Две недели у моря Лобусова Ирина

© ЭИ «@элита» 2015

Мы лежали на жёлтой прибрежной скале, и у ног наших расстилалось море. Оно было удивительно спокойным и немножко прохладным я определила это чуть раньше, попробовав воду рукой. От моря исходил пьянящий и терпкий запах в нём ощущалась горечь.

В его глазах отражался цвет холодных морских волн. Его глаза оставались неподвижны и абсолютно спокойны. Но я знала, что на самом деле это не так.

– Очень светлое небо сегодня, – сказал он, – такое фантастически светлое. После вчерашней грозы.

Я посмотрела наверх, потом усмехнулась:

– Если бы ты хотел избавиться от меня, то лучшего случая, чем сейчас, никогда бы и не представилось. Посуди сам: мы вдвоём, вокруг ни души. Мы лежим на высокой скале, внизу – камни и море. Столкнуть меня вниз – никто и не заподозрит, что это был не несчастный случай.

Его лицо по-прежнему было непроницаемым и спокойным. Он сохранял молчание. А я уже не могла молчать:

– Убей меня, – я подняла глаза прямо на него, вверх, – убей меня здесь. Сейчас. Убей меня, и я ничего никому не скажу. Если ты убьёшь меня, всё, что было между нами, останется тайной. А если ты боишься меня убить – скажи. Я сама спрыгну со скалы.

Я ждала его ответа так, как будто от него действительно зависела моя жизнь. Но он тихо засмеялся, и так же, не поворачивая головы ко мне, сказал:

– Начитавшаяся детективов, дурочка.

Потом стало тихо. Только крик чаек. И море. Так и осталось оно во мне в толчее улиц, площадей, проблем, каких-то людей… Ещё осталось странное чувство: так исчез романтический ореол, окружавший нас, и мы отчётливо поняли, как должно быть. Наверное, именно поэтому я попросила о смерти. Для меня гораздо лучшим и менее болезненным выходом была бы смерть. Но он этого не понимал. Или просто делал вид, что ничего не понимает.

Мы лежали так, на скале, долго. Очень долго. И всё время молчали. И море звало к себе, а мы оба делали вид, что не понимаем, просто не слышим его зов. Потом, спустя столько часов (я даже не помнила, сколько прошло времени), он заговорил первым:

– Ты ведь не любишь меня, да?

– Не знаю.

– Всё было глупо?

– Не совсем. Просто прожит какой-то отрезок жизни. Всё всегда возвращается на свои круги. И мы очень скоро вернёмся тоже. Ты – в свою огромную свободную страну на берегу океана, который я, наверное, никогда не увижу. Ты вернёшься туда, где должен быть – к своим бесподобным картинам. Я – в свою жизнь. Ты будешь создавать новые миры и жить в них. Я останусь в мире старом. И только короткие эсэмэски на Новый год. А может, и не будет никаких эсэмэсок. Для конспирации в Фэйсбуке ты удалишь меня из списка своих друзей. Никто не узнает, что у нас двоих, навсегда, останется солоноватый вкус моря на губах. А может, и не останется. Кто знает.

– Или мы не разъедемся?

– Скоро сядет солнце. Вернёмся назад?

– Скажи правду.

– Ты этого хочешь? Ты действительно этого хочешь?

– Нет. Ты права. Не хочу.

– Кто знает, какая она, правда? Слова? Наш поступок? Море? Твои картины?

– Так суждено?

– Не знаю.

– Но море останется?

– Наверное.

Больше мы не говорили никогда. И потом не было эсэмэсок на Новый год. И он действительно удалил меня из друзей в Фэйсбуке. Его картина называлась «Триптих одиночества». Раньше я думала, что такого просто не может быть. Позже поняла – может.

Сколько прошло времени, но закрою глаза – и слышу крик чаек. Сколько бы ни было народу вокруг, но тогда я – одна. И как далеки были мы от любви! Сколько прошло времени, а я всё ещё пытаюсь успокоиться этой мыслью. Но закрываю глаза – и его руки обнимают только меня, я касаюсь кожей его волос, а где-то совсем рядом бьётся прибой. Меня преследует терпкий, пьянящий аромат нелюбви. И на губах ощущается солоноватый привкус моря.

Какое множество друзей у меня было! Только на Фэйсбуке около трех тысяч. Вернее, не друзей – приятелей, но это не имело значения. Я никогда не задумывалась о смысле жизни. И это было хорошо. Я часто веселилась в компаниях в ущерб лекциям. В институте меня окружала толпа народу. Приходила домой, обедала, и вновь убегала куда-то гулять. Мой мобильник не замолкал ни на секунду. Без его трезвона я чувствовала себя скверно. Я не выносила тишину.

Парни, с которыми я гуляла, менялись каждую неделю. Это были лёгкие, ни к чему не обязывающие отношения, просто весёлые, забавные молодые люди, с которыми было приятно сходить в ночной клуб, на модную вечеринку или просто хорошо провести время. Иногда был секс. Но это был лёгкий, ни к чему не обязывающий секс, как глоток прохладного шампанского в жаркий июльский полдень. Просто приятное продолжение хорошего вечера – ничего больше. Я даже не запоминала их имен. Всё это не имело никакого значения.

Потом, через время такой веселой, ни к чему не обязывающей жизни, у меня появился жених. Самый настоящий жених, всё, как положено! С ним было так спокойно и надёжно, что я как-то сразу выделила его из всех остальных. Постепенно он оттеснил всех мужчин и занял центральное место в моей жизни. Словом, это был милый, тихий и очень надёжный парень, прощавший и друзей, и вечеринки, и ухажёров, и то, что я никогда не могу усидеть на месте, и часто сама даже не представляю, что со мной происходит.

Он был старше меня на 5 лет и плавал под флагом – механиком на иностранных судах. Деньги не являлись для него проблемой. К тому же, он был очень рассудительный, и так размеренно и точно планировал будущую жизнь, что я просто не могла справиться с противоречивыми чувствами: то ли мне с ним скучно и от него тошнит, то ли это мечта, с которой я хочу провести весь остаток своей беспокойной жизни.

Я знала его с детства. Он был сыном очень хороших знакомых моих родителей. Лет с трёх, наверное, я знала, что когда-то выйду за него замуж. Я мечтала об этом ещё в детстве, я просто не представляла себе другого мужа. Поэтому, когда мы поделились общими знаниями об этом щекотливом предмете, оба набора предков были более чем рады.

Я занималась на третьем курс Медицинского института, куда меня устроили, кстати, его родители, потому, что брат его отца был деканом педиатрического факультета. Его семейка постаралась так серьезно, что я даже попала на бюджет, а не на контракт. Конечно, родителям моим поступление в Медин влетело в очень хорошую копеечку, но они не жаловались. Предки меня всегда понимали, и если мне было хорошо в этом вузе, им тоже было хорошо.

Так в будущем отечественную медицину ожидало значительное дополнение в лице величайшего врача всех времён и народов – то есть, меня. То, что я иногда прогуливала лекции и занималась не очень, было вопросом второстепенным, и к делу не относилось. Я готовилась стать педиатром, и уже смирилась со своей участью, потому, что такая участь, в принципе, меня очень даже устраивала.

То, что я занималась в Медине, было очень престижно. То, что мой жених был достаточно богатым молодым человеком, было тоже престижно. От полноты чувств он подарил мне машину – маленький «матис», и теперь я могла гонять по городу, нарушая все возможные правила дорожного движения и собирая штрафы, которые, кстати, не издавая ни единого звука, он и платил.

Я и казалась, и чувствовала себя довольной своей жизнью, потому что окружающие, во-первых, мне завидовали, во-вторых, были устроены хуже, чем я. А в-третьих, у них не наблюдалось надежд устроиться так же хорошо. Поэтому я считала, что очень довольна жизнью. Наверное, это действительно было так.

В августе планировалась наша свадьба. Предки отнеслись к этому событию очень серьёзно. Все траты и расходы распределили заранее. Предполагалось заказать крутой ресторан, а в свадебное путешествие отправить нас в речной круиз по Европе (круиз захотела я, так как никогда не плавала на кораблях). Мне собирались шить свадебное платье (ни в коем случае – не на прокат!). Я мечтала о семейной жизни. Мой жених купил нам отдельную квартиру (правда, однокомнатную, но зато в очень хорошем районе, в центре). На моем горизонте не было никаких туч, и я даже не знала, что иногда лучи яркого света заслоняют от мира темные облака.

Наверное, я бы так и прожила всю свою жизнь без всяких облаков, в мягких, спокойных, уютно греющих солнечных лучах. И кто знает, сколько бы ещё длилось моё счастье, если бы я не поехала в Москву зимой, на новогодние каникулы (воспользовавшись тем, что мой жених находится в очередном рейсе), не попала бы в тот ночной клуб, не познакомилась бы там и не разбила бы всю свою жизнь… Впрочем, всему своё время. И об этом – более подробно.

Звонок застал меня врасплох. Случилось это как раз в начале новогодних каникул. Звонила двоюродная сестра – мы всегда поддерживали с ней самые близкие, дружеские отношения. Сестра моя уже 5 лет жила в Москве, работала дизайнером в одной крупной фирме по оформлению частных художественных галерей. Сейчас она пригласила меня в гости – посмотреть Москву. И я согласилась.

Действительно, почему нет? Я никогда не была в Москве, а другой случай вряд ли представится в ближайшем обозримом будущем. Жених мой отсутствовал полностью, застряв в очередном рейсе где-то в районе Тихого океана, в глуши, в которой не было даже Интернета, и редко-редко звонил или писал короткие эсэмэски. Мне было скучно. Большинство друзей по компаниям и тусовкам куда-то разъехались. Я прозябала в одиночестве, не зная, чем занять время, появившееся у меня в избытке, и даже обрадовалась звонку сестры – ещё бы, такая возможность! И почему мысль поехать к ней раньше не пришла мне в голову?! Родители тоже не возражали: сестра моя была у них на хорошем счету. И в один прекрасный январский день я отправилась в аэропорт.

Когда самолет оторвался от земли, и всё, что окружало меня прежде, превратилось вместо улиц и дорог в одеяло из лоскутков, я вдруг подумала, что теперь буду жить немного иначе, теперь в моей жизни появится что-то новое… У меня, конечно, возникали предчувствия о том, что в жизни моей может что-то измениться, но я даже не представляла себе, насколько. И как же быстро суждено сбыться тому, о чём я мечтала по время двухчасового перелета в Москву.

Нет никакого смысла описывать впечатления от квартиры сестры и от города – воздержусь от этих описаний. Тем более что в моей памяти они стерлись практически все. Ничего не осталось между промежутком аэропорта и баром. Вернее, это был не совсем бар – скорее маленький ночной клуб. В него мы отправились в четвёртый вечер моего пребывания в Москве. Мы каждый вечер отправлялись куда-то. Сестра принялась развлекать меня на полную катушку, я только не совсем понимала, что именно происходило: она пыталась развлекать меня или пускала пыль в глаза себе. Ведь правду-то, что в Москве у неё не всё вымощено лепестками роз, я угадала достаточно быстро. Особенно после того, как сестра проговорилась: в Москве не клеится, возможно, год, два, и вернётся назад.

На самом деле работа её была временной, квартира – съемной, перспектив – никаких, на носу 36-ой день рождения, а многочисленные любовники приносили не пользу, а вред. Словом, всё было понятно и так. Но она ни о чём не догадывалась. Поэтому каждый вечер продолжала водить меня по разным местам, как слонёнка на поводке. Почему слонёнка? Габариты здесь ни при чём, просто в её окружении я была диковинкой. Симпатичной диковинкой. Как плюшевый игрушечный слонёнок.

Клуб оказался маленький. Вполне обычный. Затенённые плафоны. Официантки в мини-юбках. Негромкая музыка, похоже, джаз. Несколько свободных столиков в глубине. Сизая атмосфера окутывает помещение туманом – можно курить, и дым коромыслом. Я понимаю, что цены здесь не будут заоблачными. Похоже, действительно приятное место. Как в самом начале сказала моя сестра, едва мы переступили порог: не для тусовки, а для души.

Моя сестра была своим человеком в различных кругах. Так она поспешила пояснить, что в этом баре часто собираются художники. Причём и известные, и абсолютно не признанные – без разницы. Просто такое приятное место, и ничего больше.

Когда мы вошли внутрь, компания, сидящая за одним из столиков в самой тёмной части зала, заметно оживилась. Это оказались приятели сестры, а нас было трое: я, сестра и её последний друг, вполне симпатичный молодой человек с хорошим будущим, с которым она встречалась вот уже второй месяц. Сама она как будто стыдилась этой степенной связи, и даже пояснила мне: «Он, в принципе, ничего… Ничего необычного, серенький. Разумный. Но говорят, у него хорошее будущее. Интересно, это правильно – спать с кем-то ради его будущего?» Такая вот рационально-разумная любовь…

Мы присоединились к компании, и принялись пить тёмное пиво – действительно необычное, тёмного цвета. Мне лично оно показалось тёмно-красным. Не знаю, почему. Наверное, из-за освещения в клубе. Но у этого странного пива действительно был неплохой вкус. Друг сестры не курил, пиво не пил и показался мне жутко скучным типом. Впрочем, я довольно быстро перестала обращать на него внимания. На таких, как он, обычно не задерживают взгляд.

Остальные же приятели сестры показались мне вполне милыми людьми. По крайней мере, они не напрягали, не пялились на меня, как на экзотическую диковинку, и общаться с ними было даже приятно.

В середине веселья сестра вдруг дёрнула меня за рукав.

– Посмотри направо – видишь последний столик возле стены?

– Да. Ну и что?

– Там сидит Филипп Рубинов!

– А кто такой Филипп Рубинов?

– Слушай, деревня, ты меня не позорь, – зашипела сестра, и, едва она закончила шипеть, я сразу вспомнила, кто такой Филипп Рубинов: довольно раскрученный, довольно известный художник. Ну и что? Если бы он был кинозвездой… Художники же представлялись для меня каким-то иным, очень далёким миром, и этот мир абсолютно меня не интересовал. Но для сестры, вращавшейся в этих кругах и прекрасно знавшей всех художников Москвы, Европы и даже дальнего зарубежья, Филипп Рубинов, похоже, был значительной величиной. Мне не хотелось её разочаровывать, поэтому я издала что-то вроде возгласа «Ух ты!», подумав, что лучше бы за столиком сидел Киркоров.

Вся компания тут же обернулась туда, сразу обрадовавшись, что появилась новая тема для разговоров.

– Интересно, что он здесь делает, – сказал одна из девиц, – и когда он успел приехать?

– Неделю назад. Он был в нашей галерее, – ответила сестра, – исключительно мерзкая личность.

Я с удивлением взглянула на неё. Сестра принялась пояснять:

– Рубинов – тусовщик. Он живёт то в Лос-Анжелесе, то в Москве. В Эл-эй у него большой дом, и в последнее время он редко покидает Америку. Подвизается на одной из голливудских студий. По его анимации поставлено несколько крутых мультиков – помните «Героев холодного озера»? В Лос-Анжелесе он занимается киношной работой, и очень выгодно, но большей частью продаёт в России картины.

– Портреты? – спросила я, знавшая о творчестве Филиппа Рубинова столько же, сколько о культуре древних ацтеков.

– Нет. Он не пишет портреты. Вообще. У него работы похожи на кубизм – этакие психоделические пейзажи… Но очень многим нравится.

– А тебе?

– Мне – нет!

– Он женат? – пискнула одна из девиц, сидевших за столиком.

– Никогда не был женат, и детей у него нет, – тут же прокомментировала сестра, – но спит он со всеми, это точно. У него принцип жизни – никогда не жениться, так он сам об этом говорит. Но зато баб столько – не сосчитать. Да кто с ним только не спал! И я тоже спала, только из этого не вышло ничего хорошего. Скотина он страшная! А в постели – так себе, ноль без палочки.

– Ты с ним спала?! – поперхнулась я, за порогом собственной провинциальности не понимая, как можно так откровенно, а, главное, публично, в присутствии всех, говорить о подобном, но, похоже, для мира, в котором вращалась сестра, это являлось совершенно нормальным.

– Да, было пару раз. От скуки. Но с Рубиновым нельзя иметь серьёзные отношения, все это знают. Он не только бабник, он ещё и придурок. Испортил мне красками дорогое платье, причем не по злобе, а просто так. Он совершенно без крыши. Психотип такой.

– А я тоже с ним спала, – пискнула одна из девиц, и тут же раздались другие голоса: «и я», «и я тоже»…

– Ну, вот видишь, – усмехнулась сестра, – он со всеми спал. Такой уж он тип.

– А сколько ему лет? – спросила я.

– Сорок шесть. Почти вышел в тираж, но ещё не полностью. Хотя выглядит он, надо отдать должное, неплохо.

– Пьёт? – поинтересовалась я (всё-таки я что-то слышала о художниках).

– Как все, – сестра пожала плечами, – ни больше, ни меньше других. Любит виски и хороший коньяк. У него есть, на что пить. Богатый, сволочь, заработал в Америке денег. Попал в нужное время в нужное место. Хотя талант у него довольно посредственный, зато прохиндейские способности – будь здоров! Умеет устроиться в жизни, и своего не упустит. Особенно в финансовом смысле. Но скупой до чертиков! Не поверишь: один раз я пошла с ним в ресторан, так он заставил меня платить за себя!

– И меня тоже, – тут же раздались голоса других девиц, – И со мной такое было… И меня тоже….

Словом, всё было понятно с Филиппом Рубиновым. Я поняла, что от таких мужчин меня просто тошнит. Между тем, я поняла, что мы коснулись важной, животрепещущей темы. Истории о Рубинове посыпались, как из рога изобилия, как будто кто-то повернул кран. Или вытащил пробку из переполненной бочки. Наверное, Филипп Рубинов был действительно выдающейся личностью, если стольким людям ну просто не давал покоя…

К разговору (от ревности, что ли?) подключилась мужская часть нашего столика. Конечно, они не спали с Рубиновым, но им тоже имелось, что сказать, и никто не собирался оставаться в стороне.

Особенно пьяный кадр (и чем он только надрался, пивом, что ли?) даже толкнул нечто философское:

– Филипп Рубинов – это отжившая часть отмирающего искусства, бросающего вызов современному отрицанию традиций… – И, по-видимому, сам устал от такой мысли.

Никто так и не понял, что он хотел сказать в отличие от того, что рассказывали остальные, в том числе, и друг сестры. Всё даже закончилось тем, что я с интересом стала прислушиваться к этому разговору, то есть к фактам и слухам из жизни Филиппа Рубинова.

Так рассказывали, что Филипп Рубинов был абсолютно признан и знаменит на весь мир. Его картину «Портрет Богоматери» продали на аукционе «Сотбис» за пять миллионов долларов. Такая сумма сделки стала настоящей сенсацией – особенно когда выяснилось, что эту картину, чем-то напоминающую полотна ранних кубистов, приобрела одна из стареющих голливудских звёзд первой величины.

У Рубинова была масса учеников, последователей, поклонников. Его манера, его стиль позволили ему стать не только постоянным объектом всевозможной критики, но и идолом для подражания. Некоторые даже считали, что Рубинов намеренно создает культ своей личности, искусственно провоцируя какие-то сплетни и совершая дурацкие выходки.

Одной из тем о жизни Рубинова, не дающей никому покоя, конечно же, были его любовные похождения. Он никогда не говорил на эту темы, обеспечивая эксклюзивную возможность почесать языки всем окружающим, что давало щедрую почву для всевозможных (и порой самых невероятных) слухов и сплетен.

Ещё Рубинов отличался своими эксцентричными выходками. Он славился острым языком, и часто говорил, что думал. Такая прямота, конечно, не добавляла ему поклонников, и очень не нравилась многим окружающим. Другие же за эту прямоту и честность готовы были Рубинова просто боготворить.

В этот вечер больше всего говорилось об одной из таких историй. Не знаю, сколько было в ней правды, но, судя по тому, что вообще рассказывали об этом человеке, правдой являлось всё.

Однажды Рубинова пригласили на знаменитый Каннский кинофестиваль в качестве почётного гостя – это ему устроили его деловые партнёры по Голливуду. И вот там, в Каннах, к нему стала клеиться одна европейская кинозвезда. Когда-то, во времена детства Рубинова, она была очень красива – просто эталон красоты. Ко времени их встречи ей исполнилось 52 года, она порядком пообтрепалась, и от легенды кинематографа осталось только имя, да довольно большое состояние, доставшееся после нескольких выгодных браков. Но внешне актриса была ещё ничего, одно имя чего стоило… И вот эта дама безумно влюбилась в Рубинова. Она накупила его картин на несколько миллионов долларов. Она ходила за ним хвостиком, устроила шикарную вечеринку в его честь в одном из отелей. Словом, чего только ни делала ради своего идола. А что же Рубинов? Рубинов избегал её, как только мог. В конце концов, на вечеринке, устроенной в его же честь, он заявил ей в присутствии звёзд, журналистов и полчищ зевак и всевозможных вип-персон (заявил на чистейшем английском, так что его поняли все): «Да оставь ты меня в покое, старая дура! Почему ты до сих пор мнишь себя красавицей? Тебе давно пора на пенсию!»

От обиды кинозвезда подавилась шампанским, потом расплакалась. А историю раздули изо всех сил: газеты буквально сходили с ума, выписывая мельчайшие подробности, а что уж делалось в Интернете!.. Многие злились на Рубинова за эту выходку, а один поклонник актрисы, европейский граф, попытался вызвать его на дуэль. Но не тут-то было: Рубинов попросту его высмеял, заявив, что простолюдин, и дуэлей не признаёт, зато может графу накостылять по-простому, по-русски.

В виду резкости Рубинова, журналисты терпеть не могли брать у него интервью: никто не знал, что он брякнет в следующую минуту, и не сделает ли из интервьюера публичное посмешище.

Ещё много трубили о скандале в одной из крупных парижских галерей. Рубинов подал на них в суд за то, что галерейщики посмели выставить его картины… с неподходящим цветом штор! Самое смешное было то, что суд Рубинов выиграл, так как пункт про шторы и соответствующее оформление имелся в контракте.

Рубинов часто мелькал на различных телешоу, любил пиариться, принимал участие то в дурацких кулинарных передачах, то в автогонках. Ещё он занимался декорациями к крупным спектаклям. Будучи голливудским художником, он оформлял декорации в своём исключительном стиле, и многим это очень нравилось. Но, конечно, происходили и скандалы. Например, однажды он взялся за оформление декораций к чеховской «Чайке» во МХАТе, но потом бросил на половине, не вернув денег. Более того, ту половину декораций, которую успел сделать, продал в абсолютно другой театр. Перед камерами пояснил, что сделал это из-за личностного конфликта с режиссёром спектакля, который посмел нелицеприятно отозвать о его творчестве.

В конце всех этих рассказов меня перестало от него тошнить. Во мне появилось нечто вроде восхищения: надо же, так заставить говорить о себе всех! Не всякий способен на подобный подвиг. Обернувшись, я принялась смотреть на него в упор и смотрела, не отрываясь, несколько минут, раскрыв от восхищения рот и высунув от напряжения язык. Рубинов же меня не заметил.

Самое же интересное заключалось в том, что в клубе Рубинов появился абсолютно один. Он сидел в одиночестве за столиком и, судя по всему, был полностью поглощён открытым перед ним ноутбуком. Ждал ли он кого-то? Или просто зашёл отдохнуть, на несколько минут спрятаться от своей славы? Это было абсолютно непонятно.

Помню, я вдруг подумала, что такое вот одиночество в толпе совсем не похоже на репутацию вечного бабника, да ещё и настолько острого на язык, что одной репликой буквально убивал своих врагов. Он совершенно не показался мне таким уж страшным – серьёзен, деловит, чем-то озабочен, но не больше. Совсем не так, по моему мнению, должен был выглядеть модный художник и псих.

Был ли Филипп Рубинов красив? Почему-то я задумалась об этом в самую последнюю очередь. Нет, он не был красив в общепризнанном понимании этого слова. Но у него было мужественное лицо, пронзительный взгляд ярко-зелёных глаз, и густая копна светлых, длинных, как у женщины, почти рыжих волос, яркой лавиной ниспадающих на его широкие плечи. Внешность его бросалась в глаза и моментально оставалась в памяти. Увидев его один раз, больше нельзя было спутать ни с кем. И это было намного важней, чем внешняя красота. Такая вот индивидуальная запоминаемость, как показалось мне, являлась намного более ценным и важным свойством внешности, чем стандарты любых Аполлонов. И я подумала, что начинаю понимать, почему по этому человеку так сходят с ума женщины.

В мою сторону Филипп Рубинов даже не смотрел. Окружающую действительность в тот момент заменял для него экран ноутбука. Я же всё-таки заметила, что у него были морщины на лбу и усталость в глазах. Именно тогда я подумала о том, что на самом деле не знаю о нём ничего. И ещё: так ли просто и радостно быть знаменитым?

Почему-то, по какой-то странной причине я не могла оторвать от него глаз. А, отвернувшись, снова поворачивалась в его сторону. Почему так происходит, объяснить я ни за что не могла. Я сама не понимала этого. И потому вдруг стала чувствовать себя не в своей тарелке.

В конце концов, сестра тихонько шепнула мне, что так глазеть даже на знаменитость неприлично. А я всё продолжала смотреть. Рубинову принесли кофе, затем сок. Один раз он оторвался от компьютера и совершенно пустым, рассредоточенным взглядом уставился в какую-то точку прямо перед собой. Затем снова наклонил голову к ноутбуку.

К тому времени компания наша переключилась на какую-то другую тему – на какую именно, я бы вспомнить не смогла. Мне всё казалось, что они продолжают говорить о Рубинове, даже если бы они поклялись, что о Рубинове больше не произнесли ни единого слова. Всё равно, любое их слово было теперь о нём. Мне сделалось даже страшно: я совершенно не понимала, что со мной происходит, по той простой и самой верной причине, что подобного в жизни моей не происходило ещё никогда. Никогда, ни один человек не притягивал мой взгляд столь надолго. Ни один не вызывал такой жгучий, бешеный интерес. И, самое главное, ни один рассказ о ком бы то ни было не продолжал звучать в ушах даже тогда, когда все вокруг переключились на другие темы. Своего рода сумасшествие, объяснить которое я не могла, а потому, несмотря на страх, всё продолжала и продолжала смотреть на Рубинова.

Моя сестра стала собираться домой. Так же втроём мы вышли из клуба.

– Ты помнишь дорогу в квартиру? – спросила сестра.

Я ответила, что отлично всё помню.

– Тогда держи ключ – я сегодня ночевать не приду. Позвони, когда доберёшься.

Парень сестры тормознул такси, и они уехали, оставив меня в гордом одиночестве. Я немного постояла, собираясь с мыслями и вдыхая остывший ночной воздух. Затем вернулась в клуб и села за столик к Рубинову. Он посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел на толпы фанатичных влюблённых поклонниц: бросил быстрый острый взгляд из-под насупленных бровей. Я оказалась буквально ослеплена блеском его глаз, слишком проницательных для человека, как будто сохранявшего полнейшую невозмутимость. Он был не так прост, как кажется… И, наверное, особенно сложным для меня.

Зачем же я уселась за его столик? Зачем вернулась в клуб? Я не знаю. Вот правда, не знаю. И сказать мне об этом просто нечего. А кто вдруг решил, что всё в жизни можно и нужно объяснить? Ведь это так просто – делать что-то, не требующее никаких объяснений, просто потому, что так надо, и ты чувствуешь это в потаённых глубинах души. Есть вещи, которые нельзя, просто невозможно объяснить. Как невозможно объяснить встречу с самой судьбой.

Нет, в тот момент, когда я приняла это отчаянное решение, я не думала ни о каких судьбоносных встречах. Я сделала так потому, что сделала. И я не собираюсь ничего объяснять. И ещё: мне было очень любопытно, как он отреагирует на то, что сделала я.

Взгляд Рубинова был проницательный, но абсолютно лишённый эмоций. Я могла поклясться на чём угодно, что в ту минуту, когда он поднял на меня глаза, он даже не видел меня. Я была просто колебанием воздуха, незначительным изменением окружающей обстановки, не более. И, если уж говорить честно, совсем честно, это равнодушное невнимание причинило мне некоторую боль.

– Тебе что, автограф? – сказал Рубинов. Для него ситуация была абсолютно простой.

– Зачем мне автограф, если я не видела ни одну из ваших картин?

– Тогда что ты тут делаешь?

Я пожала плечами. Рубинов нахмурился. Я поняла, что он собирается меня прогнать. Мне было интересно, прогонит или нет. Я решила, что если будет гнать – не уйду.

– Кто ты такая?

– Не знаю. А вы как думаете?

– Имя у тебя есть?

– Есть. – Я назвала своё имя.

– Ну и что? – теперь плечами пожал Рубинов. – Имя как имя. Ничего никому не говорит.

Я молчала, внимательно наблюдая за ним. Наш диалог постепенно стал напоминать какую-то безумную сцену, полную театрального абсурда. Наверное, это стал понимать и Рубинов, потому, что нахмурился, и сказал то, что и должен был сказать:

– Пошла вон.

– Нет. Не пойду.

– Может, позвать охранника, чтобы дошло быстрее?

– Всё равно – не пойду!

– Почему?

– Наверное, поняла кое-что. Вот вы спросили меня, кто я такая. А вдруг я действительно поняла? Может, я ваша совесть?

Брови Рубинова поползли вверх. Мне было интересно, будет ли он продолжать меня гнать. Неожиданно Рубинов сказал то, что вызвало моё сильнейшее замешательство.

– Ты ведь сидела за столиком с… – Он произнёс имя моей сестры.

– Да, – удивилась я.

– Это она тебя подослала?

– Нет, не она.

– Почему я должен в это верить?

– Потому, что она моя сестра.

– Ты серьёзно?

– Двоюродная.

– Могу только представить, что она наговорила обо мне.

– Нет, не можете.

– И ты, конечно, её слушала?

– По-вашему, я глухая?

Неожиданно, не столько для меня, сколько, в первую очередь, для себя, Рубинов рассмеялся, и лицо его стало менее серьёзным.

– Что ж, давай знакомиться. Что ты будешь – кофе или сок?

– Ни то, ни другое. Третье.

– Что именно?

– Шампанское.

– А я, между прочим, за рулём.

– А мне, между прочим, наплевать.

Рубинов рассмеялся во второй раз, и мне подумалось, что я выиграла второй раунд. Первый же выиграла тем, что осталась здесь.

Шампанское всё-таки появилось на столе. И когда сквозь тонкую призму бокала Рубинов принялся разглядывать моё лицо, я с отчетливой ясностью поняла, что сегодня не вернусь ночевать. И мысль эта опьянила меня посильнее любого шампанского.

Я принялась рассматривать его в ответ. Теперь он был совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, и вот по-настоящему я могла не отрывать он него свой взгляд.

У него было лицо хищника – заострённый подбородок, нос с горбинкой, стальные зелёные глаза, тонкие сжатые губы. Светлые волосы в беспорядке падали на плечи. Кажется, я уже писала об этом. Просто я никак не могла оторвать глаз от медово-огненного оттенка его волос. При ближайшем рассмотрении лицо его показалось мне ещё более некрасивым, чем раньше. Это было лицо человека, привыкшего повелевать миром и познавшего жизнь до самого дна. Я вдруг поняла, что нас разделяют не просто десятки лет возрастной разницы. Нас разделяет огромная временная пропасть. Я была ребенком и верила в волшебные сказки. Он – нет.

Отчетливо, болезненно, ясно я поняла, что этот человек не для меня. Что нас ничего, абсолютно ничего не будет связывать. Для него я останусь всего лишь девчонкой, одной из многих, имя которой он навсегда позабудет к утру. Но, когда он потянулся за своей курткой, ничто бы в мире не остановило мое падение в пропасть. Меня бы никто в мире не остановил…

Я не знала, что в нём нашла, но ни за что не смогла бы уйти. Даже зная, что буду для него одной из многих. Даже зная, что это короткое приключение причинит мне боль. Но, тем не менее, когда он предложил зайти в его мастерскую посмотреть картины, я первая поднялась с места – встала из-за столика быстрее, чем он.

Его джип был припаркован на стоянке клуба. Ездил он на БМВ Х-6. Крутая тачка, как сказали бы мои туповатые приятельницы по Фэйсбуку. И ни за что в жизни не поверили бы, услышав, что о машине я вообще не подумала ничего – по дороге к его мастерской мне хватало своих мыслей. Сказать, что были малоутешительные, значит ничего не сказать.

«Это всего одна ночь. Для него она будет ничем. Для тебя останется самым лучшим воспоминанием в жизни. Не обольщайся, что на следующее утро он тебе позвонит. Всё, что он сделает, тупо тебя трахнет и вышвырнет из своей жизни. Не маленькая уже, должна понимать». Отвечая на собственный ехидный внутренний голос, я шептала, что понимаю. Разумеется, понимаю. Но остановиться уже не могла. Я была загипнотизирована им, как кролик удавом. И прикажи он мне спрыгнуть с крыши 16-этажного дома, я, наверное, беспрекословно бы взлетела наверх.

Я честно думала тогда, что эта ночь будет всего лишь одной ночью из многих, без последствий. Ничего не значащей, обычной – особенно для него. Но до сих пор до мельчайших подробностей я помню жесткость восточного покрывала на кушетке в студии. Помню прикосновения рук и губ. Пьянящий жар, волнами охватывающий моё тело, жар, от которого можно сойти с ума.

Тогда, уже тогда, занимаясь любовью на той кушетке, я испытывала исступление, которое не испытывала ни с кем другим. И это странное состояние, эти горящие спазмы тела, которые я не могла контролировать, подсказывали истину, вернее, зажигали на лбу горящими буквами: то, что произошло между нами, не просто одна обыкновенная ночь. Что-то происходит. Что-то будет происходить дальше. Я не знаю, чем это закончится, и закончится ли вообще… Уже тогда я начинала понимать, что история моей любви не будет примитивной простой историей. Истину, которую узнала полностью на жёлтой прибрежной скале.

Стоит закрыть глаза, и почему-то перед моей внутренней памятью постоянно встает наша первая ночь в его студии. А потом – ветер, ветер моря бьётся о подножия скал.

Я слышу голоса:

– Ты выйдешь за меня замуж?

Короткий вопрос, требующий короткого простого ответа.

– Нет. Конечно, нет. Никогда.

А ветер, и чайки, и море, и волны, и воспоминания моей души – всё это кричит мне «да». «Да» – исступленно кричу я сама, просыпаясь в дурных снах. «Да» – кричу себе, захлёбываясь болезненным криком. «Да» – аккомпанируют губы, стёртые бесконечностью в кровь – бесконечностью горьких рыданий в пустой кровати, горьких, какие бывают только в одинокую ночь. «Да» – постепенно крик превращается в боль, в шелест… Но, несмотря на протяженность времени, он всё равно звучит только так: «да»…

Я отвечаю «да», а потом просыпаюсь. И понимаю, что и вопрос был сном. И не сказанный ответ тоже был сном.

– Да, конечно, любимый… Я выйду за тебя замуж… Да, да. ДА!

И тогда просыпаюсь. На моих губах – солоноватый вкус моря. А в жизни – пустое горькое «нет».

Студия Филиппа Рубинова находилась в центре Москвы. Я плохо знала расположение улиц, поэтому мне ничего не говорило её месторасположение, о чём сам Рубинов не преминул сообщить. Помню только, что ехали мы недолго. По дороге он успел рассказать, что живёт постоянно в Лос-Анжелесе, там у него большой дом, а в Москве у него только квартира и студия. Студия одновременно служит чем-то вроде офиса, когда в этом есть необходимость. В квартире же он временно останавливается, когда приезжает по делам в Москву.

Рубинов сказал, что не любит Москву.

– Я приехал только неделю назад, и ты не поверишь, меня уже тошнит от этого города, и от этих людей! Такая смесь мещанства и местечковой тупости, которую не каждый сможет переварить. Какое счастье, что ты живёшь в нормальном городе, и не впитала в себя всю эту заразу в виде брэндовых шмоток и разукрашенных ногтей!

Мы зашли в какой-то невысокий дом, поднялись на лифте на третий этаж, и наконец вошли внутрь. Студия Рубинова оказалась абсолютно роскошной – я никогда не видела ничего подобного.

Это было огромное помещение, целый зал, декорированный в восточном стиле. С порога создавалось впечатление, что попадаешь в сказку из «Тысячи и одной ночи», настоящий восточный дворец. Мягкие цветные ткани переливались под ногами и являлись самым уникальным в мире ковром. Бронзовые резные лампы стояли на полу. Это была самая настоящая резиденция восточного владыки-инкогнито.

Поступая по велению настроения, я сняла пальто, сбросила сапоги и уселась прямо на пол, в эту большую цветастую лужу из дорогих тканей. Надо мной сказочными сводами возвышался восточный орнамент потолка.

– Мне всегда нравился Восток, – откуда-то сбоку раздался голос Рубинова – поражённая красотой и необычностью этого места, я даже выпустила его из вида. – Ты куришь кальян?

Я ответила, что не курю, и стала разглядывать маленький восточный столик из настоящего серебра, похожего на тонкое кружево. Наверняка стоил он целое состояние, а выглядел вообще как из сказки.

Появился Рубинов. Он принёс коньяк в пузатых бокалах, и тарелку восточных сластей. Мы выпили, непонятно, за что. Рубинов рассматривал меня очень внимательно, но в этом взгляде не было никакой пошлости. Наоборот, я просто купалась в проницательном внимании этих умных, совсем не раздевающих глаз. Он рассматривал меня со всех сторон и молчал. Я почувствовала себя очень неловко. Я не понимала, что происходит, и абсолютно не знала, что нужно сказать. Меня мгновенно подвела природная сообразительность, и, так как в голове не появилось никаких решений, я пришла к выводу, что лучше придерживаться «классической» тактики – тоже молчать.

Так прошло минут двадцать. Рубинов допил коньяк. Затем встал, схватил меня за руку и поднял с пола. Коротко скомандовал: «Пошли!» Я решила, что тащит он меня прямиком в спальню, и очень возмутилась этой наглостью, просто даже бесцеремонностью. Внутренний голос с ехидцей прокомментировал: «Так тебе и надо! Сама напросилась».

Но всё оказалось не так – в Рубинове не было ничего отталкивающего и пошлого. Он привел меня в другую часть этого огромного пространства, в настоящую мастерскую, заваленную картинами, холстами, красками. В середине, занавешенная плотной тканью чёрного цвета, стояла картина, достаточно большая, даже в пространстве этой объёмной мастерской.

Рубинов подошёл к картине и сдёрнул покрывало. Потом сказал:

– Смотри.

Это было совсем не то, к чему я мысленно готовилась и что ожидала увидеть. Но то, что открылось моим глазам, поразило меня в самое сердце, причём, навсегда. Я думала, что Рубинов просто известный и богатый художник. Теперь же я поняла, что Рубинов – гений. И это откровение, свалившееся на меня совершенно внезапно, буквально пришибло к земле.

Я молча застыла на месте. Человеческие глаза в середине толпы одичалых чудовищ на краю безлюдной пустыни. Замок, недосягаемая мечта, вдали. Замок души, к которому устремлены все побуждения, все чувства. Тайная иллюзия разбитого сердца, тихая гавань, способная излечить все раны. И ясное понимание: эта мечта, эта иллюзия навсегда останется только мечтой. Одичалые чудовища не допустят твоего исцеления. И не останется ничего, кроме бесплодной пустыни, в которой будет ужасающе пусто и одиноко. И ты поймёшь, что рядом никого нет.

Я смотрела на эту картину, и удивительные чувства наполняли мою душу. Картина говорила со мной так, как ещё никто не говорил. Перед ней всё было обнажено, и, словно искусный хирург, производящий операцию, она извлекала самые потаённые мысли и чувства из моего нутра. Она обнажала мою душу, поражая и мозг, и сердце. Меня захлестывали эмоции, не позволявшие говорить.

Я действительно не могла говорить. Мне было безумно странно, что кто-то так тонко и точно подсмотрел мой внутренний мир, увидел всё то, что я знала давно, но никак не могла высказать. Эта картина объясняла во мне многое, в том числе то, почему я села за столик к Рубинову. Именно такое проникновение в мою глубинную суть и было самым главным признаком, явлением, фактом, что Филипп Рубинов – великий художник. Но от осознания этой истины мне почему-то стало грустно. Для меня такое знание прозвучало, как приговор.

Мне даже показалось, что я вошла не в ту дверь. Ведь было уже абсолютно ясно и точно, что я села за столик не к тому человеку. Не к тому?.. Я всё ещё находилась во власти эмоций. А потому не могла говорить.

Рубинов молча наблюдал за мной. Читал, как всё, как в открытой книге, на моём лице. И, похоже, то, что он видел, ему нравилось. У меня ведь не было столько жизненного опыта, чтобы я могла профессионально скрывать свои чувства.

– Хочешь узнать название? – усмехнулся Рубинов.

– Хочу, – почему-то шепотом сказала я.

– Вечеринка, – снова усмехнулся он.

Тут я не выдержала:

– Почему вы так одиноки?

– Что?! – Теперь удивился он.

– Разве можно быть таким одиноким посреди людского мира? Разве можно – так? Что вы хотите найти?

– Ты странная маленькая девочка, – снова усмехнулся Рубинов, но ухмылка его вышла почему-то кривой. – Никогда больше не говори людям таких вещей. Им это может не понравиться.

– А вам?

– Разумеется, мне не нравится тоже. Ты не понимаешь в этой жизни абсолютно ничего. Нельзя идти по миру с таким открытым сердцем, как у тебя. Это опасно для жизни. Люди не настолько серьёзны и не настолько добры. И никогда – запомни, девочка, это пригодится тебе для жизни, – никогда не говори людям то, что на самом деле ты думаешь. Это самое главное правило, своего рода анестезия. Иначе тебе ждёт серьёзный болевой шок, от которого ты не выживешь. К сожалению, это правило придумал не я, а наш мир. Люди не любят философствовать на отвлечённые темы, когда эти темы касаются лично их. Поэтому больше не говори то, что ты думаешь. Что же касается меня… Я не одинок. Это иллюзия, созданная моей фантазией. Иначе я бы не был Филиппом Рубиновым.

– А эта такая радость – быть им?

– Разумеется. Неужели ты думаешь, что я хотел бы отказаться от всего?

Нет. Я так не думала. И я не думала, что он когда-либо думал о своём одиночестве. Я вдруг поняла, что он о нём даже не подозревал. Эта мысль была слишком сложна для меня. Поэтому я даже обрадовалась, когда Рубинов обнял меня за плечи и этим прогнал всех одолевавших меня бесов. Я буквально взвилась до седьмого неба, почувствовав его руки на своих плечах.

Прямо рядом со своим лицом я увидела его глаза. И ещё до того, как он поцеловал меня, до того, как впился обнажённой раной своего рта в мягкую податливую полость моих губ, я поняла, что теперь всё, всё в этом мире, всё в моей жизни заключается только в одном. Вовремя насладиться его любовью и вовремя уйти из его жизни. И ещё – вовремя умереть от тоски.

Блестящие огоньки ламп закружились в огненном вихре. Воспалённой кожей я почувствовала на своем теле горячую лавину его жадных рук. И всё погасло, всё исчезло, абсолютно всё в мире – свет в глазах, мерцание ламп. Был только он. Он. И больше никого не было во всём мире. И не существовало времени, которое возможно было бы повернуть назад.

Филипп Рубинов оказался просто великолепным любовником. То, что я испытывала с ним, я не испытывала ещё ни разу ни с кем. В моей памяти постепенно стерлись все самые нескромные подробности, осталось только пьянящее ощущение полёта, заполняющее меня всю. И такое же горячее падение в бездну, так как я вдруг поняла, что теперь обречена всех, абсолютно всех сравнивать с ним. Меня даже охватила некая горечь от такой мысли, ведь я не знала, будет ли продолжение этой ночи, и сколько нам ещё суждено ночей. Но жаркие прикосновения его тела, моё иступленное противостояние с собственной совестью (я ведь изменяла не моему жениху, я изменяла самой себе) опалили моё тело просто несусветным блаженством, и постепенно все сомнения стёрлись из памяти, осталось только то, как исступлённо мне было с ним.

Утром, часов в шесть, он растолкал меня, стащил с кровати и приказал убираться. Именно таким было мое пробуждение. Я блуждала где-то в сладких глубинах сонного забытья, из которого меня вырвал жёсткий толчок.

– Знаешь, ты не красавица, – валясь в постели, Рубинов нескромно рассматривал, как я одевалась, – но молодость всё компенсирует. Именно молодость. Со временем ты станешь обычной биомассой, и мужчины потеряют к тебе интерес.

Возмущенная до глубины души, я обернулась, чтобы ответить как можно резче, но Рубинов примирительно рассмеялся:

– Ну, извини, извини…. Просто пошутил.