Собравшись с силами, дворяне нанесли восставшим близ крепости Мо страшное поражение. Произошло это 9 июня 1358 года, а началось восстание, как уже мы сказали, 21 мая: таким образом, опасный период его продолжался менее трех недель. С этого же момента началось возмездие со стороны дворянства, и продолжалось оно тоже несколько недель.

Когда было подавлено восстание крестьян, положение Марселя сделалось критическим. Тогда он вошел в переговоры с королем Наваррским Карлом Злым[91], обещая ему сдать Париж и, очень может быть, содействовать провозглашению его французским королем. Но Марселя погубила измена: один из старшин, на которого он особенно рассчитывал, изменил ему и ввел в полуночное время в крепость Сен-Дени, где находился Марсель, приверженцев дофина. Марсель был убит.

Вскоре после этого дофин овладел Парижем, и смуты прекратились, но государство было глубоко потрясено пережитыми бедствиями. Обе революции, и городская, и крестьянская, стоявшие в близкой связи между собою, были подавлены. Положение крестьян еще больше ухудшилось.

Крестьянская свадьба

До этого мы имели в виду французских крестьян; теперь же обратимся к средневековой Германии. Здесь мы встретим сравнительно большую зажиточность, большее довольство. Чтобы понять причину такого различия, остановимся на нескольких фактах.

До XII века положение крестьян в Германии было весьма тяжелое, но начиная с этого времени оно стало заметно улучшаться. Многие обстоятельства благоприятствовали этому. Прежде всего следует сказать о городах, которые вообще имели в этой стране большее значение, чем во Франции, — они быстро развивались благодаря постоянной поддержке со стороны императоров, видевших в городах оплот своей власти в борьбе против князей, стремившихся к полной независимости. Имперские, то есть стоявшие в непосредственной зависимости от императоров, города пользовались дарованным им правом принимать в число так называемых «свайных граждан» перебегавших к ним крестьян; они назывались «свайными», потому что им отводились для поселения городские предместья, вне свайных частоколов, окружавших город. Кроме того, в конце следующего, XIII столетия в деревнях образовался особый класс крестьян, которые, не покидая деревни, приобретали право гражданства в соседних имперских городах и благодаря этому уклонялись от несения той или другой повинности. Большая часть войн, происходивших в XTV и XV веках в Германии между дворянами и городами, вызывалась именно тем, что города принимали крестьян под свою защиту.

Другой причиной, содействовавшей улучшению сельского быта в Германии, было распространение в северной части ее нидерландских колоний. Северная Германия, опустошенная немцами, истреблявшими здесь славянские племена, нуждалась в населении, а голландцы, страдавшие от наводнений в своей стране, охотно селились на чужбине, тем более что они приобретали при поселении своем в Германии большие льготы: сохраняя личную свободу, они получали земли в наследственное владение, имели свой собственный суд и за все это платили незначительные подати. Что касается Южной Германии, то здесь с исхода XII столетия крестьяне обладали угодьями как свободные землевладельцы и гордо противопоставляли себя местному рыцарству.

Духовенство в Германии первое поняло значение льготных условий для улучшения земледелия и стало ставить в такие условия местных, подвластных ему земледельцев. Примеру духовенства последовали и светские землевладельцы, основывая отношения со своими крестьянами на «фламском» (то есть фламандском, голландском) праве. Благодаря этому в период времени с XIII до конца XV века большая часть крестьян в Северной Германии сделалась наследственными арендаторами: если они и не были вполне свободны, то, во всяком случае, не имели основания жаловаться на свою судьбу. Рядом с ними встречались, правда, и закрепощенные земледельцы, но зато здесь существовали и совершенно свободные сельские общества, устройство которых было сходно с устройством городов. Весьма ценным приобретением для крестьян стали особые грамоты, точно определявшие взаимные права и обязанности землевладельцев и крестьян.

Все это, конечно, отразилось и на отличиях немецкой крестьянской свадьбы от французской. В Германии свободный крестьянин, желавший жениться, прежде всего заручался согласием на этот брак своих родных, а потом и родных невесты. Затем договаривались о размерах приданого от обеих сторон. В одном стихотворном произведении XIV века «О свадьбе Метцы» рассказывается, что невеста принесла жениху в приданое лошадь, козла, теленка, поросенка, корову и три улья пчел, а жених невесте — кусок земли, засеянной льном, двух овец, петуха с курами и некоторое количество денег. Так слагалось будущее хозяйство молодых.

Часто свадьба происходила сразу же, как приданое было в сборе. Она имела характер гражданского договора между сторонами. И та, и другая стороны выбирали особых свидетелей из числа людей с незапятнанной репутацией. Какой-нибудь почтенный старик спрашивал в присутствии свидетелей, родных и знакомых жениха и невесты об их взаимном согласии на брак, и все дело ограничивалось утвердительным ответом с их стороны: как только они отвечали утвердительно, свадьба считалась совершенной. В стихотворении «О свадьбе Метцы» говорится, что свадебное пиршество совершилось в доме жениха, так как он был просторнее дома невесты. В самом доме поместились все приглашенные на свадьбу, а за дверьми стояла большая толпа любопытных.

Необходимой принадлежностью крестьянской свадебной пирушки был музыкант, игравший во все время обеда и после него, пока вино, которым его усердно потчевали, не лишало его возможности заниматься этим делом.

Как в еде, так и в питье крестьяне обнаруживали поразительный аппетит. Блюда, подававшиеся на стол, отличались сытностью, все готовилось в большом количестве, а между тем после окончания обеда не оставалось ни крошки. Усердно истреблялись белый хлеб, пшенная каша, особый соус из репы с кусками сала, жареные колбасы и, наконец, мусс — особое блюдо, служившее десертом, в основе которого была овсяная или манная крупа. Приглашенные на празднество гости жадно накидывались на яства; о какой-либо опрятности при этом речь, конечно, не шла. Обедали до того основательно, что у некоторых гостей лопались пояса, а наиболее благоразумные и осторожные люди распускали их заблаговременно; пили с таким же усердием, так что в следовавших после обеда танцах принимали участие далеко не все участники обеда. По окончании свадебного пиршества невеста отводилась в предназначенный для молодых покой, причем старалась как можно более ломаться, плакать и жаловаться на судьбу — всего этого требовал обычай.

Крестьянская свадьба

На следующее утро молодые дарили друг другу подарки — так называемые «утренние дары». И только в этот день они отправлялись в церковь.

Это событие в жизни крестьянина, как и многие другие, окружалось целой сетью суеверий и предрассудков. Важным вопросом был выбор дня свадьбы, так как и от этого, по тогдашним взглядам, зависела вся будущность молодых. Лучшим временем для свадьбы считали ту пору, когда прибывает месяц, а из дней самыми счастливыми считались воскресенье и вторник. Но в те годы, когда на вторник приходился день избиения младенцев (28 декабря)[92], место вторника занимал понедельник, так как вторник, при указанном условии, оставался несчастливым днем в течение целого года.

В деревнях средневековой Германии господствовало широко распространенное и у нас суеверие, по которому май считается неблагоприятным месяцем для вступления в брак. У нас существует мнение, что люди, поженившиеся в мае, будут «маяться» всю жизнь, а тогда веровали, что майский брак непременно должен повлечь за собою скорую смерть одного из молодых. Такое же несчастье должна была повлечь за собою свадьба, совершенная в то время, когда в деревне был покойник. Впрочем, последний обычай не требует особенных объяснений. Он ясен сам по себе: население деревни немногочисленно; большею частью обитатели ее состоят друг с другом в более или менее близком родстве, и событие, происшедшее в одном доме, является событием для всей деревни; почти вся деревня участвует так или иначе и в похоронах, и в свадебных торжествах. При таких условиях совпадение ритуала печального с ритуалом радостным немыслимо, как немыслимо оно среди людей, живущих под одною крышей.

Если в крестьянской семье было несколько дочерей, выдача их в замужество совершалась в твердом порядке, с соблюдением старшинства: младшая дочь не могла выйти замуж раньше старшей. Суеверие, как тонкая сеть, окутывало человека и вселяло в душу его бесконечный ряд опасений. Невеста должна была опасаться злых чар, которые грозили ей на каждом шагу. Так, до свадьбы ей не следовало выходить из дому в продолжение восьми дней. Когда ее вещи привозились в дом, где она должна была жить с будущим мужем, телегу разгружали только друзья и знакомые, так как чужой человек мог заколдовать их и тем принести большой вред молодым. Перед отправлением в церковь невесте следовало спрятать на себе монетку; обыкновенно в таких случаях девушки клали ее в башмак, в правый чулок или вплетали в волосы. При выходе из дому невеста подавала самому бедному человеку в деревне пирог и несколько монет. Когда ехал на свадьбу жених, под ноги лошадям бросали новый горшок; если они разбивали его подковами, то это сулило молодым счастливую жизнь. Нередко новобрачных при выходе из дому заставляли переступать через головню, нож, топор и метлу. Если до церкви было далеко и молодым приходилось не идти пешком, а ехать, невеста должна была сидеть в телеге на соломе, которая считалась в данном случае прекрасным средством от сглаза. Но разумеется, если церковь находилась в самой деревне, то и молодые, и провожатые шли в нее пешком.

Весело движется свадебная процессия по дороге, окаймленной двумя рядами деревьев, в церковь. Пестрые наряды под лучами солнца, ярко светящего из глубины голубых безоблачных небес, производят впечатление чего-то радостного, торжественного. У каждой из девушек свешивается с пояса шнурок, на который надето небольшое круглое зеркальце в резной деревянной оправе; у невесты оно даже в раме из слоновой кости. Собственно, для устранения дурных примет невесте следовало бы плакать, но слезы у нее затаились так далеко, что она никак не может вызвать их наружу. Впереди процессии идут музыканты с тамбуринами и гремят на всю деревню: чем больше шума, треска, тем лучше; этот шум также способен отогнать злые чары. Впрочем, злой человек может и теперь повредить молодым и даже испортить им всю предстоящую жизнь — стоит ему только связать хвостами двух кошек, притаиться где-нибудь под кустом и, когда процессия приблизится к нему, пустить их через дорогу, поперек пути новобрачных. Но в нашем случае ничего подобного, к счастью, не случилось. Процессия без всяких невзгод подходит к церкви, которая весело приветствует ее звоном своего единственного колокола; пономарь не скупится, побуждаемый верным расчетом на угощение.

Но и святое место, по народным представлением, не защищало от сглаза и порчи, от всяких грядущих бед. Невеста должна была вступить в церковь правой ногой, во время венчания молодые должны были стоять возможно ближе друг к другу, иначе между ними могли проскользнуть чары, исходящие не только от злых людей, но иногда даже от самого дьявола. Что последний — по народным представлениям, господствовавшим в Средние века, — не страшился церковных или монастырских зданий, в этом можно убедиться хотя бы из следующей легенды. В одном аббатстве молодой монах исполнял обязанности ризничного и в то же время наблюдал за производством работ по украшению храма. Стены его покрывались рельефными изображениями, представлявшими ад и рай. Между прочими изображениями следовало представить дьявола, набрасывающегося на свои жертвы. Увлекаемый религиозным рвением, монах сам принялся за работу и сделал такую страшную и гадкую фигуру дьявола, что она наводила ужас и чувство омерзения. Дьяволу ужасно не понравилась работа молодого ризничего. Он явился ему во сне и потребовал, чтобы он разломал статую и сделал другую, менее безобразную. Молодой монах не послушался дьявола, хотя тот сделал ему целых три предостережения. Тогда дьявол, не смущаясь ни святыней монастырской, ни религиозностью молодого монаха, навел на него чары, заколдовал его. Монах полюбил молодую даму, жившую неподалеку, и, побуждаемый ею, решился бежать из монастыря, но не с пустыми руками, а захватив сокровища монастырской ризницы. И конечно, дьявол устроил так, что беглеца поймали и подвергли тесному заключению. Опозоренный, лишенный свободы, молодой инок страдал невыносимо: этого-то и нужно было дьяволу. Он проникнул в монастырскую темницу и снова стал предлагать ризничему сломать сделанную им статую и заменить ее другой, обещая за это освободить его от всяких невзгод и вернуть ему прежнее положение в монастыре. И ризничий сдался и торжественно пообещал дьяволу сделать все так, как он хочет. Тогда дьявол освободил его от оков и привел в келью. Когда утром монахи нашли бывшего ризничего спокойно почивающим в своей постели, они изумились и направились в темницу. Что же тут предстало перед ними? Они увидели самого дьявола в цепях; он потешился над ними, показал различные штуки, а потом скрылся, будто его и не бывало вовсе. Монахи решили тогда, что все происшедшее — только наваждение злого духа, что на самом деле ничего не произошло и ризничий чист душою. Ризничий, вернувший себе прежнее положение, исполнил данное дьяволу обещание и заменил безобразную статую…

Суеверие требовало, чтобы молодые возвращались из церкви другой дорогой. Впереди процессии на обратном пути выступали те же музыканты; возвращались из церкви так же шумно, как шли в нее. Вступали в свой дом молодые с соблюдением тех же церемоний, которые соблюдались при выходе из него. Им подавали две кружки с вином, эти кружки обходили гостей, а затем разбивались вдребезги, причем невеста должна была перекинуть свою кружку через голову. Затем в подвенечном платье новобрачная отправлялась в стойла и раздавала скоту корм. После этого все садились за стол или, лучше сказать, за столы; при этом строго следили, чтобы за одним столом не садилось тринадцать человек. На стол ставились обильные яства — горох, капуста, ячмень, чечевица, колбасы или что-нибудь в том же роде. Обед совершается обычным, уже описанным нами порядком.

Сговор перед свадьбой. Со старинной миниатюры

После обеда двое из наиболее зажиточных крестьян присаживались к невесте и начинали принимать подарки, которые гости принесли молодым. Чего тут только не было?! И деньги, и зеркальце, и пояс, и кружка, и гребень, и веретено, и куртка, и шляпа, и деревянная палка; не полагалось только дарить молодым ножи и ложки. В обязанности этих крестьян входило пересчитать подарки, определить их примерную стоимость и сообщить присутствующим. После этого отец молодой благодарил всех, и начинались танцы под музыку. Кстати, музыкант тоже не оставался без подарков, хотя в большинстве случаев ему сбывали то, что уже не нужно было самим. Но выбирать бедняге, странствующему по дорогам, не приходилось, и все принималось с благодарностью: и старый плащ, и старые башмаки, и пара полотенец.

Нередко в празднествах, подобных описанному нами, принимали участие странствующие рыцари-миннезингеры. К числу таковых принадлежали Нейдхарт фон Ройенталь[93], Штейнмар[94], Готфрид фон Нейфен[95] и другие. Поэтические произведения первого из упомянутых поэтов представляют собой один из лучших источников для ознакомления с бытом немецкого крестьянства в XIII столетии. Между рыцарями, посещавшими деревни, и их обитателями происходили нередко жестокие ссоры, заканчивавшиеся увечьями. Вообще, резкие переходы от необузданного веселья к необузданному же раздражению, от веселых танцев к дикой расправе с оружием в руках представляют характерное явление средневековой деревни, да впрочем, и не одной только деревни. Впрочем, обедневшие рыцари появлялись в деревне не просто так — довольно часто они поправляли свои расстроенные финансы женитьбой на дочерях зажиточных крестьян или же выдавали своих родственниц замуж в богатые крестьянские семьи. У поэта Гуго фон Тримберга[96] есть описание подобного сговора.

Подходит бедный рыцарь к крестьянскому дому и вступает в разговор с его хозяйкой.

«Рыцарь. Здравствуй, тетушка! Дай тебе Бог всего хорошего! Как ты поживаешь?

Крестьянка. Хорошо, милый господин.

Рыцарь. Ты не знаешь меня?

Крестьянка. Нет, милый господин.

Рыцарь. А ведь я — твой племянник. Жива ли еще моя тетушка, твоя сестрица Гедвига?

Крестьянка. Да, я ее еще вчера видела.

Рыцарь. А как поживает твой сынок Рупрехт?

Крестьянка. Хорошо. Он теперь — оруженосец, у него меч, высокая шляпа, две железные перчатки; он — первый запевала на всех наших сходках, все его любят.

Рыцарь. Я знаю одну молодую девушку, дочь моего брата; мы бы выдали ее замуж за твоего сынка».

Крестьянка не прочь устроить предлагаемый брак и обещает «наделить своего сынка получше».

«Хорошо, милая тетушка, — говорит в заключение голодный рыцарь, — скоро наступит ночь, и мне следует поторопиться с отъездом. Дай-ка корму моему коню, а мне приготовь курицу».

Угостив коня и насытившись сам, он отправляется восвояси — туда, по словам поэта, где «частенько танцевали и водили свои хороводы мыши, но только после того, как они насыщались в каком-нибудь другом месте».

Через семь дней после описанного разговора крестьянка вместе с мужем и сыном Рупрехтом навещает рыцаря. Они захватывают с собою четыре головки сыра и две курицы, и это немало способствует делу. Приходит и разряженная невеста, и свадьба устраивается.

История Гельмбрехта

Лучшим и почти единственным в своем роде источником для ознакомления с бытом немецкого крестьянства

и важнейшими типами, среди него появлявшимися, служат произведения певцов-рыцарей, из которых первое место принадлежит Нейдхарту. Большую часть своей жизни он провел среди крестьян, и во всех его поэтических произведениях отражается крестьянская жизнь.

Зажиточное крестьянство Южной Германии стремилось в ту пору родниться с дворянами, подражало им и тянулось за ними. Прежде всего это нашло отражение в одежде. Крестьяне на протяжении столетий носили рубахи из грубого холста, полотняные шаровары, неуклюжие сапоги, поярковые шляпы и рукавицы. Но тут они стали щеголять костюмами из тонкой материи, разнообразных ярких цветов, модного покроя; в деревнях появились узкие кафтаны с блестящими пуговицами и офомными рукавами, с бубенчиками по швам, франтовские сапоги, красные шляпы; крестьянки стали носить у пояса мешочки с духами, украшать головы павлиньими перьями. Само собой разумеется, что перенимались не только покрой, цвет и материал платья — перенимались также обычаи, манеры, язык. Нарождался новый тип человека. Деревенские парни, наряжаясь господами, отправлялись в ближайшие города, где проматывали отцовские денежки, бражничая с горожанами и странствующими рыцарями.

Немецкое рыцарство, надо заметить, понемногу катилось к упадку: оно стремительно беднело и многие рыцари перерождались в разбойников. Эта переходная, необыкновенно интересная эпоха прекрасно, со множеством характерных подробностей описана в эпической повести «Мейер Гельмбрехт» странствующего певца Вернера дер Гартнера[97].

Действие происходит в Баварии. У старого поселянина Мейера Гельмбрехта было двое детей: сын Гельмбрехт и дочь Готелинда. Сын был красивый малый. Его белокурые волосы ниспадали до самых плеч: юноша ухаживал за ними и носил на голове красивую шелковую шапочку, на которой были вышиты голуби, попугаи и другие птицы. Разукрасила эту шапочку одна монашенка, бежавшая из монастыря. Она, между прочим, научила сестру молодого Гельмбрехта шить и вышивать, чем премного угодила и дочери, и матери. Обе они души не чаяли в молодом Гельмбрехте и наряжали его, как куклу. Он носил одежду из тонкого полотна, его красивый кафтан из синего сукна был украшен золотыми, серебряными и хрустальными пуговицами, увешан бубенчиками. Все преимущества этого кафтана обнаруживались вполне, стоило молодому Гельмбрехту пуститься в пляс: пуговицы блестели, а бубенчики звенели, когда владелец их выделывал разнообразные прыжки среди веселого общества.

Возгордился крестьянский сынок и стал мечтать о рыцарстве.

«Я хочу, — обратился он к отцу, — отправиться ко двору, помоги мне».

«Брось, дорогой сын мой, — отвечал отец, — мысль о дворе. Придворные обычаи тяжелы для того, кто не привык к ним с молодых лет. Возьмись-ка за плуг да примись за обработку земли. Веди жизнь, какую веду я, пей воду вместо того, чтобы пить вино, добытое грабежом; ешь нашу пищу и веди себя безукоризненно…»

Напрасно отец отговаривал сына и предлагал жениться на дочери крестьянина Рупрехта; сын решительно отказывался оставаться долее в деревне и вести крестьянскую жизнь; все эти грязные деревенские работы повредят его локонам, его вышитой шапочке, его щегольскому кафтану: да и жениться он вовсе не хочет; семейная жизнь сделает его праздным, а он стремится к деятельности. Видя, что все его увещания не приводят ни к чему, отец купил сыну коня и отпустил его со словами: «Я не могу тебя удерживать, я отпускаю тебя, но предостерегаю еще раз: береги, красавчик, свою шапочку и свои кудри… Мне снилось, что ты шел, опираясь на палку, с выколотыми глазами; мне снилось еще, что ты взобрался на дерево, а над тобою сидели на ветви ворон и ворона… Я раскаиваюсь в том, что вырастил тебя». Гельмбрехта не тронули эти прощальные слова, и он покинул родительский кров.

Он поселился у одного рыцаря, занимавшегося разбоем, в замке, стоявшем на высокой горе. Этот рыцарь охотно принимал к себе на службу молодых людей, подобных Гельмбрехту. Скоро молодой Гельмбрехт выделился из среды других разбойников своим бессердечием, жадностью и разбойническими приемами. Он не щадил никого и ничего: уводил коня, барана, отбирал у людей плащ и кафтаны, прятал в свой мешок даже то, чем его товарищи пренебрегали. Так прошел целый год.

Тогда вспомнил он об отце, взял отпуск у своего рыцаря и поехал домой. Все ему обрадовались. Слуга и служанка его родителей обратились было к нему с прежним простым приветствием: «Добро пожаловать, Гельмбрехт!», но когда заметили, что такое обращение не нравится ему, то сказали: «Добро пожаловать, наш благородный господин!» Он ответил им фразой, в которой они ничего не поняли, столько было в ней незнакомых им слов. Сестра Готелинда бросилась к брату, обняла его, но он сразу охладил ее латинским выражением, в котором на самом деле не было никакого смысла. Отца он приветствовал по-французски, а мать по-чешски, и мать сказала: «Это не сын наш, а чужеземец», на что озадаченный отец ответил: «Только он очень похож на нашего сына». «Скажи словечко по-немецки, — обратился отец к Гельмбрехту, — и тогда я признаю тебя. Однако я не намерен угощать чужестранца». Тогда молодой Гельмбрехт перестал корчить из себя иностранного рыцаря и сказал: «Да, это я, Гельмбрехт, я был когда-то вашим сыном и слугою».

Отец пригласил Гельмбрехта войти в дом; на столе появляется все лучшее: хорошее мясо с капустой, сыр, жирный гусь, зажаренный на вертеле, жареная курица. «Если бы у меня было вино, — сказал отец, — мы бы выпили его сегодня, но я предлагаю тебе, милый сын, воду лучшего источника, какой когда-либо вытекал из земли». Тем временем Гельмбрехт распаковывает подарки: отцу — точильный камень, косу и топор, матери — лисью шубу, содранную им с патера, сестре — шелковую повязку и позумент, отнятый им у какого-то торговца.

Между ним и отцом начинается разговор о старом и новом рыцарстве; и я тоже, говорит отец, бывал при одном дворе: я носил туда сыр и яйца и видел там рыцарей[98].

  • Они отважны были, честны,
  • Им были вовсе не известны
  • Те чувства низкие, что ныне
  • Находим в женщине, в мужчине…
  • Скрипач проворно выходил,
  • Смычком по струнам проводил,
  • И становились дамы в ряд,
  • Прелестный на взгляд…
  • Когда кончались пляс, игра,
  • Им пели чуть не до утра,
  • На том же самом месте,
  • О герцоге Эрнесте.
  • Забав различных и потех
  • Довольно было там про всех.

Отец рассказывает далее о стрельбе в цель, о псовой охоте и приглашает сына рассказать, в свою очередь, о современном рыцарстве. Сын говорит, между прочим, следующее:

  • Кто хочет рыцарей найти,
  • Тот должен по шинкам пойти:
  • И день, и ночь они все там,
  • Как будто приросли к местам.
  • А кто живет по старой моде,
  • Как вы, отец, иль в том же роде,
  • Тот ото всех уж отлучен:
  • Мужчинам так приятен он
  • И дамскому приятен взору,
  • Как палачи приятны вору.

Сын горячо заступается за то «рыцарство», среди которого живет, и ярко рисует привлекательные для него опасности разбойнической жизни. Он перечисляет грабительские набеги, которые предстоят ему, и сообщает отцу имена своих беспутных товарищей. «А как же они называют тебя?» — спрашивает он. «Меня они зовут “Глотай деревни”; я — бедствие для крестьян; все, что принадлежит им, — мое; одному я выкалываю глаза, другому рублю спину, того привязываю к муравейнику, этого вешаю за ноги на иве». Отец говорит на это, что справедливый Бог не потерпит таких преступлений и вся их шайка попадет в руки правосудия. Эти слова выводят молодого Гельмбрехта из себя. «До последнего времени, — говорит он отцу в сердцах, — я отговаривал своих товарищей от нападений на твой дом, но теперь ему не будет пощады». После этого, разумеется, он больше не может оставаться в родительском доме и уезжает.

Но прежде чем покинуть навсегда родительский кров, Гельмбрехт советует сестре бросить грязную крестьянскую жизнь, иначе ей придется всю свою жизнь заниматься крестьянским трудом. Он обещает выдать ее замуж за одного из своих товарищей «Глотателя ягнят» — Леммершлинга. Увлекаемая преступным братом, Готелинда мечтает о том, что у нее в доме «будет всегда трещать сковорода, шкафы будут переполнены, пива наварено и вина наготовлено вдоволь».

Готелинда мечтала не напрасно; вскоре посланный брата приехал за нею, и она отправилась с ним в разбойничье гнездо. Гельмбрехт отдает ее своему товарищу со следующими словами: «Ты заживешь с нею хорошо, она будет тебе верна; коли ты возьмешь ее, будешь жить беззаботно… коли ты будешь ослеплен, она будет повсюду водить тебя за руку, по всем путям и тропинкам; коли у тебя отнимется нога, она каждое утро будет приносить к твоей постели костыли; коли руки отнимутся, она до самой смерти будет тебе резать мясо и хлеб». Жених обещает подарить своей невесте, в качестве утреннего дара, «три мешка тяжелее свинца» с полотном, покрывалами, юбками, рубахами, желтою материей, темною тканью, собольими шубами, крытыми алым сукном.

Перед свадьбой учинили разбой, и к дому жениха навезли всякого добра. Старик ввел молодых в круг и трижды спрашивал их, хотят ли они вступить друг с другом в брак? После этого все окружающие запели брачную песню, жених наступил, по обычаю, невесте на ногу, и начали брачный пир. Что ни подавалось на столе, все исчезало с необыкновенною быстротой. Едва остались косточки для собак. Готелинда приуныла: по древнему поверью, так едят люди, конец которых близок. И не успели жених и невеста одарить музыкантов, как вдруг появился судья со стражниками. На разбойников напал ужас: они пытались спрятаться, но все равно были переловлены. Готелинда была перепугана и опозорена. Девятеро из разбойников были повешены, десятому была оставлена жизнь, и то был наш Гельмбрехт «Глотай-деревни». Но отпустили Гельмбрехта после страшных истязаний; его ослепили и лишили руки и ноги — то была личная месть одного из стражников за отца и мать, убитых Гельмбрехтом.

Истребление разбойников. Со старинной гравюры 

В таком ужасном виде он был приведен к дому своего отца. Но тот встретил сына злыми насмешками и отказал ему в приюте. «Если вы не хотите принять меня, как сына, — стал просить Гельмбрехт, — то позвольте мне вползти в ваш дом, как несчастному человеку; ведь вы пускаете же к себе больных бедняков. Если вы не сжалитесь надо мною, мне нет более спасенья…» — «Слуга, — обратился старый крестьянин к работнику, — запри двери, засунь засов… Скорей я готов принять совсем чужого человека, чем дать кусок черствого хлеба ему… Уведи его от меня, я ударил бы его, если бы не считал зазорным ударять слепца…»

Отвергнутый отцом Гельмбрехт бродил по окрестностям, пока не попался в лесу в руки дрововеков. Все они были его врагами, так как он принес горе каждому из них: у одного сжег хижину и расхитил все добро, у другого жестоко оскорбил дочь, у третьего увел корову. С Гельмбрехта сорвали красивый головной убор и разорвали в мелкие кусочки. После этого положили ему в рот щепотку земли и повесили его на ближайшем дереве.

Страницы: «« 1234 »»

Читать бесплатно другие книги:

Где-то в далёких землях, живёт самое могущественное и самое злое существо на свете – Ведьма Ледяных ...
А ведь всё так хорошо начиналось… Лето, конец экзаменов и отличное настроение! И всё было бы совсем ...
Данная книга поможет выбрать наиболее подходящую печную конструкцию исходя из габаритов бани или сау...
Любознательный человек часто задается вопросами, ответов на которые не существует. Просто потому, чт...
В учебном пособии дается краткое изложение курсов, читаемых в юридических вузах по гуманитарным и со...
В книгу вошли две работы выдающегося русского и впоследствии американского византиниста академика Ал...