Огненный омут Вилар Симона

Священник поднимал крест.

– По своей ли воле явились вы в Святую обитель и приняли решение служить одному лишь Господу нашему? Если так, то скажите, что нет для вас иного Бога, кроме Творца нашего.

После обряда Эмму неожиданно вызвала аббатиса. Заговорила заискивающе.

– Я наблюдала за тобой во время обряда. Ты выглядела взволнованной. Не желаешь ли и ты раскаяться в своих мирских прегрешениях и принять постриг?

Эмма поглядела на нее удивленно.

– Неужели вы думаете, что такая «нормандская шлюха», как я, станет достойным приобретением для вашей обители?

Стефания заерзала в кресле.

– Женщины королевского рода всегда состояли в рядах сестер Святой Магдалины. И это служило к славе монастыря. Но последние годы…

Эмма даже не удосужилась ее дослушать до конца, пошла к двери.

– У тебя нет иного выхода! – кричала ей в спину аббатиса. – Либо ты станешь невестой Христовой, либо так и останешься жить во блуде… Ничего, одну нормандскую шлюху аббатство присмирило. Присмирит и тебя.

Почему-то Эмма сразу поняла, что Стефания имеет в виду сестру Геновеву. Вечером в упор спросила об этом. Геновева тяжело вздохнула, садясь на свое жесткое ложе. Сейчас, в облегающем коротко остриженные волосы чепчике и грубой рубахе из некрашеного полотна, она казалась особенно старой и слабой. И вместе с тем ее словно бы окружило спокойное благочестие.

– Я не хотела, чтоб ты узнала об этом, дитя мое. Ибо жизнь моя была разбита вдребезги, а у тебя еще все впереди, и я не желаю, чтобы ты на моем примере потеряла надежду.

Маленький покой освещался лишь небольшой светильней, навитой на железный прут. Слышно было, как порой позванивает раскачиваемый ветром колокол. Погода испортилась, и ветер бросал в окно струи дождя – словно кто-то стучался.

Эмма села на ложе, обхватив колени.

– Вы правильно сказали, матушка, – у меня все еще впереди. А значит, ваши слова не повлияют на мои мысли и намерения.

И тогда Геновева поведала о себе. Оказалось, она происходит из одного из лучших луарских родов, восходящих корнями еще к Меровингам. Девушкой она была отослана в Шартр, где ей предстояло обвенчаться с племянником епископа – неким Тибо, который позже получил прозвище Пройдохи. Он был груб и дерзок со своей невестой, и ничего хорошего от брака с ним она не ждала, но не смела противиться воле родителей. Ей предстояло прожить всего ночь до свадьбы, когда город был захвачен норманнами во главе со страшным Гастингом.

– Тибо Пройдоха сумел бежать во время погрома, а я досталась свирепому Гастингу. Он уже был немолод, этот викинг всей Европы, как называли его. И тем не менее я полюбила его. Он был так мягок и ласков со мной, что я невольно прониклась к нему нежностью.

Мой Гастинг… Мы были счастливы с ним, и я познала рай в его объятиях. Однако брак наш не был освящен в церкви, и я оставалась бесплодной. И тогда, решив, что небо карает нас из-за того, что мы живем во грехе, я умолила Гастинга принять крещение.

Мне не составило это особого труда, ибо Гастинг любил исполнять мои просьбы. Он даже принес омаж[60] королю Эду, и его стали величать графом Шартрским. А потом, к безмерной нашей радости, я наконец забеременела и родила моему норманну двойню крикливых здоровых сыновей. Чего мне было еще желать? Я была счастлива и верила, что избранница небес. Но вскоре Гастинг умер, и не успела я его оплакать, как мой забытый Тибо Пройдоха захватил город и силой вынудил меня стать его женой. А уже в первую брачную ночь я взяла в постель нож. Ибо когда франки захватили город, оба мои сына-близнеца были убиты, и их тела сбросили на копья из окна прямо у меня на глазах. О, Боже мой, Боже мой, помоги мне! Я и сейчас вижу пронзенные, окровавленные тела моих малюток…

Закрыв лицо ладонями, она раскачивалась из стороны в сторону и стонала.

– Матушка… – тихо позвала Эмма. – Матушка Геновева, простите, что я заставила вас все вспомнить. Давайте лучше спать.

Но Геновева резко вскинула голову.

– Больше всего меня осуждали тогда, что после норманна я не пожелала стать супругой благородного франка. Они не думали о моих убитых сыновьях, говорили, что я не вправе была осуждать Тибо, ибо не его приказом убиты маленькие дети Гастинга. Но я не верила.

Тибо сам хотел стать графом Шартрским, и ему не нужны были наследники по мужской линии его предшественника. А тогда, когда я ранила его, меня выпороли плетьми и услали каяться в монастырь Святой Магдалины. Заставляли выполнять всю самую черную работу.

И я смирилась. Это произошло, когда у Тибо отняли город, отдав прежним его хозяевам – епископам и церкви. А пленного Тибо привезли в Святую Магдалину и заключили в подземелье. Привезший его в аббатство епископ Гвальтельм мягко обошелся со мной, запретил меня унижать и даже предложил принять постриг. Для меня тогда это был лучший выход. Я согласилась.

Я вверила свою душу небесам, хотя и не знала, как мне далее жить. Но время врачует любые раны. Мое сердце стало оттаивать, а страдания, что я перенесла, сделали меня чувствительной к чужой боли. Я и раньше увлекалась врачеванием и немало помогала Гастингу, когда ныли его старые раны. А здесь я нашла хорошую библиотеку древних лекарей. Свитки трудов Галена, Гиппократа… Они увлекли меня. Многому я научилась и сама. Теперь же я та, кого в народе кличут Геновевой-целительницей.

Они какое-то время молчали.

– Эта церковная крыса не смеет называть вас потаскухой! – вдруг резко произнесла Эмма. – Ладно, я… Мы не венчаны. Но вы были законной женой Гастинга. А эта уродина… Да ни один мужчина, если он не слеп и не обделен разумом, и не покосился бы в ее сторону, хоть бы она нагая перед ним на четвереньках ползала.

– Не будь злой, дитя мое.

– Это почему? Я не из тех, кто готов подставить другую щеку. Во мне еще достаточно сил, чтобы противостоять, чтобы защищаться, чтобы настаивать на своем.

Она даже встала, глаза ее горели, и, сжав маленький кулачок, она ударяла им по воздуху при каждом слове.

Геновева невольно улыбнулась.

– Я вижу теперь, что ты совсем здорова и не нуждаешься более в моих услугах. Ну, что ж… Все, что я могу, так это сердцем буду просить Святую Магдалину, чтобы тебе было даровано еще много счастья с твоим Роллоном.

Эмма невольно улыбнулась.

– Ну, тогда я могу спать спокойно. Ибо ваша молитва непременно будет услышана. Вы ведь… что бы ни было в вашем прошлом – но вы, как святая. Правда-правда! Только раз я знала подобную вам женщину. Это была моя приемная матушка Пипина Анжуйская, имя которой я неустанно повторяю в молитвах и по сей день – да пребудет ее душа в мире. Однако и она не была столь смиренной, как вы, и нашла покой лишь тогда, когда смогла окончательно отомстить своему обидчику.

Она невольно нахмурилась. Вспоминать было больно. Ибо ее приемная мать убила Пешехода, отца ее Ролло. Эта тема всегда была запретной для нее все то время, что она жила в Руане. Какое-то время она молчала, глядя на огонек светильника. За стеной выводил свою трель сверчок. Наконец Эмма спросила:

– А этот Тибо… Этот злодей, что был привезен в аббатство? Что с ним стало?

Монахиня молчала, и от этого тишина стала словно бы зловещей. Наконец Геновева заговорила, и голос словно принадлежал другому человеку – жесткий, глухой, твердый.

– Тот, кто умер за нас на кресте, знает, как сильно я нуждаюсь в его милосердии. Ибо когда Тибо был заключен в подземелье аббатства, я сама вызвалась носить ему еду. И каждый день исправно брала ему пропитание на кухне. Цепные псы радостно виляли хвостами, когда я приближалась к ним с мисками в руках. Когда же я спускалась в подземелье – в мисках не оставалось ни крошки. А я стояла над каменным колодцем, куда был на веревке спущен Тибо, и слушала, как он умолял меня хоть о куске лепешки, хоть о глотке воды. Потом он лишь стонал, потом и вовсе затих. Но лишь через месяц я доложила, что бывший граф Шартра не отзывается на мои вопросы.

Эмма невольно перекрестилась. Молчала. Сверчок по-прежнему выводил свою трель, дождь монотонно стучал в окошко.

Весь октябрь лили дожди. Сено, скошенное на лугу, отсырело, и не было возможности его собрать. Листья облетали под порывами ветра. Стоя у окошка, Эмма глядела на непогоду и ждала вестей… ждала Ролло. Она не могла поверить, что он больше не признает ее. Но если бы так думала, то, кажется, не в силах была бы больше жить.

Дни текли серые, как небо за окном. Она вставала, отправлялась к заутрени. Потом вместе с монахинями шла в трапезную, и, пока они ели, какая-нибудь грамотная сестра читала нравоучительные жития. Потом у нее было свободное время, какое она предпочитала проводить либо с Геновевой в лекарне, где всячески помогала ей, либо шла на хозяйственные дворы, помогала на кухне, в кладовых.

Праздные руки королевы Нормандской давно отвыкли от работы, но с выздоровлением к ней возвращались силы, и она стремилась их к чему-нибудь применить, хоть как-то себя занять, чтобы не думать… Она страшилась будущего, а вестей все не было… С неизвестностью приходила тоска и страх.

«Я убегу, я не могу больше ждать», – твердила она самой себе. Но бежать без провожатого, без денег, без одежды и лошадей было бы чистым безумием. Она бы затерялась в лесу и, кто знает, накликала бы на свою голову новые беды. Не было возможности и смысла требовать, чтобы ее снарядили в дорогу – аббатиса Стефания начинала волноваться, едва Эмма даже спускалась из аббатства в долину.

Оставалось лишь ждать. Порой она вдруг начинала тешить себя мыслью, что Роберту все же удастся заставить Ролло креститься. И тогда их обвенчают перед алтарем, и все дурное будет забыто, и люди будут вновь почитать ее. И она снова окажется со своей семьей. Будет ли так?.. Поверит ли ей Ролло? А если нет…

Вести она получила лишь в день Святых Симона и Иуды.[61] На дворе было уже темно, и Эмма расчесывала волосы, готовясь ко сну, когда ее внимание привлек шум на улице. Она слышала беготню по галереям аббатства, голоса. Потом различила тягучий звук открываемых ворот и наконец… явственно… цокот подков по плитам двора. Торопливо одевшись и схватив свечу, она поспешила к выходу.

На улице густо моросил мелкий дождь. Одно мгновение, пока свет ее свечи отражался от мокрой поверхности плит двора, она видела всадников у ворот и встречающих их монахинь. Но тут свечу задуло порывом ветра, и ночь стала черна, как сажа. И все же она успела разглядеть епископа Гвальтельма, сходящего с высоких носилок. Тотчас она стремглав кинулась к воротам.

– Ваше преосвященство, есть ли какие вести для меня?

Дождь усилился. Епископ прошел под свод галереи и только тут остановился. При скудном свете фонарей в руках монахинь она различила его лицо. Он глядел на нее хмуро. Правда, Эмма не помнила, чтобы его лицо освещалось радостью. Он медленно поднял руку и перекрестил ее ладонью, она преклонила колени и поцеловала его перстень.

– Преподобный отче…

– Позже. Я позову тебя.

– Дай хоть прийти в себя с дороги его преосвященству, – суетилась Стефания.

Тяжелая дверь закрылась со скрипом, как со стоном. Эмма осталась одна в кромешном мраке. Медленно опустилась на каменный выступ стены. Три месяца ожидания… и вот теперь она узнает свою судьбу. От волнения она почувствовала себя совсем ослабевшей. Сидела не шевелясь, чувствуя, как холод проникает под накидку, леденит ноги.

Пару раз выходили монахини, говорили, что епископ изволит трапезничать с матерью-настоятельницей. От большого сарая, где расположились сопровождающие Гвальтельма вавассоры, долетал шум, мелькали отблески огня. Эмме пришла было мысль пойти узнать хоть что-то у них. Но сил не было. И она боялась, как она боялась!

Показалось ей или нет, но в ту минуту, когда при слабом свете фонарей она разглядела лицо Шартрского епископа, в глазах его явно читалось сочувствие. Но нет. По его лицу никогда ничего нельзя было прочесть. Он всегда был сух и мрачен. Даже с Дуодой. И с чего бы ему сочувствовать ей, Эмме?

Правда, она уже узнала, что именно он поспешил доставить ее к Геновеве-целительнице. Да и разве их не связывало то напряжение на стене Шартра, где Гвальтельм не менее, чем она сама, рисковал своей жизнью, неся покрывало Богородицы? И все же… О, Небо! Что случилось? Что с Ролло? Нет, с ним ничего не может случиться… А если с ним все хорошо, то они встретятся. Она придет к нему, какие преграды бы ни встали на пути. И небо не оставит ее, если она не изменит самой себе, не сдастся.

Она совсем закоченела, когда появилась сестра-белица и сказала, что Гвальтельм кличет ее.

При свете небольшой свечи, огонек которой слабо освещал сводчатый проход, они прошли по коридору и поднялись по узкой лесенке. Сестра-белица отворила узкую дверь в толще стены, и Эмма, склонившись под низкой аркой, шагнула вперед. Она оказалась в довольно просторном покое со сводчатым потолком, опиравшимся на тяжелые круглые опоры по углам. Вдоль стен стояли простые скамьи из темного дерева. На подиуме очага под колпаком рдела теплом куча раскаленных угольев. Перед ним стоял заставленный кушаньями стол, освещенный пятью белыми свечами в высоком подсвечнике.

Епископ сидел вполоборота к входу, и настоятельница лично подносила ему таз для омовения пальцев. Когда вошла Эмма, он даже не повернулся, но Эмме показалось, что когда Стефания подавала ему полотенце, на ее устах промелькнула злорадная улыбка и она бросила на Эмму торжествующий взгляд.

Наконец Гвальтельм повернулся. Белая оборка его облегавшей голову шапочки странно контрастировала с его деревянным лицом. Оно ничего не выражало, взгляд был спокойным. Жестом он пригласил молодую женщину к столу.

– Садитесь, дитя мое.

Он сам налил ей в кубок темную густую жидкость из парадного кувшина аббатисы – серебряного с крышкой в форме головы дракона.

– Выпейте, Эмма. Это подогретый пигмент.[62] Вам надо согреться, ибо у нас будет долгий разговор.

Она машинально взяла кубок, отхлебнула и опять ожидающе устремила взгляд на Гвальтельма. Он тоже глядел на нее. Боже правый – он совсем не думал, что она выкарабкается, а вот надо же… Была ведь, что труп. А вот теперь все так же хороша собой. Разве что исхудала и под глазами залегли тени. Но это только придает ее облику какую-то трогательность. Гвальтельм подумал, что ему жаль ее. Ибо сейчас, по сути дела, он собирался разбить ее надежды, навсегда лишить ее счастья. Счастья?.. Глупости! Эта женщина вела грешную беспутную жизнь. Они и так собираются поступить с ней мягко. Куда лучше, нежели она заслуживает.

Эмма первая не выдержала.

– Ради самого Создателя, не тяните, отче. Три месяца ожидания – достаточно долгий срок, чтобы искушать мое терпение.

Гвальтельм глубоко вздохнул.

– Три месяца… неполных три, сказал бы. Однако за это время произошло столько событий. Что ж, начну с самого начала.

Он сплел на груди короткие пальцы, принял достойный вид. Мать Стефания сидела в стороне, опустив веки на скользящие меж пальцев зерна блестящих четок, прятала в уголках тонких губ торжествующую улыбку. Эмма же была напряжена, как струна.

– Когда норманны отступили от Шартра, – заговорил Гвальтельм, – герцог Роберт продолжал преследовать их. Причем отказался от помощи принца Бургундского и Эбля из Пуатье. Они были ему уже без надобности, ибо франки, воодушевленные победой под Шартром, сотнями и тысячами вливались в его войско. Теперь люди надеялись с Божьей помощью навсегда покончить с язычниками, основные силы которых – более семи тысяч – полегли под городом Покрова Богородицы.

Да будет тебе ведомо, женщина, что весь луг перед Шартром теперь именуют не иначе, чем Пре-де ля-рекюле, поле Отступления, и даже из Рима приезжал в Шартр папский легат и лично освятил это место. Там решено построить великолепную церковь, а каменщики принялись за изготовление барельефа, который будет установлен на хорах собора и на котором будет увековечена победа христиан над северными язычниками.

Епископ перевел дыхание. Взглянул на Эмму. Она не произносила ни слова, но глаза горели нетерпением. Гвальтельм чуть нахмурился. Понимал – ее не интересовали франки, ей нужны были известия о норманнах, а точнее, об одном лишь человеке – о Ролло. Но он не спешил. Стал излагать все по порядку.

– К началу сентября войска Роберта Нестрийского перешли границу на реке Авр и с ходу захватили ряд приграничных крепостей – Верней, Тиллерс и Нонанкорт. Франки ликовали. Однако, когда они перешли реку Итон и продвинулись в глубь Нормандии, удача отвернулась от них. На них нападали тайно и неожиданно, громили их обозы, их поджидали засады, а крестьяне-проводники заводили их в самые гиблые места и топи. С большим трудом они добрались до Бретейля, но потеряли столько людей и фуража, что вынуждены были остановиться. С удивлением убедились, что даже нормандские франки встречали их неласково, спешили уйти в леса со всем скарбом, и герцогу нечем было пополнять провиант. И тогда герцог понял, что случилось немыслимое: нормандские христиане продали душу дьяволу – они не желали служить Робертину, ибо их вполне устраивал Роллон.

Эмма невольно улыбнулась. Пускай епископ и был возмущен, но она-то понимала, что нормандцам не так и плохо жилось под властью Ролло, посему они и не желали сажать себе на шею нового господина, который обложит их новыми податями и, неизвестно, сможет ли защитить от междуусобиц между самими франками.

– И тогда, – продолжал Гвальтельм, – Роберт Нейстрийский пошел на благородный и милостивый шаг – он решил начать переговоры с Роллоном. Он послал ему гонцов с известиями, что готов приостановить наступление при условии, что Роллон принесет ему омаж и примет святое крещение. Ответа не последовало. Герцог ждал почти месяц и снарядил новое посольство. На этот раз из послов вернулся лишь один, и он явил собой новое варварство язычников, новую жестокость Роллона. Диво, что он вообще доехал к герцогу – ибо у него были отрублены кисти рук и болтались в пропитанной кровью сумке у седла его мула, которого вел с собой отосланный с послом монах.

Таков был ответ Роллона. Этот варвар не смирялся перед Робертом, видел в нем лишь врага и ответствовал, что только если герцог лично извинится перед ним и вернет всех захваченных при Шартре пленных, он удосужится вступить с ним в переговоры. Да, этот Роллон, даже побежденный, продолжал повелевать. Однако, как оказалось, он оказался хитрее, чем мы думали, и сумел обойти Робертина даже там, где дело было проигранным.

– А обо мне? – встрепенулась невмльно Эмма. – Справлялся ли он обо мне?

Епископ словно и не заметил ее вопроса.

– Не успел герцог продвинуться от Бретейля и на лье, как к нему прибыл гонец от его супруги Беатриссы, которая сообщала, что, пока Роберт ждет ответа язычников в Бретейле, отряды Роллона собрались у реки Эпт и готовы войти в Иль-де-Франс. Это казалось безумием, ибо у Роллона не было таких сил, чтобы вновь напасть на франков. Но тем не менее Роберт поспешил двинуться в сторону Иль-де-Франса, своего наследственного владения. И вот у крепости Вернонум его неожиданно остановили люди под знаменем единорога – личные вавассоры короля Карла. Они велели от имени августейшего Каролинга прекратить наступление, ибо Роллон Нормандский принес омаж Карлу и отныне становиться его подданным вассалом.

Вассал – новое слово. Оно обозначало подчиненного человека своему сеньору, сюзерену.

У Эммы невольно округлились глаза. Она не могла поверить, чтобы ее Ролло, этот варвар, не признающий ничьей власти, – и присягнул на верность Карлу Простоватому, человеку, которого он презирал.

– Это невозможно! – воскликнула она, всплеснув руками так, что задела стоящий перед ней бокал, и густой пигмент разлился ей на колени. Она машинально встала, оправляя одежду. Стояла бледная и прямая.

– Вы что-то путаете, преподобный отче. Это немыслимо. Ролло – и вассал Карла Простоватого?! Абсурд!

– У вас, видимо, не осталось и крупицы почтения к помазаннику Божьему, Эмма, – строго и холодно покачал головой Гвальтельм.

– О, Дева Мария! Да разве в этом дело? Я всегда считалась со священной властью Каролингов на франкской земле. Но Ролло… Он язычник, не верящий в то, что священное мирро было ниспослано с небес для помазания франкских королей. И…

– Он более не язычник, – медленно и торжественно произнес Гвальтельм. И тут же поправился: – Он почти не язычник, ибо торжественно пообещал отречься от своих смертных богов-демонов и принять крещение в светлый день Рождества Христова.

В покое стало тихо. Лишь был слышен тихий шорох поленьев, оседавших в очаге, да грохотала за окном извергаемая из водостока вода.

Эмма молчала. Молчал и Гвальтельм. Аббатиса Стефания неслышно поднялась и помешала уголья, от которых вспыхнула еловая веточка. В ее отблесках Гвальтельм увидел, как в глазах молодой женщины засверкали слезы.

– Силы небесные! – выдохнула она. Закрыла глаза, и сверкающая слеза вытекла из-под длинных ресниц. Но уста ее улыбались.

– Благую весть вы принесли мне, ваше преосвященство. Ведь если Ролло пообещал креститься… так оно и будет. О, Небо! Преподобный отче… Вы первый сообщили мне об этом, и отныне я до конца дней буду поминать вас в своих молитвах.

Гвальтельм вдруг заерзал в кресле. Зачем-то передвинул сосуды на столе… Потом прочистил горло, заговорил:

– Поистине, этому Роллону не откажешь в сообразительности. Он понял, что не выдержит нового натиска франков. Или же ему придется вести долгую борьбу с Робертом в землях, которые он уже привык считать своими. И он пошел на компромисс, достойный политика. Он сохранил свою власть единым шагом. Он принес присягу королю, стал его подданным, но получил титул герцога, уравнявший его с Робертином и дающий ему законное право на обширнейшую территорию Северной Нейстрии, вернее, Нормандии, а именно: земли от реки Авр, городов Алансон и Антрен на юге и до самого моря со всеми прибрежными островами, а также ему позволили властвовать в Бретани и завоевать территорию вплоть до Фландрии.

У Эммы кружилась голова. Целое королевство… нет, герцогство, превышающее домен короля Карла. Ролло – герцог! Знакомое франкское слово, громкий титул, значащий куда более, чем плохо улавливаемое местными жителями звание конунга, чуждое, инородное слово. И отныне Ролло – законный властитель, равный иным высокородным правителям этой земли. И ни Роберт, ни кто иной более не смеет оспаривать его право.

Она наконец смогла взять себя в руки. Все еще улыбаясь, вытерла ладонью слезы. Села.

– Расскажите мне все, ваше преосвященство. Я должна знать, я обязана знать все!

Гвальтельм согласно кивнул.

– Воистину подобное событие стоит того, чтобы о нем поведали. В землях франков отныне появилось новое герцогство. Несомненно, в этом чувствуется рука канцлера Геривея. Карл Простоватый, только прибывший из Лотарингии, вряд ли бы смог так понять ситуацию. А момент для него был ах как хорош. Ибо весть о победе под Шартром вмиг возвеличивала его основного противника Робертина не менее, чем победа вашего августейшего батюшки короля Эда при Монфоконе. Тогда Эд Робертин получил корону.

Этого же добивался и его брат Роберт. И если бы он, а не Карл нанес Ролло новый удар… Одному Богу известно, что бы это за собой повлекло… А так Карл сразу же превзошел Роберта – он подчинил себе ни много ни мало, как нормандского льва, а в лоно церкви ввел нового подданного. Более того, целый край.

И отныне имя Карла Простоватого навеки войдет в историю, как крестителя норманнов. Даже не знаю, так ли уж заслуживает этот Каролинг подобной участи. Но дело сделано. А Ролло… Что ж, эта присяга отнюдь не умаляет его достоинства, а, наоборот, выявляет его не как бездумного кровавого язычника, а государственного ума мужа, спасшего свои земли от разорительной войны и получившего герцогскую корону.

У Эммы сияли глаза.

– О, говорите, Гвальтельм! Ради всего святого, говорите!

– Те войска, что собрались на Эпте, о которых сообщала супругу герцогиня – продолжал епископ, – были отрядами Ролло, которые, правда, съехались не для военных действий, как решили сначала, а именно для принесения присяги. С ними был и преподобный епископ Руанский Франкон, который, по наущению канцлера, лично обстряпал все дело и убедил Роллона прийти к соглашению. Были там и люди, подвластные Ру, не все, конечно. Некий Ботто из Байе, говорят, наотрез отказался. А вот Гаук из Гурне, Галь из Галлькура и многие другие поддержали Роллона. И их прибыло туда великое множество.

Карл же прибыл со всеми сеньорами королевства и всеми верховными князьями церкви. Был приглашен и я, недостойный. Занятная это была встреча, смею заверить. Норманны расположились на одном берегу реки Эпт, франки – на другом, близ города Святого Клера. Но, как мне ни прискорбно это сообщать, нормандская знать выглядела даже представительнее свиты короля. Но особое впечатление на всех произвел Роллон. Даже ближайшие палатины Карла[63] и сам Геривей отметили, что такой муж достоин стать сеньором столь обширных земель.

И надо сказать, что держался он отнюдь не как человек, которому не так давно было нанесено поражение. В усыпанном каменьями венце, с мечом и в пурпуре – он смотрелся куда достойнее Каролинга, который, смею заверить, никогда не обладал аристократической наружностью. Простоватый… Да, всего лишь Простоватый.

Видимо, Карл и сам это понимал. Поэтому он и почти не поднимался с трона, в котором у него все же был облик царствующей особы. И когда соорудили два обширных устойчивых понтона, которые сошлись на центре тихой Эпт, Карл так и не встал с высокого трона. Были провозглашены условия договора, в одном из основных пунктов которого, кстати, Роллону вменялось в обязанность охранять земли франков от своих же соотечественников с моря… очень неглупо, уверяю вас… а также и другие, не менее разумные пункты, где говорится, что Роллон никогда не будет выступать против своего сюзерена, а даже с оружием в руках будет защищать его трон…

И, конечно же, обязательное условие крещения, о котором я сказал с самого начала. Короче, чтец охрип, когда закончил читать текст договора. И все это время Роллон держался с таким достоинством, что даже я не мог им не восхититься. Каролинг чувствовал это и все время нервничал. И конечно же, он едва не испортил все дело. Мудрого Геривея, который страшно боится воды, рядом не было, и Карл постарался хоть как-то унизить викинга. Конечно, ритуал присяги был выработан еще при Карле Великом, но даже этот знаменитый монарх не применял все ее установки, когда дело касалось вступающих с ним в союз варваров. Таких, скажем, как язычник Видукинд.[64] Карл же решил выдержать весь обряд до конца.

Когда Роллон вложил свои руки в его и произнес вассальную присягу, Карл потребовал, чтобы он еще и поцеловал ему руку. Роллон подчинился, но стоявшие подле короля виконт Нима, аббаты Шуази и Амьена позже говорили, что Простоватый едва не заплакал от боли, так этот норманн сжал ему кисть.

И все же Карл не унимался. «Теперь приложись к ноге, иначе нельзя». Роллон даже изменился в лице. Какое-то время он молчал, но затем… я сам видел, как он склонился, и в первый миг не поверил своим глазам. Но в следующий момент Роллон так резко рванул короля Карла за ногу, что трон опрокинулся. Король завизжал, падая, и какое-то время голосил, не в силах выпутаться из своей мантии, болтал в воздухе ногами. Окружавшие его бароны схватились за мечи, когда Роллон шагнул к Каролингу, но он резко поднял короля, держал его за ворот так, что они даже не решались пустить в ход оружие, дабы не задеть Карла.

«Твоего Бога я готов признать, – сказал Роллон, – и склоняться перед ним, как перед высшим существом. Но не перед людьми. А к ноге труса может приложиться лишь трус».

После этого он опустил Простоватого, даже отряхнул его. Мы все глядели на них, не зная, что произойдет в следующий момент. Но, слава Создателю, сам король нашел выход. Он рассмеялся. А с ним засмеялся и Ролло.

Потом он обнял Карла за плечо и вместе с ним перешел на понтон франков. Вассальная присяга свершилась, и после Карл и новоявленный герцог Нормандский вместе отстояли святую мессу в базилике аббатства Святого Клера. И язычник Роллон держался перед алтарем с покорным спокойствием человека, готового принять истинную веру.

– Аминь, – перекрестилась аббатиса Стефания.

– Аминь, – повторил Гвальтельм, а за ним и Эмма.

Она невольно улыбнулась. Вспомнила, как нетерпелив был ее Ролло во время служб, когда ей удавалось заманить его в церковь. И вот теперь он готов креститься. Он уступил. Она невольно представила, чего это стоило Ру. И тем не менее, он не мог не понять, что в сложившейся ситуации это для него наиболее достойный выход. Даже в своем проигрыше он оставался победителем. Герцог Нормандский! Христианин! Как многое это изменит теперь! Теперь все будет по-иному. Эмма невольно сложила ладони, прошептала благодарственную молитву.

– Ваше преосвященство, – вновь обратилась она к Гвальтельму. – Мне любопытно узнать, как ко всему этому отнесся герцог Нейстрийский? Ведь он так рассчитывал возвыситься за счет Роллона. Теперь же вся слава достанется его сопернику Каролингу?

Гвальтельм машинально вращал перстень на пальце. Кивнул.

– Вы правы, дитя мое. Для Роберта это был неожиданный удар, сводящий на нет все его усилия превзойти Каролинга. Но герцог – муж недюжинного государственного ума. И он сделал наиболее разумное, что мог совершить в сложившейся ситуации, – он поспешил к королю и преклонил пред ним колена, поздравив с приобретением нового вассала. А Роллон… И здесь Роберт не упустил своего. Он пообещал вернуть герцогу Нормандскому всех его пленных, даже его любимого коня с условием, что и он непосредственно примет участие в крещении Роллона и даже станет его крестным отцом. Роллон дал свое согласие.

– А я? – встрепенулась Эмма. – Он говорил с Ролло обо мне?

Гвальтельм словно не услышал.

– Герцог Роберт, однако, не так и прост, – продолжил он, не глядя на нее. – Крещение состоится в праздник светлого Рождества Христова в Руане, где короля не будет, так как он будет занят встречей герцога Лотарингии, Ренье Длинной Шеи, который также готов принести королю вассальную присягу от знати Лотарингии…

Воистину, этот год выдался счастливым для Простоватого. Если, конечно, он сможет оправдаться перед обвинением, какое ему намеревается выставить герцог, обвинением в пособничестве норманнам под Шартром. Ведь у Роберта по-прежнему в руках граф Герберт Санлисский, который стремился по приказу канцлера короля, епископа Реймского Геривея, задержать союзные силы Рауля и Роберта на пути к осажденному городу…

– Ваше преосвященство, – не выдержав, перебила его Эмма. – Когда я могу начать собираться в дорогу? Надеюсь, теперь меня ничего не удерживает в обители Святой Магдалины?

Гвальтельм промолчал, и его молчание подействовало на Эмму угнетающе и насторожило. Она видела, как он быстро обменялся взглядом со Стефанией. У нее вдруг тревожно заныла грудь. Резко встала, так, что заметались огоньки свечей.

– Ради самого Господа!.. Что означает ваше молчание? Разве теперь вам есть, что возразить мне? Что теперь, когда Ролло готов принять святое крещение, может помешать нам объединиться с ним узами церковного брака?

Гвальтельм внимательно глядел на нее. Да, она очень красива, эта непризнанная принцесса, дитя союза по любви двух людей из самых знатных домов Франкии. Золотистые отблески играли в ее огромных темных глазах, вырисовывали нежные линии тонкого носа, высокого лба, горделивый изгиб бровей. Хороша. И все же…

– Дело в том, дитя мое, что одним из условий договора в Сен-Клер-сюр-Эпт было условие, что Роллон Нормандский возьмет в жены дочь короля Карла принцессу Гизеллу.

Эмма смотрела на епископа широко открытыми глазами. Сердце ее вдруг словно совсем перестало биться, горло сжалось, а губы пересохли.

– И герцог Нормандский согласился на это условие, – закончил епископ.

– Неправда, – тихо прошептала Эмма, с трудом сделала глоток. – Вы мне лжете, преподобный отче.

– Нет, дитя мое. Я говорю, как на духу. Истинный крест. Ведь давно известно, что король Карл и раньше хотел выдать Гизеллу за человека, который слыл правителем Северной Нейстрии. Но, конечно, с условием, что тот венчается с принцессой в церкви. И когда его послы заговорили об этом с Ролло, он сразу же согласился. А что до тебя, то отмечу, что герцог Роберт вел с Роллоном речи на эту тему, однако Роллон сказал, что теперь, когда он помолвлен с настоящей принцессой королевских кровей, ему и дела нет до Птички из Байе, она ему надоела, и он просит, чтобы ему больше не напоминали об этой особе.

Гвальтельм говорил спокойно, не глядя на нее, словно ему и в голову не приходило, что его речи причиняют ей невыносимую боль и каждое слово наносит удар до самого мозга костей.

Эмма медленно осела в кресло. Сердце ныло, словно стало кровоточащей раной, а голова сделалась какой-то большой и пустой, но где-то в глубине души таилась одна-единственная, полная отчаяния мысль – ей необходимо встретиться с Ролло, ей необходимо оправдаться перед ним, необходимо вымолить прощение. Она должна это сделать, даже если она полностью лишится гордости, даже если ей придется перенести весь гнев и пренебрежение Ролло. Но она сделает это… Ради их сына.

Мысль о Гийоме словно придала ей сил.

– Ваше преосвященство, ради всего святого, прошу позволить мне уехать…

– Нет, – твердо сказал епископ. Он даже встал, в упор глядя на Эмму. – Герцог Роберт строго-настрого запретил вам покидать монастырь Святой Марии Магдалины. Этого же требовал и король Карл. Вы женщина королевского рода, которая опорочила свое имя, живя в блуде с нынешним женихом принцессы Гизеллы. И лучшее, что вы можете сделать, чтобы хоть как-то избежать позора и пересудов, так это принять постриг и навсегда скрыть свое имя под именем одной из сестер обители раскаявшейся грешницы Магдалины.

Он тяжело перевел дух. Смотрел в бледное непроницаемое лицо Эммы, в эти большие, блестевшие странным светом глаза. Сказал уже мягче:

– Вы не должны отчаиваться, дочь моя, как бы жестоко ни испытывал вас Господь. Я понимаю, как вам тяжело, но стать монахиней в аббатстве Святой Марии Магдалины – не худший выход для вас. Я бы сказал – это наиболее почетный выход для отвергнутой женщины, имя которой к тому же еще запятнано грехом.

Поэтому смиритесь. Вспомните пример Иова. Он все стерпел с верой в Бога, и Господь возместил ему все сторицей. Так и вы. Вы много грешили, и теперь настал час покаяться. Вступите в сонм невест Христовых, и тогда, в тиши молитв, в мире и покое, душа ваша очистится от скверны и, служа Господу нашему, вы познаете новое, истинное счастье.

Эмма вдруг разразилась каким-то диким, болезненным гортанным смехом.

– Эта крыса Стефания уже вела со мной подобные речи. И я ответила ей. Я слишком люблю мир, люблю жизнь со всей ее болью и радостями. Тихое существование за стенами обители не для меня. И что бы вы ни говорили… что ж, я напомню вам нечто, о чем не подумал никто… даже Ролло. У меня есть сын, маленький мальчик, от которого я никогда не отрекусь, и даже покрывалом невесты Христовой вы не заставите меня оставить Гийома.

Гвальтельм отклонился от нее. Губы его сложились в жесткую складку. Но тут подала свой голос Стефания:

– Разве ты забыла, Эмма, что сам Иисус Христос предупреждал: «Враги человеку домашние его. И кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».

– Что ж, значит, я недостойна! – запальчиво воскликнула Эмма.

– У тебя нет иного выхода! – почти взвизгнула Стефания. – И ты должна не упорствовать, а благодарить… Иначе… подумай лучше о грядущей каре, что падет на тебя… нераскаявшуюся и не прощенную!

– Видимо, вам пообещали пожаловать отменный прекарий[65] за то, что повлияете на такую строптивую, как я? – неожиданно спокойно полувопросительно-полуутвердительно сказала Эмма. Однако за ее спокойствием таился явный гнев. – И кто дал вам право судить меня, если даже Он сказал апостолам: «Вам же говорю – не судите, как я никого не сужу».

Она тяжело дышала, глядя на них – на пожелтевшую от ярости аббатису и на удивительно спокойного епископа, на темном, словно продубленном, лице которого не дрогнул не единый мускул.

– И я скажу вам, – Эмма резко шагнула к ним, сжала маленькие кулачки. Задыхалась, – …я скажу… Даже у дьявола нет такой власти над смертным, чтобы я смогла отказаться от собственного сына ради того, чтобы в угоду сильных мира сего исчезнуть из жизни и заживо похоронить себя в молениях!

Гвальтельм понимал, какую сложную задачу возложил на него герцог Роберт, велев услать эту строптивую в монастырь. Эмма, живая, как пламя в костре, была не из тех, кто покорно примет монашество. Он видел, как она цеплялась за жизнь, за свою любовь, за уходящее счастье.

– У тебя нет иного выхода, женщина. Ты уже сыграла свою роль. А что до монастыря… то вспомни, сколько даже царствующих особ окончили дни в святых обителях по принуждению.

Он перечислял, загибая пальцы: последний Меровинг Хильдерик III, постриженный своим майордомом Пипином Коротким; король Лангобардов Дезидерий и герцог Баварский Тасило, ставшие монахами по воле Карла Великого; Гуго Лотарингский, сосланный в монастырь императором Карлом Лысым.

И это не говоря о женщинах. Один Карл Великий сделал монахинями своих первых супруг Химильтруду и Дезире Лангобардскую, чтобы иметь возможность вступить в новые браки.

– Погодите! – воскликнула Эмма. Она лихорадочно соображала, искала выход, чтобы как-то вырваться из монастыря, где ей грозило заточение. Главное, вырваться, и тогда она найдет способ найти Гийома, встретиться с Ролло. – Погодите, ваше преосвященство. В свое время герцог Роберт сулил мне союз с графом Пуатье Эблем.

– Эбль Пуатье уже обвенчан с принцессой Эделой, – резко ответил Гвальтельм.

– Но мной интересовался Рауль Бургундский.

– Забудь об этом. Рауль помолвлен с дочерью герцога Нейстрийского, и она уже отбыла к своему жениху в Дижон.

– Но есть еще Ги Анжуйский. Мы были помолвлены с ним с детства.

– Аббат Ги, один из героев Шартра, и ему светит великолепное будущее. И ему уже намекнули, что для его же карьеры будет выгоднее, если он забудет о вас. К тому же Ги рукоположенный священнослужитель, он посвятил себя Богу, и великий грех возьмете вы на душу, если вовлечете его в блуд.

– О, Боже, помоги мне! – заломила руки Эмма, но в следующий миг резко склонилась над столом, так, что ее волосы выбились из-под покрывала и упали на щеки. – Я знаю, зачем меня хотят спрятать в монастыре! И вы, и герцог Рауль, и даже Карл Простоватый боитесь одного – что я вернусь к Ролло, что я смогу вновь расположить его к себе, и тогда он пошлет прочь дочь короля.

– Дитя мое, я думаю, вы сами не понимаете, что говорите. Неужели вы готовы разрушить союз, который столь многое может изменить в судьбе королевства?

– Ничего он не изменит. Разве что Гизелла так и не станет герцогиней Нормандской. Потому что ею стану я! А мой сын станет наследником герцогства!

Она стремительно покинула помещение, бежала, сама не зная куда. Кинулась к церкви, потом хотела вернуться к себе. Нет, ей надо бежать прямо сейчас, пока ловушка не захлопнулась.

Она даже не успела дойти до ворот, как путь ей перерезали три темные фигуры.

– Прочь!

В следующий миг сильная мужская рука зажала ей рот. Две другие подхватили, понесли.

Эмма извивалась, как уж, однако люди епископа были гораздо сильнее ее. Одна из монахинь велела нести вырывающуюся женщину за ней. Как сквозь сон Эмма увидала каменный свод закрытой башни, мелькнул свет фонаря, шипевшего под дождем. Тяжело грохнула массивная дверь, когда ее внесли вовнутрь. Она продолжала извиваться, пытаясь вырваться.

– Сильная, стерва, – сопя, пробурчал один из мужчин. Добавил: – Руки, руки ей держи! Того и гляди глаз лишусь.

– Ничего. Подземелья Святой Магдалины и не таких укрощали, – прошипела монахиня.

Узкие лестницы вели все глубже под землю. Мужчины порой задевали бляхами курток за выщербленные стены. Наконец Эмму почти бросили в темную каменную яму. От удара она едва могла вздохнуть. При свете факела видела монахиню и силуэты воинов вверху. Потом они ушли, и ее окутала темнота.

Она медленно села. Мрак, сплошной мрак, как в могиле. Запах свинцовой сырости, гнилой соломы и мышей. Ничего не видя, она встала, стала шаг за шагом обследовать стены. Каменный мешок, круглый, стены из грубого камня. Она помнила, когда видела свет, что яма, куда ее бросили, не очень и глубока… однако достаточна, чтобы не выбраться.

Эмма разбила все коленки, изломала ногти, пытаясь забраться наверх. Наконец она без сил села, упираясь спиной о грубый камень, зажав коленями пальцы сцепленных рук. Все, конец. Она в подземелье под церковью, в подземелье, где покоятся тела знатных монахинь, где умер Тибо Пройдоха. Она – в могиле.

Диво, но со временем она стала даже различать стены ямы. По сути, круглый колодец. Эмма не знала, сколько просидела так. Не знала, сколько ей еще сидеть. Чувствовала себя такой усталой, что даже не ощущала горя. Ролло отказался от нее, Гийома увезли, все, все отказались от нее, остался лишь мрак, могила.

Порой она либо спала, либо впадала в какое-то оцепенение. Это было почти благом, ибо ей не хотелось думать ни о чем. Она так устала бороться за жизнь. Как пережить очередное поражение? Ролло отверг ее. Почему? Она даже не хотела думать об этом. Только думала, что разрыв с Ролло привел ее к разлуке с сыном. В такие минуты она ненавидела его, считала его повинным во всех своих бедах.

Когда наверху первый раз возник свет, он едва не ослепил ее. Бородатый стражник спустил на веревке корзину с водой и съестным. Она удивилась, что почувствовала голод. Но свет удалился, и она не сдвинулась с места. Какое-то время. Но потом что-то проскочило по ее ноге. Она вскрикнула и вскочила. Жирная крыса, успокоенная неподвижностью Эммы, решила отведать принесенную ей снедь.

Брезгливость вернула часть сил. Она заставила себя поесть. Еда немного привела ее в чувство. Что делать? Выбраться из этого каменного мешка нельзя. Смириться? Она потеряет все, что дорого ей в жизни. Она, как сестра Геновева, будет тихо доживать свой век в обители Магдалины. А ведь когда-то, сопротивляясь повелению Ролло, желавшего выдать ее за Атли, она и сама хотела стать монахиней. Как ее приемная мать Пипина. Видимо, женщинам, судьба к которым сурова, ничего иного не остается, как идти в монастырь, искать утешения в Боге.

Порой какие-то звуки привлекали ее внимание: голоса, даже лязг железа. Но к ней никто не подходил. И тогда в голову стали лезть самые дикие мысли. Кто-то ходит по подземелью, кому до нее нет дела. Это напугало ее. Душа умершего от голода Тибо или кто-то еще. Ее обуял вдруг такой страх, что, когда по вершине колодца мелькнул свет, она была готова на коленях умолять выпустить ее отсюда. Однако слова замерли у нее на устах, едва увидела важное, довольное лицо аббатисы. Оно напоминало злую крысиную морду.

– Готова ли ты принять постриг и встать на путь истины и веры?

Эмма заставила себя молчать.

– Что ж, нечистый всегда точит когти на заблудшие души. Поэтому ты будешь сидеть здесь, пока не поумнеешь.

Тогда Эмма стала требовать встречи с Гвальтельмом.

– Его высокопреосвященство отбыл еще два дня назад.

Два дня! Она не вела счета времени во мраке. Ночь и день тянулись для нее бесконечно.

Аббатиса ушла, и Эмма опять осталась в темноте. Стефания уверяла, что еще не было никого, кого бы ни смирили подземелья Святой Магдалины.

Время шло. Она как-то судила о его течении, лишь когда мрак время от времени освещался светом факела и ей приносили еду. Все остальное время сливалось в единую ночь. Порой от этого мрака Эмме казалось, что она уже мертвая, что она и не жила совсем.

Как что-то нереальное воспринимались ветер, солнце, терзание любви и ее радость, безумная страсть, что когда-то так опаляла ее, нежность от ощущения на руках хрупкого тельца сына… Жила ли она вообще, или это только грезы подземного существа?

Она была на грани помешательства. И с каким-то недоумением думала, откуда у нее еще берутся силы не отвечать, когда порой приходила аббатиса. Та стояла наверху с видом карающего судьи, сулила смертные муки строптивице, не желающей отдать себя во служение Богу. Но для Эммы сама Стефания казалась посланцем Сатаны, а ад воочию воплотился в каменной могиле и в минутах безмерного ужаса, когда хочется молить – все, что угодно, только выпустите меня отсюда!

Как ей еще удавалось держаться? Как сквозь сон всплывали слова Геновевы-целительницы: «Моя жизнь была разбита вдребезги. У тебя же еще все впереди». Вот оно, что еще давало ей силы, – надежда. На что? Ведь даже единственный человек, который оберегал и поддерживал ее в этой жизни, – Ролло – отрекся от нее.

Почему? Она находила слишком много ответов. И когда вспоминала Ролло – его смех, его силу, его нежность, – ей хотелось выть, так недоставало его, так она раскаивалась в каждом резком слове, что говорила ему, в каждом необдуманном поступке, что совершила.

Ее по-прежнему окружал могильный мрак. Сколько времени она здесь? Несколько дней или вечность? Она почти перестала ухаживать за собой, научилась по шороху определять появление крыс. Порой она различала какие-то звуки во мраке. Волосы начинали шевелиться на голове от страха, кровь леденела в жилах. Однажды, когда пришла аббатиса, она сказала, что согласна на все. Сказала тихо. Пусть ей поверят, выпустят, а там она что-нибудь придумает. Но мать Стефания была не так и проста.

– Мне отрадно это слышать. Что ж, уже сегодня твое имя будет оглашено с амвона,[66] но Христово пострижение произойдет лишь через неделю. И до этого времени ты останешься здесь. Чтобы, упаси Боже, не наделала глупостей и не пыталась бежать.

Опять какие-то звуки долетали до нее через мрак. На этот раз она стала прислушиваться. Стала замечать, что часто именно после этой возни в подземелье ей приносили пищу. Это совпало несколько раз, и Эмма стала приходить к убеждению, что, кроме нее, в подземелье содержат еще кого-то. Эта мысль и успокаивала, и вселила любопытство, утолить которое она не могла.

Угрюмый страж, что приносил ей провизию, ни разу не удостоил ее ни словом. Она почти машинально жевала черствые лепешки, запивала водой. Почему она это делает? Почему не ляжет просто на землю и не умрет? Откуда в ней еще остались силы на надежду? И на что ей надеяться? Она становилась на колени на выщербленный пол, начинала молиться. Только бы остались силы – все остальное она предоставляла в руки Божьи. Всевышний ранее никогда не оставлял ее, когда ей хватало упорства.

Один раз, когда она окончила молитву, наверху замаячил свет, осветил неровный свод. Эмма, прикрывшись рукой, щурилась. Неужели за ней уже пришли? Ибо это не стражник – она не успела еще проголодаться.

– Эмма!

Все еще щурясь и моргая, она с трудом разглядела верху лицо сестры Геновевы. Так и кинулась, протягивая к ней руки.

– О, матушка, помогите мне, вызволите меня!

– Бедная моя девочка! Мать Стефания уверяет, что ты согласилась принять постриг.

– Что мне еще оставалось делать? О, матушка, помогите мне. Я до конца дней буду молиться за вас.

– Так ты не по доброй воле?..

Приподняв факел, она глядела на цепляющуюся за камни молодую женщину. Измученная, грязная, исхудавшая.

– О, матушка, почему вы так долго не приходили?