Коло Жизни. Бесперечь. Том первый Асеева Елена

© Елена Александровна Асеева, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Предисловие

И боль в голове не проходила…

То, что я увидела, пережила благодаря ей, не вызвало желание пойти к врачу. Она точно велела… точно толкала меня к тому, чтоб притерпеться, обвычься, сплотиться с ней. Ибо постичь испытанное, пройденное, познанное вероятно можно лишь через боль. Только болью, страданиями, потерями укрепляется твоя суть… естество и впитывая в себя теплые лучи солнца под порывистым секущим ветром, вроде набрякает от собственной мощи хлещущих по тебе ударов судьбы.

Теперь по утрам боль в голове казалась и вовсе нестерпимой. И если я наклоняла голову, напрягала мышцы живота, она немедля усиливалась. И еще меня начинало тошнить, а порой и рвать. Коли почитать всякие научные статьи, это были первые признаки… первые симптомы рака… рака мозга. Однако я почему-то не боялась ни самой болезни… ни самой боли.

Я давно уже подметила зримую разницу меж мной и живущими подле меня людьми, не только близкими, но и далекими.

Их желание жить насущным и мое лишь духовным…

Их желание взять, иметь, приобрести… И мое насладиться дыханием божественной природы, дуновением ветра, колыханием листвы, течением ленивой реки или падением далекой бело-стылой звезды в недоступном и единожды родном мне космическом пространстве… не черном, как думают люди, а вспять многоцветном.

Я давно уже поняла, что не могу, не умею, не хочу жить потому графику и закону, кое прописало человеческое общество. Что ощущаю иное и по-иному чувствую людское бытие… Ни только в целом общества, но и в отдельности его каждого члена… каждой живой, хрупкой и малой личности… крохи… капельки затерянной, где-то в селе, городе, государстве, континенте… а может и в целой Галактике.

Потому и не имело, видимо, смысла идти к врачам. Так как чувствовалось, желалось разобраться в том, что я видела… А вместе с увиденным, пропущенным, и увы! уже спаяным с тобой жаждалось познать новое, что накатывало вроде морской волны, захватывало в силки и требовало потерпеть и с тем узнать ответ на тревожащий меня все время взросления, становления как человека, вопрос- кто я? или лишь, что я?

Глава первая

По дороге укрытой плотными ровными каменными плитами, встык подогнанными друг к другу так, что нечасто меж ними можно было узреть трещинку, а еще реже выбивающуюся тонкую травинку иль пучок их, медленно шла высокая, миловидная женщина со светло-коричневой кожей. Это была женщина рожденная в семье болдырей, где один из родителей значился белым, а другой черным. Достаточно молодая женщина несла в себе, как черты одного народа, так и иного. У нее были удлиненные в сравнение с телом конечности. Выступающими вперед челюсти, где почитай не просматривалось подбородочного выступа, что в целом придавало чертам лица островатый угол. Широкий, плоский нос, толстые губы и крупные карие очи, отличали характерные признаки темного народа, отпрысков Господа Першего. Одначе, от ветви белой расы Небо у женщины осталась и довольно-таки светлая кожа и светло-русые, долгие, слегка вьющиеся волосы, ноне плетеные в косу. Обряженная в короткий, чуть ниже колен сарафан из темно-синей, легкой материи сшитый сразу из нескольких полотнищ ткани, и напоминающий своим видом высокую юбку на лямках, одеваемую через голову, пришивные бретели на груди каковой были обшиты белой тесьмой под цвет льняной рубахе с короткими до локтя и единожды широкими рукавами. Обута женщина, или как ее величали Эйу, была в крепиды, где к подошве пришитые тонкие кожаные бортики, удерживались на ноге при помощи ремешков крест-накрест охватывающих ступню до щиколотки.

Эйу шла уже несколько дней. Порой она останавливалась, обидчиво оглядывалась назад так, точно оставила позади себя, что-то весьма ей дорогое, утирала влажный нос и погодя туго вздохнув, продолжала свой путь. Изредка она заглядывала в разбросанные по дороге небольшие поселения, спрашивая работу аль затем, чтоб войти в деревянный трактир и задержаться там на ночь.

Вмале того, несомненно, долгого пути и безрезультатных поисков пред Эйу живописалась развилка дороги. Одна из менее значимых ездовых полос уходила вправо, где за раскинувшимися полями, окруженными полосами зеленых нив, похоже схороненных от порывистых ветров, на покатом возвышении наблюдалась барская усадьба, в оной молодая женщина, возможно, сумела бы найти работу кухарки, а значит и столь надобный ей приют.

Эйу остановившись обок той развилки, раздумывала совсем чуть-чуть… Она еще раз оглянулась назад, вроде соизмеряя оставленное после себя расстояние и надрывисто вздохнув, свернула на дорогу, ведущую к усадьбе. Спустя какое-то время миновав небольшую деревеньку, с размещенными в ней не более двадцатью-тридцатью дворами, Эйу подошла к барскому дому огороженному невысоким штакетником собранным из тонких деревянных брусков окрашенных в зеленый цвет, как оно было принято у дарицев, многочисленного белого народа расселенного на одном из континентов, ноне величаемого Дари.

Широкий прямоугольный дом, расположенный за городьбой был каменным, сверху при том оштукатурен и покрашен таким образом, что просматривалась какая-то мелкозернистость на стенах, словно их чем обсыпали. Мягкий, изумрудный тон стен придавал в целом дому утопающему в низкорослых деревьях, растущих по правую и левую от него сторону, уют и теплоту. Два широких окна с полупрозрачными стеклами, поместились обок двухстворчатой двери, искусно расписанной цветами и плетущимися растениями, к проему коей вели махонистые каменные ступени, где гладкость крапленого камня поражала своей ровностью.

Эйу неспешно подошла к поскрипывающей на петлях резной деревянной калитке и легохонько толкнув ее вперед, вошла в широкий двор, где пред домом лежали разнообразные по форме и цвету клумбы. И с тем, не мешкая, направилась по ровной каменной дорожке к дому, даже не приметив сидящих подле одной из садовых грядок, поместившейся вблизи от забора, двух женщин. Одну молодую, красивую, худенькую с пшеничными волосами, убранными в ракушку, белокожую и с лучисто-голубыми очами, обряженную также, как Эйу, в сарафан на лямках только зеленый и желтую рубаху. И другую… уже пожилую, вельми полноватую, если не молвить грузную, невысокую. Седые волосы этой женщины были долгими и также убраны в ракушку. На яйцевидном лице смотрелась массивность нижней челюсти, вогнутым был нос, плоским лоб и крупными, серые, очи. Одетая несколько богаче, что, как можно догадаться, свидетельствовало о ее более значимом статусе. Поясная юбка, старшей женщины, шитая из семи полотнищ красного полосатого сукна собранная во множество складок, а потому придающая ее обладателю большую пышность, по краю дола была обшита полосой ажурных кружев. Белая шелковая рубаха с длинными рукавами и отложным воротником, также дивно украшенная вышивкой, соединялась с юбкой широким золотистым поясом. У пожилой барыни в мочках ушей висели крупные золотые серьги с янтарными камнями и небольшие перстни с тем же янтарем украшали сразу три пальца на левой руке.

– Кого ты тут ищешь? – послышался низкий, отдающий хрипотцой голос барыни, окликнувший идущую к дверям дома Эйу.

Женщина мгновенно остановилась, и, развернувшись к пожилой хозяйке, низко ей поклонилась.

– Госпожа, – начала было она.

– Нет, нет, – торопливо перебила ее хозяйка усадьбы. – Барыня Доляна, я не госпожа.

Эйу немедля поправившись, еще ниже склонила голову и своим высоким и единожды мягким голосом молвила:

– Очень приятно барыня Доляна… Я Эйу – кухарка, ищу работу. Вам не нужна кухарка? Я весьма хорошо готовлю. Могу работать в саду, в доме.

– Нет, мне не нужна кухарка, – перебивая женщину, отозвалась барыня и качнула грузной, как и все тело, головой, поместившейся на низкой, точно приземистой шее.

– Я могу работать так… не за плату, за приют, – голос Эйу тягостно дрогнул, а из глаз тотчас побежали ручьями слезы, и стало сразу видно, что она уже обессилена поисками приюта.

– О, да ты только не плачь деточка, – ласково протянула барыня, и, отряхнув друг об дружку ладони, смахнув с них остатки почвы, неспешно направилась к стоящей женщине. – Откуда ты?

– Я с града Лесные Поляны, – отозвалась Эйу. – Там работала у госпожи Собины и ее сына господина Благорода. Пять лет работала. Делала все по дому, стирала, убирала, поколь была моложе, а последние три лето кухарила. Прежняя кухарка обучила меня своему мастерству.

– А чего ж ты ушла тогда с Лесных Полян? – пожимая плечами, вопросила барыня, меж тем неспешно подойдя и поравнявшись с женщиной, торопко утирающей очи, и с участием воззрилась на нее.

– Не могла оставаться в том граде… не могла, – пролепетала Эйу и еще горестней заплакала, и, вторя тем всхлипам, надрывисто стали трястись ее плечи и ниже клонится голова.

– Ну, ладно, ладно деточка, не плачь, – по-доброму произнесла барыня, и, протянув к женщине руку, провела по ее светло-русым волосам. – Оставайся, ежели не куда податься. Но платить мне тебе не чем. У меня небольшие земельные наделы, как ты могла заметить. И на них работает не так много нанятых сермяжников, мимо их домов ты проходила по дороге. Если желаешь, я могу дать кров и еду, но не более того.

– О! Барыня Доляна, благодарствую! – радостно вскликнула Эйу, и резко выпрямившись, разком схватила руку своей благодетельницы. Да немедля припала губами к морщинистой, хотя и белой тыльной стороне длани устами. – Благодарствую! Благодарствую вам! Вы так добры! Вы только не тревожьтесь я не вориха, не лентяйка… Просто так случилось… Случилось, что мне пришлось уйти из Лесных Полян от госпожи Собины.

– Ну, будет. Будет, – благодушно молвила барыня, вероятно и сама не менее радуясь тому, что приобрела в лице этой женщины, если не служку, явственно помощницу, и махонистая улыбка расчертила ее столь широкое лицо. – Ясыня, – обернувшись, окликнула она стоящую и все время смурно оглядывающую чужачку девушку. – Поди сюда, девочка.

Ясыня, как величала ее барыня, едва слышно хмыкнула носом, тем видимо выражая недовольство аль вспять собираясь зарюмить, и сжав свои широколадонные руки в кулаки, неспешно обойдя клумбу, приблизилась к барыне. Она замерла подле последней и обдала Эйу и вовсе презрительным взглядом, будто видела пред собой улепетывающего от ее обувки черного, склизкого слизняка.

– Отведешь нашу гостью на кухню, – протянула все тем же умягченным голосом барыня, коим верно разговаривала со всеми и всегда. – Там за ширмой кушетка стоит, пускай остановиться.

– Она же болдырка, – нескрываемо пренебрежительно дыхнула Ясыня и досадливо, вроде это касалось ее непосредственно, зыркнула на барыню. – Кто такая? Что в себе несет, кто ж знает?! Разве можно в дом брать так незнамо кого с дороги, да еще не спросив представлений? Вот же я вам, в самом деле барыня удивляюсь. Нешто можно быть такой наивной… Может она, эта самая Эйу чего худое замыслила, иль чего еще страшнее уже сделала. Да еще и самой госпоже Собине, потомуй-то и убегла. В днях за ней явится нарать, да спросит с вас барыня.

– Нет! Нет! – с горячностью в голосе дыхнула Эйу, и энергично закачала головой, все поколь удерживая руку Доляны подле своего лица, точно всяк миг, жаждая припасть к ней губами и тем самым действом выпросить себе милости. – Я ничего дурного не делала. Никогда не брала чужого, так меня мать учила… Она хоть и черная, но была вельми хорошим человеком. А отец мой белый, как и вы… Он – дариц. Просто не жил мой отец с матерью, однако устроил ее на хорошее место, к сестре госпожи Собины. А погодя госпожа нас к себе забрала, ибо мать дюже славно готовила. И мы жили… служили госпоже Собине покуда мать не померла. Засим и я стала работать на госпожу.

– А, чего ж тогда ушла? – сердито поспрашала Ясыня и ее тонкие, алые губы язвительно выгнулись.

– О, барыня Доляна… барыня, – в каждом сказанном Эйу слове столько звучало мольбы. Она, наконец, выпустила руку барыни, закрыла ладонями лицо, и горько зарыдав, чуть слышно произнесла, – просто у меня была близость… Близость с сыном госпожи, господином Благородом. Всего один миг счастья и радости для меня… И тот миг… та радость теперь возродилась жизнью в моем чреве. – Теперь она и вовсе лишь слышимо шепнула, стараясь скрыть, будто от всех сразу, – я жду ребенка. Посему и ушла из Лесных Полян поколь еще не видно, и никто не знает.

– От господина? – одновременно, спросили женщины и туго вздохнув, огляделись, очевидно, и они страшились, что их разговор подслушивают.

– Да, потому и ушла, – Эйу говорила, тягостно колыхая голосом. Тело ее порывчато сотрясали рыдания и сама она покачивалась взад… вперед. – Уже два с половиной месяца. Скоро все заметят. К отцу моему идти нельзя. Он не принял тогда, а теперь и подавно, ибо у него семья есть. А госпожа Собина коли узнает… не миновать мне вязницы, ведь господину Благороду только семнадцать, а мне уже двадцать один… Да и он господин, а я… я служка, да еще и болдырка.

– Ладно не плачь, – протянула участливо барыня и шагнув впритык к плачущей женщине крепко ее обняла. – Тебе вредно. Дитя это радость! Счастье! Мне Богиня Мать Любовь не даровала ребенка, хотя я о том всегда ее просила… не даровала внуков… вот значит на старости лет послала тебя. Ничего, ничего не происходит в жизни просто так, оно как Богиня Мать Удельница сплела для каждого из нас волоконце судьбы… Не плачь деточка. Не плачь. Ясыня проводит тебя в дом. Я живу там одна, уже десятое лето как умер мой любимый муж… Иноредь приходит ко мне Ясыня, порадовать своим присутствием и помощью. Потому и ты мне будешь в радость, коль, конечно, решишь остаться.

– Конечно останусь… с огромной радостью и благодарностью, почту за благодеяние, – откликнулась Эйу, сказав теперь многажды ровнее.

И барыня, все также поглаживая эту пришлую, неведомую и впервые виденную молодую женщину повела ее в сопровождении все еще хмурой Ясыни к себе в дом.

Глава вторая

Галактика Млечный Путь, с загнутыми по спирали четырьмя довольно ярко светящимися полосами, заполненными бесчисленным количеством звезд, каковая была создана в честь Зиждителя Дажбы и находилась в его непосредственном управлении, ноне как и дотоль, когда в Солнечную систему, на ее третью по счету, от центральной звезды, планету впервые ступили босые стопы детворы привезенной на космическом судне-хурул, продолжала свое неспешное вращение. Земля не самая большая, но и не самая меньшая планета Солнечной системы, голубовато-зеленым шаром сияла в той безразмерной Галактике, укутанная и единожды колыхающая своими дюжими телесами в атмосфере, скрывала под тем белым покрывалом зеленые материки и голубые океаны, один из которых носил название Дари. Возле самой планеты Земля, как и многажды столетий, а точнее даже тысячелетий, назад вращались два крупных спутника Луна и Месяц. Луна обращалась вокруг Земли за девять дней, а Месяц за сорок. А посему, более крупный спутник Месяц находился на значимо удаленной орбите, чем малая Луна. Вслед за Месяцем продолжал медленно ползти, словно прилипший к нему, тот самый космический хурул, созданный когда-то младшим из Расов, Зиждителем Дажбой. Безропотно двигаясь вслед за Месяцем судно мало чем отличимое по виду и форме от дождевого червя, где сегменты тела, составляли стеклянные блоки корабля, а короткие ножки, расположенные на них, вроде щетинок ощупывали пространство вокруг себя, не имело яркости. Казалось хурул или бросили, или он погиб, уж таким померклым было его чуть зримое свечение под лучами солнца.

Дом барыни Доляны, лежал почитай в центре не самого крупного материка земного шара, чем-то напоминающего по форме яйцо. Дари поместился в середине пространства планеты проложенного меж северным полюсом и экватором, и одновременно был омываем с трех сторон тонкой полосой воды с разбросанными на ней мельчайшими пежинами островов, а также окружен береговыми линиями двух иных континентов, носящих величание Асия и Амэри, на стыке спаянных меж собой во единое, земное пространство. Предназначенные, по замыслам Дажбы, эти два крупных материка белым людям, ноне были частично заселены в основном отпрысками народов Асила, в чьи намерения также входило оказаться как можно ближе к тому месту, где вскоре объявится лучица. Четвертая сторона элипсоидного континента Дари, своей более удлиненной частью вдавалась в голубые воды океана. Прикрытый с юго-востока вспученностями гор, преграждающими ветрам его обдувать, и похоже сберегаемый такой уникальной расположенностью Дари, ноне таил в себе и сам небольшой дом барыни, куда волей удела али собственным выбором пришла Эйу.

Низкие ступени лестницы упирались в округло выступающий порог жилища барыни Доляны. Через створчатую, деревянную дверь, украшенную по углам затейливой резьбой птиц, вошедший в дом оказывался в широких, полутемных сенцах, по углам какового располагались два высоких витиеватых в шесть свечей свещника. Внутри сенцов, в целом, как и всего дома, каменные стены были оштукатурены глиной с добавлением сена, соломы аль шерсти и окрашены. Сенцы единожды вели в кухню и залу. Направо от входной двери поместился вход в кухню. То была достаточная просторная с двумя полновесными окнами комната. Посреди которой стоял широкий стол, по обе стороны от него низкие деревянные лавки, по свободным от окон стенам пролегали полки с разнообразной посудой: мисы, утятницы, судки, масленки, соусники, тарелки, братины, кувшины. В одном из углов кухни находилась каменная печка, выводящая весь дым из себя по узкой трубе. Сама печка топилась древесным углем, лежащим в холщевом мешке подле одной из ее стен. В покатых ее недрах на пристроенном втором насесте, твореном их крепкого железа, и напоминающего видом треножник устанавливалась чугунная посуда. Печь была сложена таким образом, что тепла почитай не давала. Оно все шло на приготовление пищи, а лишнее по отводным каналам уходило в трубу. Температуру в печи регулировали заслонками во множестве напиханных по ее округлым стенам. Одначе, даже при такой конструкции печки в кухни всегда царила духота, особлива когда готовили. Подле внутренней стены дома за невысокой ширмой находилась низкая деревянная кушетка, устланная тюфяком набитым соломой.

Вторая дверь из сенцов уводила в большую залу, где на стенах поместились три махонистых прямоугольных окна, занавешенных льняными завесами. Посредь комнаты стоял круглый стол, сверху укрытый белой расшитой по краю скатертью и два стула со спинками, на коих и сиденье, и ослон были обиты мягкой материей в цвет бежевой мебели. Обок правой угловой стены располагалась долгая широкая тахта, уже без ножек, однако убранная богатой тканью и заваленная множеством небольших подушек, всех одним размером и цветом, темно-коричневых в тон полотну самого покрывала, окрашенных стен и занавесей. По четырем углам залы стояли высокие в семь свечей свещники, напоминающие ствол изогнутого древа и витиеватую его крону, ветви.

Из этой комнаты дверь, что поместилась слева от входа, как раз в ближнем его углу, вела еще в одно помещение – ложницу, где стены были бледно-зелеными, и по одному окну находилось в каждой из них. Два высоких и единожды узких пенала стоявшие в углах хранили вещи барыни. Там также находилось два нешироких ложа, одно из которых было устлано розовым, а иное голубым бельем, как и понятно принадлежавшее барыне и ее почившему мужу. Полы во всех комнатах были деревянными и гладко-отполированными так, что всяк раз лучисто переливались, когда на них падал солнечный свет. Позадь дома барыни располагался небольшой садик, в котором тесно и вперемежку росли деревья вишни, яблони справа, а слева находилась небольшая деревянная срубленная банька и сразу обок нее курятник с бродящими за ограждение десятком кур.

Ясыня, как оказалось, жила в деревеньке с отцом, матерью и тремя младшими братьями и по просьбе не столь богатой барыни иногда приходила и помогала ей по хозяйству. Конечно, лишь тогда, когда была свободна от работы в семье, поелику как таковой платы за тот труд не получала. Ее семья просто по этой причине обрабатывала самый большой и лучший надел из земли барыни.

Словом Доляна большую часть времени жила одна, вероятно, потому и оказалась так радушна с Эйу, которая согласилась работать за приют и питание. Барыня по меркам дарицев была бедной. Жила с платы на землю, которую брала с сермяжников, не имея в целом слуг и какого-никакого достатка, умудряясь с тех полученных крох в первую очередь, как и было, заведено у дарицев, оплатить оброки в казну государства. У Доляны не было детей, однако имелись многочисленные сродники коим после ее смерти и доставалась самая большая ценность – земля, выдававшаяся избранным членам общества, за определенные заслуги, на безлетное время владения.

Очевидно, нельзя не принять во внимание, что Доляна обрадовалась Эйу еще и потому, как приобретала в ее лице бесплатного помощника, не только человека скрасившего таковое тягостное одиночество. И хотя Ясыня и все последующие дни, что Эйу стала проживать в доме барыни, подозрительно поглядывала в ее сторону, а вслух выражала сомнения по поводу честности пришлой, Доляна решила прислушаться только к своим ощущения… Ощущениям и желаниям. А желание у нее было одно оставить в доме Эйу не только как кухарку, но и как напарницу ее неспешной старости. Правда барыня потребовала пред тем и от Ясыни, и от Эйу ничего… и поколь никому не сказывать о беременности последней, вероятно, на тот случай, чтобы дитя успело возрасти в чреве матери и появится на Белый Свет.

В целом Доляна не прогадала с Эйу, понеже та оказалась не только честной, но и работящей женщиной. Потому дом барыни блестел от чистоты, на клумбах росли цветы, куры достаточно хорошо неслись, и на столе всегда было, что покушать… И пусть та еда не была роскошной, однако всегда свежей и вкусной. Все Эйу выполняла с такой расторопностью и легкостью, что Доляна не могла ни нарадоваться той удаче, за каковую отвечала младшая дочь Богини Мать Удельницы, Богиня Встреча, указавшая этой простой женщине ее дом. По-доброте душевной Доляна быстро привязалась к своей кухарке, и почасту толковала с ней долгими вечерами, когда они вышивали, аль шили для будущего малыша одеженку. Не раз барыня обнимала свою служку, оглаживала ее светлые, присущие одним отпрыскам Зиждителя Небо волосы, изредка даже целовала, будто по мере их совместной жизни не просто привязывалась, а испытывала нечто большее… чувство схожее с любовью.

– Как же мать твоя попала к нам на континент? – вопрошала Доляна, будучи по природе любопытной, в общем, как и все женщины, и любившая потереть косточки не только своим соседям, сермяжникам, работающим на нее, но, и, увы! родителям кухарки.

– Отец ее привез, – отвечала дюже удрученно Эйу. Она не любила вспоминать о том, что пережила когда-то, предпочитая думать о насущном, однако не могла попросить барыню не говорить о том, не по причине страха, а по причине внутреннего неудобства и благодарности. – Он моряк, бывал в Африкие. Как-то встретил там мать и увез с собой, а после не стал жениться. Когда я родилась, пристроил к сестре госпожи Собины, ну, а там мы с матерью попали в господский дом. И я бы у нее так и работала… Никогда б не ушла, если бы не господин Благород, – Эйу всяк раз произносила это имя с особым трепетом, або до сих пор любила того, чьего дитя носила под сердцем.

– Я знаю… вижу, – мягко перебивала свою кухарку барыня узрев бегущие, как всегда бывало при воспоминание о Благороде, крупные слезы по ее щекам. – Слышу, как ты плачешь по ночам.

Так они и жили… неспешно… месяц за месяцем…

Месяцам оным когда-то сам Зиждитель Дажба, дал имена, в целом такие же простые как и все, что на тот момент, на заре юности землян окружало человечество. Новое лето, цветень, теплынь, ягодень, серединь, увядень, спень, дождич, отишь таковые названия хранились дарицами и поныне, как и сам континент, и многие знания, умения подаренные созданиями более близкими и нравственно-высокими чем человек.

В ягодене месяце у Эйу родилась девочка. Бабка-повитуха принявшая малышку была потрясена ее красотой, белой кожей лица и чудным цветом рыже- огненных волос. Лицом девочка пошла не в мать. Да и не только лицом, цветом волос, худостью, прозрачностью кожицы она походила на своего благородного отца, оный нес в себе гены некогда дарованные ребенку Владелины.

Когда Доляна увидела это маленькое чудо, так тотчас прикипела к нему. Словно то родилась, ну, если не ее дочка, так однозначно внучка. Потому не столько посоветовала, сколько настояла, чтобы кухарка дала ребенку имя дарицев.

– Посмотри Эйу, она безусловно будет беленькой, – убеждала барыня молодую мать, нежно поводя перстом по щечке дитя, покоящегося на ее руках. – Даже сейчас видится белоснежность ее кожи. А волосики и вовсе вьющиеся, рыженькие… один-в-один как у господ. Ты дашь ей наше имя. И никто никогда не назовет ее паболдырь, будут думать она белая, дарийка.

Эйу так и сделала. Так как советовала барыня. И нарекла девочку Лагода… Лагода, что значит приятная, душевная.

Лагода несмотря на уход матери, любовь барыни росла весьма болезненной девочкой, почасту хворала, потому не раз к ней призывали местного знахаря, поставленного старшим по лечению на несколько деревней в этой части местности. Как и все иные знахари, Умил был назначен и прислан в данную окрестность для знахарства и помощи местному населению из Лесных Полян. Он поселился в деревеньке, что примыкала к землям Доляны, и уже несколько лет, как знахарствовал тут. Умил не брал за лечение деньги, понеже его проживание содержалось на распределяемые жрецами Лесных Полян векши. Знахарь жил достаточно скромно, что было прописано законами, оставленными когда-то дарицам самим Богом Седми, старшим сыном Зиждителя Небо, сотворившего не только Землю, но и в целом Солнечную систему.

– Ты, ее точно плохо кормишь, – говорил недовольно Умил, и, покачивал своей крупной головой, где короткие пшеничные волосы были плотно прилизанными, а в мочке левого уха находился голубой камушек бирюзы, свидетельствующий своим видом, что пред людьми знахарь. – Погляди, как часто меня сюда вызывает барыня Доляна. Ребенок худ, веса должного не набирает, потому и болеет. Корми лучше и коли не сосет твою пустую грудь, прикармливай.

При тех разговорах, что происходили в основном в кухне, всегда присутствовала барыня, и, слушая негодование знахаря, совала ему в руки небольшой сверток с едой, единственное, что иноредь разрешалось тому брать в благодарность от людей. Впрочем, Умил еще довольно-таки молодой мужчина, крепкий сложением и высокий, отрицательно качал головой, сверток клал на стол и уходил. И три женщины, Эйу, Доляна и Ясыня, объединенные одним желанием вскормить и взлелеять маханькую с молочно-белой кожей и темно-серыми, большущими глазищами Лагоду старались прикармливать, теплым коровьем молоком, густыми пошеничными кашами, куды для сласти добавляли дюже дорогого и купленного в соседнем селе меда.

Лагода потихонечку, несмотря на хворьбу, росла, но так и не набирала должного, как считал Умил веса. В отличие от деревенских девочек, сверстниц, она была худенькой и единожды хрупкой, хотя при этом вельми высокой. У девочки к трем годам явственно живописалось каплеобразное личико, имеющее самое широкое место в районе скул и сужающееся на высоком лбу и округлом подбородке. На том личике находился с выпуклой спинкой и острым концом нос, широкий рот с полными губами и приподнятыми уголками, изогнутые, слегка вздернутые вверх рыжие бровки, густые, загнутые реснички, да крупные глаза, где верхние веки, образовывая прямую линию, прикрывали часть радужной ярко-зеленой оболочки. Цвет долгих волос Лагоды был не просто рыжим, а каким-то лучисто-оранжевым. Вьющиеся, можно молвить даже, мелкие кучеряшки влас, очевидно, были взяты девочкой от ее черных предков. Впрочем, цвет таковой белой кожи и ярко-рыжих волос среди дарицев считался первым признаком благородство крови, род которого господа вели от самого Бога Огня.

К трем годам, несмотря на особую любознательность, вечное познание этого мира… и не только мурашков, бегающих по земле, цветов растущих в клумбах, мягкости и тона человеческой кожи, Лагода так и не научилась говорить. Точно ей, столь занятой разглядыванием неба, как голубого, дневного, так и темно-марного, ночного было не до тех мелочей, как разговор с себе подобными. Лагода, несомненно, сказывала отдельные слова, в том числе хоть и невнятно свое имя, одначе, поколь не научилась говорить их большую часть, не умела складывать отдельные выражения.

Доляна не чаявшая души в девочке… Годе… Ладе, как они ее величали, предоставила девчушке для сна ложе в своей ложнице, сама покупала на торжище в соседних более крупных деревнях нарядные рубашонки. По первому узрев весьма явственное сходство меж ребенком и господами, что владели титулом боляринов Лесных Полян. А следовательно управляли центральной частью Дари, разделенной на семь крупных волостей со своим войском, прописанными законами и определенным особо почитаемым Зиждителем, имеющем в главном граде выстроенное в честь него капище, Доляна решила, что оно, это самое сходство с господами, поможет в жизни Лагоде. И на протяжении всех трех лет младенчества девочки не раз толковала о том с ее матерью, убеждая ее вмале отвезти, этак лет через пять, и показать дитя господину Благороду. Отцу, оный к тому времени станет взрослым и сможет принять Лагоду да помочь в ее воспитание.

Впрочем, со временем Доляна так привязалась к рыжеволосой, все время щебечущей на своем языке, почасту задумчивой девчушке, что стала бояться того самого в чем когда-то убеждала ее мать. Эйу, меж тем, осознавала, что возвращение ее к господам, с уже подросшей, красавицей дочерью, непременно, поможет даровать лучшей удел Лагоде. Оно как Благород был вельми чистым и хорошим юношей, их близость происходила по обоюдному согласию… И это Эйу потом испугавшись того, что об их связи станет известно его матери Собине, отказалась от трепетных чувств господина.

Глава третья

– Ну, что, опять кашель и хрипы в бронхах, – сердито дыхнул знахарь Умил, осмотрев пред тем сидящую на ложе девочку и прощупав ей пульс, нежно улыбнулся, укрыв ножки легким шерстяным одеяльцем. – Вы, что нарочно ее студите, не пойму?

– Да, что вы знахарь Умил, – встревожено проронила Эйу.

Барыня и кухарка находились в спальне Доляны, присев пред осмотром на узкую, устланную ковром лавку, поставленную недалече от ложа девочки, и беспокойно взирали на знахаря.

– Ее надобно отвезти в Лесные Поляны и показать старшему знахарю, моему учителю Радею Видящему, – смурно оглядывая своими блекло-серыми очами замерших женщин молвил, поднявшись с ложа, Умил. – Он осмотрит ребенка и посоветует, как укрепить его здоровье, ибо все эти бесконечные кашли приведут к слабости легких. Только поездку в Лесные Поляны отложим пока, – задумчиво произнес знахарь, оглаживая лишенный растительности подбородок, еще одна характерная черта принадлежности к жреческой касте, коим было предписано бриться в память об их учителях. – Ноне недалече от Лесных Полян выявлена степная лихорадка, и уже определено несколько смертельных случаев от нее. И в самом граде, да прилежащих к нему территориям объявлена Нахожая, а значит, коль вы понимаете, выставлены ряды нарати и воинов. Так, что теперь надо дождаться, когда Нахожую снимут и отправляться в Лесные Поляны… Я тогда Эйу поясню тебе, как найти в граде моего учителя Радея Видящего.

– Хорошо, – одновременно, отозвались обе женщины.

Умил еще раз ласково оглядел девочку, коя подхватив на руки, принялась укачивать куклу с деревянной головой и тряпишными руками, ногами, туловищем, да медлительной поступью направился вон из спальни. Вслед за ним поднявшись, торопливо поспешила барыня, что-то выспрашивая о Лесных Полянах и его наставнике Радее Видящем. Лишь комнату покинули Доляна и знахарь, Эйу немедля вскочив с лавки, поспешила к ложу. Она резво подхватила на руки свое любимое чадо и принялась, покачивая ее вправо… влево, нежно целовать в распущенные, как было принято у детей дарицев, волосики, удерживаемые широкой матерчатой опояской на лбу.

– Ты, знаешь Эйу, – молвила немного погодя возвернувшаяся барыня, и, опершись плечом о дверной проем, ласково воззрилась на мать и дитя. – А я тоже неважно себя чувствую. Вот уже который день… Голова болит, кости ломит, и ноги неизменно подкашиваются.

– Надо было знахаря Умила попросить, чтоб он вас осмотрел, – беспокойно произнесла кухарка, тотчас перестав покачивать на руках уже сомкнувшую глазки девочки. – Сбегать? Позвать поколь не ушел далече?

– Нет… не стоит, – удрученно и единожды устало протянула барыня, туго качнув головой. – Это, верно, старость, что ж сколько отмерено Богиней Удельницей лет того не изменить, не избежать. Я уже итак на четырнадцать лет пережила своего Сидора, надобно и совесть знать.

– Ох! барыня да чего ж вы такое говорите… Чего? – беспокойно проронила Эйу и порывисто прижала к груди свое дитя, вероятно, единственную доставшуюся ей в жизни драгоценность.

От таковой ретивости девочка вмиг пробудилась, приоткрыла глазки, и плаксиво всхлипнув, резко дернула зараз ножками и ручками.

– Ну, ну, чего положено Богиней того не изменить… волоконце удела оно не токмо начало имеет, но и конец, – отметила Доляна и неспешно направилась к своему ложу. – Ты ноне Эуй, Ладушку унеси к себе, а то она намедни всю ночь кашляла… И посему я глаз не сомкнула, а тебя пожалела будить. А как наша раскрасавица уснет, принеси мне молока теплого.

Кухарка немедля кивнула и поспешила к себе в комнату… уже почти миновав дверной проем и войдя в залу, она услышала надрывистое дыхание барыни и ее дрогнувший голос, сказавший:

– Ты, Эйу, запомни только, коль я помру, ступай в Лесные Поляны. Отцу Лагоды уже двадцать первое лето наступило, он теперь взрослый, боляринский титул принял, пущай на дочь свою посмотрит… Уж не поверю я никогда, что от такой красы откажется.

Эйу ничего не ответила Доляне, только туго вздохнула в ответ, тем, очевидно, поддерживая стенания и мысли своей хозяйки.

Наутро маленькую Лагоду, как всегда было дотоль, не подняла мать, она даже не откликнулась на ее зов. Девочка еще какое-то время крутила в руках свою тряпишную куклу, покачивая из стороны в сторону ее деревянной расписанной красками головой, а посем все же слезла с кушетки. Она медленно отвела в сторону плотную тканевую завесу скрывающую ложе от остальной части помещения, и, ступив на деревянный пол ножками, огляделась.

В недрах стоящей в углу печи пыхтел стоящий на треножнике чугунок, выпускающий вверх клубистый, серый пар. По-видимому, Эйу принялась готовить… и наверно уже давно не подходила к печи, ибо в ней не только притушилось пламя, но и по комнате разносился горьковатый дух от пригоревшей каши. В самом помещении кухни ноне не было ни матери, ни барыни, посему малость подумав Лагода неспешно направилась в залу, прижимая к груди свою куклу. Девочка отворила тяжелую, деревянную дверь и вышла в полутемные сенцы, где также как и во всем доме царила тишина… отчего слышалось тихое поскрипывание половиц при легком надавливании на них малых ножек. Самую толику Лада оглядывала столь мрачные стены сенцов, в оные свет поступал чрез приоткрытую дверь залы, и все той же медленной, пугливой поступью двинулась в центральное помещение дома. Днесь она уже не трогала дверь, а прошмыгнула сквозь щель, что оставила створка двери.

В зале, где ноне правил паморок, точно вошедший, вплывший чрез стекла от пасмурной погоды, царившей на дворе, было также тихо. На долгой широкой тахте обок правой угловой стены не имеющей ножек, и убранной темно-коричневым покрывалом да заваленной множеством небольших подушек лежала, али вернее молвить полулежала свесив вниз ноги, и вроде поддерживая себя правой рукой, Эйу. Тело кухарки чуть зримо вздрагивало, а из носа, ушей и глаз тонкими струйками сочилась алая юшка. Она залила все щеки женщины и своей алостью напитала ткань покрывала и подушку, на которую та опиралась головой. Со стороны чудилось, Эйу не лежала на тахте, а словно собиралась с нее подняться, иль все же свалиться.

Лагода узрев окровавленное лицо матери, испуганно сотряслась, и, прибавив шагу, в мгновение ока приблизилась к тахте. Глаза кухарки были плотно сомкнуты, а лоб, височные части, руки, шея словом то пространство кожи, куда не попала кровь, смотрелись неестественного голубо-коричневого цвета. Девочка, остановившись в шаге от тахты, сейчас уже неспешно протянула в направление матери правую руку, и дотронулась указательным перстом до лба Эйу, чуть слышно шепнув:

– Мама… мама…

Одначе, впервые на этот зов никак не откликнулась не только мать, но и вообще никто в доме. Порывчато дрогнувшими худенькими, конической формы пальчиками Лагода коснулась теперь правого глаза матери и тонкой кровавой струйки вытекающей из него, а засим нежданно сотряслась всем телом. Она внезапно туго качнулась взад… вперед, будто единожды окаменела, а ноги, подкосившиеся, перестали удерживать столь малый вес, и миг спустя рухнула плашмя на пол, прямо спиной и головой мощно ударившись о его гладкую поверхность. Веки разом сомкнулись на ее глазах, а по телу, рукам и ногам волной прошла судорога, каковая скрутила не только конечности, но и каждую жилку человеческой плоти… Засим корча также резко прекратилась, девочка надрывно дрогнув застыла, замерло не только колебание ее губ, дыхание, но и перестало биться сердце… А морг погодя высокий, доступный лишь Родителю и Зиждителям, не слышимый людям, звук рассек не просто Галактику Млечный Путь, но и всю Вселенную сообщив Творцам, что Крушец… Столь неповторимый, бесценный, уникальный и долгожданный для всех Крушец подал зов, тем с кем был связан единым, общим своим Создателем.

Прошло, вероятно, совсем малое время, когда зала дома наполнилась ярчайшим, золотистым сиянием и в нем появился младший сын Бога Першего, Господь Стынь. Это был весьма высокий и мощный в плечах Зиждитель, с темно-коричневой кожей, каковая слегка светилась золотыми переливами так, будто ее подсвечивали изнутри. И сквозь тот тонкий- претонкий наружный покров проглядывали заметно проступающие оранжевые паутинные кровеносные сосуды и, кажется, вовсе ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Удлиненные в соотношение с туловищем были конечности Бога, а покато-уплощенная голова, поросла мельчайшими, точно пушок завитками курчавых черных волос. На его овальном лице напоминающем яйцо, где область подбородка смотрелась уже, чем лоб поместился широкий, плоский нос, толстые, можно даже сказать, мясистые губы и крупные раскосые черные очи, почти не имеющие склеры. Обряженный в синюю рубаху и укороченные черные шаровары на бедрах и щиколотке собранные на резинку, ноне Стынь почитай не имел как таковых украшений. Лишь большие, оттопыренные уши Бога, по всей поверхности ушных раковин и на самих мочках, были усыпаны мельчайшими, травяно-зелеными изумрудами, и в правой, черной брови сиял крупный буро-марный берилл.

Попав в комнату, младший из печищи Димургов, торопливо в ней огляделся. Его взор вскользь прошелся по лежащей на тахте Эйу, а после остановился на окаменевшем тельце Лагоды, застывшей на полу. Стынь немедля шагнул к девочке и также резко склонившись, подняв с пола столь малое тельце, стремительно прижал к груди, вроде своей плотью прикрытой материей синей рубахи, прослушав биение жизни в нем. Он все также ретиво преклонил голову и прикоснулся губами ко лбу Лады и сам на мгновение… аль на более значимый срок, замер над тем, кто был так дорог… особенно дорог его Отцу, и обобщенно всем Димургам… всем Богам.

Вмале Стынь отвел уста от головы ребенка и испрямился. Широкая улыбка горела на его губах, золотое сияние поглотило темно-коричневую кожу, и придала единства с Расами. Он еще нежнее, трепетней обнял тело девочки, словно сокрыв в своих мощных руках, и моментально исчез горящей искрой из залы, оставив умирать Эйу от неизлечимой болезни степной лихорадки, от которой несколько часов назад умерла барыня Доляна.

Эта болезнь вот уже как пару десятилетий изводила дарицев. Случайно привезенная с другого континента она вельми скоро прижилась тут и днесь выкашивала местное население. Степная лихорадка ежели и лечилась только на ранних сроках, и то оставляя после себя неприятные осложнения на легких и печени. Само развитие болезни происходило по- разному, начиная от двух дней заканчивая неделей… и не всегда посему было ясно знахарям, что степная лихорадка уже в теле. Слабость, боли в голове и горле, сыпь, тошнота порой были лишь вторичными признаками. Изредка они и вовсе не проявлялись, одначе, внезапно поднявшаяся температура, рвота вызывали кровотечение, отказ от работы внутренних органов, и как итог мгновенную смерть.

Глава четвертая

На маковке четвертой планеты в большой четырехугольной зале с зеркальными стенами, с более низким, чем в пагоде Першего, ровным, фиолетовым сводом перемещались яркие, желтые, пухлые облака. Они медлительно покачивали своими объемистыми, рыхлыми боками, чем и придавали черному гладкому полу зыбкое мерцание, схожее с колебанием фитиля свечи. Они единожды с тем отражались особой лучистостью блекло-желтого света в зеркальных стенах и словно отпечатывались в поверхности серебристых облачных кресел, с высокими ослонами и покатыми облокотницами, со стороны казавшимися полинялыми, в оных сидели дюже довольные, широко улыбающиеся Темряй и Стынь. Еще два старших брата Димурга: Вежды и Мор, поместились вдвоем на широком серебристом без всяких пятен диване. Собранный из облаков таким образом, что вытянутые вперед ноги Димургов покоились на удлиненном лежаке, а покато-наклоненные ослоны, украшали выступающие вперед пухлые валики, диван слегка покачивал вперед… назад утомленные тела Богов.

– Надо было и братьям украсить ложе, – в объемном певучем басе Стыня, как всегда слышалась присущее ему по юности ребячество. Довольство ноне отражалось не только в улыбке, сияние кожи, но и в его порывистых движениях. – Быть может содеять в нем рыхлости иль глубокие чревоточины? Ты, как мыслишь Темряй?

– Мыслю никак, мой дорогой, – откликнулся густым басом Темряй и огладил черные усы и короткую бородку, на кончиках которой волоски, схваченные в небольшие хвосты были скреплены меж собой васильково-синими крупными сапфирами, в тон его долгому с рукавами сакхи. – Ибо пагода Отца уже состыковалась с маковкой и он, тебе, нашему бесценному малецыку, несмотря на отличительную ретивость не позволит беспокоить старших сынов.

– Нынче я заслуживаю во всем снисхождения, оно как преодолев вельми насущную боль первым пришел к нашему милому, любезному Крушецу, – отозвался явно удовлетворенный Стынь.

Сейчас Бог был обряжен в серебряную распашную рубаху, достающую до колен с укороченными до локтя рукавами, стальные шаровары просторные подле щиколотки и собранные на резинку на стане, да в черные сандалии с высокими загнутыми по стопе краями и ремнями, огибающими поверх голени штанины. Множество браслетов, колец, самоцветных камений ноне богато украшали Стыня. Так на груди его висело широкое ожерелье из огненно-малинового рубина, черного жемчуга и золотых вставок меж них. Оно опоясывало шею и спускалось по груди семью ветками на концах, которых поместились с фиолетовым оттенком крупные рубины. Также прекрасны были платиновые, золотые, серебряные браслеты с вкраплениями белого, розового и черного жемчуга на руках Бога покрывающие их от запястий до локтей столь плотно, что не просматривалось самой кожи. На больших, оттопыренных ушах Стыня по всей поверхности ушных раковин и самих мочках лицезрелись красно-фиолетовые, буро-марные со стеклянным блеском бериллы, оный также блистал в густой, прямой, черной правой брови, перед самой переносицей. На голове младшего Димурга восседал удивительный венец, где от серебряного обруча подымались, отвесно вверх, девять зубцов на концах которых поместились красно-фиолетовые, крупные, круглые рубины. Меж теми зубцами располагались девять, более низких листков трилистника, украшенные небольшими черными жемчужинами, от центра каковых отходили, устремляясь ввысь, переплетенные тонкие серебряные дуги, сходящиеся над макушкой головы и увенчанные огромным каплеобразным, голубым аквамарином.

– Каков я… а? – продолжил Стынь точно тем выпрашивая от старших поощрения, в коем поколь весьма нуждался. – Как опередил Огня… Еще бы доли морга и все, наш милый Крушец был бы в его руках… а так! Ну, чего молчите? – целенаправленно обратился он к старшему брату, расположившемуся как раз диагонально его креслу. – Неужели не заслужил похвалы.

– Ты, просто умница, наша бесценность, – незамедлительно отозвался Вежды, отличимый от басистых младших братьев тем, что голос его звучал бархатистым баритоном, и, отворив дотоль сомкнутые очи, нежно взглянул на Стыня. – Умница, и как всегда так скор, так умел, наша драгость… Тем паче, что перенес такую боль… И ты, и наш любезный малецык Темряй… Вы оба! Оба молодцы! Только я вас очень прошу, мои милые, не надобно при Отце говорить, что-либо на Огня. Вы, же знаете, как малецык дорог и Отцу, и в целом нам всем.

Вежды сказывал свою речь таковым низким, вкрадчивым голосом желая поддержать и единожды собственным старшинством повлиять на поведение, мысли, поступки братьев. Темно-синее сакхи Бога по которому колыхаясь плыли дымчато-марные полосы придавало его черной с золотым отливом коже, лицу с четкими линиями, где в общем высота превосходила ширину, присущую старшим властность, при том оставаясь в силу собственной мягкости очень благодушным. Лоб старшего Димурга в сравнении с подбородком, завершающимся угловатым острием, значился более широким. На лице Вежды не имелось растительного покрова, как и у Мора, и Стыня, широким и плоским с тем был нос этого Бога, толстыми, рдяно-смаглыми губы, и крупными с приподнятыми уголками глаза, где темно-бурая радужка с вкраплениями черных мельчайших пежин, не являла как таковых зрачков. На Вежды не было украшений, как и на сидящем подле Море. Не имелось также венца, отчего ладно просматривались его короткие, вроде пушка черные волосы. Он лишь мельчайшим просом сапфиров: васильково-синего и черного цветов, усыпал поверхность ушных раковин и мочек, а также оставил проколы в надбровных дугах в виде квадратных, крупных фиолетовых аметистов.

– Согласен с Вежды… Вы оба замечательно отличились… Особенно, ты, наш драгоценный, наш любезный Стынь, – наконец вступил в толкование Мор. Его всегда звучащий высоко, с нотками драматической окраски, тенор сегодня пронесся дюже приглушенно, похоже, Господь был изможден. Потому он видимо и не отворял не то, чтобы очей, но даже и рта. – И также согласен, со старшим братом, недопустимо постоянно подначивать Огня, что особенно касается тебя, Темряй… Ты, будучи старше малецыка Стыня, подаешь ему чреватый пример. Мы все Боги едины: Димурги, Расы, Атефы. И не только Отцу, но и Небо неприятно слышать как вы оба: ты, Темряй, и Огнь друг друга шпинаете словами… Не должно, не позволительно противодейство меж Зиждителями, тем более при младших членах наших печищ.

– Огнь и сам, – тотчас откликнулся Темряй, и резко дернулись черты его грушевидного типа лица, со значимо широкой в сравнении с лбом линией подбородка и челюсти. И немедля качнулся из стороны в сторону не только длинный, мясистый нос Бога, но и чуть выступающие вперед миндалевидные глаза, где зрачок слегка удлиненный, располагался поперек темно-карих радужек порой обретающих желтый оттенок, вдаваясь в саму белую склеру. – И сам горазд подзадоривать и никогда не смолчит, точно я его раздражаю во всех своих поступках… мыслях… действах… Точно я его, чем огорчил. Я все время ощущаю это негодование на себе. Стоит мне встретиться с Небо аль ему побывать подле Першего… Он ко мне несправедлив, относится не так как все остальные Расы, Атефы…

– Ты, еще добавь Димурги, – отметил жизнерадостный Стынь, ощущая огорчение старшего брата и стараясь его снять своим гулким смехом, наполнившим всю залу и мотнувшим в своде желтые, пухлые облака вправо-влево. – Ибо Вежды и Мор заметь, никогда брат на тебя не раздражаются… и не досадуют… Вспять всегда смолчат, хотя ты порой бываешь, непредсказуем в своих экспериментах.

Темряй сидящий справа резко дернул головой отчего качнулись его черные, курчавые до плеч волосы, и вместе с тем венец в виде широкой цепи, полностью скрывающий лоб с плотно переплетенными меж собой крупными кольцами ядренисто полыхнул лучистым серебристо-марным отливом, на морг показав на своем гладком полотне зримые тела, морды зверей, рептилий, земноводных и даже насекомых. Он также стремительно повернул голову в направлении младшего брата, нежно воззрился на сияющее лицо того, и просиял широкой улыбкой. Та же теплота проплыла и в лице старшего Димурга, и в лице Мора. Короткие курчавые волосы, которого не прикрывал нынче венец. Кожа этого Бога в отличие от иных Димургов имела светло-коричневый оттенок, который порой темнел, приобретая смугло-красноватый цвет, однако, днесь она хранила на себе какую-то дымчатость, и почитай не перемещала по своей поверхности присущего Зиждителям золотого сияния. Сама кожа, кажется, и вовсе многажды истончилась и на ней не просто проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок, они словно лежали на ее поверхности, иногда перекатываясь туды… сюды. Уплощенное и единожды округлое лицо Мора с широкими надбровными дугами, несильно нависающими над глазами, смотрелось утомленным, а крупные раскосые очи были плотно сомкнуты. Чудилось единственное, что еще осталось живого и замечательно красивого в Боге это нос с изящно очерченными ноздрями, конец какового прямым углом нависал над широкими плотными, опять же растерявшими краски губами. Димург был обряжен в серебристое сакхи до лодыжек, с глубоким округлым вырезом, таким мятым, что наблюдались угловатые изгибы, полосы и вмятины на нем… и коли то можно применить к Зиждителю, вроде как не свежим, давно не стиранным.

– Не надобно на это мой милый Темряй, обращать внимание, – все также поучающе мягко произнес Вежды. – Я потолкую с Огнем, и Небо о твоей удрученности… Главное, чтобы ты не отзывался на подзуживание Огня, и никоим образом не проявлял своего огорчения при Отце.

Широкий обод, скрывающий лоб Темряя с плотно переплетенными меж собой крупными кольцами нежданно пульсирующее замигал почитай серебристо-черными переливами, оные придали его коричневой коже легкую золотистую серость.

– Отец идет, – по теплому произнес Димург, и благодарно зыркнул на старшего из братьев.

Вежды немедля вскинул вверх правую руку и резким движением перст, будто выдрал с потолка залы, не имеющей как на пагоде звездных светил, кусок облака. Рыхлый дымчатый пласт, энергично выскочив из общего слоя себе подобных дюже шибутно миновав расстояние до пола, порывчато вдарился об его поверхность, вызвав при том значимый звук: «плюх» и тотчас скомковавшись, в доли секунд приобрел вид объемного, рассыпного кресла.

– Славно сработано, – перебил образовавшуюся на малость тишину Стынь и кивнул на кресло поместившееся между ложем старших и сидением Темряя. – Теперь осталось чревоточины пустить.

– Ба! – нескрываемо огорченно, вероятно его чем задели, дыхнул Темряй, и, подавшись вспять от ослона кресла оглядел полутемную залу. – Что ты содеял Вежды, такая темнедь приятна всего-навсе твоим растянутым очам.

Темряй немедля, как допрежь того старший из сынов Першего, вскинул вверх руку, устремив расставленные пальцы выспрь и свершил коловращательное движение так, что показалось еще миг и его кисть открутится в районе запястья и свалится вниз, прямо на волосы Бога. Одначе, вместе с тем мановением желтые облака проделали такое же круговое движение, и с тем многажды набрякли в объеме, миг спустя испустив из себя кучные пузыри почитай рдяного цвета, оные энергично дрогнув, лопнули и выпятили из собственных недр долгие вскосмаченные полосы янтарных паров, единожды наполнивших залу светом.

И тотчас одна из зеркальных стен пошла малой зябью и из нее выступил в своем черном сакхе, долгополом и без рукавов, подпоясанный серебристой бечевкой в тон тонкой кайме на подолу и пройме рукавов, горловины, Господь Перший, старший сын Родителя.

В отличие от своих сынов крепких и статных старший Димург был худощав, узок в плечах и талии, хотя с тем также высок. Возможно, рост Бога достигал два с половиной метра, три аршина десять вершков, или восемь футов четыре дюйма, посему и смотрелся он могутным. Цвет его кожи колебался от густо черного до почитай бледно коричневого. Она была не менее тонкой и прозрачной чем у сынов и также как у них подсвечивалась яркими переливами золотого сияния, под ней проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Схожее с каплей лицо Господа, имело самое широкое место в районе скул и сужалось на высоком лбу и округлом подбородке, оно также смотрелось весьма осунувшимся, изможденным, а впалые щеки, и выпирающие скулы, точно сказывали о многодневной голодовке его обладателя. И все же даже при зримой утомленности Бога его нос с выпуклой спинкой и острым кончиком, широкий рот с полными губами и приподнятыми уголками, свидетельствовавшие о доброте носителя, помещались на весьма выразительном и ярком лице. Крупные глаза, где верхние веки, образовывая прямую линию, прикрывали часть радужной темно-коричневой радужки, занимающей почти все глазное яблоко и окаймленной по краю тонкой желтовато-белой склерой, смотрели весьма благодушно на окружающих его созданий. На лице также зрелись изогнутые, слегка вздернутые вверх брови, поместившиеся на крупных надбровных дугах и тонковатые морщинки две горизонтальные на лбу и по одной отходящие от уголков очей. Черные курчавые волосы, можно сказать даже плотные кучеряшки, покрывали голову Першего, а на лице, как почти и у всех иных Димургов отсутствовала борода и усы.

Высокий венец восседал на голове Зиждителя черным, с блестящей поверхностью, ободом, от которого устремлялись вверх закрученные по спирали серебряные дуги украшенные изображениями насекомых, рептилий, земноводных, зверей. Те девять спиралей в свою очередь удерживали на себе, завернутую по коло живую змею. Черная чешуйчатая кожа змеи отливала золотым светом, а крупные, круглые, насыщенно зеленого цвета очи со вниманием таращились на происходящее окрест нее.

Перший войдя в залу с нежностью во взоре осмотрел членов своей печище, где по статусу Вежды и Стынь несли величание сынов, а Мор и Темряй братьев, одначе, были по сути и оставались только сыновьями. Взгляд старшего Димурга не просто оглядел малецыков, он прощупал их мысли, определил их состояние. Еще немного того общего отишья и Перший тронув поступь направился к ложу старших, обходя его, таким побытом, что выставленная вперед рука, медлительно теперь ощупала голову, лицо, в частности уста и очи Вежды. Засим старший Димург также нежно огладил Мора, ласково остановившись перстами на двух желтоватых, крупных пежинах пристроившихся на поверхности волос Бога, точно изменивших в тех местах их цвет, мягко заметив ему на ходу:

– Ты, плохо выглядишь малецык мой… Надобно отдохнуть, набраться сил… Так похудел.

Асил, как я погляжу тебя не берег совсем.

– Нет, Отец, Асил был вельми предупредителен и сам доставил меня на кумирне в Северный Венец, – отозвался Мор, и широко улыбнулся теплоте посланной Першим, однако при том так и не отворил очей.

Перший меж тем уже обошел ложе старших сынов и подступил к креслу Темряя, оный немедля поднялся на ноги и приветственно прижался к Отцу. Старший Димург нежно принял сына в объятия, облобызал его очи, огладил курчавые волосы на голове, прошелся перстами по щекам и устам, и вельми благодушно молвил:

– Ну, как мой милый… как ты? Все ли благополучно?

– Да, Отец, поколь без трудностей, – не менее трепетно отозвался Темряй, и, приклонив голову, уперся лбом в плечо Першего, тем словно стараясь с ним сплотиться.

Медленно поднялся с кресла младший из Димургов, каковой по юности, особенно нуждался в теплоте Першего, и, шагнув вперед, поравнялся со стоящими членами своей печище.

– Конечно, Отец, без трудностей… тут же был я.., – проронил Стынь, прижимаясь щекой к протянутой в его направлении длани Першего. – Посему было кому уничтожать творения моего старшего брата.

Стоило Першему коснуться лица Стыня, как Темряй не мешкая отступил от Отца, высвобождая место подле его груди, младшему.

– Моя бесценность, – полюбовно произнес старший Димург и торопко обхватив могучие плечи Стыня привлек к себе, заключив в заботливые объятия. – Почему, не прилетал так долго?.. – То было явственно звучащее огорчение и тревога. – Я сколько должен был присылать веления возвернуться? Ты не должен находиться вне меня так долго… это вельми может не благостно сказаться на тебе.

– Все хорошо, – малость отстраняясь от Першего ответил Стынь, дозволяя тому приголубить не только волосы на висках, но и облобызать очи. – Со мной все было благополучно, я же был подле Темряя… Да и Вежды сюда два раза наведывался, намедни… Да и потом, Отец, ежели бы меня тут не было, Крушец оказался ноне в руках Расов.

– Кстати, – тональность голоса Першего поигрывала… одновременно в нем ощущалась властность и беспокойство по поводу состояния младших сынов. – Вы как себя оба чувствуете? Зов Крушеца был вельми мощным.

– Несколько он нас оглушил, – несомненно, стараясь скрыть истинность, состояние своего и брата, откликнулся Темряй и положил на плечо последнего свою руку. – И на самую малость… Верно на пару-тройку бхарани, мы потерялись в пространстве. Но после обрели себя… Хотя милый малецык все это время испытывал боль.

– Темряй тоже, – обидчиво откликнулся младший Димург, и резко обернувшись недовольно зыркнул на старшего брата, будто тот рассказал Отцу то, что ему знать был недолжно. – Тоже до сих пор испытывает боль.

– Надобно посетить вам обоим дольнюю комнату пагоды, – немедля вставил Вежды и широко раскрытыми очами беспокойно оглядел фигуры младших братьев. – Как и тебе Отец… По-моему ты достаточно утомлен, словно вместе с Мором занимался построением Ледного Голеца аль весь этот срок ни разу, ни бывал в дольней комнате.

– Да, мой дорогой малецык, – согласно отозвался Перший, степенно выпуская из объятий младшего сына, и нежно огладив его правую щеку, усталой поступью направился к своему креслу. – Коль ты заговорил о дольней комнате… Хранилище пагоды полное и ожидает Мора, да наших младших малецыков… Я с тобой согласен Вежды, им троим… впрочем, как и мне надобно утишиться.

Мор самую малость отворил свои раскосые очи, уголки коих были прихвачены крупными сапфирами и оттого делали выражение лица Бога несколько удивленным, и неспешно кивнул. Поколь Перший восседал в кресло, созданное Вежды, Стынь и Темряй разместились на своих сидалищах, опершись об ослоны спинами и пристроив на облокотницы руки. Старший Димург медлительно, ибо усталость отражалась в первую очередь в его движениях, притулился спиной к ослону кресла, и легохонько приподнял ноги, отчего враз под ними образовался облачный лежак, выдвинувшийся прямо из поверхности сидения.

– А теперь о Крушеце, – с волнением в голосе молвил Перший, и, кажется, зараз посмотрел на младших сынов.

– Опять девочка, – также коротко ответил Темряй, точно давая более полную информацию мысленно. – Три года по земным меркам и она паболдырь… Почему Отец, сызнова паболдырь?

Перший широко улыбнулся и дотоль едва тлеющее под его кожей золотое сияние лучисто полыхнуло светом, раскидав те переливы вкруг Господа, придав особую яркость бледно-желтой поверхности кресла. Он неспешно огладил дланью и перстами свои очи, тем мановением, будто смыкая их, и довольно дыхнул:

– Девочка… Вероятно, будет очень хрупким Богом… Мой Крушец, такой чувствительный, нежный… Ему, несомненно, потребуются особые условия взращивания… мягкость и участие всех Зиждителей… Обаче, зов был подан так четко, даже удивительно для его возраста… Таковой целенаправленный зов лучицы начинают подавать лишь к четвертой-пятой жизни в плоти… Моя бесценная уникальность, – старший Димург каждым словом ласкала своего Крушеца и вместе с тем тембром голоса, вроде голубил кудри своих сынов так, что они малешенько колыхались. – Ну, а то, что в паболдырях наверно сбой в предписаниях Родителя, поелику отпрыски первой плоти живут на планете…

– Да, нет Отец, ты не понял, Темряя, – перебивая Першего на полуслове дыхнул Стынь и резко подался вперед, точно лелеяние Крушеца непосредственно коснулось его и он захотел стать ближе к своему Творцу. – Лучица родилась в отпрысках Владелины только в паболдырях… Случайная связь… Хотя во время беременности мать девочки проверял Керечун… Похоже и Коловерш Расов. Но лучицы в теле ребенка не было зафиксировано. Не было малецыка и после рождения в девочке. Вроде наш Крушец вселился в уже в родившегося ребенка.

– Нет, в родившегося он не мог, в предписаниях Родителях на тот счет четко прописан запрет, возможно пред родами, и Керечун того не почувствовал. Хотя таковое не просто странно, а прямо-таки непонятно, – задумчиво протянул Перший и чуть-чуть качнул головой и немедля в его венце шевельнулась черная змея. Она вдруг вздела вверх голову и вельми внимательно оглядела сидящих Богов, видимо проверяя их состояние. – Непонятно еще почему единожды в отпрысках и паболдырях. То ли так наша кроха старается быть ближе к нам… то ли это какие-то сбои кодировки… Не зря ведь малецык так болел в прошлой плоти… может, что-то нарушилось, и Кали-Даруга просмотрела… Явственно, что просрочил все сроки рождения… Такой долгий разрыв меж первой и второй плотью, что очень опасно, ибо могло закончится весьма трагично… Абы окончательно утомившись, Крушец ослабел, и мог погибнуть… Та задержка с вселением волновала не только меня, но и Родителя, отчего Он хотел даже прислать пригляд в Млечный Путь… Надобно вмале с Родителем встретиться и потолковать об нашем малецыке… Заставь, мой любезный Стынь, бесиц-трясавиц сделать отображение лучицы, я его отвезу Ему, – повелел старший Димург и нежно воззрился на младшего сына.

Стынь немедля кивнул и ответил не менее трепетным взглядом, в каковом явственно просквозила его тоска по Отцу. Эту густую смурь почувствовали и остальные Димурги, и, похоже, желтые облака укрывающие свод, каковые начали выбрасывать из себя мощные в диаметре соломенно-желтые пузыри, напоминающие водяные, посему стало казаться дымчатые, кучные полотнища принялись вариться и кипеть.

– Ежели бы не малецык, Стынь, – молвил Темряй, данным толкованием стараясь приободрить брата и снять с него тягостное состояние тоски. – Крушец ноне был бы у Расов… Это он, наша бесценность, постарался и был так скор.

– Ты, тоже, Темряй, в том принимал не маловажную роль, – улыбаясь проронил Стынь и сиянием лица, и кожи враз снял с себя всякую смурь, а с потолка залы кипения облачных паров… Посему они туго пыхнув, вроде как замерли. – Лишь тебе удалось сразу понять, откуда подан зов. – Младший Димург теперь и вовсе поднял с облокотниц кресла руки и потер меж собой ладони, словно стараясь разогреть в них сияние.– И поставить щит… Коли бы не ты. Ни мы вместе, я не успел бы к Крушецу… К нашему милому, дорогому малецыку. Мы с Огнем разминулись в морге. Он был очень скор, наверно услышал зов первым.

– Но, по-видимому, продремал откуда он послан, – молвил Темряй и в голосе его послышалась бравада, оная в основном витала в толкованиях Стыня.

– Темряй! – строго рыкнул на младшего Мор, и на поверхность его светло-коричневой кожи махом выплеснулось рдяно-золотое сияние, судя по всему, он гневался.

– Тише… тише, мой любезный, – нежно дыхнул в сторону Мора Перший, тем дуновением снимая его негодующее сияние.

Также торопко Вежды вздев вверх руку, огладил дланью курчавые волосы брата, ласково прошелся по его щеке и устам, сим окончательно смахивая с него досаду.

– Темряй хотел сказать пропустил, – поддержал однако брата Стынь и резво поднявшись с кресла, шагнул в сторону Першего.

Он мгновенно преодолел расстояние, разделяющее их, и остановился как раз между креслом Отца и ложем на каковом сидели старшие братья, поместившись вблизи от Вежды. И тотчас оба старших Бога протянули к нему руки и огладили поверхность тыльных сторон его ладоней. А засим Перший обхватив кисть младшего сына, привлек к своим устам и полюбовно облобызал каждый перст, и днесь саму длань.

– Впрочем, Темряй видел, как Огнь врезался в его щит… Так, что будь тут один Темряй, он бы тоже продремал зов, – добавил Стынь, вероятно, своей речью стараясь оправдать разлуку с Отцом, ибо была зрима его плотная тоска по нему.

– А, что Огнь на хуруле один? – с нескрываемой тревогой в голосе поспрашал Перший, все еще поглаживая перстами руку сына, каковой слегка оперся об его кресло плечом, можно сказать даже прилег на него.

То самое мгновенное сближение весьма неоднозначно восприняла змея в венце старшего Димурга, и немедля развернув в сторону Стыня свою голову широко раззявив пасть, показала загнутые белые клыки… Миг спустя из пасти ее вылез черный раздвоенный на конце язык, каковой, достаточно, полюбовно прошелся по волосам младшего Димурга, приголубив там каждую кудерьку.

– Один Отец, – уже много ровнее произнес Темряй и беспокойно зыркнул на сызнова прикрывшего очи Мора. – Дажба, как улетел вместе с Небо после смерти Владелины, не пожелав оставаться в Млечном Пути, так более, здесь и не появлялся… А Огнь находился на Земле, покуда был жив сын Владелины, после его ухода, вывез с системы гомозулей, духов и альвов, да и сам отбыл на хурул. Дивный пару раз прилетал в Млечный Путь на своем айване, пополнял хранилище хурула, да проверял меня тут… Одначе, оставшись довольным состоянием маковки, отбывал…

– Маковки и иных систем, – дополнил басисто Стынь и гулко дыхнул смехом, чем самым вызвал легкое покачивание ослона кресла Першего. – Они, все Отец с моим прибытием приобрели должное состояние. – Старший Димург ласково воззрился в лицо Темряя, черты которого зримо затрепетали, а в направление Стыня был послан вельми красноречивый взгляд, смолкнуть. – Впрочем, – мгновенно переориентируя свою речь отозвался младший Димург, он медленно выпластал руку из удерживающих ее дланей Отца, и, пристроив на его плечо, дополнил, – Огнь дюже долго сидит на хуруле и как-то безвылазно… Надобно Мору проверить, может он там мхом оброс… Абы Отец, как сказывал Темряй и видел я, ни разу, ни бывал на Земле, аль в иной системе… Точно управление Млечного Пути оставили не на него, а на Темряя и Усача… Может потому он и припозднился к нашему Крушецу…

Стынь резко смолк, и немедля, будто это было меж братьями оговорено, досказал Темряй:

– Припозднился, верно, потому, как корни перерубал.

– Прекратить! – днесь живописуя все свое негодование, гаркнул Вежды на захохотавших братьев, и глаза его враз широко разошлись, живописав темно-бурые радужки с вкраплениями черных мельчайших пежин, не содержащие внутри как таковых зрачков. – Темряй, мы о чем давеча говаривали?

– Ничего… ничего дорогой мой Вежды, – трепетно произнес Перший, нежно поглаживая лежащую на плече руку младшего сына. – Не надобно досадовать… – Ноне, одначе, гневливость старшего была отличной от Мора и не отражалась в чертах его лица, аль сияние кожи, оно как ему и не было присуще данное качество… Вежды просто молвил требование к младшим властно… авторитарно… и те немедля смолкли, хотя не прекратили довольно переглядываться меж собой, словно дышали и думали однобоко. – Ты же знаешь, мой бесценный, наши малецыки любят пошутить над Огнем… Но и Огнь тоже никогда не смолчит… И думаю, коль бы слышал их, непременно откликнулся… Посему не надобно серчать, – Перший сказал это не столько Вежды, сколько Мору лицо коего сызнова побагровело. – А, вы, мои неповторимые и вельми скорые малецыки принесите девочку… Потому как я жажду поздороваться с Крушецом… И, конечно, более подробно расскажите мне о плоти.

– Она в кувшинке Отец, – торопко протянул Стынь, ощутив легкое поощрительное похлопывание перст старшего Димурга по его руке, поколь лежащей на плече. – В руках бесиц-трясавиц.

– А, что так? – сейчас благодушие в тоне Першего сменилось на тревогу и с тем же беспокойством он зыркнул на Темряя, будто желая его прощупать.

– Сейчас все благополучно, – суетливо пояснил Темряй, и черты его лица дрогнув, враз стали серьезными… и сам он весь как-то напрягся. – Но там откуда ее принес Стынь началась эпидемия. Ее мать и те, кто заботился о девочке, умерли. Девочка и сама заболела, но так как она принимала лекарство, болезнь замедлила развитие, так сказала Трясца-не-всипуха… Она тут была давеча и так долго говорила, что утомила не только Стыня, но и меня… Благо малецык, сдержался и не испепелил ее, хотя очевидно того жаждал. – Темряй замолчал и сызнова по-доброму взглянул на младшего члена печище, и также ласково, вроде давно не зрел улыбнулся ему. – Право молвить девочка уже поправилась… Вмале бесицы-трясавицы вынут ее из кувшинки и принесут сюда, – продолжил свою речь Бог. – Хотя Отец, из долгого толкования Трясцы-не-всипухи нам стало понятно, что ребенок слаб и болезнен. Благо, что Крушец подал зов. Ибо неведомо, чем все закончилось, если бы наша кроха не откликнулась в ближайшее время… Бесицы-трясавицы произвели надобное вмешательство, подкорректировали слабые легкие, и пересадили еще несколько внутренних органов… и как всегда предложили пересадку мозга и лучицы.

– Точно, та самая пересадка, их самое наибольшее вожделение, – вставил чуть слышно и нескрываемо досадливо Стынь и неспешно испрямившись отстранился от ослона кресла Отца.

Теперь улыбнулись и остальные члены печищи Димургов, и даже казавшийся вельми суровым Мор.

– Но мы от этого предложения отказались, Отец, – дополнил свою молвь Темряй, и легонько в такт словам аль тронувшимися в своде залы малыми волнами соломенно-желтым облакам качнул назад… вперед головой, обдав лучистостью сияющего на ней венца все окрест себя. – Тебе данное действо решать, тем паче мы знали, ты скоро будешь… А теперь немного о том, откуда и кто она… наша Лагода.

Темряй коротко рассказал историю матери и рождения самой девочки, чуть-чуть коснулся в разговоре ее отца, намедни принявшего титул болярина и женившегося, а после, отвлекшись на что-то более насущное, резко замолчал.

– Нет, смысла Отец пристраивать девочку к семье ее сродников, абы она там явно не будет надобна, – закончил за Темряя Стынь, видимо сказывая то, что было уже давно обговорено братьями. – В лучшем случае они отошлют ее в приемную семью, как заведено в их среде. – Бог медлительно тронул свою поступь по залу, обходя диван-ложе Вежды и Мора позадь ослона. – Нельзя ее переносить на наш континент, к нашим отпрыскам уж больно она беленькая… Да и для нее таковое перемещение, как толковала Трясца-не-всипуха будет тягостно-напряженным… Ребенок, даже после корректировки здоровья, остается вельми хрупким, это прописано в кодах. Девочке нужны благостные условия жизни, особый уход, питание, чтоб сберечь плоть… Или уже, как предлагают бесицы-трясавицы осуществить ее полную смену.

– Нет, полную смену производить поколь опасно, – неспешно роняя слова, откликнулся Перший, неудержимо следуя глазами за младшим сыном, оный остановившись подле Вежды, положил на его плечо руки, тем самым требуя к себе внимания. – Неизвестно по какой причине Крушец так долго не вселялся… Быть может эта плоть ему предпочтительна, и той заменой мы можем нашу кроху огорчить… И как следствие порвать возникшие меж ним и девочкой связи… Однако, – старший Димург прервался и широко улыбнулся увидев, как Вежды враз вскинув вверх руку принялся голубить тыльную сторону длани Стыня пристроенную на его плечо. – Однако, ты правильно заметил мой милый малецык, девочке нужны благостные условия жизни. Потому мы несколько изменим наши первоначальные замыслы… и сделаем так.

Глава пятая

В тоже время… ведь время по сути своей понятие неопределенное, вероятно не всегда стабильное, ровное и вне всяких сомнений многогранное. Поелику в один и тот же миг для тебя аль живущего обок иного создания ступает своим ходом… Движется неторопливым ходом для человека, едва-едва ползет для планеты… и быть может мгновенно перемещается для дождевого червя пробивающего просторы почвы или космической безбрежности.

В целом в тот сиг, когда Перший уже поправлял замыслы своей печищи, на космическом хуруле Расов, прицепившимся к спутнику Месяцу, вращающемуся вкруг планеты за сорок дней, в многоугольной комнате собрались Небо, Дивный и Огнь. В этой комнате ноне желтоватый пол был укутан серо-дымчатыми испарениями такими густыми, что утопленная в них нога, полностью скрывалась, вплоть до щиколотки. В центральной части помещения пол имел ровную поверхность, а далее плавно стыкуясь, переходил в степенно подымающиеся наклонные панели, в свой черед упертые в вертикально-отвесные стены, также живописно, и уже без каких-либо угловатых граней сочетающихся с куполом. Одначе, ноне и панели, и стены были сомкнуты теми перьявитыми туманами, какими-то бурыми, придающими мрачность зале. Чудилось, что свет в помещение поступает лишь через одну-единственную стекловидную стену, ту самую которая показывала иную сторону космического судна, а именно раскинувшиеся дали Солнечной системы, да выглядывающие края плывущей внизу Луны и еще более отдаленной Земли, укрытой кучевыми белыми полотнищами облаков.

Такими же пухлыми, сероватыми, перьевыми, словно плотно напиханными и перевитыми меж собой, были четыре кресла стоявших полукругом в комнате и единожды повернутые в сторону стеклянной стены повдоль каковой нервно прохаживался туды… сюды Огнь, обряженный в смаглое с пурпурно струящимися по поверхности просяными искорками сакхи. За это время, кажется, Бог еще сильнее похудел, и точно вытянулся. В отличие от Димургов Огнь имел молочную кожу, в целом как и все белые Расы, с выступающим золотым сиянием, нынче правда вследствие утомленности всего-навсе малость мерцающего… вроде затухающего. Огненно-рыжие длинные волосы Зиждителя, как и дотоль, были схвачены позадь головы в конский хвост. А по лбу пролегала тончайшая золотая нить-венец, унизанная семью крупными, ромбической формы, желтыми алмазами, огибающая по коло голову.

У Огня в отличие от старших Расов и их сынов на лице не было волосяного покрова. Само лицо Бога имело четкие линии, с точно квадратным подбородком, где в целом высота лика превосходила его ширину. Тем не менее, лоб Огня значился более широким, чем подбородок, со значимо мягкими, присущими женскому роду человечества, чертами. Ажурные, дугообразные брови Боги, кажется, были нанесены ловким взмахом утонченной кисточки. Под теми рдяно-рыжими волосками располагались крупные с приподнятыми вверх уголками удивительные по цвету и форме радужной оболочки, глаза. Занимающие почти полностью все око, ромбические по виду радужки имели радужнозеленый цвет, в коем переливались, переплетаясь с зеленым, красный, оранжевый, желтый, голубой, синий и фиолетовые оттенки, полностью утаивая внутри той мешанины сам зрачок. На этом Расе почитай и не было украшений, только на его левом, указательном пальце красовался крупный серебряный перстень с семиугольным сапфиром в центре.

В двух центральных креслах восседали Небо и Дивный. Старший Рас в белом долгом сакхи, был в своем высоком венце, оный изображал миниатюрную Солнечную систему. Узкий обод по коло украшали восемь восьмилучевых звезд. Из углов этих звезд вверх устремлялись закрученные по спирали тонкие дуги, созданные из золота и украшенные изображениями рыб всевозможных видов. Дуги сходились в навершие, испуская из себя яркий голубой свет, в каковом подобно в Солнечной системе в центре светилась светозарная, красная звезда. Она рассылала округ себя желтоватое марево, перемешивающееся с голубой пеленой, придавая местами и вовсе зеленые полутона в коем двигаясь по определенным орбитам, вращались восемь планет, третья из оных перемещала по своей глади зеленые и синие тени.

Небо имел положенный коже молочно-белый цвет, озаряемый изнутри золотистым сиянием. Она была не менее тонкой и прозрачной чем у старшего его брата Першего и также как у того, под ней проступали оранжевые паутинные кровеносные сосуды, ажурные нити кумачовых мышц и жилок. Бог был худ и высок, и имел такой же формы лицо схожее с каплей, где самое широкое место сложилось в районе скул и сужалось на высоком лбу да округлом подбородке. Его черты, казались полностью списанными с лика старшего Димурга, верно потому как Небо являлся не просто братом, а еще и близнецом Першего. И разнился с последним лишь кучеряшками золотых волос до плеч, усами и бородой покоящейся завитками на груди, да небесно-голубыми радужками глаз, глубокими и наполненными светом.

– Умиротворись милый наш малецык, стоит ли так себя угнетать, – бас-баритон Небо также одноприродный голосу Першего прозвучал не только мягко, но и приглушенно своим тембром стараясь успокоить разволновавшегося Огня, оный хоть по статусу и носил величание младшего брата, на самом деле оставался сыном. – Умиротворись моя драгость… Ничего страшного, что не успел, никто тебя ни в чем ни винит. Стоит ли так тревожиться.

– Главное, драгоценный наш, что лучица, наконец, вселилась и подала зов, – не менее ласкающее протянул Дивный своим трепетным, бархатистым баритоном.

Дивный с такого же цвета кожей, как у Небо и Огня, и темно-русой бородой, достигающей груди да столь густой, что на концах она закручивалась по спирали в отдельные хвосты, был младшим четверки старших Зиждителей. Лицо Бога несущее в себе больше признаков мужского начала, чем у Огня, напоминало по форме сердечко, где лоб был не только высоким, но и много более широким, чем угловатый подбородок. Большой рот с чермными блестящими губами, короткий с вогнутостью в средине и слегка вздернутым кончиком нос, узкие, продолговатые глаза почитай не имеющие склеры и точно полностью наполненные бирюзовостью радужной оболочки, выпуклые, нижние веки, длинные густо закрученные, темно-русые ресницы и вроде проходящие по одной линии прямые, короткие брови придавали Дивному какую-то сухость… аль вечное недовольство. Младший из четверки Богов был также, как и его старшие братья: Перший, Небо, Асил высок, а плотно облегающее тело золотое сакхи, мерцающее в такт сиянию кожи, зримо проявляло сухощавость сложения. На голове Дивного восседал не менее занимательный, чем у Небо высокий венец. Сотворенный из тонкого обода и исходящих из его граней, устремленных вертикально вверх, широких полос, украшенных рельефными изображениями разнообразных видов птиц. Те золотые полосы незримо удерживали в навершие солнечный, плоский диск, изредка переливающийся ядренистым золотым светом и также не часто совершающим медленный поворот вкруг своей оси. Пальцы Бога покоящиеся на пухлых облачных облокотницах были унизаны широкими золотыми и серебряными перстнями, на правой руке, украшенные еще и желтым круглым янтарем, да по кругу россыпью желтого бриллианта.

– Я ведь просил давеча, тебя Дивный, пусть пришлет Небо в помощь кого из братьев, – протянул Огнь. Он даже не старался сдержать своей досады, обвиняя в неудаче двух старших Расов. – Мне тяжело, я так и не отошел от утомления… Так нет же, никто того не слышит… не замечает… Я не успел на морг, – опять же негодующе дополнил Бог и его серебристый тенор дрогнул… Засим дрогнул он и весь сам, да резко остановившись, повернулся спиной к старшим Зиждителям, единожды воззрившись сквозь стекло на планету Земля. – Темряй… Вне всяких сомнений Темряй поставил щит, я таковой видел на Земле… Тогда, когда он оберегал дом Кали-Даруги… И я об него ударился. Посему Стынь и успел забрать ребенка первым. Коли б кто был из братьев, пусть даже Дажба, не было б ни щита… ни шустрых Стыня и Темряя. – Огнь стремительно развернул голову и часть корпуса и гневливо зыркнул в лицо Небо, определенно желая задеть его той досадой. Зрелось, что утомление Бога не давало ему возможности ярче вспламенить кожу, и выплеснуть с нее как допрежь того он делал, крошево огненных брызг, чье действо враз сняло б с него недовольство. – Надо было, чтоб прибыл Дажба, как я и просил… Я не дубокожий ваш Воитель и Словута, умею ладить с нашим милым малецыком.

Золотое сияние кожи Огня днесь и вовсе пропало, а миг погодя цвет на наружном покрове приобрел серую тональность. И тотчас младшего Раса туго качнуло взад… вперед… И, чтоб удержаться на ногах он резво повернулся в направлении стеклянной стены, да протянув к ней руку, оперся перстами о гладь поверхности.

– Все! Все! – властно дыхнул Небо и немедля поднявшись с кресла, направился ко все еще покачивающемуся сыну. – Я сказал, попросил умиротвориться тебя, моя драгость. В самом деле, что ты так растревожился, было б с чего. В любом случае до достижения ребенком двадцати лет в соперничество за лучицу по сговору вступать нельзя, посему какая разница где она будет жить. В Дари аль Африкии… Слегка изменим наши замыслы и все, не надобно только так досадовать, сие вредно дорогой мой малецык, тем паче мы с Дивным проглядели твою усталость.

Небо неспешно приблизился к Огню, и, приголубив локоны его волос, прошелся дланью и по длинному огненно-рыжему хвосту, растрепавшемуся от волнения. Густые серо-бурые облака, что пыхтели, перемещаясь по полу, самую толику поблекли в своей хмари и местами, особенно подле утопленных в них почти по щиколотку ног Богов окрасились в желтоватые полутона.

– И потом, дорогой малецык, – участливо молвил Дивный, и, подняв с облокотницы правую руку, легохонько шевельнул отяжелевшими от перстней пальцами, тем движением, вероятно, жаждая и самому приголубить Огня. – Ты же знаешь, как Дажба тяжело переживал смерть девочки, наотрез отказавшись оставаться в Млечном Пути. Мы с Небо толковали с ним о возвращение сюда не раз… Но малецык того не хотел, как же мы могли его заставить… Ноне он сюда прибыл лишь потому как лучица подала зов, и все мы Димурги, Расы, Атефы вмале тут будем.

Старший Рас наново нежно огладил волосы Огня, а тот не столько резко, сколько вроде как болезненно дернул плечами и запальчиво бросил:

– Не трогай, – так, будто та ласка ему была неприятна.

Небо не мешкая убрал руку от младшего Раса, и, оглянувшись, обеспокоенно переглянулся с Дивным.

– А Усач слышал зов? – вопросил погодя Дивный, пристраивая дотоль поднятую руку обратно на облокотницу кресла и слегка утапливая в той рыхлости пальцы.

– Слышал, – недовольно буркнул Огнь и старшие Боги были рады, что он хоть этак откликнулся на спрос. – Усач пришел много позже. Я не сомневаюсь в том, что зов услышал первым. Ибо он был такой яркий и столь мощный, что по первому болезненно оглушил меня… Впрочем, зов был так подан… Он был четко подан на маковку. Точно лучица старалась направить его прицельно на Димургов. А быть может я ошибаюсь и просто этим пытаюсь оправдать свою медлительность.

– Нет, нет, мой милый, – тотчас откликнулся Небо и днесь положил правую руку на плечо младшего Раса. – Ты не стараешься себе оправдать. Лучица слишком связана с Димургами, и в первую очередь с Першим… Потому и родилась паболдырем, и, несомненно, прицельно подала зов на маковку, и лишь потом на Родителя. Абы желала, слышишь мой любезный, желала, чтобы Димурги пришли к ней первыми.

– Ты, Небо, хочешь той молвью меня успокоить, – в голосе Огня прозвучало теперь огорчение, и он надрывисто передернул плечами так, что сотряслось все его тело… И вновь его бросило вперед, отчего даже резко соскользнули вниз перста опирающиеся о стеклянную стену.

Старший Рас незамедлительно обхватил предплечья Огня, дюже бережно развернул его к себе лицом и нежно прижал к груди, в том объятие, передавая ему всю свою божественную любовь и снимая волнение.

– Умиротворись мой милый. Умиротворись, – чуть слышно протянул Небо и трепетно прикоснулся губами к правому виску младшего Раса, ласково огладил по волосам и спине, вроде вбирая в себя его тревоги и неудачи. – Все будет хорошо. Надобно понять одно, моя драгость, лучица изберет сама себе печищу… И ты, Огнь, должен быть готов, что это будет печища Димургов, поелику она вельми связана с Першим, в целом как и все вы, сыны… Как и все мы, братья. Лучица, очевидно, предпочтет Димургов, ежели Перший от нее не отступит… А Отец в этот раз не отступит. Так, что нужно это понимать… Понимать, мой драгоценный, и принимать. Мы вступаем в соперничество, я уже тебе говорил, желая вобрать в свою печищу лучицу, желая помочь ей вырасти. Но должны четко видеть, что таковая чувственность лучицы и Отца не сможет их разлучить… Просто в тебе до сих пор говорит огорчение по поводу Темряя… Выбора малецыка и не желания Першего нам его уступить.

– Нет, я тот выбор уже пережил, – прошептал Огнь, однако, чтоб скрыть чувства, обуревавшие его, сомкнул глаза и уткнулся лбом в плечо старшего Раса.

– До сих пор не пережил, – еще мягче… нежнее проронил Небо, все также прижимая к себе младшего Бога, голубя ладонью его волосы. – Но если бы Темряй не вступил в печищу Димургов, ноне подле нас не было нашего Дажбы… Малецыка оного ты так любишь… Так, что в целом мы Расы ничего не потеряли и потому не надо взращивать в себе досаду на Темряя… Нужно остыть и умиротвориться. Нужно научиться относиться к малецыку Темряю заботливо и трепетно, так как ты делал, когда он был лучицей… И ни в коем случае ни задевать его, ни огорчать, как ты творишь ноне. Отчего ту боль ощущает не только Темряй, но и мы твои Отцы, и в первый черед Перший.

Небо полюбовно прикоснулся устами к макушке склоненной головы Огня, на малеша застыв так… И в зале нависло густое отишье… Серые облака, ползущие по полу и стенам, и оставившие от собственной атаки чистой всего-навсе стеклянную из них, гулко пыхтя стали менять свою окраску на более блеклую, вмале и вовсе живописав на себе лимонную желтизну. А спустя время заколыхали собственной плотной массой, словно по ним враз пробежала порывистая волна, аль они нежданно раздумав сохранять целостность, решили распасться на отдельные куски. Желтые алмазы в золотом венце, огибающем голову, Огня, нежданно купно замерцали, и Бог более степенно вздохнув в белое сакхи Небо молвил:

– Вежды прибыл. Ждет встречи.

– Вежды? – удивленно вопросил Дивный. Зиждитель все время благодушно и, одновременно, встревожено наблюдающий за младшим Расом, резво встрепенулся. – Зови… Зови Вежды, малецык.

– Ты поколь присядь, мой милый, присядь, – заботливо попросил Небо и заботливо приобняв Огня, повел к креслу стоящему слева от своего и неспешно на него усадил.