1937: Не верьте лжи о «сталинских репрессиях»! Елисеев Александр

Компрометация Молотова

В августе 1936 года прошел первый московский процесс. На скамье подсудимых собрали участников единого антисталинского блока, сложившегося в 1932 году: Зиновьева, Каменева, Смирнова, Мрачковского и т. д. Подсудимые много рассказывали о своих подлинных и мнимых прегрешениях, создавая весьма эффектную амальгаму. Среди прочих преступлений была и подготовка терактов против руководителей партии и государства. И тут произошла маленькая сенсация. Заговорщики не назвали в числе объектов покушения Молотова, бывшего вторым лицом в советской иерархии.

Само собой, это было не случайно. По логике тех лет, отсутствие Молотова в списках кандидатов в жертвы могло означать только то, что он не представляет особой опасности для террористов. А если Молотов не опасен, то, может быть, он и сам действовал заодно с врагами? Именно такими вопросами задавались люди, читавшие отчет о судебном процессе.

Кому-то было очень выгодно скомпрометировать Молотова. Очевидно, такая компрометация была первым шагом к началу шельмования председателя правительства. А само шельмование должно было завершиться падением этого политического исполина. И уж само это падение неминуемо привело бы его в «подвалы ЧК».

Возникает вопрос — кому же было выгодно красноречивое молчание подсудимых, не включивших Молотова в почетный список будущих жертв? Историки-антисталинисты по старой своей привычке валят все на Сталина. При этом сам Молотов объявляется верным и кровожадным сталинским сатрапом. Но зачем же было Сталину валить своего верного сатрапа? Из любви к искусству, что ли? Или же по дури?

Ответ всегда дается невразумительный. Наиболее вдумчивые антисталинисты пытаются выискать какие-то разногласия между Сталиным и Молотовым по вопросу текущей политики. Иногда ссылаются на данные невозвращенца Орлова, который уверял, что Молотов был категорически против организации процесса над Зиновьевым и Каменевым.

Вот уж позвольте не поверить! Чтобы Молотов жалел Зиновьева и Каменева? Это уже фантастика. Причем антисталинисты опять же противоречат сами себе. То у них Молотов кровавый сатрап, а то прямо какой-то либерал-правозащитник.

В.З. Роговин с превеликой осторожностью допускает более правдоподобную версию, согласно которой Молотов серьезно расходился с вождем по вопросам о концепции Народного фронта. Вячеслав Михайлович был против объединения коммунистов с социал-демократами и иными центристами, поэтому и рассорился с Иосифом Виссарионовичем. Но ведь в том-то и дело, что и сам Сталин не был горячим поборником идеи Народного фронта. Ему эту, как показала практика, совершенно проигрышную идею навязали.

В 1934 году в Коминтерне резко усиливаются позиции Г. Димитрова, блестяще выигравшего поединок с Герингом на процесс о поджоге Рейхстага. А у Димитрова были свои представления о перспективах развития коммунистического движения. В апреле — июне 1934 года Димитров настойчиво пытался убедить Сталина отказаться от прежней теории «социал-фашизма», отождествляющей социал-демократов и фашистов. 1 июля он написал вождю письмо, в котором спрашивал, верна ли по-прежнему жесткая линия в вопросе о социал-демократии? Сталин ответил, что да — верна.

А уже 27 июля 1934 года во Франции коммунисты и социалисты подписали пакт о единстве действий против фашизма. Но ведь никакого курса на создание Народного фронта тогда не проводилось. Что же, Москва никак не контролировала французских коммунистов, предоставляя им полную свободу политических маневров? Рушится миф о контроле ВКП(б) над Коминтерном?

А если взглянуть на это с другого бока? Если признать, что Сталин тогда не имел единоличной власти и был вынужден считаться с мнением неких влиятельных политических сил? Вот тогда все становится на свои места.

Дальнейшее развитие событий только подтверждает явное нежелание Сталина соглашаться с идеей народного фронта. Он тянул до октября 1934 года, когда Димитров написал ему нечто вроде ультиматума. 15 октября Сталин получает от него письмо, в котором болгарский коминтерновец резко критиковал руководство самого Коминтерна (то есть того же Сталина) и требовал решительного поворота в сторону объединения с социал-демократами.

Через десять дней Сталин ответил Димитрову согласием. Но даже и тогда он дотянул созыв очередного, VI конгресса Коминтерна (на котором и планировалось принять новую концепцию) до мая 1935 года. Очевидно, за это время вождь пытался противодействовать сторонникам Народного фронта.

Уже на самом конгрессе Сталин вел себя подчеркнуто отстраненно. Он не выступал с речами и докладами и почти не присутствовал на заседаниях. За месяц работы конгресса Сталин появился там один, от силы — два раза, причем садился в президиум так, чтобы его закрывала колонна.

Совершенно очевидно, что сломить упорное сопротивление Сталина могла только очень влиятельная сила в партии и государстве. Ни Димитрову, ни кому бы то ни было из руководства Коминтерна такое было не под силу. Логичнее всего предположить, что таковой силой были левые консерваторы. Вряд ли кто-то иной мог добиться таких политических побед над вождем.

Регионалы были крайне напуганы укреплением фашизма. Война их явно не устраивала, она была бы концом спокойного и привольного хозяйничанья в собственных «уделах». В этом левые консерваторы были едины со Сталиным, который не хотел войны, исходя из общенациональных интересов. Поэтому и он, и они считали нужным сближаться с западными демократиями, пытаясь выстроить систему коллективной безопасности. Но Сталин полагал, что войны можно избежать и путем сближения с Германией. Как гибкий политик, он считал необходимым иметь несколько вариантов — с тем, чтобы можно было выбирать, исходя из смены внешнеполитической ситуации. Иными словами, коли могут быть разные ситуации, то надо прорабатывать и разные варианты поведения. Исходя из этого, он и вел тайные переговоры с немцами.

Но левым консерваторам, с их инерцией мышления и догматизмом, такая гибкость была недоступна. Фашизм казался этим людям абсолютным злом, с которым нельзя было идти ни на какие тактические маневры. Они исходили из теории, согласно которой фашизм был открытой, террористической диктатурой монополий, гораздо худшей, чем буржуазная демократия. Эта формула, созданная, кстати говоря, Димитровым, была неверна. Да, Гитлер укрепил монополии (в том числе за счет среднего и мелкого капитала), но лишил их политической власти. Поэтому он был в принципе гораздо ближе к социализму, чем кто бы то ни было из буржуазных (либеральных или социальных) демократов, всегда подчинявшихся крупному монополистическому капиталу. Другое дело, что его непомерные геополитические амбиции представляли серьезную проблему. Сталин и подходил к этой проблеме геополитически, исходя не из идеологических схем, а из реальных национальных интересов. Согласно этому подходу можно было дружить и с фашизмом, лишь бы это отводило беду от твоей страны. Или, по крайней мере, давало ей время окрепнуть и подготовиться к серьезным схваткам.

Вот этот подход и не могли взять на вооружение левые консерваторы. К тому же многие из них были настроены крайне германофобски, чему, в определенной мере, способствовало этническое происхождение некоторых из них. Так, С. Косиор, этнический поляк, был ярым ненавистником немцев. Во время дискуссий, развернувшихся вокруг заключения мира в Бресте, он занял совершенно антиленинские позиции, при этом не будучи «левым коммунистом» (чей лидер Дзержинский, к слову сказать, тоже был поляком).

Приведу любопытный отрывок из воспоминания Косинова — помощника Косиора. Тому было поручено написать биографию своего босса. Старательный помощник решил собрать побольше материала из, так сказать, первоисточника. Он провел несколько вечеров в беседах с Косиором, который вспоминал вехи своей жизни. И вот разговор зашел о событиях 1918 года. Между начальником и подчиненным состоялся такой диалог:

«— Как вы, Станислав Викентьевич, могли не понять правильность позиции В.И. Ленина в этом вопросе? Ведь вы так близко к нему стояли, жили одними мыслями — и вдруг какое-то сомнение.

— Вам этого не понять, Косинчик, для вас история решается очень просто.

— Так вы же, Станислав Викентьевич, левым никогда не сочувствовали, и вдруг ваши позиции сошлись.

— Да что вы, Косинчик, понимаете в психологии человека? Не все в душе человека отображается так прямолинейно. Левые тут ни при чем. Дело происходило много сложнее. Очевидно, какое-то влияние на меня имело настроение Дзержинского, позицию которого я никак не связывал с позицией левых…

— А как Ленин воспринял вашу ошибку?

— Воспринял он правильно. Как всегда, Ленин был непримирим к любым колебаниям. Сначала был страшно возмущен. И лишь позже стал мягче. «Ненависть к немецким империалистам вас ослепила, — сказал он. — А в вопросах политики надо иметь трезвый ум и не идти на поводу у чувств. Ну что же, ненавидите немецких захватчиков, поедете на Украину!»

Здесь сразу обращает внимание надменно-барское отношение Косиора к своему помощнику, которого он и называет-то как мальчишку — «Косинчиком». Хорошо хоть что на «вы». (Впрочем, «Косинчик» запросто мог и облагородить своего обожаемого шефа.) Косиор открыто, в глаза сомневается в умственных способностях человека, который тратит на него, на его биографию, свое личное время. Дескать, что вы можете понять… А чего тут особо понимать-то? Косиор так достал Ленина своей ненавистью к немецким (а почему не французским или английским?) империалистам, точнее, к немцам, что он просто вышвырнул «пламенного революционера» на Украину. Дескать, езжай отсюда подальше, может быть тебя, психа, подстрелят — к общему спокойствию.

Между прочим, ситуация на Украине была довольно специфической. Очень сильные позиции здесь имели выходцы из партии тамошних левых эсеров, именовавших себя «боротьбистами». Так, одно время бывший «боротьбист» Любченко возглавлял Совнарком республики. По многим данным, именно он был одним из самых ярых противников Сталина в Украинской компартии. А ведь левые эсеры были в свое время горячими поборниками революционной войны с кайзеровской Германией. В этом они сходились и с левыми коммунистами, на чьих позициях по отношению к Брестскому миру стоял и Косиор.

Явно не отличался любовью к немцам и латыш Эйхе. В 1934 году он сигнализировал в ЦК «о саботаже по хлебоуборке и активизации фашистских проявлений на почве получения гитлеровской помощи». «Саботаж» и «активизация» якобы имели место в колонии советских немцев, живущих в Западной Сибири. По собственной инициативе Эйхе направил на территорию проживания немцев спецвойска НКВД, устроившие там массовую резню.

Понятно, что красные бароны просто не были способны вместить в себя сталинскую диалектику международных отношений. Они думали-думали, да придумали (с подачи таких международных авантюристов, как Димитров) дополнить усилия по сближению России с Англией и Францией еще и усилиями по сближению с европейской социал-демократией. Последняя как раз и ориентировалась на страны западной демократии, будучи в восторге от тамошней политической и экономической системы. Сталин же предпочитал договариваться не со слугами, а с хозяевами — деловыми и военными кругами Англии и Франции. Он и от них-то не ожидал особых результатов, но объединение с эсдеками считал просто дохлым номером.

И был прав. В Испании, где победил Народный фронт, левые социал-демократы попытались немедленно скопировать опыт Ленина, а правые — просто-напросто сдали летом 1939 года Мадрид войскам генерала Франко. А во Франции, где также было создано правительство Народного фронта, сами социалисты уже в 1937 году разорвали пакт о единстве действий с коммунистами. Народный фронт возник еще в далекой Чили, но и там от него тоже не было особого прока.

Сталина частенько поругивают за его нелюбовь к социал-демократии. Вспоминают о том, как он отождествлял ее с фашизмом. Уверяют, что разреши вождь немецким коммунистам союз с социал-демократами, и не было бы Гитлера, а значит, не было бы и войны.

Эти «соображения», чрезвычайно распространенные в дурную эпоху перестройки, не учитывают многих исторических реалий. Начать хотя бы с того, что и сами европейские социал-демократы отождествляли коммунистов с фашистами. Так же, как и Сталин. Ими был даже изобретен термин — «коммуно-фашизм». Они отличались крайне антисоветским настроем и где только возможно мешали сближению с нашей страной. Особенно вредной была позиция немецких эсдеков, всячески пытающихся сорвать советско-немецкое военное сотрудничество. Их активисты даже подговорили в 20-е годы грузчиков Гамбургского порта разбить несколько ящиков с военными грузами, тайно доставляемыми из СССР. Когда ящики были разбиты и их содержимое стало достоянием публики, социал-демократы немедленно устроили скандал в парламенте.

С такими «союзничками» было бы очень сложно остановить Гитлера. Но представим себе даже, что в Германии возник бы Народный фронт и из него вышел бы какой-нибудь толк. Это означало бы гражданскую войну в Германии, где сильная нацистская партия никогда бы не смирилась с победой левого блока. И нам пришлось бы в эту войну вмешиваться. А Германия — не Испания, тут вся Европа стала бы на дыбы, завопив о коммунистической агрессии. И тогда против нас возник бы единый антисоветский фронт, создания которого всегда так опасался Сталин.

Война грянула бы намного раньше, где-нибудь в начале 30-х годов. И надо ли напоминать о состоянии нашей армии в то время? Вот мы и продули бы, оказавшись под оккупацией. А так приход Гитлера к власти запутал геополитическую ситуацию в Европе. Западные демократии оказались меж двух огней — национал-большевистской Россией и национал-социалистической Германией. Им пришлось маневрировать, сближаясь то с первой, то со второй, и при этом еще и науськивать их друг на друга. Эта сложность, по большому счету, и затянула развязку с мировой войной. Ведь не секрет, что западные демократии считали своим главным врагом именно красный Восток. Не будь фашистского блока, нечего было бы им и маневрировать, двинули бы на восход солнца, и вся недолга.

Но почему социал-демократы все же пошли на союз с коммунистами, одобрив идею Народного фронта? Просто им захотелось получить лишнюю политическую выгоду. Чем враждовать, сталкиваясь лоб в лоб, и получать шишки, рассуждали вожди Социалистического Интернационала, лучше уж коммунистов обмануть, войти с ними в союз, а потом и подчинить своей воле, используя собственное преимущество. Это и попытались сделать французские и испанские социалисты. У них, правда, ничего не получилось, тут Сталин был начеку. Но страны свои они подразвалить успели. В результате испанским социалистам дал пинка Франко, а французским — Гитлер. Финита ля комедия.

Вот против этой комедии и выступал Сталин. А то, что против нее был и Молотов, явно опровергает версию о наличии у него серьезных разногласий с вождем.

Молотов вообще был самым сильным звеном в цепи сталинского окружения. Ворошилов и Калинин были не очень-то сильны интеллектуально, Каганович слишком много (и часто не по делу) «трещал», а Жданов и Маленков еще не вошли в обойму высших руководителей (хотя и стояли рядом со Сталиным). Выщелкивать это звено из цепи, отдалять столь сильного соратника от себя, компрометировать его — было бы безумием. Конечно, между Молотовым и Сталиным существовали некоторые разногласия в вопросах теории, например, в формулировке основного принципа социализма. Но они не были острыми и не касались вопросов текущей политики. Сталин вообще (и это было показано выше) не очень-то жестко относился к разным идеологическим излишествам. Для того чтобы отказать в доверии Молотову, нужны были более актуальные вещи. После войны Молотов самочинно стал делать уступки западным странам, вот тогда Сталин выступил против него. И то оставшийся сор не был вынесен из избы, а самого Молотова не сняли с поста, и он не был репрессирован.

По всему выходит, что в компрометации Молотова Сталин заинтересован не был. У Вячеслава Михайловича был другой, очень сильный противник. Такой же, как и у Сталина. Кто же он?

Звездный час Серго

На ум сразу приходят все те же региональные бароны. Без них явно не обошлось. Но, конечно, одни они в атаку не пошли бы. Да и какую возможность имели косиоры и эйхе прямо повлиять на показания подсудимых? Здесь нужен был «железный нарком» Ягода, который очень «плотно» работал с Зиновьевым, Каменевым и прочими подследственными. Скорее всего, он и добился исключения Молотова из числа несостоявшихся красных «великомучеников».

Он же вывел из-под удара Бухарина и Рыкова, на которых дали показания «жертвы» первого московского процесса. Роль Ягоды в оправдании «правых» очевидна. Даже Р. Конквест, автор известного антисталинского триллера «Большой террор» признает: «Временная реабилитация Бухарина и Рыкова была объявлена без единого их допроса. Тем не менее вряд ли можно сомневаться, что политическое решение об их реабилитации сопровождалось, по крайней мере формально, рапортом НКВД о сомнительности выдвинутых против них обвинений… Возможно… что Ягода как-то пытался смягчить судьбу участников оппозиции… Есть также сообщения о том, что внутри самого НКВД было некоторое сопротивление террору, что следователи ставили вопросы в такой форме, чтобы предостеречь и даже защитить подозреваемых».

Но ведь подсудимые же «оговорили» и Бухарина с Рыковым. Зачем же было вообще допускать, чтобы появились такие показания? Что же, Ягода подгадил лидеру своей же политической группировки? Нет, тут все гораздо тоньше и просчитывается лишь на уровне хитрой, многоходовой комбинации. Как известно, через несколько дней после августовского процесса с Бухарина и Рыкова были сняты все обвинения. Это было их триумфом. Сначала людей обвинили, а потом оправдали, что может быть лучше в плане отбеливания сомнительных фигур? Бывшие лидеры правого уклона нажили себе неплохой политический капиталец, который им, правда, не очень помог в ближайшее время (почему — выясним ниже). По сути, была сделана попытка полной и окончательной реабилитации Бухарина и Рыкова.

А как же быть с Томским, который застрелился, узнав о показаниях на процессе? Есть все основания полагать, что Томский вообще хотел отойти от группы Бухарина и находился в состоянии стресса. Об этом свидетельствует и написанное им письмо, в котором он рассказал о роли Ягоды. Томский не выдержал напряжения и покончил жизнь самоубийством — он, несомненно, был «слабым звеном» бухаринской оппозиции. А может, ему и помогли. В НКВД это хорошо умели делать.

Консенсус между регионалами и «правыми» был невозможен без Орджоникидзе, который связывал эти две фракции воедино. Он был близок к группе регионалов, но как ведомственный магнат имел свои собственные интересы и потому сохранял независимость от самой группы. С другой стороны, Серго был очень близок к бухаринской группировке. С самим Бухариным у него были очень хорошие, дружеские отношения. Когда Бухарина поперли с высоких партийных постов, его подобрал именно Орджоникидзе. Он устроил Бухарина на место заведующего объединенным научно-исследовательским и технико-пропагандистским сектором НКТП. Часто Бухарин прибегал к помощи Орджоникидзе, чтобы избавить себя от критики чересчур злопамятных партийцев. Во время большой партийной чистки он писал ему письма с просьбой о защите. Вот, например: «Дорогой Серго. Извини, ради Бога, что я к тебе пристаю. У меня к тебе одна просьба: если меня будут чистить… то приди ко мне на чистку, чтобы она была в твоем присутствии». В декабре 1936 года на пленуме ЦК Орджоникидзе фактически выступил в защиту Бухарина, подтвердив, что тот плохо отзывался о Пятакове, одном из лидеров «левых». После смерти Серго Бухарин скажет: «Теперь надеяться больше не на кого».

Группа Бухарина, сильная своими позициями в НКВД, была нужна Орджоникидзе для противовеса группе регионалов. Сам же он мыслил себя именно в центре этих качелей, первым среди равных, мудрым «технократом», направляющим развитие страны. И он был очень близок к тому, чтобы выдвинуться на первое место, оттеснив оттуда Сталина. Серго удовлетворял запросам всех политических групп, кроме сталинской. Он явно не желал лезть в вожди и был, в принципе, удовлетворен своим положением ведомственного диктатора. Ведущая роль в партии ему была нужна для того, чтобы не допустить создания монолитного национал-большевистского единства, которое враз бы покончило с групповщиной и местничеством.

Конец августа — начало сентября были неким звездным часом в политической жизни Орджоникидзе. В это время он предпринимает нечто вроде наступления. Оно было призвано продемонстрировать его кадровое могущество. Тогда Орджоникидзе образцово-показательно приказывал прекратить все политические дела, заведенные на работников его «вотчины» — тяжелой промышленности. Например, 28 октября он потребовал от председателя Комитета партийного контроля Н.И. Ежова восстановить в партии директора Кыштымского электролитного завода Курчавого. Тот был исключен из ВКП(б) за связь с троцкистами. Теперь, по требованию Орджоникидзе, его восстановили. А 31 августа Орджоникидзе выступил на Политбюро в защиту директора Криворожского металлургического комбината Я. И. Весника, также исключенного за содействие троцкистам. На заседании ПБ было принято постановление о работе Днепропетровского обкома ВКП(б). В нем Весник и заместитель Ильдрым были взяты под защиту высокого партийного руководства. Члены ПБ направили в адрес обкома специальную телеграмму, в которой предписывалось прекратить любые преследования Весника. А несколькими днями позже, 5 сентября, в «Правде» была размещена информация о пленуме Днепропетровского обкома. На нем критиковались организации, допустившие «элементы перехлестывания, перегибов, мелкобуржуазного страховочного паникерства». Пленум снял с поста секретаря Криворожского горкома.

В начале сентября Орджоникидзе вынудил Вышинского прекратить уголовное дело против нескольких инженеров Магнитогорского металлургического комбината.

Но, пожалуй, наиболее характерная история произошла с директором саткинского завода «Магнезит» Табаковым. 29 августа 1936 года газета «Известия» опубликовала статью своего челябинского корреспондента. Называлась она вполне в духе тех лет — «Разоблаченный враг». В ней сообщалось о том, что директор Табаков был изобличен в связях с троцкистами и исключен за это из партии. Орджоникидзе как будто ждал этой статьи и немедленно организовал крупномасштабную проверку. И уже (вот это оперативность!) 1 сентября ЦК принимает специальное решение, в котором с Табакова были торжественно сняты все обвинения.

Обращает на себя внимание схожесть «почерка». И в случае с обвинениями в адрес лидеров правого уклона, и в деле Табакова наблюдается задействование схожих технологий «отбеливания». Сначала людям предъявляют страшные обвинения, а потом их торжественно оправдывают. А если вспомнить, что газету «Известия» редактировал именно Бухарин, то все становится абсолютно понятным.

Любопытно, что еще и раньше наркомат Орджоникидзе практически не подвергся партийным чисткам. Например, во время так называемого «обмена документов», проходившего весной-летом 1936 года, из 832 номенклатурных работников НКТП было уволено всего 11, из них 9 исключили из партии и арестовали.

Теперь же Орджоникидзе наступал. В августе и в начале сентября действовала и усиливала свои позиции одна и та же спайка, один и тот же блок, во главе которого стоял «король тяжпрома».

Куда же глядел Сталин? А есть все основания полагать, что его в то время никто ни о чем особо и не спрашивал. На стыке двух месяцев, августа и сентября, Иосифа Виссарионовича вообще не было в столице, он находился на отдыхе в Сочи. Практически все руководители — Калинин, Ворошилов, Чубарь, Каганович, Орджоникидзе, Андреев, Косиор, Постышев вернулись из отпуска 27 августа. Чуть позже прибыл Молотов. Только Сталин продолжал оставаться в Сочи. Вопросы о лидерах «правого уклона» и о вредителях были решены в его отсутствие. И это показатель того, что вождь на тот момент находился в состоянии некоей изоляции.

Но что же все-таки послужило причиной столь резкого усиления оппозиции? Очевидно, произошли определенные подвижки в сталинской группировке. Там появились колеблющиеся, готовые перебежать на другую сторону.

К таким колеблющимся можно, с большой долей вероятности, отнести Кагановича. Его считают тенью Сталина, но ведь тень — она на то и тень, чтобы уменьшаться или даже исчезать в зависимости от движения Солнца. Вообще, любой человек гораздо сложнее, чем то стереотипное мнение, которое складывается о нем. Каганович тоже был вовсе не так прост, как его пытаются изобразить. Любопытно, что наша антисталинская историческая школа грешит теми же шаблонами, что и официальная советская. Ее представителям и в голову не может прийти, что какие-то деятели сталинского окружения могли позволить себе определенные уклонения от «нормы». Есть готовая схема, есть привычный образ, и ничего за их рамки выйти не может.

Мы, однако же, не будем уподобляться догматикам от либерализма. Задумаемся над таким вопросом — а не могла ли произойти определенная эволюция во взглядах Кагановича за время его пребывания на посту наркома транспорта? В 1934 году на XVII съезде Каганович жестко критиковал руководителей наркоматов. Но ведь тогда он не занимал пост наркома, а был, прежде всего, секретарем ЦК. Ясно, что за два года работы в экономическом наркомате «Железный Лазарь» не мог не подвергнуться влиянию узковедомственного духа, царившего в таких заведениях.

Исследования американского историка А. Риза, опиравшегося на архивные материалы, показывают, что в 1936 году Каганович был очень близок к Орджоникидзе. Их переписка отличается подчеркнутым дружелюбием. Два наркома-хозяйственника исходили из своих ведомственных интересов. Так же, как и Орджоникидзе, Каганович протестовал против любых попыток тронуть кого-нибудь из работников своей отрасли. В публичных выступлениях Кагановича в тот период содержатся призывы избежать массовых преследований «вредителей». На основании изученных источников Риз пришел к выводу, что и Орджоникидзе, и Каганович на определенном этапе сумели установить неплохие отношения с НКВД. Что ж, неудивительно, если учесть, что и Ягода, и Орджоникидзе «дружили» против Сталина вместе с одним и тем же человеком — Бухариным.

Не следует сбрасывать со счетов и того, что старший брат Кагановича был в то время одним из заместителей Орджоникидзе. Перед нами типичный ведомственный клубок, характеризующийся тесным переплетением аппаратных связей. Такие клубки, впрочем, существовали и в партийных организациях. Сталин их ненавидел страшно, а про организованную в кланы бюрократию говорил — «проклятая каста». Теперь эта каста брала вождя за горло, причем с участием его же соратников.

Именно Каганович присутствовал на очной ставке Бухарина и Рыкова с Сокольниковым, который давал показания против «правых». После беседы Каганович доверительно сказал Бухарину о Сокольникове: «Все врет, б…, от начала и до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте». Какая трогательная забота!

Можно предположить, что Каганович был настроен не столько против Сталина, сколько против Молотова. Будучи председателем правительства, Молотов неоднократно пытался образумить ведомственных баронов. Мы уже видели, насколько серьезные разногласия у него были с Орджоникидзе, пытавшимся выпускать меньше продукции при увеличении капиталовложений. Но в любом случае позиция Кагановича в 1936 году была объективно антисталинской. Очевидно, именно это и привело к резкому усилению оппозиции, которая потребовала крови Молотова. В сущности, оппозиция уже переставала быть оппозицией, она становилась властью.

Позже, когда вождь возьмет реванш за свои временные неудачи, Каганович вернется на сталинские позиции. В попытке реабилитировать себя в глазах Сталина он развернет беспрецедентную кампанию по борьбе с вредителями в своем наркомате. И так уж получится, что этот «верный изменник» будет прощен.

О том, что ряды сталинистов дрогнули, свидетельствует поведение «дедушки Калинина». И. М. Гронский, бывший редактором «Известий», а затем и «Нового мира», сообщает о следующих словах председателя ЦИК, сказанных в адрес вождя в 1936 году: «Сталин — это не Ленин. Ленин на десять голов был выше всех окружающих его людей, он ценил всякого образованного, умного, толкового работника и пытался его сохранить. У Ленина все бы работали — и Троцкий, и Зиновьев, и Бухарин. А Сталин это не то — у него нет ни знаний Ленина, ни опыта, ни авторитета. Он ведет дело к отсечению этих людей». Калинин и раньше не очень жаловал Сталина. В 20-е годы Михаил Иванович говорил о генсеке: «Этот конь когда-нибудь завезет нашу телегу в канаву». Он был по своим взглядам ближе к Бухарину и Рыкову. И только неуклонное усиление Сталина вынудило хитроватого «дедушку», работающего под простачка, решительно встать в ряды сталинистов. И какой же должен был начаться раздрай в сталинской команде, чтобы это осторожное растение посмело вякнуть на вождя? Конечно, потом Калинин вернется обратно к отцу народов, который по-отечески простит его. Кстати, этот факт, как и прощение Кагановича, лишний раз опровергает миф о сверхмстительном Сталине.

Усиление оппозиции сильно отразилось на внешней политике страны. Оппозиция хотела продолжать свою прежнюю политику народного фронта. В связи с этим она добилась того, что СССР оказал поддержку республиканской Испании против мятежников генерала-националиста Ф. Франко. Сталин поддерживать республиканцев явно не хотел. Его никак не радовала перспектива противостоять Германии и Италии, патронировавших мятежного генерала. И самое главное — во имя чего? Победа левых сил в Испании была вождю совершенно не нужна. В противном случае он поддержал бы испанских коммунистов и социалистов еще в 1934 году, во время рабочего восстания в провинции Астурия (чего сделано не было). Испания буквально кишела троцкистами, анархистами и прочими леваками, которые были настроены враждебно в отношении сталинистской Компартии Испании (КПИ). Если бы они взяли верх в ходе политической борьбы, то Испания вполне могла стать полигоном для реализации коммунистических проектов, не укладывающихся в схему сталинского национал-большевизма. А такая угроза реально была. Те же самые анархисты контролировали многие районы, где они терроризировали местное население. Особенную ярость леваков вызывали католические монахи и монахини, которых они уничтожали и насиловали, закрывая и даже разрушая сами монастыри. Вообще, в республиканскую Испанию съезжался авантюристический сброд со всего мира, создавая питательную среду для явных и скрытых троцкистов.

Показательный факт. Два высокопоставленных невозвращенца, занимавших видные посты в советской разведке, И. Райс и упоминавшийся уже Кривицкий, решили порвать со Сталиным и поддержать Троцкого еще в 1936 году. Тогда от этого шага их удержало только желание использовать свои посты в разведке для оказания помощи испанской революции.

Исходя из всего этого, Сталин первоначально решил не поддерживать республиканцев, заняв позиции невмешательства. В первых числах сентября 1936 года Литвинов писал советскому послу в Мадриде М. Розенбергу: «Вопрос о помощи испанскому правительству обсуждался у нас многократно, но мы пришли к заключению о невозможности посылать что-либо отсюда». И все-таки 6 сентября руководство приняло решение продать республике самолеты через Мексику. То есть налицо серьезный поворот в настроениях руководства, в котором нельзя не усмотреть проявление внутрипартийной борьбы.

Решение это, кстати сказать, саботировалось в течение трех месяцев, очевидно, самим Сталиным, который резонно считал, что назначенные к продаже самолеты больше пригодятся нашей армии. Инициатива перешла к представителям ленинской гвардии, по инерции мыслящим в категориях прежнего интернационализма. И ничего переиграть уже было невозможно.

Правда, Сталин сделал все, чтобы предотвратить «социалистическую революцию» в Испании. По большому счету, именно он, а не Франко спас испанцев от ужаса большевизма, которые повторили бы в этой стране левые социалисты, анархисты, троцкисты. Повторили бы, дай им Сталин волю.

Однако вождь СССР скомандовал революции: «Стоп!» 21 декабря 1936 года он, вместе с Молотовым и Ворошиловым, направил телеграмму испанскому премьер-министру Л. Кабальеро. В телеграмме было высказано пожелание воздержаться от конфискации имущества мелкой и средней буржуазии, заботиться об интересах крестьян, привлекать к сотрудничеству представителей не только левых организаций. А коммунистам строго предписывалось забыть о всякой революции.

И они забыли. Компартия Испании стала ориентироваться на средний класс и говорить больше о национальной независимости, чем о социализме. Во время гражданской войны ее ряды пополняли, главным образом, мелкие предприниматели, офицеры, чиновники. По сути, КПИ занимала позиции национального, патриотического социализма. Но только ее национальный социализм, в отличие от гитлеровского, был свободен от ксенофобии и шовинизма.

В то же самое время Сталин стоял на сугубо прагматических позициях. Ему нужно было взять максимум от испанского республиканского правительства — для нужд экономики СССР. При этом само военное вмешательство было сведено к минимуму. Вообще, на стороне республиканцев сражались всего лишь 34 тысячи человек. Из них всего 2 тысячи представляли Советский Союз: «584 военных советника и инструктора, 772 летчика, 354 танкиста, 77 моряков, 166 связистов, 140 саперов, 100 артиллеристов, 204 переводчика и в небольших количествах политработники и специалисты тыла» (Усовский А. Сталин и испанская война.).

Союз в огромном количестве поставлял Испании разные вооружения, но делал это отнюдь небезвозмездно. Сначала мы брали плату наличными, а потом предоставили Испании кредит — под гарантии ее золотого запаса, который и был вывезен в СССР. То есть Сталин провернул в Испании успешнейшую коммерческую операцию. И то, что республиканцы проиграли, его особо не расстраивало. Вряд ли «отцу народов» была нужна западноевропейская социалистическая республика, напичканная разного рода леваками, троцкистами и либералами. Такое образование могло в любой момент развернуться против СССР, да еще и под флагами «подлинного социализма». Нет уж, увольте!

А вот у Германии и Италии, которые помогали Франко, ничего дельного не вышло. Каудильо победил, но толку от этого было мало. Он ведь так и не вступил в войну с Англией на стороне Тройственного союза. От него ждали, что он поможет захватить Гибралтар и тем самым решит ситуацию в Средиземноморье в пользу Германии и Италии. Но этого так и не произошло. Франко цинично предал своих союзников, несмотря на то, что они сделали все для его победы. «На испанской земле побывало более 250 000 итальянских солдат и офицеров, из которых более двадцати тысяч сложили там свои головы, — пишет А. Усовский. — Согласитесь, это более чем серьезная помощь другу и союзнику — при том, что бывали моменты, когда из трехсоттысячной армии фалангистов сто пятьдесят тысяч составляли итальянцы!.. Вся итальянская боевая техника, все вооружение, вообще все, что получил Франко от Муссолини, — шло в виде безвозмездной помощи или, в крайнем случае, поставлялось в форме товарного кредита. Не говоря уже о том, что пенсии семьям павших на испанской земле итальянских военнослужащих платила Италия. То есть все расходы по своей испанской эпопее Муссолини взял на себя — вернее, записал в убытки итальянского бюджета… Гитлер… при первых же позывах с Пиренеев незамедлительно отправил на помощь Франко легион «Кондор» — всего на Иберийском полуострове успело повоевать более двадцати пяти тысяч немецких солдат и офицеров… Жалованье немецкие военнослужащие получали от немецкой казны — а равно оттуда же им шли командировочные, суточные, представительские и прочие суммы. То есть Гитлер, опять же, послал сражаться за Франко своих солдат за счет Германского рейха — что не стоило Каудильо ни песеты» («Сталин и испанская война»).

Ну и, спрашивается, у кого было больше государственной мудрости — У Сталина или же у дуче с фюрером? По словам чилийского дипломата М. Серрано, который был приближен ко многим сильным мира сего, Гитлер сожалел по поводу своей «испанской политики». Фюрер пришел к выводу о том, что Германия поддержала «не тех». Конечно, не тех — Франко был марионеткой в руках адмирала Канариса, агента влияния Англии.

Прозрение пришло к Гитлеру очень поздно. Он надеялся, что когда-нибудь эмигранты-республиканцы вместе с левыми фалангистами («фашистами») поднимут победоносное восстание против Франко. Он явно имел в виду сталинскую когорту республиканцев. Эх, если бы Гитлер еще при этом понял, что именно Сталин, воспитавший такие кадры, был главным противником и мировой революции, и мировой плутократии. История пошла бы тогда совершенно по-иному.

Обращает на себя внимание то, что оправдание «гуманиста» и германофоба Бухарина, совпало с решением поддержать испанских левых, противостоящих европейскому национализму. Также любопытно и абсурдное обвинение (на августовском процессе) Зиновьева и Каменева в сотрудничестве с нацистской разведкой. Будучи левыми, они, безусловно, никак не могли работать на Гитлера. Такое ощущение, что организаторы процесса указывали на Германию как на главного врага, демонстративно игнорируя простейшие вещи. Обычно организацию всех «московских процессов» приписывают Сталину, но в 1936 году засудить Зиновьева и Каменева хотело все высшее партийное руководство, в среде которого Сталин не чувствовал себя уверенно. Более того, летом-осенью сталинская группа теряет инициативу, уступая ее «стойким ленинцам» — интернационалистам. Это обстоятельство делает понятным германофобскую упаковку первого московского процесса.

А вот на третьем процессе (март 1938 года), когда Сталин уже расправился с большинством своих противников, внешнеполитический антураж был совсем иным. «Право-троцкистов» Бухарина, Рыкова, Крестинского и др. обвиняли в том, что они пытались сорвать нормализацию отношений между СССР и Германией, причем именно с 1933 года, когда Гитлер пришел к власти. На процессе утверждалось — «троцкисты-бухаринцы» еще в 1931 году вступили в сговор с определенными кругами в нацистской партии. Оказывается, в 1936 году ими планировалось втянуть Германию в войну с СССР. Сталин явно указывал Гитлеру на тех, кто мешает сближению двух социалистических и национальных государств. И он же обращал его внимание на то, что в самой НСДАП существуют силы, заинтересованные в их стравливании. Скорее всего, вождь имел в виду англофилов в высшем немецком руководстве — таких, как Гесс, сбежавший в Англию в 1941 году.

Радека «зачищают»

Было бы совершенно невероятным, если бы Сталин отказался от борьбы и позволил съесть себя просто так, за здорово живешь. Используя положение Ежова, возглавлявшего Комитет партийного контроля, вождь пошел в атаку на наркомат Орджоникидзе. В качестве первого рубежа им был выбран Г. О. Пятаков, заместитель Серго и бывший троцкист. В конце июля арестовали его жену, а 10 августа с ним «поработал» Ежов. Председатель КПК был поражен реакцией Пятакова. Тот заявил, что ничего не может сказать в свое оправдание, «кроме голых опровержений на словах». Виновным же он себя признал только в том, что не обратил должного внимания на «контрреволюционную работу» своей жены. С целью искупить эту вину Пятаков предложил дать ему самолично расстрелять всех оппозиционеров, которых приговорят к высшей мере на будущем процессе. Он даже был готов расстрелять собственную супругу.

Такое поведение не могло не настораживать. Все деятели оппозиции, попавшие под подозрение, пытались выдвинуть хоть какие-то аргументы в пользу своей невиновности. И уж если не смог ничего сказать Пятаков, то это говорит о его полной растерянности. О том же самом говорит и совершенно абсурдное предложение самолично расстреливать приговоренных. Пятаков испугался, причем испугался до неприличия. Спрашивается, что же так напугало этого «пламенного революционера», в свое время боровшегося в подполье? Его ведь не только не пытали, но даже и не допрашивали. Ни одного смертного приговора ни одному из лидеров оппозиции еще не было вынесено, все считали, что и Зиновьева с Каменевым в конце концов помилуют. Очевидно, Пятаков действительно был замешан в оппозиционной деятельности, и арест жены его просто сломил.

Несмотря на более чем подозрительное поведение Пятакова, его не арестовали, и целый месяц держали на свободе. Тут явно не обошлось без заступничества Орджоникидзе. Но вот наступило 12 сентября, и органы все же забрали Пятакова. Комиссия Ежова сделала свое дело. Слишком уж подгадил себе Пятаков своим истеричным поведением и слишком уж боялись в высшем руководстве троцкистов (даже бывших).

Это был ответный удар Сталина, нанесенный по Орджоникидзе. Серго долго не хотел смириться с арестом своего подчиненного. Когда один из директоров НИИ принялся публично ругать Пятакова, нарком его резко осадил: «Легко нападать на человека, которого здесь нет и который поэтому не может защититься. Подождите, пока Юрий Леонидович вернется». Орджоникидзе даже посетил Пятакова в тюрьме, пообещав ему скорое освобождение.

Потом, правда, Серго переменит свою точку зрения. По воспоминаниям его жены, Зинаиды Григорьевны, после прочтения показаний, данных Пятаковым, Орджоникидзе возненавидел его со страшной силой. Очевидно, его показания действительно содержали реальные факты сотрудничества Пятакова с троцкистами. У нас обычно представляют все дело так, что Пятаков себя оговорил (под давлением следователей НКВД), а простодушный Серго поверил. Но утверждать такое — это значит делать из Орджоникидзе последнего идиота, которым он, конечно же, не являлся. Надо думать, что Орджоникидзе, прожженный политический интриган, отлично знал специфику работы НКВД и то, как оно выбивает показания. Его вряд ли мог убедить сам факт дачи Пятаковым показаний. Но было в них нечто, что Орджоникидзе вполне убедило.

Но это произойдет в декабре, а в сентябре Серго был страшно взбешен сталинским контрударом. И через четыре дня после ареста Пятакова, органы «замели» К. Б. Радека, бывшего одним из доверенных лиц Сталина.

Историки-антисталинисты, разумеется, приписывают «зачистку» именно Сталину. Его вообще делают ответственным за каждый чих, произошедший в 30-х годах. Но вот какого-либо внятного объяснения — зачем Сталин репрессировал Радека? — антисталинисты не дают. Они находятся даже в некоторой растерянности. «С тех пор, как Карл Радек принес покаяние в своей оппозиционной деятельности еще в двадцатые годы, Сталин не мог на него пожаловаться, — признает Конквест. — Радек предавал оппозицию при каждом удобном случае и превозносил Сталина в небывалых выражениях. Он был единственным человеком, который действительно сжег за собой все мосты после выхода из оппозиции… И поэтому до сих пор не ясно, какие причины побудили Сталина привлечь именно Радека к выдуманному заговору Пятакова».

Надо отметить, что и в 20-е годы Радек был одним из наиболее вменяемых лидеров левой оппозиции. Находясь в руководстве Коминтерна, он часто занимал вполне взвешенные и осторожные позиции. Например, выступал против выхода Компартии Китая из националистической партии Гоминьдан.

В самый разгар внутрипартийной борьбы троцкист Радек предлагал самому Троцкому пойти на союз со Сталиным. А ведь в троцкистской среде выдвигались и совсем уж радикальные предложения. Так, Муралов, командующий Московским военным округом, вообще выступал за военный переворот, предлагая «демону революции» использовать подчиненные ему войска. Радек на этом фоне явно выделялся своей умеренностью и своим благоразумием.

Троцкий прислушался к мнению Радека и в известной мере воспользовался его советом. В 1925 году, когда Сталин громил своих вчерашних коллег по правящему триумвирату — Зиновьева и Каменева, — Троцкий держался подчеркнуто отстраненно. На XIV съезде он занял нейтралитет и спокойно глядел, как Иосиф Виссарионович расправляется с лидерами «новой», зиновьевской оппозиции. Если бы Троцкий вмешался в борьбу тогда, то еще не известно, чем бы все завершилось. Но он был над схваткой и тем самым облегчил победу Сталина. И тем не менее «неистовый Лев» так и не пошел на сближение со Сталиным, которое ему столь настоятельно рекомендовал Карл Бернгардович.

Радек остался вместе с Троцким, но продолжал пытаться остудить пыл своего не в меру горячего патрона. Он был категорически против выхода левых оппозиционеров на улицы Москвы 7 ноября 1927 года. Радек упорно придерживался линии на прекращение острой конфронтации со Сталиным. И неудивительно, что именно он первым из всех троцкистов капитулировал перед генсеком.

Но главное все-таки в том, что Радек был, пожалуй, самым последовательным сторонником сталинского курса на сближение с национал-социалистической Германией. В 70-е годы бывший ответственный работник Наркомата иностранных дел Е. А. Гнедин сопоставил данные из архивов МИДа Германии с советскими дипломатическими документами и пришел к выводу, что Радек был тем загадочным человеком, которого немецкий посол в Москве называл «нашим другом».

В 1934 году Радек издал брошюру «Подготовка борьбы за новый передел мира». В ней он обильно цитировал Г. фон Секта, немецкого генерала, бывшего убежденным сторонником союза с Россией. Приведу одну из цитат фон Секта: «Германии крайне нужны дружественные отношения с СССР». Наличие у Радека прогерманских настроений подтверждает и «невозвращенец» В. Кривицкий. Он приводит следующие слова Карла Бернгардовича: «Никто не даст нам того, что дала Германия. Для нас разрыв с Германией просто не мыслим». По утверждению Кривицкого, Радек ежедневно консультировался со Сталиным. Очевидно, эти консультации касались вопросов внешней политики.

Радек создал канал особой связи с Германией. Через этот канал осуществлялись тайные контакты с политической элитой Третьего рейха. Они проходили, минуя как НКИД, так и НКВД. И Литвинов, и Ягода были категорическими противниками сближения с Германией. Последний использовал возможности своего ведомства для того, чтобы рассорить СССР и Германию. Например, когда произошло убийство Кирова, НКВД тут же стало разрабатывать несуществующий «немецкий след». Убийство «Мироныча» хотели свалить на разведку рейха и тем самым радикально ухудшить и без того сложные советско-германские отношения. Однако Сталин быстро раскусил замысел Ягоды и приказал прекратить поиски «немецкого следа».

Ясно, что на НКИД и НКВД в деле сближения с Германией опираться было ни в коем случае нельзя. Правда, Сталин использовал один правительственный канал. Он вел секретные переговоры с Германией еще и через торгпреда СССР Д. Канделаки. Но то все-таки были контакты второго уровня. Статус торгпреда явно не соответствовал тем грандиозным политическим задачам, которые поставил Сталин. Зато им удовлетворяла миссия Радека. Он ведь был не только одним из ведущих советских публицистов 30-х годов. На это мало обращают внимание, но Радек занимал пост руководителя Бюро международной информации при ЦК ВКП(б). Под этим скромным названием скрывалась очень серьезная структура, которая представляла собой нечто вроде партийной разведки. Вот это уже был серьезный политический уровень.

Возникает вопрос, но как же мог активный коминтерновец и участник левой оппозиции ратовать за сближение с Германией? Может быть, на Радека «наговаривают»? Тем не менее комплексное изучение политических взглядов этого деятеля убеждает в том, что он вообще придерживался стратегии на сближение коммунистов и националистов. Германофилия была только лишь частью, хотя и весьма органической, этой стратегии. Что же до увлечения троцкизмом и левачеством, то они были попыткой наиболее четко обозначить свое неприятие западной плутократии. К тому же Троцкий на определенном этапе заигрывал с русским национальным патриотизмом, используя его в прагматических целях. Так, он писал о «национальном характере» Октябрьской революции. Лев Давидович делал определенные реверансы в сторону национал-большевиков сменовеховского толка, которые в свою очередь осыпали его комплиментами (как «вождя русской армии»). На основании этих и других фактов некоторые исследователи, например М. Агурский, считают возможным отнести Троцкого именно к национал-большевикам. Это, конечно же, неверно, однако уже и сама возможность подобного допущения говорит о многом. Радек, очевидно, тоже считал Троцкого воплощением национал-большевизма. Однако в дальнейшем он понял, что вождем национал-большевиков является именно Сталин. И с этого момента он стал ревностным сталинистом.

По всей видимости, формирование Радека как национал-большевика следует отнести к 1919 году. Тогда Радек, помогавший организации коммунистического движения в Германии, был обвинен в подрывной деятельности властями этой страны и брошен в тюрьму Моабит. Режим пребывания там был довольно свободный, и Радек имел возможность общаться с разными политическими деятелями, находившимися на воле. В заключении его, в числе других гостей, навещали представители немецкого национал-большевизма, горячо ратовавшие за союз с Советской Россией против демократической Антанты. Одним из посетителей Радека был пионер немецкого национал-большевизма — барон О. фон Рейбниц. Кроме того, Радек тесно общался с лидерами Германской коммунистической рабочей партии (ГКРП) Г. Лауфенбергом и Ф. Вольфгеймом, которые стояли на позициях национал-большевизма. Основная тема разговоров Радека с его посетителями была посвящена именно необходимости советско-германского сближения, которое следовало дополнить сближением коммунистов и националистов. Правда, надо отметить, что в то время Радек только начинал осознавать в полной мере всю глубину национал-большевизма. Он полемизировал с Лауфенбергом и Вольфгеймом, выступавшими за объединение с крайне правыми. Причем Радека смущала не столько сама идея объединения (в принципе он допускал такую возможность). Карл Бернгардович считал, что лидеры ГКРП несколько мягкотелы и националисты захотят использовать их «в качестве зонтика».

Но, вне всякого сомнения, ярче всего национал-большевизм Радека проявился в 1923 году. Здесь имеется в виду его сенсационная речь, произнесенная 20 июня на расширенном пленуме Исполкома Коминтерна (ИККИ). Она была посвящена молодому немецкому националисту Л. Шлагетеру, казненному за терроризм французскими оккупационными властями в Рейнской области. В Германии началась кампания всенародной солидарности с казненным патриотом. К ней присоединился и Радек. В своей речи он высоко оценил подвиг молодого националиста: «Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его». По мнению Радека, националисты должны были сделать правильные выводы из трагической судьбы Шлагетера. Им следовало сосредоточить всю свою борьбу именно против Антанты, в союзе с коммунистами, а также русскими рабочими и крестьянами.

Многие немецкие националисты (например, граф фон Ревентлов) стали обсуждать возможность такого объединения. А коммунистическая газета «Роте Фане» даже предоставила им для этого свои страницы. К дискуссии подключились и нацисты. Члены НСДАП стали посещать собрания коммунистов, и наоборот. Положения Радека поддержали такие лидеры Компартии, как Р. Фишер и К. Цеткин.

Новый курс коммунистов, получивший название «линия Шлагетера», продлился недолго. Его провалили догматики из Коминтерна и КПГ. Тем не менее идея объединения коммунистов и националистов была озвучена. В этом направлении будут предприняты некоторые шаги, которые все-таки не приведут к желанному результату.

Многие исследователи (политологи, историки, философы) давно уже обратили внимание на сходство между коммунизмом и тем, что называют «фашизмом» (под этим термином объединяют самые разные варианты крайне правой идеологии, имевшие место быть в 20—40-е годы прошлого века). Кое-кто даже рассуждает о тождестве указанных направлений, что, конечно же, неверно. Какой смысл был бы тогда в их противостоянии, которое принимало ожесточенный характер? А вот о сходстве действительно говорить можно и нужно. Сходство можно найти вообще между любыми идеологиями. Например, между коммунизмом и либерализмом, которые едины хотя бы в таком вопросе, как роль экономики в общественной жизни. И коммунисты, и либералы стоят именно на позициях экономического детерминизма. Между прочим, в послевоенный период европейское коммунистическое движение перешло на либеральные позиции, и современные коммунисты, в большинстве своем, представляют собой нечто вроде левых социал-демократов. А социал-демократы, как известно, есть левое крыло либерализма.

Но это произошло в 60—80-е годы, а в 20-е и 30-е среди коммунистов было очень большое тяготение к национализму. А в лагере националистов наблюдалось движение в сторону коммунизма и социализма. Многие объясняют это взаимопритяжение общностью двух экстремизмов — правого и левого. Дескать, и коммунисты, и «фашисты» хотели пострелять да помучить вволю, вот вам и сходство.

Но постараемся взглянуть на эту проблему с несколько иной стороны. В 20-е годы так называемая «мировая капиталистическая система» вступила в полосу мощного экономического кризиса. Он сопровождался кризисом политическим. Вскрылись факты потрясающей коррупции, которой способствовали минусы парламентской, демократической системы (прежде всего, ее зависимость от крупного капитала). А в Германии кризис еще и усугублялся горечью от поражения в Первой мировой войне и тяжестью, навязанной извне Версальской системой.

В Европе ответом на мощный кризис стала мощная же оппозиция. Иногда она бывала чересчур радикальной, но ведь радикальными были и сами последствия кризиса. Сопротивление капитализму и буржуазной демократии разделилось на два потока — коммунистический и «фашистский». В первом потоке упор делался на социальный протест, и здесь прежде всего обращали внимание на интересы низших классов. Во втором потоке на первый план выдвигали протест национальный, и там внимание было поглощено интересами нации и государства. Причем оба потока страдали некоторой однобокостью, замыкаясь либо на классовом, либо на национальном подходе. Но и среди коммунистов, и среди националистов всегда было понимание указанной однобокости, стремление ее преодолеть. Так или иначе, но социалисты пытались сделать шаг навстречу национализму, а националисты навстречу социализму.

Гитлер ведь не случайно назвал свою партию «социалистической» и «рабочей», он понял, куда двигались массы после Первой мировой войны. Другое дело, что никакого социализма Гитлер строить не хотел, он взял на вооружение лишь некоторые его элементы (такие, как активная социальная политика). Но ведь в самой НСДАП было очень сильно «левое крыло», группировавшееся вокруг братьев Г. и О. Штрассер. На радикально-социалистических позициях стояло руководство штурмовых отрядов, а также Национал-социалистическая организация заводских ячеек — объединение нацистских профсоюзов.

И ведь что любопытно, левые в НСДАП стояли на куда менее экстремистских позициях, чем Гитлер. И они были куда большими «демократами». Штрассеры выступали за многопартийный режим, свободу мнений и реальное народное представительство. Их идеалом была христианская республика для Германии и свободная конфедерация для всей Европы. И без каких-либо разделений на «высших» и «низших».

Даже после того, как Гитлер разгромил левое крыло в «ночь длинных ножей», социалистическая оппозиция в стране сохранилась. Она действовала и в подполье, и на полулегальном положении. Так, в рядах уже зачищенных штурмовых отрядов СА существовала глубоко законспирированная организация «Колонна Шерингера», названная так по имени одного из офицеров-нацистов, перешедшего в начале 30-х годов на сторону коммунистов. «Колонна» была теснейшим образом связана с подпольной организацией КПГ и издавала нелегальную газету «Красный штандарт». Ее активисты поставили перед собой задачу отомстить организаторам «ночи длинных ножей», и многие чины СС погибли в результате терактов, устроенных «Колонной».

Впрочем, социалистическая оппозиция действовала и в самих СС. Там существовала европейская служба «Амтсгруппа C», чьи руководители (А. Долежалек и др.) вполне открыто разрабатывали проект создания европейской социалистической конфедерации. В рамках проекта Гитлеру отводилась роль всего лишь главы немецкого народа. Предполагалось создание в Европы плановой экономики, очень близкой к советскому образцу, хотя и более гибкой, пластичной. По замыслу Долежалека и его друзей, в новой Европе должно было функционировать реальное народное представительство и самоуправление, а права личности следовало соблюдать неукоснительно. Вот и опять перед нами вроде как парадокс — чем больше национализм устремляется к социализму, тем больше у него «демократических» моментов, тем менее он тоталитарен и шовинистичен.

А что же на левом фланге? Там происходили сходные процессы.

В 1930 году КПГ принимает «Декларацию о национальном и социальном освобождении», в которой критика Версаля и Антанты была доведена до предела. Кроме того, коммунисты стали апеллировать к средним слоям — мелким предпринимателям, ремесленникам, зажиточным крестьянам. Их позиция становилась все более национальной, патриотической и одновременно более умеренной. Нередко можно было видеть колонны ротфронтовцев, скандирующих лозунги за «Великую Советскую Германию», и представителей мелко— и среднебуржуазных кругов, аплодирующих этим колоннам.

В тот период совместные митинги коммунистов и нацистов не были редкостью. А в августе 1931 года КПГ и НСДАП вместе голосовали на референдуме за роспуск социал-демократического правительства Пруссии. Кстати, двумя годами раньше «умеренные» и «либеральные» эсдековские власти Берлина приказали расстрелять мирную рабочую демонстрацию, проходившую 1 мая. Теперь рабочие Германии поквитались за этот вполне тоталитарный акт.

В том же самом 1932 году при поддержке КПГ председателем прусского ландтага (местного парламента) был избран представитель НСДАП. В июле 1932 года канцлер Ф. Папен, опираясь на фракции КПГ, НСДАП и правых консерваторов, распустил социал-демократическое правительство Германии.

Но апогеем «красно-коричневого» сотрудничества была забастовка транспортных работников Берлина, прошедшая в два тура — 3 и 7 ноября 1932 года. Эту забастовку организовали коммунистическая Революционная профсоюзная оппозиция и Национал-социалистическая организация заводских ячеек. Она получила столь серьезный размах, что Берлинское транспортное общество с очень большим затруднением смогло организовать лишь частичное функционирование транспорта. Дело дошло до уличных боев, которые сопровождались строительством баррикад.

Исследователи либерального толка единодушны в том, что ноябрьская транспортная забастовка была сугубо экстремистским мероприятием, которое лишний раз подтвердило — крайности (в данном случае правого и левого радикализма) сходятся. Что тут можно сказать? Конечно, лучше обойтись без уличных боев и баррикад, да и вообще без забастовок. Но нельзя забывать о том, что крайности социального протеста часто вызваны эгоизмом сильных мира сего. И разве не экстремизмом следует считать ту политику, которая загнала Германию в пропасть экономического кризиса, разорила и сделала безработными миллионы людей? Странная у либералов логика. Когда в Веймарской республике люди умирали от голода на улицах — это экстремизмом не считается. Как же, умирали-то при демократии… А когда последовательные социалисты пытались положить конец подобному безобразию, это, конечно, является только лишь экстремизмом, и ничем иным.

Кстати, не лишним будет обратить внимание читателей на причину, вызвавшую столь радикальную акцию протеста. Муниципальные власти Берлина вознамерились осуществить понижение зарплаты на транспорте с тем, чтобы выровнять доходы на всех предприятиях столицы. То есть, по сути, они захотели осуществить вполне левацкую затею в духе социальной уравниловки. И акцию КПГ и НСДАП можно смело считать акцией, направленной против левого экстремизма.

Неизвестно, как сложились бы судьбы Германии, России, да и всего мира, если бы курс 1930 года (именуемый «линией Шерингера») продлился еще на несколько лет. Однако в Москве резко усилились позиции сторонников франко-советского сближения. После этого «антиверсальская» тональность лидеров КПГ снизилась. А в НСДАП на пятки «левым» все более жестко наступал авторитарный Гитлер — фанатичный антикоммунист и антисоветчик.

Тоталитарный режим в Германии был установлен потому, что монополию на власть в НСДАП захватил «правый» Гитлер. Если бы верх взяли Штрассеры, то в этой стране возник национал-большевистский режим, сочетающий ценности национализма, социализма и свободы. Там бы нашлось место всем — и коммунистам, и Гитлеру.

Теперь давайте вспомним о том, что и Сталин, лидер русского национал-большевизма, пытался сделать тоталитарный советский режим более свободным и демократическим, не отказываясь в то же время от социализма. Закономерно, не правда ли?

Теперь начинаешь несколько в ином свете воспринимать возможные перспективы сближения СССР и Третьего рейха. Оно, несомненно, сопровождалось бы отказом двух стран от присущих им крайностей — классового и расового шовинизма. Усиливались бы позиции тех деятелей Германии, которые стояли на более умеренных позициях.

Вот почему я делаю такой упор на разногласиях по поводу Германии. Сближение с этой страной имело не столько внешнеполитическое, сколько внутриполитическое значение. Оно способствовало национал-большевизации и одновременно демократизации страны. Впрочем, была и обратная связь.

Радек пал, как политическая фигура, именно на переднем фронте борьбы за объединение национализма и социализма. Он, со своими международными связями и талантами дипломата-игрока, был крайне опасен для противников сближения с Германией.

Фактор Енукидзе

Еще раньше такая участь постигла А. С. Енукидзе, занимавшего до 1935 года пост секретаря ЦИК СССР. Его падение тоже сваливают на Сталина, что опять-таки неверно. Енукидзе был самым близким Сталину человеком. Иосиф Виссарионович знал его с 1900 года. Первая жена Сталина крестила дочь Енукидзе, а дети Сталина называли его «дядей». Сохранилась фотография, на которой члены Политбюро позировали после окончания XVII съезда. На ней мы видим Енукидзе — единственного не члена ПБ. Такое к нему было доверие. Но ко всему этому Енукидзе был активным сторонником сталинского курса на сближение с Германией.

В дневнике М. Я. Раппопорта приводится такое высказывание Енукидзе: «Только союз Германии и СССР может спасти и ту, и другую страну». А вот описание этого деятеля, сделанное немецким послом Г. Дирксеном: «Добродушный, с чудесной шевелюрой, голубоглазый грузин, явно симпатизировавший Германии».

Летом 1933 года Енукидзе провел отпуск в Германии. Вернувшись, он пригласил к себе на дачу Дирксена и министра-советника немецкого посольства Твардовски. Секретарь ЦИК (кстати, лицо представительское) заявил, что приход национал-социалистов к власти может положительно отразиться на германо-советских отношениях. Он с явным неудовольствием заметил, что и в СССР, и в Германии многие люди ставят на первое место политические задачи своих партий. Таких людей, по мнению Енукидзе, нужно сдерживать, приучая к «государственно-политическому мышлению». В ходе беседы было достигнуто соглашение о встрече заместителя наркома иностранных дел Н. Н. Крестинского с Гитлером. Но встреча так и не состоялась. По некоторым данным, на ее отмене настоял Литвинов. Стоит ли говорить, какой это был удар по самолюбию Гитлера?

Надо отметить, что взгляды Сталина, Радека и Енукидзе на «германский вопрос» разделяли и многие другие партийцы. Явным сторонником сближения с Германией был Молотов, неустанно повторяющий, что «наш главный враг — Англия». Еще в июле 1932 года руководитель ТАСС Долецкий сказал советнику немецкого посольства Г. Хильгеру, что здравый смысл требует утверждения в Германии именно национал-социалистического правительства. И совсем уж яркой была краткая речь председателя Киевского облисполкома Василенко, обращенная к тому же самому Хильгеру в 1934 году: «Политика Литвинова для масс неубедительна, и история скоро расставит все по своим местам. Ведь глупо Советской России вступать в союз с таким загнивающим государством, как Франция! Только дружба с Германией может обеспечить мир. Кому какое дело до расовой теории национал-социализма?»

Но в партии было немало могущественных противников советско-немецкого сближения, к числу которых принадлежал и нарком НКВД Ягода. Они не сидели сложа руки, всячески пытаясь дискредитировать своих «оппонентов». Одним из первых был вышиблен из седла Енукидзе. Органы НКВД пристегнули его к явно сфальсифицированному делу о так называемом «кремлевском заговоре», которое еще называют «делом полотеров». Начиналось все, казалось бы, с пустяков. Выяснилось, что некоторые кремлевские уборщицы ведут между собой весьма вольные разговоры, позволяя критику Сталина. Органы стали «работать» с ними, и через некоторое время в сферу их внимания попали многие сотрудники кремлевской комендатуры. Были обнаружены серьезные недостатки в деле охраны Кремля. Положение усугубляло то, что начальником кремлевской библиотеки работал Н.Б. Розенфельд, дядя известного «левого уклониста» Л.Б. Каменева. Кроме того, вспомнили, что начальник кремлевской комендатуры Р.А. Петерсон некогда был троцкистом. Все это обернулось против Енукидзе, ибо кремлевская комендатура подчинялась ему, как секретарю ЦИК. Правда, наряду с ЦИК ею заведовал еще и Наркомат обороны. Однако ведомство Ворошилова трогать не стали. Почти обо всех военных, замешанных в кремлевском деле, «забыли», а Петерсона благополучно перевели в Киевский военный округ заведовать материальной частью, не став тормошить его троцкистское прошлое.

Кстати, пример с Петерсоном весьма показателен. Еще с 1919 года Петерсон возглавлял комендатуру, а Сталин даже не озаботился его перемещением. Ничего себе «подозрительный деспот»! Держать рядом с собой пусть и бывшего, но все равно троцкиста — это как-то не вяжется с тем образом, которым нас пичкают антисталинисты. Правильно, образ-то совершенно иной.

А вот Енукидзе, в отличие от Петерсона, повезло гораздо меньше. Нет, сначала его просто вынудили уйти с поста секретаря ЦИК СССР, взамен сделав секретарем ЦИК Закавказской Федерации. Не снять сталинского соратника было просто нельзя. Ведь недостатки в работе комендатуры действительно имели место быть. Но крови Енукидзе Сталин явно не хотел. Зато ее хотели другие, весьма влиятельные недоброжелатели бывшего секретаря ЦИК. Это выяснилось на июньском пленуме ЦК (1935 год), который разбирал дело Енукидзе. С докладом о его проступках выступал Ежов, председатель КПК. Он подверг Енукидзе довольно жесткой критике, но взыскание предложил довольно умеренное — вывести Авеля из ЦК ВКП(б). Новая должность Енукидзе вовсе и не требовала присутствия в ЦК.

Обратим внимание на то, что Ежов был человеком Сталина. Вождь для того и создавал КПК, независимый от партсъезда, чтобы иметь свой собственный контрольный орган, этакую дубину центрального партийного аппарата. Поэтому можно с полной уверенностью считать, что предложение Ежова было и предложением Сталина.

Но вот дальше последовали предложения с гораздо более крутыми мерами взыскания. Еще относительно умеренным было выступление Л.П. Берии, предложившего вывести Енукидзе из ЦИК. Тут сказалась личная, давнишняя неприязнь двух грузинских коммунистов. Но поскольку Берия был лоялен Сталину, то он ограничился требованием «малой крови». Однако другие региональные лидеры требовали уже большого кровопролития.

Особенно выделяется выступление нашего старого знакомца Косиора, который выступил за исключение Енукидзе из партии. Это означало уже полное политическое недоверие. А теперь вспомним о давнишней нелюбви Косиора к немцам. Тут явственно прослеживается попытка регионалов ударить по сталинской политике сближения с Германией, персонально — по одному из ее активных проводников. Предположу также, что Енукидзе был выбран мишенью еще и потому, что как деятель советской вертикали был задействован в осуществлении конституционной реформы. (Радек, кстати, тоже являлся одним из активных творцов новой конституции.) Такую важную фигуру Сталина выбить с «шахматной доски» было просто необходимо.

По степени кровожадности с Косиором мог сравниться только Ягода, который также выступил за исключение Енукидзе из партии. А ведь этот чекист-бухаринец тоже был заинтересован в крушении столь видного «германофила».

Под совокупным натиском регионалов и чекистов Енукидзе пал. И это было генеральной репетицией «зачистки» Радека, партийного «министра иностранных дел», который «весил» больше секретаря ЦИК. Его самого смогли зачистить только благодаря начавшемуся колебанию среди сталинистов, а также резкому усилению влияния Бухарина. Очевидно, именно Бухарин является главным застрельщиком всех антигерманских игр. И это отлично понял Радек, который сделал отчаянную попытку остаться на свободе. Незадолго до ареста он посетил Бухарина, попросив его о заступничестве. Этот факт антисталинисты внятно объяснить не могут, как всегда. Они навязывают представление о том, что временно реабилитированный Бухарин находился в изоляции и с тревогой ждал решения своей участи. А вот, поди ж ты, именно у него просит заступничества заведующий важнейшей структурой аппарата ЦК. В чем же деле? Да все просто. Радек знал, что Бухарин находится в ударе, а Сталин, наоборот, под ударом. Вот он, проявивши душевную слабость, и пошел просить Бухарина о пощаде.

Сталина лишили двух ближайших соратников — Радека и Енукидзе. Третий — Молотов — был скомпрометирован на августовском процессе. В середине сентября вождь оказался перед мощным фронтом оппозиционеров, который включал в себя регионалов, технократов и «правых». Очевидно, к этому фронту примыкали и «левые милитаристы», которых весьма устраивал Орджоникидзе, поддерживавший неплохие отношения с Тухачевским.

Они тесно сошлись еще во время Гражданской войны, когда вместе действовали на кавказском фронте. В 1931 году именно Орджоникидзе способствовал продвижению авантюристических предложений Тухачевского, который пытался поставить перед армией нереальные задачи. Серго лично передал Сталину одно из писем зарвавшегося «полководца», написанное в апреле 1930 года.

В сентябре 1934 года Орджоникидзе и Тухачевский вместе с В.В. Куйбышевым попытались ослабить влияние Сталина на армию. Иосиф Виссарионович был обвинен в нескромности и некомпетентности. Поводом стала беседа Сталина с чехословацкой военной делегацией, во время которой тот ничего не говорил о роли Орджоникидзе и Куйбышева в деле модернизации армии. Более того, Сталина обвинили в разглашении государственных секретов. Якобы он сообщил иностранцам «страшную тайну» о том, что СССР хочет модернизировать свои вооруженные силы!

Именно Орджоникидзе жаловался Уборевич, человек Тухачевского, в своем письме от 17 августа 1936 года: «Ворошилов не считает меня способным выполнять большую военную и государственную работу… Нужно тут же сказать, еще хуже оценивает он Тухачевского… Если т. Ворошилов считает меня малоспособным командиром для большой работы, то я очень резко и в глаза, и за глаза говорю о его взглядах на важнейшие современные вопросы войны». Знал, ох знал Уборевич, кто сейчас главный и кого нужно просить о заступничестве!

Правда, в августе, 14-го и 31-го числа были арестованы Примаков и Путна, люди из ближайшего окружения Тухачевского. Но они пострадали из-за своих теснейших связей с Троцким и троцкистами. И тот и другой в 20-е годы открыто поддержали «демона революции», причем пытались создать троцкистскую организацию в РККА, чего не отрицают и историки-антисталинисты. И когда в 1936 году крепко взялись за «левых», эти два тухачевца закономерно «попали под раздачу». Пока трудно сказать, контактировали ли они с Троцким и в 30-е годы. Обращают на себя внимание тесные связи Путны с И.Н. Смирновым, который и в самом деле тайно контактировал с Троцким. В любом случае этих добрых молодцев сгубил троцкизм, который изрядно пугал и сталинистов, и «технократов», и регионалов. Больше никого из видных представителей левого милитаризма не тронули, и они с радостью ожидали падения Сталина. А оно, похоже, было реальностью, ибо против вождя действовал целый фронт.

Ко всему прочему, в лагере Сталина наступил разлад. Многие, наверное, просто испугались повторить судьбу Радека и Енукидзе.

Надо было что-то предпринимать, причем весьма срочно…

Сталин наносит ответный удар

День 25 сентября 1936 года был для наркома Ягоды роковым. Сталин и Жданов, бывшие на «отдыхе» в Сочи, прислали оттуда телеграмму, в которой предлагалось снять «железного Генриха» с его чекистского пьедестала. Почти все исследователи «Большого террора» считают нужным цитировать содержание этой судьбоносной телеграммы. Не изменю данной традиции и я. «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом, — уведомляли Политбюро Сталин и Жданов, — назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года».

Историки заворожены мнимым всемогуществом Сталина и поэтому не обращают внимания на то, что свои предложения вождь присылает именно из Сочи. По их мнению, Сталин был всевластен, а следовательно, какая ему разница — откуда приказывать. Но, согласитесь, кажется очень странным, что вождь проводил столь важное кадровое решение откуда-то издалека. К тому же непонятно, почему он вновь оказался в Сочи. Ведь Иосиф Виссарионович уже отдыхал там в августе, причем задержался у теплой водички гораздо дольше всех других высших руководителей. И вот снова — у моря. Может быть, у него были какие-то серьезные проблемы со здоровьем? Да нет, вроде не было. Решил отвертеться от работы? Ну, уж простите, в этом «трудоголика» Сталина еще никто никогда не упрекал.

И время, прямо скажем, было очень жаркое и сложное. Складывается впечатление, что вождя просто сослали в Сочи, до выяснения его дальнейшей судьбы. Полностью ему связь с внешним миром не отрубили, но возможности присутствовать на заседаниях Политбюро лишили. Дескать, отдохни, Иосиф Виссарионович, подумай о своем дальнейшем поведении. А в компанию ему определили стойкого сталинца Жданова.

Но оппозиционеры не учли того, что в Москве у Сталина осталось мощное «сверхоружие» — Н.И. Ежов, возглавляющий партийную охранку. По своей партийно-контрольной линии он много чего уже нарыл, в частности и по наркому Ягоде. Заметим, что в телеграмме об опоздании последнего в деле борьбы с «левыми» говорится, как о каком-то общеизвестном (на тот момент) факте. Сталин не приводит никаких доказательств, он обращает внимание на нечто очевидное.

Что-то во второй половине сентября было объявлено членам Политбюро. Может быть, им стали известны данные, которые Ежов сообщил Сталину в телефонном разговоре? В том самом, где Иосифа Виссарионовича информировали о предсмертном письме Томского, содержащем обвинения в адрес Ягоды. Если так, то Ягода сразу оказался заляпан в двух неприглядных делах: 1) связях с троцкистами и в потворстве им; 2) в попытке привести к власти группу Бухарина.

Далее Сталин сделал красивый жест, разыграв из себя невинную жертву, которой он, по большому счету, на тот момент и являлся. Его послание говорило — вот вы как со мной, а ведь Ягода-то каков? Он явно обращал внимание на события 1932 года, когда И.Н. Смирнов создал единый лево-правый оппозиционный блок. Точнее — на то, что Ягода этот самый блок прозевал. Раньше ему это простили. Не простили бы именно этого зевка, так сняли бы уже гораздо раньше, во время разбирательства дел участников единого блока. Но теперь «зевок» Ягоды красиво наложился на данные Ежова. И прощения «железному Генриху» уже не было.

Ежову регионалы, которые тогда и составляли организационный костяк оппозиции, поверили. Он был тихим и скромным партийным аппаратчиком, вполне исполнительным бюрократом. Таким, каким бюрократы считали Сталина. И то, что Ежов сообщил в отсутствие потерявшего доверие Сталина, их напугало. Органы были все-таки органами, а уж если они контактируют с Троцким… Нет, тут было от чего прийти в панику. Уж лучше Сталин.

Теперь в руководстве оформляется новый, вернее, очень старый блок — Сталина с регионалами. На пост наркома НКВД назначают тихоню и очаровашку Николая Ивановича Ежова. От него ожидали многого. И он эти ожидания оправдал. Причем с лихвой.

Охота на «вредителей»

После назначения Ежова НКВД начал усердно копать под Бухарина, Рыкова и Ягоду, скомпрометированных признаниями Томского. Но главной мишенью в то время были все-таки не они. Тогда решили серьезно взяться за «вредителей» на промышленном производстве. То есть за Серго Орджоникидзе, который был наркомом тяжелой промышленности.

Он уже перестал удовлетворять регионалов. Более того, князьки были встревожены. Орджоникидзе покровительствовал Бухарину, который на поверку оказался очень не прост, являясь лидером целой группы, имевшей своим человеком наркома внутренних дел. Этот самый нарком не просто «опоздал» на четыре года с борьбой против троцкизма, но имел с ними какие-то связи. В заместителях Серго ходил Пятаков, бывший троцкист, чье слишком нервное поведение сразу наводило на мысль о некоей политической вине.

Кроме того, вспомним, что у партократов были весьма серьезные разногласия с технократами. Разногласия эти касались вопроса о промышленных предприятиях. Регионалы хотели как можно больше заводов и фабрик подчинить себе, а технократы, соответственно, наоборот. Для того, чтобы получить представление о масштабе этих разногласий, достаточно ознакомиться с выступлением регионала Хатаевича на XVII съезде. Позволю привести оттуда весьма обширную цитату: «Мы натолкнулись на сильное сопротивление аппаратов наркоматов, центральных ведомств, главков, которые не хотят передать в местное подчинение предприятия второ— и третьестепенного значения, предприятия, не имеющие союзного значения. Здесь бюрократическая инерция аппарата очень велика. Нас ставили в такое положение, что мы сами вынуждены были соглашаться на изъятие из нашего ведения ряда предприятий и передачу их в союзное и республиканское подчинение, ибо планирование и распределение ресурсов, финансирование данной отрасли оставалось в руках главка. А главки и союзно-республиканские объединения распределяли средства только между теми предприятиями, которые остаются в их ведении, а заводам, которые переданы в местное подчинение, средств на капитальное вложение не давали. Таким путем получалось, что нас, областных работников, принуждали соглашаться: раз такова перспектива, что не получишь ничего, лучше уж пускай завод будет в союзном подчинении… но пускай при распределении средств его не обидят. В результате союзные объединения загромождали себя небольшими третьестепенного значения предприятиями… Сопротивление наркоматских аппаратов будет тут несомненно очень большое».

Как представляется, именно наличие указанных разногласий не позволило регионалам и технократам достигнуть той степени единства и сплочения, которая была необходима для устранения Сталина от власти в 1934 году. Летом 1936 года такое единство было достигнуто, и Сталин оказался на самом краю пропасти. Но его умелые маневры с Ежовым позволили вождю разрушить опасное единение.

Теперь орава секретарей была настроена против Орджоникидзе. Ему объявили «священную войну», против которой не возражал и Сталин, желавший окончательно ослабить короля тяжпрома.

Сокрушительным ударом по Орджоникидзе стал кемеровский процесс, состоявшийся 19–22 октября в Новосибирске. На нем судили группу «троцкистов-вредителей», действовавших в угольной промышленности. «Вредителям» (восьми советским и одному немецкому инженеру) приписали, в частности, взрыв, произошедший 23 сентября на кузбасской шахте «Центральная». Как «выяснилось», лидеры группы Дробнис и Шестов, примыкавшие к троцкистской оппозиции в 20-е годы, подчинялись непосредственно Муралову, лидеру так называемого «западносибирского троцкистского центра». А деятельность этого центра направлялась из Москвы — Пятаковым. Ясно, что «разоблачение» столь широкомасштабного заговора в промышленности, да еще и возглавляемого бывшим замом Орджоникидзе, било по наркомтяжпрому.

Процесс носил именно региональный характер. Участникам группы предписывалось намерение убить «хозяина» Западной Сибири Эйхе. Скорее всего, именно он и организовал (с благословения других региональных бонз) этот дутый процесс. Тем самым Эйхе не только бил по Орджоникидзе, но и укреплял свой собственный престиж. Получалось, что именно западносибирского лидера троцкисты считают своим важнейшим врагом.

Тут надо сделать одну существенную оговорку. Говоря о процессе, я употребил слово «дутый». Действительно, никакого троцкистского вредительства в промышленности не было. Троцкий, как истый марксист, не мог быть поклонником индивидуального террора. Однако это вовсе не означает, что в системе промышленности вообще не было никакой троцкистской оппозиции. Любопытно, что участникам кемеровского процесса инкриминировали создание тайной типографии, которая, и это признают сами антисталинисты, например Конквест, существовала в реальности. Антисталинисты утверждают, что типографию создали работники НКВД, однако это маловероятно. Зачем было так сильно напрягаться, чтобы обеспечить фальсификацию? К тому же участников процесса обвиняли именно в диверсионной деятельности, так на кой ляд нужно было приписывать именно типографию? Приписали бы склад с оружием или взрывчаткой, и вся недолга. Скорее всего, новосибирские энкавэдэшники напали на политическую организацию троцкистов, которой и приписали вредительство.

Региональными делами все, конечно же, не ограничилось. В ноябре «выявили» еще одну вредительскую организацию, возглавлявшуюся начальником Главного управления химической промышленности С.А. Ратайчаком. Группе инкриминировали взрыв на Горловском комбинате азотных удобрений.

Наконец, «разоблачили» и третью группу «вредителей», которая якобы орудовала на транспорте. Верховодил ею, по уверениям НКВД, заместитель наркома транспорта Я. Лившиц (кстати, тоже являвшийся бывшим троцкистом). Это уже били по Кагановичу, который летом 1936 года перешел на сторону Орджоникидзе.

В ноябре по Орджоникидзе нанесли еще один удар. Органы НКВД в Закавказье арестовали его брата Папулию. Попытки Серго вызволить арестованного родственника или же хотя бы ознакомиться с материалами дела наткнулись на отказ торжествующего Берии, которому наконец-то представился шанс сделать «бяку» ненавистному соплеменнику.

Декабрьские страсти

Почти сразу же после кемеровского процесса открыл работу декабрьский пленум ЦК ВКП(б). На нем уже всерьез взялись за Бухарина с Рыковым. В своем докладе Ежов ознакомил участников пленума с показаниями Радека, Пятакова, Сокольникова, которые свидетельствовали о том, что в «левой», троцкистской оппозиции были замешаны и «правые» — Бухарин с Рыковым.

Насколько такие утверждения имели под собой основу? Трудно сказать. Тем более что речь может идти о самых разных видах участия. Возможно, что «правые» только знали о каких-то действиях троцкистов, но молчали о них. И этого было вполне достаточно, чтобы настроить против себя самые разные силы в партийном руководстве.

Могли быть и попытки нащупать контакты с Троцким — с твердым намерением сотрудничать или же без него. Николаевский сообщает, что Бухарин во время своей последней заграничной поездки изъявлял желание тайно навестить Троцкого в Норвегии: «А не поехать ли нам на денек-другой в Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?.. Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением». Однако историк-эмигрант так и не обмолвился о том, предпринял ли Бухарин какие-либо практические шаги в этом направлении. Опять-таки, само желание встретиться с «демоном революции» могло вызвать бурю негодования у ЦК.

Тревогу участников пленума нагнетало и то, что в начале декабря Троцкий готовился уже выйти из домашней изоляции, в которую его поместили норвежские власти. Правда, решение мексиканского правительства предоставить Троцкому убежище, было озвучено лишь в середине декабря, но очевидно, что такие решения сразу не возникают. Какие-то шевеления на международном уровне, связанные с изменением места пребывания Троцкого, начались еще до середины декабря. И о них явно знала советская разведка, которая наконец-то стала серьезно бороться с «демоном революции». Ягода в течение многих лет не мог внедрить агентов ОГПУ-НКВД в окружение Троцкого. А Ежов справился с этим за несколько месяцев, подкинув Льву Давидовичу «провокатора» Зборовского.

Как бы то ни было, но Бухарин и Рыков очутились в заведомо враждебной обстановке. Масла в огонь подлило еще и то, что они весьма неумело защищались. Николай Иванович напирал на свои «чудесные» качества, на то, что он, в отличие от Зиновьева и Каменева, якобы никогда не хотел власти. А Рыков даже вынужден был согласиться (!) с тем, что троцкисты прочили его на пост председателя Совнаркома (спрашивается, за какие такие коврижки?).

Правда, разные участники пленума проявили разную степень усердия. Жестче всех Бухарина и Рыкова критиковали регионалы. Особенно отличился секретарь Донецкого обкома Саркисов. Он вспомнил о том, что Бухарин призывал в 1918 году, в разгар борьбы вокруг Брестского мира, арестовать Ленина. В той обстановке это было равнозначно политическому обвинению. И вполне логичным было требование Саркисова предать «правых» суду. По сути, он озвучил требование группы «левых консерваторов», которые уже тогда были настроены на долгожданный террор, видевшийся им в качестве панацеи от всех бед.

Усердствовал по части обвинения и Эйхе, который, очевидно, решил стяжать лавры главного обличителя троцкизма и «правого уклона». Он, не чинясь, предложил расстрелять обвиняемых по делу «пятаковского центра», а «правым» выразил недоверие, кратко, но ясно: «Бухарин нам правды не говорил. Я скажу резче — Бухарин врет нам!»

Почти так же резок был Косиор, который пристегнул «правых» к Троцкому и Зиновьеву, родив тем самым концепцию «троцкистско-бухаринского блока».

Комическим было поведение Кагановича. «Железный нарком» так пытался загладить свою вину перед Сталиным, что довольно сильно пережал в деле поиска улик. Так, им было проведено расследование о связях Томского с Зиновьевым. В качестве главного доказательства Каганович привлек смехотворный аргумент. Это творение напуганного наркома заслуживает того, чтобы быть процитированным, хотя бы отчасти: «…Зиновьев приглашает Томского к нему на дачу на чаепитие… После чаепития Томский и Зиновьев на машине Томского едут выбирать собаку для Зиновьева. Видите, какая дружба, даже собаку едет выбирать, помогает. (Сталин: «Что за собака — охотничья или сторожевая»). Это установить не удалось… (Сталин: «Собаку достали все-таки»). Достали. Они искали себе четвероногого компаньона, так как ничуть не отличались от него, были такими же собаками. (Сталин: «Хорошая собака была или плохая, неизвестно?» Смех). Это при очной ставке было трудно установить… Томский должен был признать, что он с Зиновьевым был связан, что помогал Зиновьеву вплоть до того, что ездил с ним за собакой».

Из сталинских реплик, вызвавших в конце концов смех в зале, было видно, что он пытался высмеять Кагановича, указать на всю несерьезность его аргументации. Сам Иосиф Виссарионович вовсе не был настроен кровожадно. Он, безусловно, вел себя с «правыми» холодно, рассуждая о том, какое это неблагодарное дело верить оппозиционерам. Однако и с конкретными обвинениями Сталин не торопился. Он вынес предложение — продолжить дальнейшую проверку по делу «правых» и отложить решение до следующего пленума.

Возникает вопрос — зачем же Сталину было миндальничать с Бухариным, симпатизировать которому он не имел ни малейших оснований? Тем более что всплыли факты, свидетельствующие о неискренности их прежнего покаяния и о ведении ими оппозиционной деятельности. Ведь и регионалы были настроены на крутые меры. Чего, спрашивается, ждать?

Сталин не хотел репрессий. И не только потому, что они ему были не по нраву. Как прагматик, он понимал, что развертывание террора может ударить по кому угодно. Начнется кровавый кадровый хаос, который сделает ситуацию неуправляемой. Сталин хаос страшно не любил и, будучи знатоком истории, отлично знал, насколько может быть абсурдным массовый террор. Бесспорно, вождь выступал за политическую изоляцию Бухарина и Рыкова, но уничтожать их он не желал. Это явно продемонстрирует его поведение на следующем, февральско-мартовском пленуме, о котором речь пойдет впереди.

Единственный из членов ЦК, кто хоть как-то вступился за Бухарина, был Орджоникидзе. Бухарин пытался убедить собрание, что он лично высказывался о Пятакове очень плохо. Подтвердить данный факт Бухарин попросил Орджоникидзе, что тот и сделал. Надо сказать, что это была очень неуклюжая попытка выкрутиться. Мало ли что мог говорить Бухарин о Пятакове, может быть, это было в целях маскировки? Но все равно, поведение Орджоникидзе характерно. Он явно симпатизировал Бухарину. Однако и с открытой поддержкой бывшего «любимца партии» не выступал. Слишком уж было рыльце в пушку у самого Орджоникидзе. Сталин и регионалы своей умелой кампанией против вредителей отбили у Серго всякое желание качать права на пленуме и уж тем более заступаться за кого-либо.

Не пройду мимо и одного показательного факта, связанного с вопросами внешней политики. Во время доклада Ежова Сталин бросил реплику о том, что разоблаченные троцкисты были связаны со странами западной демократии — Англией, Францией и США. И лишь после этой реплики Ежов заговорил о переговорах, которые оппозиционеры вели с «американским правительством» и «французским послом». Дальше возникла конфузная ситуация. Ежов сказал: о заговорщиках, что они «пытались вести переговоры с английскими правительственными кругами». Молотов поправил его — оказывается, переговоры велись с французскими кругами. Ежов извинился за оговорку, но было очевидно — произошел некий конфуз.

Историк Роговин объясняет произошедшее тем, что «вожди» еще не сговорились даже между собой, в чем следует обвинять подсудимых будущего процесса». Очень сомнительно, вряд ли Сталин и Молотов были такими разгильдяями. Тут, скорее всего, произошло иное. Оговорка Ежова явно свидетельствует о том, что его слова о связях троцкистов с западными демократиями были не заготовкой, а импровизацией. Ежов и не думал, что ему придется кивать на Запад, но Сталин вынудил его к этому. Наркомвнудел сказал о французах, но сталинцам нужно было приложить, в первую очередь, англичан. Вот Ежов и был вынужден срочно перестраиваться. Очевидно, что ранее, при обсуждении этого доклада между сталинистами и регионалами, о западных демократиях и речи не было. Левые консерваторы все тянули именно к Германии. Однако Сталин решил все-таки связать троцкистов и Запад в сознании участников пленума. Сделано это было очень тонко, по-византийски.

Указанный «конфуз» свидетельствует о том, что Ежов не был фигурой, абсолютно послушной Сталину. Он вынужден также и учитывать интересы регионалов. Еще будучи председателем Комитета партийного контроля, Ежов пытался оказать некоторые услуги региональным «вождям» — без ведома Сталина. Так, в начале 1936 года была арестована жена брата Косиора — Владимира Викентьевича. Последний некогда был активным участником троцкистской оппозиции и в указанное время находился в ссылке вместе с супругой. Владимир направил брату гневное письмо, в котором потребовал ее освобождения. Интересно, что Косиор поспешил помочь братцу-троцкисту и попросил Ежова «привести это дело в порядок». И тот уже начал «приводить», когда обо всем этом междусобойчике разузнал Сталин. Разгневанный вождь потребовал прекратить «наведение порядка» по-косиоровски. Получается, что Ежов не был до конца человеком Сталина и в некоторых случаях вел свою игру.

Понятно, почему Сталин опасался вступить с Ежовым в предварительный сговор о поправках в его докладе, связанных с прозападной ориентацией троцкистов. Показательно, что на московском процессе 1937 года подсудимым все же припишут связь с Германией. Очевидно, Сталин был еще слишком слаб, чтобы успешно гнуть свою «антиантантовскую» линию.

Декабрьский пленум ЦК продемонстрировал обострение политической обстановки. Правые своей действительно двурушнической позицией озлобили руководство, особенно регионалов. Последние, по старой привычке, стали нагнетать революционно-карательные настроения, предлагая репрессии в качестве наиважнейшего метода решения всех проблем. Показательно, что о новой конституции, которую тогда принимал последний, VIII Всесоюзный съезд Советов, на пленуме почти никто не говорил, хотя Сталин и пытался навязать активное обсуждение. Однако членам ЦК было не до конституции, их сердца снова наполняло упоение от грядущих классовых битв. Что ж, скоро они их получат…

Позиционные бои

В январе прошел очередной московский процесс, на котором судили Радека, Пятакова, Серебрякова и прочих «троцкистов». Его результаты носят компромиссный характер. Засудили сталинца Радека, но судебной расправы не избег и человек Орджоникидзе — Пятаков.

Для самого Орджоникидзе дела складывались плохо. В начале 1937 года партноменклатура в союзе со Сталиным продолжила наступление на «вредителей», то есть на Серго и прочих «технократов». Эта борьба достигла своего обострения в феврале, накануне пленума ЦК. Орджоникидзе было предложено подготовить особый доклад, посвященный вредительству. Он это сделал, но тема вредительства там была обозначена довольно слабо. В результате доклад подвергся серьезной правке со стороны Сталина. Вождь особо обращал внимание на политические моменты, требуя, чтобы нарком не замыкался на одних лишь хозяйственных вопросах.

В свою очередь Орджоникидзе предпринимает контратаку. Он поручает своему наркомату в десятидневный срок осуществить проверку тех предприятий, на которых вредительство якобы приняло наиболее широкий размах. Им были назначены три комиссии, которые практически опровергли утверждения о вредительстве.

Есть мнение, что накануне пленума Орджоникидзе готовил выступление, направленное против «охоты на вредителей». Так это или нет, установить сегодня невозможно. Орджоникидзе не дожил до пленума, и нам неизвестно, что он сказал бы на нем. Нельзя установить и точную причину смерти Серго. Непонятно, идет ли речь о самоубийстве или же наркому помогли оставить грешную землю умельцы из ежовского ведомства. В любом случае кончина Серго была обусловлена резким обострением политического противоборства.

Попутно группы решали свои проблемы, проводя накануне пленума аппаратные маневры.

Первой их жертвой пал секретарь Азовско-Черноморского крайкома ВКП(б) Шеболдаев (инициатор переименования Царицына и один из главных заговорщиков на «съезде победителей»). Новый, 1937 год начался для него печально — уже 2 января ЦК принял постановление, в котором Шеболдаев обвинялся в «политической близорукости». Оказалось, что он засорил парторганизацию края врагами народа всех мастей. Шеболдаева переместили на более скромную должность секретаря Курского обкома.

Эта аппаратная операция была инициирована группой Сталина. Перед тем, как ЦК принял постановление по Шеболдаеву, в крае побывал Андреев, один из наиболее стойких сталинцев. В ходе его поездки была тщательно исследована ситуация, сложившаяся в крупнейших городах региона — Ростове, Краснодаре, Новороссийске, Новочеркасске, Сочи. Проверка показала, что руководство горкомов и горсоветов оказалось переполнено троцкистами. Нас сейчас не должно интересовать — сколько процентов правды и лжи было в этой амальгаме, столь типичной для того времени. Очевидно одно — вождь стремился ослабить позиции одного из крупнейших регионалов, который занимал антисталинские позиции.

Реакция региональных лидеров не заставила себя ждать. Так, 13 января ЦК подверг резкой критике Постышева, и уже через три дня он был перемещен с поста секретаря Киевского обкома на место руководителя гораздо менее значимого Куйбышевского обкома. Это перемещение обычно связывают с коварностью Сталина, однако тут очевидна коварность Косиора. Дело в том, что Постышева на Украину прислали только в 1933 году, когда там с 1928 года уже образовалась весьма теплая компашка во главе со Станиславом Викентьевичем. Вместе с Постышевым в республику прибыла группа новых партийных работников численностью примерно 5 тысяч человек. Почти никто из них не имел отношения к, так скажем, «этническим украинцам». То была хитрая задумка Центра — создать сильному руководству этой республики сильный же противовес. По сути, с прибытием Постышева на Украине сложилось некое двоевластие, которое ослабляло Косиора и его команду. Сталин любил повернуть оружие своих врагов против них же самих. И Постышев показал Косиору, что значит иметь у себя под боком региональную оппозицию.

Само собой, Сталину вовсе не было никакой нужды нападать на Постышева до полного и окончательного подчинения Украины. А вот Косиор такую нужду испытывал. Кроме того, смещение Постышева стало яркой демонстрацией той силы, которой обладали регионалы.

Сталин, правда, выжал из этой неудачи определенную пользу. Он послал в Киев Кагановича с одним поручением — встретиться с Николаенко, той самой дотошной женщиной, пострадавшей за критику жены Постышева. Каганович поручение выполнил и сообщил Сталину о благоприятном впечатлении, которое произвела на него Николаенко. После этого сталинские «политтехнологи» сделали из нее этакий символ антибюрократического сопротивления рядовых масс. Был создан образ нового героя — «маленького человека», вступающего в опасную схватку с коварным и сильным противником. Культ этого человека призван был дополнить культ Сталина и заменить культ региональных вождей. На февральско-мартовском пленуме Сталин уделит Николаенко очень много внимания.

Поворотный пленум

Обе стороны обменялись полновесными ударами, однако так и не разрушили свой тактический союз, направленный против Орджоникидзе и «правых». Орджоникидзе «своевременно» ушел из жизни накануне пленума. А вот с «правыми» надо было что-то решать. Было совершенно ясно, что они падут на предстоящем пленуме, но вот в какой форме это произойдет, было пока еще неизвестно. По этому поводу между Сталиным и левыми консерваторами существовали разногласия.

Во второй главе мне уже приходилось говорить о том, что Сталин поначалу предложил пленуму исключить Бухарина и Рыкова из партии, а потом направить в ссылку. Однако, это предложение не прошло — ввиду упорного сопротивления партноменклатурных кланов. Тогда Сталин пошел на некий компромиссный вариант — он предложил не решать судьбу «правых» сейчас, а провести расследование в НКВД. Что и было сделано.

Надо отметить, что на пленуме сталинская группа выступала в качестве «демократического» крыла ВКП(б), тогда как регионалы, по большей части, проявили себя как приверженцы «тоталитарно-революционных методов». Они без удержу разоблачали «врагов» и требовали проведения репрессивных мер. С наиболее кровожадными речами выступали Косиор, Эйхе, Постышев, Саркисов, Шеболдаев, Варейкис и др. Очевидно, к регионалам тогда примкнули и левые милитаристы. Их представитель Якир голосовал за расстрел Бухарина и Рыкова. Милитаристы поняли, куда дует ветер, и теперь уже сами набросились на друзей Орджоникидзе.