Тайны русской души. Дневник гимназистки Бердинских Виктор

Там двое (врачей) меня лечили, и своим судом я лечилась, и – как будто – кашель стал проходить. Но надо было ехать, и в вагоне – душном от невероятного количества человеческих тел – было так жарко и так невозможно дышать, что всё это солдатье, мужичье и прочее пооткрывало окна. Как раз надо мной. От жары я обливалась птом и начинала было чувствовать, что мне от этого легче, и вот – открывали окно. Я закутывалась всем, что ыло под руками, но пот исчезал. Застывал просто…

Ах, какая я приехала «красивая» домой! Грязная, бледная, с измятым от бессонницы и утомленья лицом, с красными глазами… Фи!..

В этот же день сходила в баню. А потом потянулись дни, полулежачие – в постели и креслах, и ночи – с задыхающимся кашлем. Казалось, вот-вот не хватит воздуху – и конец. Всё внутри переворачивалось, и доходило до рвоты. Как-то выплюнулось несколько ниточек крови. Но мокроты, которой я захлебывалась в Питере и которой в моих легких и бронхах вырабатывалось такое поистине невероятное количество, – не было.

Никольский был:

– Денька три дома посидеть, а там – пройдет. Проглотить десяток порошков – и будет…

Приехал Молчанов211. Этого видела в первый раз. Молодой, но симпатичный. Теплые руки. И… и он – не доктор. Доктору не полагается так чувствовать, что в его руках – женское тело… Ну и от этого ничего пользы не было:

– Посидеть до Рождества (это – третьего дня было) и поесть десять порошков…

Впрочем, он глубокомысленно изрек (с «ятью» обязательно), что «собака сидит, вероятно, в бронховом узле – что это значительно лучше, чем если бы она кусалась из-за сети мелких бронхов» (конечно, он о «собаке» не упоминал) и что «шейка» у меня «длинна»… Разумеется, это – о шейке дыхательной, но… можно было бы об этом сказать иначе…

Итак, этот молодой «недоктор» исчез, посоветовав «устроиться» так, чтобы «порошков не принимать больше». Я с ним простилась с легким сердцем – и с тем, чтобы «постараться» не видаться с ним больше для консультации…

А потом, на второй день Рождества (26 декабря), появился старый знакомый, еще мамин врач – Красовский. И тут-то настало первое разочарование:

– Бронхит очень серьезный, лечиться долго. Отъезд отложить. Малокровие внушительное… Долго пить мышьяк и duotal…212

Это было внимательно и добросовестно. И я благодарна была его откровенным словам. А потом, когда мама была у него – подписывать лекарства (рецепт), он и сказал, что «ехать сей девице нельзя». И она (мама) мне этого не сказала, и я жила до 29-го (января) в надежде на отъезд и волнениями из-за своих курсовых (дел)…

В воскресенье (29 января) Шмелёв решил всё. Слова Красовского закрепили решенье, и с этих пор до сегодня я пишу письма Юдиным, и надо еще много кому написать, главным образом – хозяйке (квартиры), но рука не поднимается – еще раз письменно отказаться от всякой надежды на возвращение в туманы Питера. Потому что вновь я чувствую, что надолго – о, конечно, надолго, если не навсегда – для меня закрыт туда доступ на целые зимы… Если отпустят, так только ненадолго – повидаться со старыми знакомыми и моими друзьями. Ведь только там у меня есть друзья…

Письма Юдиных теперь для меня – всё, так как здесь не с кем поговорить о посторонних вещах. Никого не бывает у нас, кроме Капочки – недалекой и неумной, маленькой и кругленькой, пожилой уже девушки; Ольги Павловны – полусумасшедшей старой отставной учительницы, считающей викария Павла213 своим братом (кстати, давно умершим) и говорящей такие глупости, что – о-о-ох!..

Кто еще? Мария Михайловна Михайлова. Старуха-богомолка, возмутительная по взглядам и суждениям. Это – тетка тети-Юлиного мужа. Некогда жившая очень хорошо (в материальном отношении) с мужем, почтовым чиновником – на Урале, да и здесь… Ах, какой хороший старик был! И как она отравляла ему жизнь!..

Больше почти никого не бывает.

Впрочем – Вшивцев. Этот ходит чуть не каждый день. Вот уж терпеть не могу кого!.. Зол, мстителен, груб и зазнайка. И однако, меня не смеет задевать – ни в чем…

Я не хочу больше писать о них. Это – мало того что скучно и бесполезно, так еще и такие мысли вызывает, от которых больно и о которых – потом… Потом…

Сегодня мне было хорошо. Так ярко было солнышко, и такой милой стариной веяло от давно полученных писем. Я сортировала их сегодня. Так – механически. Только два-три перечла. И захотелось написать Зинаиде Александровне (Куклиной) что-нибудь. Написала открытку – о счастье. Смешно…

Ведь обе здесь живем. Но когда еще я смогу пойти куда-нибудь?.. И потом: мы в письмах лучше разговариваем – спокойнее и находчивее…

Сегодня получила письмо-открытку от Маруси Шутовой. Пишет: «Хорошо, что вы не приедете сейчас. Здесь трудно жить в продовольственном отношении. Ждем больших событий…» Так хорошо написано! Папе очень понравилось тоже…

Вообще, там (в Петрограде) что-то назрело – и скоро прорвет. С часу на час ожидать можно. А я – здесь!.. Всё, всё, начиная с убийства Распутина, случившегося через три-четыре дня214 после моего отъезда, – всё пройдет без меня… А так интересно! Уж там-то что-нибудь уж можно было бы узнать. А так – интересно… Э-эх! И какого это, забрала меня когда моя болезнь! А ведь ничего, сидя здесь, не увидишь!..

Сегодня – двенадцатое (февраля). О, они (то есть Юдины, разумеется), конечно, уже получили мою посылочку – портфель (папку для рисунков), книгу, письма. И какое впечатление всё это произведет на них? Соня, вероятно, будет удивлена и недовольна. Но не очень поражена. Неясное предупреждение с (железнодорожным?) билетом уже заронило в ее голову какое-то подозрение и сомнение – как видно из последнего письма. Но недовольна будет. Теперь обо всем придется писать, и ответ на это придет не раньше десяти дней. Вот это ей неприятно будет…

Ленушка (Юдина) поскучает чуточку – и забудет. Она последнее время обо мне мало думала…

Миша (Юдин)… ну, точно я тут ничего не могу сказать. Я ему, должно быть, надоела своим бесцветным пребыванием у них. Это было вот когда видно: Лене хотелось как-то пойти погулять, и Миша соглашался. Но, когда потом спросили меня и я выразила – нехотя – свое согласие, я заметила, как Миша – лениво потягиваясь и из-за кулака – сказал:

– Стит ли?..

Тогда я быстро добавила:

– Впрочем, нет, мне еще надо будет идти домой. Устану очень…

И они пошли.

А потом я еще его (Мишу) обидела – запиской о наградах. Ну, это было сделано уже нарочно… И если в прошлом году ни одного письма не было без его приписки – всегда юмористической, то теперь уж – ни в одном ничего… И мне так не хватает его шуток, что я раскаиваюсь в том, что всё время так держалась с ним, что обидела его – почти перед отъездом… Я написала ему уже об этом. И написала плохими рифмами, чтобы вызвать его на критику. И вот мне интересно, ужасно интересно, что он «по этому предмету» скажет?..

Екатерина Александровна (Юдина) посочувствует – мне для меня. Я хотела бы слышать, что и как она скажет, когда узнает об этом из моего безалаберного письма. А Алексей Николаевич (Юдин)… Ну, он скажет – очень равнодушно:

– Бывает… – когда ему скажут:

– Папочка! А Ниночка-то не приедет больше!..

А прочитав письмо, преспокойно сложит его в боковой карман и примется за газету… Всё – как обычно. И если пожалеет обо мне, так только для себя…

Ах, хотела бы я весь этот день видеть!

Соня (Юдина), конечно, моментально напишет мне письмо. Вот, вероятно, теперь (Юдины) сидят за чаем и сообщают Аркадию Александровичу (Рылову), что «вот какая новость»…

Может быть, и Бобровский тоже тут, и какое-нибудь замечание они оба сделают – такое, что схватишься за животик…

Ах, пусть Соня напишет мне обо всем подробно – сегодня вечером, в кровати!.. Я все-таки – большая свинья: всё тревожу их со своими делами. Ну, что же делать? И чем только я смогу им за это отплатить? Хотелось бы сделать для них что-нибудь…

А вот странно: я приобрела себе «друга» в лице Сони – как она об этом говорит в своих письмах – вот чем. Как-то раз она сказала мне, что ее самолюбие мешает ей в том-то, том-то и том-то… и что сознание этого мешает ей жить. И мне так почему-то стао ее жаль, что я состряпала достаточно дикие рифмы – для того чтобы отважиться передать ей их. И я отважилась (вообще, я за это время стала во многих отношениях очень отважной) – передала. И после этого у нас завязалась такая переписка, что я должна была пустить в ход всё свое бумажное красноречие, чтобы вылезти из страшных противоречий…

Я думаю, что если бы Соня перечла теперь по порядку все мои письма, то получилось бы впечатление винегрета. Господи, как мне было трудно писать убедительно! Я не умею так писать. И ведь, должно быть, не убедительно я писала, так как они, то есть мои письма, не достигли цели и не убедили Соню. Зачем я не умею ни писать, ни говорить хорошо – так, чтобы убедить? И почему вообще я не умею разговаривать?! Досадно…

А теперь мне досаднее всего, что я не вижу и не слышу, как, что и кто говорит обо мне – у них, у моих милых, хороших, любимых… Стыдно признаться, но здесь, в семье, мне чего-то не хватает. Но это что-то есть у них, у Юдиных. Может быть, со временем мне удастся точно определить, что это такое. А теперь – не могу…

Вчера я получила письмо от Лиды Лазаренко. Как я хохотала, когда читала его!.. А Лена Домрачева, лежа на Зоиной кровати, хохотала надо мной. Но как же не смешно, когда все ее (Лиды) советы уже выполнены. Все – до… последнего.

Последний (совет) я едва ли выполню. А это – вот какой умный, но мало пригодный для меня совет: «Сократи всякое писание, даже письма сократи – до открыток, а то я по себе знаю, что во время “схватывания и закрепления на бумаге” мы горим втрое, если не вдесятеро сильнее, чем обыкновенно…» Вот тут будет уже пункт разногласия. Я согласна с тем, что в это время мы больше, сильнее «горим», но «гореть» приходится и без того – не меньше, когда слышишь и видишь то, что берет за сердце, да еще как берет!..

Ах, ну – потом об этом! Потом…

Да, кроме того… Ведь у меня же всего только мое обычное, всегдашнее притупленное дыхание в верхушке (легкого). Остаток от старых воспалений. Ну так и нужно не «привертывать» огонь, а пустить его. Тогда и дыхание пойдет на всех порах!..

Ура! Сегодня было солнышко – и счастье! Счастье от солнышка. Несмотря ни на что… Скоро весна. Чувствую, что весна скоро, хоть и всё морозы стоят. Все гулиманы215 были. Мноого…

Вчера (13 февраля) у меня было много новостей.

Во-первых – получила от Лены (Юдиной) такое письмо, что захлебывалась от смеху. Потешная девочка и ужасно хорошая! Прелесть!.. И особенный оттенок письму еще придали карандашные Мишины (Юдина) редакции. Это – еще смешнее. И это – уж совсем хорошо! Стало быть – забыл все мои выходки…

А потом, вечером… Ну, это – опять о болезни, но всё равно – тут есть одна мысль.

Попетова была у (доктора) Шмелёва и говорила обо мне. Он уверил, что «ничего нет», но что «Петроград… туда можно поехать – сдать экзамены, а потом перевестись в Киев»…

Вот, вот – это последнее: как я расстанусь с Юдиными?.. Но в Киев – это совсем недурно. Там – тепло… И нельзя ли отца туда перетянуть? Кажется, это не невозможно, потому что мама на днях говорила, что он предлагал переехать жить в Петроград… Но если год тому назад я была за это, то теперь я – против, так как мама не вынесет этой суматошной жизни, и лестниц, и этого дыму, и слякоти… Нет, это уж не дело… И Екатерина Александровна (Юдина) пишет, что «только не это». А вот в Киев – это другое дело!.. Перевестись в Киев?.. Мама уже предлагала перевестись в Москву… Надо подумать…

Однако – ну и публика есть на Руси!

Объявилось какое-то общество – «Общественный союз», которое проповедует, что 5-я (Государственная) Дума не может быть хуже 4-й, если выборы произвести… по куриальной системе с участием полиции. А этих «думцев» – так как они почти все подлежат призыву – изолировать от общества, что является уже делом воинских начальников, а этим последним можно сделать соответствующее внушение… А там уж и об евреях заговорили… Ну-у, известного сорта люди в этом «обществе»!..

Записка подана Протопопову216. Тому Протопопову, цензура которого вымарала письмо Милюкова217, который призывал к спокойствию и мирным занятиям рабочих заводов, очевидно, несколько возбужденных агитацией «сухопарого Милюкова», «брюнета», говорившего на заводах, звавшего в день открытия Думы рабочих к зданию Таврического дворца218 – для разных требований. Вот выступление-то этого «сухопарого Милюкова» и послужило поводом подачи записки…

Неужели же члены этого громкого «союза» не видят дальше своего носа? Ведь вот я – совсем дура, и в политике смыслю столько же, сколько свинья в апельсинах, а и то рассудила это так, что и «сухопарый Милюков» – подложный и что распускать Думу… Боже сохрани! Вот если бы Протопопова попросили так вежливенько: «Извольте вам выйти вон!» – то это было бы великолепно… Впрочем, он вежливо – «не понимает». Должно быть – надо пинка дать… Ох, совсем самолюбия нет у человека! Ведь уж давно-давно ясно говорят: «Чего вам тут делать? Право…» Конечно, не этими словами, а понять можно. Уж если я понимаю, так… Не может быть, чтобы министр совсем бестолковый был. Но нужен ли он кому-нибудь? Не прикрываются ли им – и потому держат так долго? Непонятно… Но и нехорошо уж очень. Некрасиво…

А об новой-то Думе?! Фу! Совсем как (в) 1861 году – при создании первого парламента в Италии. Там и депутаты избирались куриями и под непосредственным наблюдением полиции. За целый век – вперед ни шагу. Срам себе признаться, а не то что в люди сказать… А впрочем – это не очень-то моего ума дело…

Что же касается равноправия евреев или, по крайней мере, разрешения им приобретать повсеместно недвижимую собственность – так у нас на («Бестужевских») курсах, в ту большую сходку, когда читали (еще до Рождества) политую красными чернилами, но дошедшую к нам речь, так об этом говорили много. Я не помню и не всё поняла, что они говорили по этому поводу… Я вообще немного понимаю в политике – какой бы то ни было. Помню только, что по этому поводу было много горячих разговоров и многие кричали:

– Почему только одним евреям? Уж если равноправия… – так всем! Какая такая привилегия евреям?..

И в резолюции, кажется, было постановлено, что – «всем»…

Ну, Бог с ней – с политикой. И как-то зло сердце сжимается, и брови сводит нехорошо, и дух захватывает в груди, когда читаешь эту «прелесть»… Лучше – о другом…

От Юдиных всё нет ничего – никаких известий о портфеле. Неужели он потерялся? Ой, ой… Нет, лучше и об этом не писать…

А – вот о чем. Вчера (15 февраля) утром был у нас Юлий Глазырин. Приходил проведать сестрицу, а вернее – поговорить с Николаем Васильевичем (дядей). И брат, и сестра, и мамаша к нему питают большую симпатию. И до чего хорошо Юлий разговаривает с дядькой! Мне так нравится!.. Вообще – он комичный. Не передать всего юмора его речи, всего комизма этого сочетания слов с мимикой и тоном… Надо быть большим художником и ловко владеть пером, чтобы это воспроизвести. А хочется попробовать…

Люблю писать, только редко пишу, так как уж очень досадно бывает, когда не выходит-то ничего… Вообще – лица у меня не выходят. Сегодня рисовала Рубинштейна – с картины Репина. Углем. Так стирала раз до десятка, а нарисовала, наконец, так, что вышло похоже на Ивана Васильевича Аксакова. Рубинштейн и Аксаков… Что общего?..

Но, право же, до слез обидно и досадно, что и когда не выходит… И сегодня уж не один раз швыряла тряпку и угли. Но сделаю же я его (портрет) еще раз! Теперь уж – красками…

Всего досаднее, что не выходит именно то, что мне больше всего хочется нарисовать, – лицо. Ах, какая досада! Ведь вот Зине же (сестре) удается, и еще как! Подчас я ей завидую, право. Хоть и считаю это нехорошим. Но таков уж мой удел – делать всё, что я признаю худым. И не делать ничего положительно хорошего. М-м-м… как гадко… Хоть бы что-нибудь…

Я читала сегодня о (Государственной) Думе. Как они все сошлись во мнении о Правительстве! Все – за исключением очень немногих…

Мы как-то говорили с папой о том, что не может так идти дальше, что не должно так быть. И ведь теперь никто не заступится за существующее положение вещей и настоящую позицию власти – разве только «начальница» (Ю. В. Попетова) да Спасская в придачу…

Странно: судя по нашим девочкам, теперь гимназистки восьмого класса нимало не думают о том, что теперь на Руси делается. Не знаю, как бы я отнеслась ко всему в семнадцать лет, но я помню 1905 год. Я была тогда во втором классе, мне было лет тринадцать. Конечно, нас-то любопытство страшное одолевало, и мы бегали (в гимназии) слушать у дверей зала и классов, где сидели восьмые (классы). Слушали – и ничего не понимали. А тоже были возбуждены и с каким-то особенным чувством смотрели на старших, на их стриженые головы (сколько я помню, две были острижены), на красные ленты – в косах и галстуках.

Но восьмиклассницы с одушевлением и горячим убеждением в том, что они что-то важное и нужное делают, устраивали митинги в зале, пели в классах что-то, чего в гимназии петь не полагалось… Я ничего почти не понимала в этом. Видела только какое-то волнение, видела потом (знаменитого 22 октября)219 кровь на снегу в пустынной уже улице и вдали – толпу народа… Это мы шли на именины к девочке-однолетке. Не знаю, в этот ли день я простудилась или раньше где, но на следующий день лежала в постели и ждала – нетерпеливо и волнуясь, – когда же, наконец, придет тетя из гимназии и как она оттуда выберется… Если память мне не изменяет, именно в этот день гимназистки скакали через забор из гимназического сада в Ермолинский220 (там жила Валя Гузаревич и еще кто-то из девочек) и наш двор…

Но я уж очень отвлеклась. Я только хотела сказать, что тогда гимназистки интересовались общественными течениями, тем, что делалось вне гимназии и жизни семьи. А теперь они – насколько я вижу – думают только о том, что вот такая-то (учительница) «на пробном (уроке) тыкала в учениц пальцем», а эта «только и делает, что бегает за актерами». Конечно, всё это близко их сердцу, всё это – злоба гимназического дня. И мы говорили о том же в свое время, но, например, Юбилей освобождения крестьян221 занимал нас не только тем, до которого часа позволят танцевать на вечере…

Вот – расфилософствовался человек, у которого для философии и толку-то еще недостает. Кончи, человек Божий!..

А все-таки я с политической экономией – в объеме нашего курса – охотно бы познакомилась…

Ну, фактические данные: у Зойки оказался – ко всем прочим (противоречиво определенным Аксаковым и Грекс222 «болестям») – пренеприятный (по своим последствиям для окружающих) приклад-дифтерит. Вчера (25 февраля) отвезли ее в больницу, а сегодня прокуривали комнату…

И – где тонко, там и рвется! Я сломала термометр. Последнее было моей вечерней болезнью…

А днем получила письмо от Юдиных. Пишут трое. Ну – теперь не скоро дождутся от меня. Больше ничего писать не хочется…

Кашель надоел мне сегодня утром.

Тетя принесла мне «Бадмаевскую прелесть»223 – хину напоминает. Я выпила…

Приходит папа. Как всегда, я спрашиваю:

– Что новенького?

И вместо обычного:

– Да ничего, – слышу:

– У нас переворот.

– Как?! Когда? – я раскрыла рот и вытаращила глаза.

– Так на днях. Временное правительство. Во главе Родзянко224. Вчера губернатор (Н. А. Руднев)225 получил телеграмму: «Я во главе Временного правительства. Вы остаетесь на местах. Подчинены мне. Родзянко». Военным министром назначен Поливанов, иностранных дел – Сазонов.

– Аплодисменты! – сказала я, аплодируя ногами, так как под левой рукой у меня был термометр и лежала я на животе…

Ну и не захотела лежать сегодня – так, как того требует доктор Спасский226, который был на днях и нашел уже процесс в левом легком…

Папа походил, походил по коридору, зале и в столовую, идет оттуда и говорит:

– А чисто сделано…

– Да, – перебиваю я, – только что Думу распустили и…

– И одним Петроградом ограничилось, здесь и пулеметы остались ни при чем.

Да, здесь только остается рот раскрыть от удивления – как я.

А тетя Аничка добавила:

– Что-то теперь, а?.. Ведь уж всё рухнуло… Всё, на что надеялись немцы, пропало…

И верно. Ведь тут – Родзянко. Ах, теперь как война подвинется вперед! Цензуры не будет – ни «беломорской», ни «протопоповской». И русские будут – а не немцы – везде…

И ведь верно, что «чем хуже – тем лучше». Если бы не теснили так Думу, так всё пришлось бы немцев терпеть. И Бог знает, сколько бы еще протянулось. И сверху бы всё время уверяли, что доведут войну «до победоносного конца», и в то же время в Министерстве (Правительстве) главенствовали бы купленные немцами и уже компрометированные Протопоповы, а письма Милюковых запрещались бы цензурой, и Керенские227 бы отдавались под суд…

Слава Богу – конец этому! Что бы ни было – хуже не будет…

А теперь – почитать газету… Я все-таки сегодня лежу. Но – одетая и почти сидя на диване…

Вечером.

Читали телеграммы Временного исполнительного комитета. От его воззваний у меня осталось впечатление чего-то основательного, веского и решительного. Чувствуется, что всё это теперь решено и будет проведено – во что бы то ни стало. Из телеграммы Государю можно заключить, что он (Государь) останется во главе страны – только, очевидно, номинально. Это хорошо. В России должен быть Царь. Но немецкая партия обязательно должна быть парализована…

Ну, совсем напрасно я так думала… Милюков раньше, чем следует, говорил об отречении Государя – представителям иностранных держав. И даже некрасиво обозвал его – и резко. Это уж совсем нехорошо – не деликатно, не тактично. Это подрывает доверие. Не делает им чести. Они должны быть справедливы. Надо быть справедливым и очень наблюдать за собой, когда стоишь на виду страны. И нужно быть благородным. А неблагородно – пользоваться своей силой и безнаказанностью над беззащитным и побежденным. Совсем это нехорошо…

Мне его (Государя) так жалко! Он отрекся. Конечно, это все-таки – вынужденное решение. Но я не думаю, чтобы ему уж так отчаянно тяжело было это отречение. Нелегко, конечно, нелегко: разве делают эти вещи с легким сердцем? Но какая обуза с него спала! Особенно если это правда, что он отказывался от Престола при отце. Бедный, милый!.. Это так тяжело – сознавать свою бесхарактерность! Так досадно и больно видеть собственное безволие, чувствовать, что вот чье влияние тяготеет на тебе – и не иметь силы все-таки его сбросить!..

А вот девочкам228 – гораздо труднее. На них тяжести такой не лежало, они привыкли к всеобщему вниманию – хотя, собственно, и это тяжело, но у них уж образовалась привычка к комфорту, к первенствованию, к поклонению. Им лишиться всего – гораздо труднее. Ведь они не испытывали мучений совести, не устали от непосильной тяжести, и им не хочется отдохнуть…

Но кому теперь всего тяжелее приходится, кто теперь больше всего страдает – это Она229. Вот уж человек, который лишился всего. Всё в руках было, всем правила – как послушной лошадкой, и вдруг – лошадка вырвалась и… даже вожжей не осталось в Ее руках. Вот кому – всего труднее…

Михаил230 тоже отказался. Впредь – «до всенародного избрания» (Учредительного собрания). Напрасно он это сделал. Конечно, по отношению к брату этот поступок и хорош. Чем?.. Я не могу объяснить – как? Но как будто он говорит: «Если он не хорош, то лучше ли я?..» Вот этим поступком-то он и ответил отрицательно на вопрос. Но… ведь «для блага Родины» – вот лозунг переворота. И Михаил должен был взять власть в руки на этот момент… С другой стороны, конечно, он хочет себя гарантировать. Конечно. Всё это теперь так шатко, так неустойчиво. Понятно, что он хочет найти себе пункт, на который он мог бы опираться. Но «всенародное избрание»…

Состоится ли оно?.. Думцы будут агитировать в пользу революции. А это – несвоевременно, этого не нужно. Это не свяжется с ходом всей истории России. России нужен Царь, хотя бы он и пользовался ограниченной властью, хотя бы он был Царем номинально…

О, что бы обо мне сказала Клавдия – и все тоже с ней?!. «Монархистка», «постепеновка»231, «черносотенка»…232 Каких только названий не придумали бы они! Да разве дело в названии? Глупенькие они. Для них в названии – всё…

А у меня сегодня утром температура – 36,3. Это уж – мамина гомеопатия. Вот еще что вечером будет?..

Вчера (6 марта) вечером у меня глаза были на мокром месте. Перечитывала письма Петра Константиновича, петицию, пересматривала фотографии – и пускала слезу. Вот – человек какой «мокрый»: при каждом удобном и неудобном случае – слезы… А потом мама читала – об отречении, об обстановке, в которой оно произошло. И так мне его (Государя) жалко стало, что глаза опять намокли и защипало веки…

Эти дни (два-три) старалась не брать в руки газет. А сегодня забрала – по своему обыкновению – все, что накопились, и сейчас буду читать…

Вчера (6 марта) послала Федорову-Давыдову233 письмо. Смешно: совсем уж взрослый человек – и растаял, читая детский журнал. Душа, что ли, у меня ребячья? Я люблю и детские книги, и журналы, а этот к тому же еще растревожил столько воспоминаний…

Да, а вот новость-то: в воскресенье (5 марта) у меня Зинаида Александровна (Куклина) была. И ведь всё со своими выдумками:

– Получила, – говорит, – ваше второе письмо – и читать боюсь: сильно бранится или нет? Читаю… и в каждом слове чувствую, что человеку до такой степени тоскливо и надоело сидеть дома, что – вот!.. А идти… нет, думаю, подожду – пока каприз письменный кончится…

Подумать только! «Письменный каприз»! А? Это она «капризом», видите ли, считает, что я пишу ей сама, ибо мне не с кем перекинуться словечком, потому что наши ребята ни о чем не умеют говорить, особенно – Зоя. Ведь уж она «запоет» – так… унеси ты мое горе! И избави нас от Лукавого!.. Или доведет до белого каления, или так надоест: всё одно да одно – что не будешь знать, куда деваться… «Письменный каприз»!.. Это потому, что я прошу ее (З. А. Куклину) мне написать, так как знаю, что прийти ей или некогда, или не захочется, потому что иногда к ней здесь не совсем хорошо относятся – даже тетя Аничка. Это, конечно, из-за Гриши (Куклина), так как он перестал нынче у нас бывать совершенно. Им (домашним) немножко обидно, что какой-то мальчишка вдруг задирает нос. Собственно, это совершенно справедливо, и ему (Грише) ровно ничего не стоило прийти в Рождество и Пасху. Большего не требуется… Но… теперь этого не признают – бывают только там, где они «заняты». И в этом случае он (Гриша) только последователен. Когда он был «занят» – немножко – мной и (значительно больше) Катей, он у нас бывал. Одно лето – и нередко. А теперь он «занят» Зоновой234. Она часто бывает у них, и он сидит дома или провожает ее – то туда, то сюда… Ну – вот и всё…

Впрочем, я отвлеклась… Я хотела только сказать, что я ей (З. А. Куклиной) давала возможность избежать легких неудовольствий. А она назвала это «письменным капризом». Ну что же – пусть! Она была, и хорошо мы посидели. Несмотря на все ее колкости и пристрастие меня немножко посердить – ведь я сама говорю ей всякие дерзости и колючки, вроде того, что «не перевариваю ее» и т. п. Я люблю ее за то, что в ней много жизни, живучести и вот именно этой самой колючести. От нее чуточку устаёшь – и оживаешь сильно. В ней нет пресности и однообразия. Может быть, каждый день это было бы утомительно – не знаю. Зато изредка это удивительно приятно – возбуждает, оживляет и освежает…

Ну – заговорилась… Надо почитать еще… И я не намерена была наболтать столько, чтобы выразить самую простую мысль: она (З. А. Куклина) мне нравится, потому что не похожа на меня. Но у меня всегда выходит много, когда я пишу, и очень мало, когда я говорю. Когда говорю – так часто ничего не выходит даже…

Я сижу сейчас у ребят (племянников?) в комнате. Бледное солнце чуть греет сквозь стекло. Минуту тому назад случайно мельком взглянула в окно и удивилась: от снега шел пар. Ужасно странно смотрится…

Вот только написала слово «ужасно» – и обратила внимание на это. Сколько раз это «ужасно» написано в моей тетради – в смысле совсем уж не ужасного, сколько раз я употребила его в своих письмах! Ведь это – не необходимость, а просто – привычка употреблять его не у места. Может быть, даже – это моя «поговорка». Надо заметить…

Что-то я сегодня очень много мелочей записываю. Хотя, впрочем, вся жизнь в мелочах проходит – наша-то жизнь, моя, по крайней мере… Вот если бы научиться не быть мелочным в мелочах – так это бы хорошо было. А я, кажется, проявляю мелочность…

Из Петрограда давно никаких писем нет. Это и понятно, и молчание меня нисколько не беспокоит. Теперь, конечно, если писать – так только о текущих событиях, так как там-то жизнь с ними очень тесно связана. А разобраться в них Сониной (Юдиной) голове очень трудно. Ведь, несмотря на все свои недостатки, она (Соня) все-таки – не от мира сего… И я тоже не пишу ничего. Потому что им не до того, а кроме всего этого – даже и неприятно будет получить открытку со стихами вроде:

Или письмо с сообщением, что процесс в моих легких, по-видимому, прекращается, так как температура понизилась утром до 36,4, – и что теперь уж я веду «заочный роман» с гомеопатом… Что им до моих легких, когда «процесс в легких и дыхательных путях» государства очень силен и протекает слишком остро, поразив особенно «верхушки»?.. Тут уж, конечно, не до моих «верхушек»…

Однако, если я буду продолжать в том же духе, так мне не только порисовать, как я хотела, а и почитать-то сегодня не удастся… Пока кончим (записывать)… Достаточно, синьора. Вы забыли, что о писании говорила вам в своем письме Лидочка Лазаренко: «Прекрати на время всякое писание, ибо…» Ну – нет! Совсем-то не прекращу! Дудки!..

Мне почти запрещено писать, потому что, сидя в наклонку за писанием, я утомляюсь порядочно, и потом у меня начинает болеть грудь и спина… Смешно: я стала как Зоя Попова – то у меня нога ноет и ноет часами, то болит внутри – в левой стороне верхней части грудной клетки, то появляется сильная летучая боль в руке – от плеча до локтя, или в кисти – это «отличается» левая (рука), то – голова… Ведь это же уж слишком! В 24 года. Ни от чего не устав. И не испытав ни жизни, ни борьбы…

Ну, так вот: это было маленькое лирическое отступление – я и решила, что буду писать полусидя-полулежа. Так как тогда наклоняться не придется. Может быть, уставать буду меньше. Вот и пишу так. Только это особенных удобств не представляет. Некрасиво совсем выходит…

За эти дни было много удивительного. И всего удивительнее вот что: из гимназии в какое-то «педагогическое бщество» (или собрание) надо было выбрать представительницу (от ВМЖГ). Вот тете по этому поводу и говорит Александра Диомидовна Аникиева235:

– Как вы думаете?

– Да, право, не знаю – кого? – отвечает та.

– А вы-то кого наметили?

– Надежду Васильевну Арбузову.

– Да что вы, Александра Диомидовна?!. Ведь она не может говорить!..

– Нет-нет, она будет говорить! Она хочет говорить! У нее дочь есть, она знает все нужды, все потребности и – что предложить…

– А сама-то она как? Вы ей говорили?

– Да-да, она согласна, она хочет. Так вы – за нее?

– Что ж, если она – хочет…

Через некоторое время тетя встречает Надежду Васильевну (Арбузову).

– Спрошу, думаю, ее – как она на это смотрит? Мне что-то не верилось, что она этого хочет, – рассказывала тетя, – и говорю: «Надежда Васильевна, вот вас хотят выбрать от гимназии в это… Так как: вы-то сами – согласны?» А она, знаешь, сложила руки (и тетя Аничка тоже сложила молитвенно руки и проговорила, умиленно глядя вверх): «Ах, я так согласна, я так хочу работать при новом Правительстве…» И я чуть не подохла от смеху. «Хотеть» ей, конечно, никто запретить не может, но «работать»?.. О, Господи!.. Уж если она такая же мокрая курица, как я, – так уж и не лезь ни в какую Комиссию! Право, даже я такой глупости не делаю. Ни в какие комитеты не суюсь, когда знаю, что «из этого» ничего путного выйти не может. Ну что мы с ней (Арбузовой) можем сделать? Только покраснеть, когда на нас будет обращено внимание больше, чем одного – да еще к тому же незнакомого – человека…

Ох, Надежда Васильевна, Надежда Васильевна! Уж сидела бы лучше – не высовывалась. Ведь с классом она не может справиться, а тут, когда надо отстаивать что-нибудь?!.

И вот – в поздравительном письме Алексею Николаевичу (Юдину) – я написала, что он жестоко ошибался в Надежде Васильевне (Арбузовой), когда раз (и) навсегда решал, что она «ни к чему не способна». Он будет удивлен – это несомненно. Да-а… Так вот!..

Я устала, а пописать бы еще хотелось. Ну – потом…

Я получила сегодня от Лиды (Лазаренко) письмо. Милая девочка! А ведь когда-то я думала, что не смогу ее больше любить…

Вот сколько они все перевидали, перечувствовали… А я-то сижу и ничего-ничего – только стены… Как мне досадно! Вот! И часто я сержусь потому…

Лида пишет: «Мы обезумели от радости». А у меня – то уверенное настроение, то – очень тревожное. Ведь если они будут (в столице) там продолжать такие бумаги подписывать, как подписал Гучков236 – о том, чтобы говорить солдатам и вообще всем «Вы» и т. д… Это повело только к тому, что солдаты не стали признавать никакой дисциплины, и у Маруси (Бровкиной) в лазарете, то есть в госпитале, предъявили вон такие требования, что ее отец не спал четыре-пять ночей, так как ведь и дисциплина, и начальство осталось в силе, и всё это надо было уладить, так как главный врач, подав рапорт о болезни, всё свалил на Бровкина. Маруся даже хочет, пожалуй, уйти из госпиталя…

Вообще, у нас народ свободу понимает как отсутствие всякой дисциплины, и ничего не понимают ни мужики, ни бабы, если с ними говоришь хорошо, деликатно: пока они понимают только громкий голос, «ты» и резкости. И теперь – скажи ему «Вы», а он тебе – «ты»…

А по этому поводу есть хорошенький анекдот: Нюра с папой и дядей разговаривают в столовой как раз об этом. Слышу – говорит папа:

– Ну, теперь надо говорить – «госпожа Зоя, госпожа Нюра, госпожа Лена, госпожа Палагея»…

– Да, – подхватывает Нюра и кричит в залу, где у меня Палагея237 метет: – Госпожа Палагея, пожалуйте сюда!

– Да уйди ты, дуренька! Ты мне мешаешь! – вот что получила она в ответ.

Конечно, это только, может быть, единичный (случай)… Ой, нет – не может быть, чтоб единичный случай, но это очень недурная сценка – снаружи…

Я думаю, что теперь народ взял… Впрочем, «народ» – это не то слово: каждый человек взял на себя очень тяжелое обязательство – полную ответственность за все свои действия. Это – очень трудная вещь, она потребует сильного напряжения воли, постоянного внимания к себе, постоянной проверки малейших действий. Конечно, это очень хорошо. Это будет воспитанием воли и самостоятельности, развитием общественности. Но какого напряжения всех сил потребует это, и как трудно всё это – при таком малом проценте образованности в России!..

У нас так странно понимают свободу. Каждый – по-своему. Теперь, например – вот Агния Мироновна рассказывает, – бабы говорят: «Ну, слышь, нынче лишних барынь не будет. Всех кухарок отберут. Сами и стряпать будут. Вот и барыни!..» А другие понимают свободу эту самую вот как: идет человек по улице (солдат – в констатированном случае), понравилась ему барышня – обнимает и целует ее со словами: «Свободная Россия!»… Вот – подумайте! Неужели наша неприкосновенность не гарантируется свободой? Ведь это что же за хулиганство такое?! Нужно ведь уважать себя, чтобы не сделать чего-нибудь неподобного, – (и) не меньше, чем уважать чужую свободу… А вот – об уважении чужой свободы у нас не привыкли думать. А если бы каждый так думал – как значительно легче стало бы житься!..

Сегодня я выходила – в первый раз. И первый день я чувствую себя очень бодро. Хоть дохнула воздухом свежим. Хоть почувствовала весну и побродила по лужам…

Вчера (14 марта) и сегодня утром я приняла «фосфору Спасского». И чувствовала оба эти дня себя гораздо лучше…

Вообще, мне очень помогают фосфаты. Вот весной 15-го года (первый год курсов) мне было очень худо. И головокружение, и то странное состояние, благодаря которому приходилось лежать, чувствуя биенье крови в каждой жилке, шум ее течения в каждом кусочке тела, его постепенное отяжеление: так, что казалось – оно (тело) входило, вдавливалось в постель, и ни пальцем двинуть, ни пошевелить головой, ни открыть глаз. Жизнь уходила из тела, я чувствовала это, и это было такое блаженное, такое сладкое чувство, что если я так умру, то есть буду умирать, то это будет дивно-странное умирание… Такое состояние блаженного бессилия продолжалось с полчаса, и, чтобы выйти из него, всё же нужно было усилие воли, невероятное напряжение, чтобы поднять голову, встать. И так – каждый день…

И не только в этот год, оно бывало и раньше, и непременно, обязательно – весной… Теперь пока этого нет. И вот тогда-то мне и помогал патентованный «глицерофосфат Робина»238. И вероятно, благодаря ему я и уцелела тогда – ведь я выпила три флакона его… А эти две зимы ничего не было. Да еще бронхит помог…

Да – мама сегодня встретила в Земской аптеке какую-то даму, которая была больна чахоткой и вылечилась теми же гомеопатическими лекарствами (то есть «Аконитом-3», «Бабтизиейх-3», «Арсеником-йодат-3» и «Фосфором-6») и тем же алоэ с медом, что пью и принимаю я. И доктор с удивлением спрашивал: «Чем это вы лечились? У вас уже ничего нет. Всё прошло…» И вот она поедет летом на Алтай, где не знают легочных болезней, где воздух действует очищающе. Там был ее муж – по делам – и так доволен, что посылает ее с дочкой на это лето туда…

Зина (сестра) пришла сегодня и рассказывает:

– У нас, – говорит, – так понимают свободу: «Мы (солдат рассуждает) получаем полтинник в месяц, пусть и прапорщики столько же получают». А бабы: «Теперь равенство, ну и не всё гороцским в шляпах ходить, мы купим тоже…» Так и ходи! Кто запрещает? Не в шляпе дело. Ну и еще: «Пускай теперь и дамы-фри работают, пускай поработают с наше, мы вон – по пояс в воде работаем…» А в то же время непременно хотят, чтобы им «отдали всю землю; надо и у церквей, и у монастырей, и у помещиков всю землю отнять…». Какое же это равенство? Совсем наоборот выходит. Если уж равенство – так и работать надо, землю – поровну между всеми. Тогда и все работать будут, и равенство будет. А то – что за несправедливость?!.

Вот что Зина рассказывает.

А тут баба приходила, Ивановна:

– Так быть не может! – волнуется. – Как можно без Царя! У нас все говорят, што Царя надо. И солдат пришел раненый – бает, що солдаты-те не идут в бой-то: за кого-де мы теперь пойдем – Царя у нас взяли…

Очевидно, в войске разлад существует. Да и где хотите возьмите: невозможно, чтобы все были одного мнения…

Странно, что во Временном правительстве забыли такой громадный процент русского населения – крестьянство. Почему громадное влияние выпало на долю солдатских и рабочих депутатов, а крестьянство, эта подавляющая масса населения России, не имеет представителей – в лице самих деревенских представителей? Я не умею это сказать, но ведь вот рабочие, например: из их среды – множество депутатов обыкновенного среднего уровня образованности. Почему же из крестьянства нет обыкновенных, типичных представителей?..

Нет, не выходит у меня словами – то, что я думаю…

Вчера (20 марта) получила письма от Юдиных, Лиды (Лазаренко) и от Юрия (Хорошавина). Этот ничего не пишет относительно настроения в Питере, а Лида и Соня (Юдина) – вместе с Елешкой и Мишей (Юдиными) – очень светло смотрят на настоящее и тем более – на будущее. Впрочем, Соня пишет: «Только бы теперь не было разделений на враждующие партии, все бы… сознательно отнеслись к свободному гражданству, не было бы сословной ненависти и недоверия, и свобода одного не отнимала бы этой свободы у других…» А вот это-то как раз и есть – и это страшно. «Не может устоять Царство, если разделится само в себе»239, – вот оно и начинает разделяться. У нас нет чувства гражданственности, нет сознания собственного достоинства. У нас есть порыв и пассивность, но неуклонной настойчивости и твердой энергии нет. У нас свобода – это не добровольное обязательство уважать чужие права наряду со своими, (у нас) это – «моему нраву не препятствуй!». У нас равенство – значит, я хочу быть грубым и нахальным, и не смейте мне возражать, если вас я поцелую, а тому – плюну в физиономию!..

Наше равенство не есть равенство прав и ответственности – потому что каждый совершеннолетний человек ответственен за свои действия – нет! (У нас) это – купить шляпку и туфли на каблуках, ехать (поездом) в 1-м классе. Наше равенство – в костюме, наша свобода – в унижении всех, если они мешают нашему капризу…

Господь Великий, пусть лучше такие равенства и свобода перестанут быть ими! «Живи и жить давай другим!» 240 – а мы для собственного удовольствия не подумаем об этих других. У нас – каждый за себя и никто за всех…

Не может быть республики при таких условиях. Это будет не единая великая республика, а союз городов, да и союз ли?.. Это будет полное разделение, и огромная Россия перестанет существовать…

Царь должен быть! Пусть это будет только имя, пусть воля его будет ограничена: для неограниченной власти нужен если не гений, то громадного практического ума человек…

Никогда мне не удается кончить (записи). Когда-то я могла продолжать, а теперь – нет. Если не кончено – так и остается. Потому и письма Соне и Лене (Юдиным) – да и другим – занимают почтовую открытку…

Вот ведь я начала в понедельник (20 марта) большие письма, и они лежат, на половине брошенные, – мне не хочется их кончать, так как я не могу продолжать…

Словом, нынче я окончательно не переношу завалявшихся писем: написать – и тотчас же отослать опустить их; по крайней мере – запечатать, если это закрытое письмо…

Кстати, о письме Юрия (Хорошавина) я сказала тете Аничке и маме. «Девам» об этом не следует знать, да и остальным-то – потому что очень уж у одних на этот счет воображение разыгрывается, а другие – сочтут неприличным… А что особенного, спрашивается? Если я так захотела узнать о Петре Константиновиче. И буду еще всякими способами узнавать… Вот сегодня же пошлю, чтобы справились в адресном столе – об адресе его брата…

Да ведь если у меня есть, например, прошлогодняя записка от Гриши (Куклина) с заголовком «Дорогая Ниночка!», то из этого совсем не следует, что у нас «роман»… А тетя Юля – как по писаному – всё в таком виде представит…

Что только в письме Юрия приводит в недоумение, так это фраза: «На досуге – пиши…» Просто ли это любезность или в самом деле – минутное желание?.. Не ожидала я такой формы фразы. Когда-то – я спрашивала его тоже, но о настроении Питера и безопасности – он написал: «Если что надо – пиши, я отвечу…» А теперь – по-другому…

Мама спрашивает:

– Ответила ли?

А я еще не решила, какое движение начертило эти слова. Я лично никогда такой фразы не написала бы, если бы мне не было приятно получать письма от того, кому я писала почему-нибудь…

Вот ведь – я все-таки говела. Впрочем, это не то слово…

Исповедовалась и причащалась в воскресенье (26 марта) – вот это так. Но и мясо ела, и грешила – в десять раз больше, чем обыкновенно. Это всё – тетя.

– Ты, – говорит, – больная. Какое же тебе еще говение?..

А мне ужасно совестно было так говеть… И ведь всё тетя Аничка устроила. И священник за Евангелием выходил – меня исповедовать, и Правила никакого не читали…241 Ох! Грехи наши тяжкие!.. Впрочем, я всё прочла сама – дома, в постели, и накануне, и после. Но всё же, всё же…

Вчера (27 марта) была бодра, несмотря на то что температура «температурит» – по выражению Зоиной «Греки». Даже утром – 37, и то – 37,2, то – 37,3, хотя вечером выше 37,6 не поднимается. Сегодня даже только на 0,1 выше 37, но кисну… А надо шить и писать письма, потому что все «питерские» (письма) должны завтра (29 марта) утром непременно уйти…

Не хочется. Лучше – о другом говорить…

В воскресенье (26 марта) у меня Зинаида Александровна (Куклина) была. Опять – так же весело и шумливо. Право, она меня в хорошее настроение приводит. На этот раз разговор велся о спектакле, который будет в (Казенной) Палате242 на третий день Пасхи, и о поздравительных открытках с «козявками» (это я ей хочу такую послать), и уж конечно – о событиях в Питере и т. д., так как приехал Гриша (Куклин).

– Он хотел сегодня сюда со мной прийти, да с ним беда случилась, – прибавила она.

И как раз в этот момент я сказала:

– Ага, испугался? – подразумевая его (Гриши) бегство из Питера.

Она покраснела. И под шумок – дядя говорил ей что-то – я тихонько спросила:

– Почему вы покраснели? Он струсил и уехал из Питера…

И вам совестно?

Она также вскользь сказала:

– Я подумала несколько иначе, и мне стало за него немножко обидно…

Ну, я знаю, что она подумала: она подумала, что я намекнула на тот разговор, который у нее с тетей Аничкой произошел – по поводу того, что Гриша перестал к нам ходить. Она подумала, что я хотела этим сказать, что он испугался укора и замечаний и потому не пришел. И потому ей стало обидно.

А потом – ох, потеха! Зинка (сестра) ей показывала свои рисунки, и Зинаида Александровна втянулась в один из рисунков – копию с «красавца» на открытке, которую Зинка когда-то принесла от «начальницы» (Ю. В. Попетовой). И обе покраснели, когда у них переговоры пошли о нем. И после долгих просьб наша красавица (Зина) согласилась отдать ей этот рисунок… Я кое-что смекнула – и потом, когда мы с Зинаидкой рисовали веер, спрашиваю:

– Ты, Зин, только потому отдала Зинаиде Александровне этого («красавца»), что она просила, или – не только?

– Да ты уж знаешь, так чего?..

Мне хотелось знать окончательно. То была догадка, а тут уж – чтобы наверное знать!.. Ну, понятно, у я это хорошо поняла, что тут дело не просто и Зинка потому только отдала ей этот портрет, что Гриша – здесь. Ибо надо же – совершенно невинно и не напрашиваясь на какие бы то ни было просьбы и т. д. – познакомить его с «талантом»…

Ох, я вижу очень много такого, что мне не следует видеть…

Вот сейчас я прочла запись (от) 22 марта.

Ведь я написала ему (Юрию Хорошавину) открытку. Пускай винит себя, если ему будет неприятно ее получить. Только бы мне потом не каяться, что не захотела написать, как вот уже несколько лет каюсь, что обратила в шутку его желание, чтобы я проводила его на вокзал, и свое собственное согласие. Обратила в шутку – и ушла куда-то…

Что-то – ответит ли он?..