Реквием в Брансвик-гарденс Перри Энн

– Ревнует? – растерялся Доминик.

Теперь его собеседнице стало по-настоящему весело – это читалось в ее глазах.

– Вы слишком скромны, – заявила она. – Я понимаю, что скромность – одна из ваших добродетелей, однако неужели вы и в самом деле настолько слепы? Она чрезвычайно… симпатизирует вам. И ей должно было показаться, что она здесь… лишняя.

Кордэ не знал, что сказать. Вчера они провели отнюдь не романтический вечер – как это вообще можно было допустить? Вита была женой Рэмси! Тем более что овдовела она всего пару дней назад! Кларисса не могла быть настолько глупой. Однажды она уже намекала на то, что-де он, Доминик, влюблен в ее мать, однако это была отчаянная и совершенно бездумная попытка нарушить их уверенность в том, что ее отец виновен в смерти Юнити. Никто не мог принять ее выходку за что-либо другое, кроме шутки – причем совершенно дурного тона. Именно шуткой та выходка и была… Или же нет?

– O, я уверен… – начал Доминик и тут же усомнился в собственных мыслях. Он шевельнулся, чтобы подняться на ноги. – Нужно пойти и объяснить ей…

Вита взяла его за руку:

– Не надо! Прошу вас!

– Но…

– Нет, мой дорогой, – негромко проговорила женщина. – Так будет лучше, поверьте мне. Вам не удастся изменить положение дел. Лучше быть честным. Пусть она оплакивает отца так, как это кажется ей верным. Потом она все поймет. Все они поймут. Будьте только верным себе: не отступайте, не сбивайтесь с шага.

Священник пришел в смятение. Итак, он где-то, неведомо где, допустил ошибку, и теперь в сердце его углублялся страх от того, что ошибка эта могла оказаться серьезной.

– Ну раз вы так считаете, – согласился он, освобождая свою руку из руки миссис Парментер, – мне лучше пойти и заняться приготовлениями к службе. Меня попросил об этом епископ. Хотя мне хотелось бы ощущать к нему больше симпатии.

И прежде чем Вита могла упрекнуть его в отсутствии милосердия, Доминик сбежал из столовой.

Однако, оказавшись наверху, в своей комнате, он обнаружил, что никак не может сконцентрироваться на теме похорон Рэмси. Что сможет он сказать о своем друге? Где кончаются сочувствие и благодарность – и начинается ханжество? Если исключить то, что считается подлинным описанием обстоятельств его смерти, то не превратится ли в фарс все это событие? В чем заключается его долг и перед кем? Перед самим Рэмси? Перед его детьми и в особенности перед Клариссой, мысли о которой все чаще приходили ему в голову? То, что Вита сказала о своей дочери, было абсурдом. Да, она симпатизировала ему почти всегда, но это чувство нельзя было считать любовью. Глупо даже думать такое. Мисс Парментер была совсем другим человеком. Ее любовь будет всеобъемлющей, щедрой до экстравагантности. И честной, слишком честной.

Усевшись в кресло и забыв про бумаги, Кордэ улыбнулся собственным мыслям. Разве может человек, рассчитывающий на церковную карьеру, просто подумать о женитьбе на такой женщине, как Кларисса Парментер? Сокрушительно искренней, наделенной даром смертоносного юмора. Кларисса… необыкновенна. У нее прекрасные глаза, a при некотором терпении ее волосам нетрудно придать ухоженный вид… Таким густым и блестящим волосам… A ведь ему нравятся темные волосы. Ну и рот у нее милый – даже очень милый…

Однако ее мать ошибается.

Сама мысль о Вите вселила в священника крайнее беспокойство. Нечто в ее лице и в глазах смущало его. Похоже, что она неправильно истолковала его дружбу и приняла ее за… неведомо за что. За нечто такое, что заставило Клариссу ревновать.

Доминик все еще сидел, прокручивая в голове эту мысль и с энергией клаустрофоба пытаясь выпутаться из нее, и в голове его кружил все усиливающийся ураган, когда в дверь постучали.

– Входите, – Кордэ едва ли не пискнул от страха, думая, что гостьей может оказаться Вита.

Однако в двери появился Эмсли. Доминик ощутил огромное облегчение… даже капельки пота высыпали на его коже.

– Да? – проговорил он.

Дворецкий стоял с виноватым видом:

– Простите меня, мистер Кордэ, однако суперинтендант Питт опять вернулся к нам и говорит, что хотел бы встретиться с вами, сэр.

– Ах так… Хорошо.

Доминик поднялся и без малейшего дурного предчувствия последовал за Эмсли. Конечно, Томас явился только затем, чтобы уточнить какие-то детали. Обсуждать трагедию священнику не хотелось. Боль утраты все еще не ослабевала. Он только сейчас осознал, насколько любил Рэмси. Конечно, как человек, преподобный Парментер был несколько суховат, полон сомнений и осажден сознанием собственной слабости. Однако при этом он был мягок, чрезвычайно терпелив и терпим к чужим слабостям, хотя иногда шутки его бывали острее, чем мог ожидать Кордэ, и к тому же непочтительными. Кларисса во многом напоминала отца, разве что обладала более сильной волей к жизни и меньше сомневалась в себе. Кроме того, ее вера имела более эмоциональный характер, непохожий на ту интеллектуальную разновидность религиозности, присущей Рэмси. Впрочем, эта девушка была способна поспорить на теологические темы с кем угодно. Доминик знал это на собственном опыте. Ее познания были шире и глубже его собственных.

Питт находился в гостиной: он стоял перед камином, который в тот день растопили очень рано. На лице его было абсолютно несчастное выражение. Более того, Кордэ не помнил его таким расстроенным после смерти Сары. Лицо суперинтенданта было бледным как полотно, и все его тело сковывало напряжение.

Священник закрыл за собой дверь с таким нелегким чувством, что вся комната как будто бы закружилась вокруг него.

– В чем дело? – спросил он с внезапной хрипотцой, не зная, что сейчас скажет ему свояк. Что-то случилось с Шарлоттой? Какой-нибудь страшный несчастный случай? – Что произошло? – прохрипел он громче, делая шаг в сторону гостя.

– Лучше садись. – Полицейский махнул рукой в сторону кресла.

– Почему? – Его родственник остался на месте. – Что такое? – Голос его стал еще громче. Он сам слышал в нем страх, однако не мог сдержать себя.

Лицо Питта напряглось, глаза его почернели:

– Я был в доме на Хаверсток-Хилл.

Желудок Доминика стянуло узлом, и какое-то мгновение ему казалось, что его вырвет. На коже его выступил пот. Но даже покоряясь страху, частью своего разума священник понимал, что это абсурдно. Откуда такой ужас? Он не убивал Юнити. Он даже не был отцом ее ребенка – на этот раз. Память о том, прошлом разе, до сих пор жгла его огнем. Он-то думал, что та рана зарубцевалась, что время сгладило этот шрам. Он обрел новую надежду, новый кров, требовавший его попечения и труда. Он научился смеяться столь же непринужденно, как и прежде. И быть может, настанет день, когда он снова полюбит – больше, чем любил Сару. И уж конечно, больше, чем любил Юнити… если он вообще мог искренне сказать, что когда-либо любил ее. Священника терзала память о ребенке, оставляя в душе эту жуткую пустоту. Ему труднее всего было простить мисс Беллвуд именно за это. Пока еще он не сумел добиться успеха.

Питт смотрел на свояка. Несчастные глаза его были полны презрения.

Кордэ хотел рассердиться. Как смеет этот полицейский позволять себе такое превосходство, не имея представления о тех искушениях, которые представали пред ним, Домиником?! Он-то в благополучии, сытости и тепле засел дома, под боком красивой, теплой и счастливой жены… На пути его не возникало никаких трудностей. Тот, кто никогда не испытывал искушений, способен очень легко показаться себе праведником.

Однако священник прекрасно понимал, что никакая ложь не способна ввести Питта в заблуждение. Она не обманула бы и его самого. Он самым отвратительным образом обошелся с Дженни, вложив в этот поступок столько же глупости, сколько и злости, однако это нисколько его не извиняло. Если бы кто-то из прихожан предложил ему подобные оправдания, Доминик сам порвал бы его на части за то бесчестье, которое они представляли.

Но почему его так ранит это презрение, написанное на лице Томаса? Что ему до того, что думает о нем этот сын егеря, сделавшийся полисменом?

Нет, не так: ему очень важно, что именно думает о нем Питт. Доминик симпатизировал этому человеку, хотя тот явно его недолюбливал. И он прекрасно понимал причину этого. Оказавшись на месте Томаса, Кордэ чувствовал бы то же самое.

– Могу предположить, что тебе удалось выяснить, что я давно был знаком с Юнити Беллвуд, – проговорил Доминик, против желания осекаясь едва ли не на каждом слове. Ему хотелось бы произносить эти слова с ледяным достоинством, а не едва ворочая языком во вдруг пересохшем рту.

– Да, – согласился Питт. – Причем интимно знаком.

Смысла в отрицании этого не было никакого. Оно лишь добавило бы ко всему прочему трусость.

– Был знаком некогда… но не после того. Едва ли ты поверишь мне, но тем не менее это так. – Расправив плечи, священнослужитель стиснул кулаки, чтобы у него не тряслись руки. Следует ли рассказать Томасу, что отцом ребенка мисс Беллвуд был Мэлори? Но разве поверит ему Питт после того, что он натворил в прошлом? Никто не поверит в подобное трусливое самооправдание. К тому же доказательств этого не было никаких, кроме признания Мэлори, который легко может взять свои слова обратно. Узнав о связи Доминика и Юнити, он наверняка так и поступит. Она могла делить ложе с любым из них или с ними обоими. Эта дама была способна и на такое. И все, кто был знаком с ее образом жизни, без труда примут подобное обвинение.

– Кто убил ее, Доминик? – мрачно спросил суперинтендант.

Вот оно. На какой-то миг слова застряли у Кордэ в горле. Он не сразу сумел заговорить:

– Не знаю. Я думал, что это сделал Рэмси.

– С чего бы? Или ты хочешь рассказать мне, что он был отцом ее ребенка? – В голосе полицейского ощущался лишь легкий сарказм. Судя по его лицу, этого человека переполнял не гнев, а боль.

– Нет. – Священник судорожно глотнул. Откуда во рту эта не проходящая сухость? – Нет, я думал, что это было вызвано ее непрекращающимися нападками на его веру. Она все время подкапывалась под него. Юнити принадлежала к числу тех женщин, которые превращают свою жизнь в крестовый поход против окружающих людей, стараясь каждый раз ткнуть всех и каждого в допущенные ими ошибки. Она не оставляла чужих ошибок незамеченными. – Ладони Доминика вспотели, и он то сжимал, то разжимал их. – Я думал… я думал, что он наконец вышел из себя и толкнул ее, не пытаясь не то что убить, но даже просто ушибить ее. А потом… потом я думал, что он пришел в такой ужас от содеянного, что отказывался даже поверить в него. Мысль эта разъедала его разум и в конце концов довела его до самоубийства.

– Самоубийства? – Питт поднял брови. – Это не согласуется с версией миссис Парментер.

– Понимаю. – Доминик переступил с ноги на ногу – не потому, что лгал, но от того, что ноги отказывались ему служить, настолько перенапряжены были их мышцы. – Я предполагал, что она придумала эту историю, чтобы обелить его в глазах Церкви. Самоубийство является преступлением с церковной точки зрения.

– Значит, это он совершил убийство?

– Я так думаю. Однако никто так и не доказал, что убил Юнити именно он. Всегда можно сказать, что это был несчастный случай.

– Его смерть… или смерть Юнити? Или обе смерти?

Кордэ вновь переступил с ноги на ногу:

– Обе, наверное… Я понимаю, что в это никто не поверит… но что еще остается делать? Подобный ответ едва ли можно назвать убедительным, однако ничего больше я просто не в состоянии придумать.

Голос его дрожал, и это было нелепо, потому что он говорил чистую правду.

– Это единственное разумное объяснение всех событий, – продолжил он уже с отчаянием в голосе. – Я могу представить, что миссис Парментер решила защитить мужа единственным представившимся ей возможным способом. Хотя и понимаю, что это безнадежно.

– Я не думаю, что Рэмси убил Юнити, будь то случайно или преднамеренно, – помотал головой Томас. Похоже, он был наделен даром оставаться на месте, не имея потребности двигаться. Лицо его сделалось неприступным. Сколь бы мерзким ни казалось ему это объяснение, он не намеревался уклоняться или останавливаться, не добравшись до самого конца. – Я считаю, что это сделал или Мэлори, или ты.

Доминик услышал, как застучала в его ушах кровь, и не нашел ничего, что можно было на это ответить, кроме простого отрицания.

– Это не я… – отозвался он едва ли не шепотом.

– Рэмси считал иначе.

– П-почему? – Этот удар буквально потряс священника. Неужели преподобный мог поверить в такое о нем? Что он убил Юнити, случайно или даже по вполне понятной причине? Знает бог, она умела довести человека до предела! Если хорошенько подумать, то удивительно было уже то, что ее никто не прибил раньше…

Однако Доминик никогда не допускал, даже в худшие мгновения, что Рэмси мог поверить в его вину. Для него это было ужасно. Старый священник так надеялся на своего подопечного, так верил в него… Парментер видел в нем свой единственный успех, достижение, которое у него нельзя было отобрать и оспорить, в котором нельзя было усомниться. Он мог потерять все, даже веру в Бога. Его хрупкая религиозность не смогла выдержать не знающих жалости аргументов Дарвина. Эволюция размыла фундамент его теологии, ничего не оставив на нем. Разве можно любить Бога, которого нет? Рэмси остался один в лишенной света вселенной. Однако он любил людей – не всех, но хотя бы некоторых. Он действительно их любил. И к числу этих людей принадлежал и Доминик. Эта последняя неудача переломила ему спину. Одна лишь Кларисса оставалась с ним до самого конца, однако ее поддержки в итоге оказалось мало.

– Я не убивал, – беспомощным тоном повторил Кордэ. – Не могу сказать, что у меня не было причин для совершения преступления, если предположить, что для убийства другого человека может быть какая-то причина. Она пыталась навязать мне прежние отношения, но я отказался. Ей не оставалось ничего другого, кроме как сделаться в моих глазах досадной помехой, каковой она в итоге и стала. Однако она не могла позволить себе потерять это место и знала, что я также понимаю это. – Он улыбнулся с горькой усмешкой на губах: – Мы обладали равной властью друг над другом.

– Она была влюблена в Рэмси? – спросил Питт.

– Что? – Сам этот вопрос не лез ни в какие рамки. Значит, Томас ничего не понял в характере Юнити, если способен задать его. Или он затеял какую-нибудь изобретательную уловку?

Солнечный свет за дальним окном комнаты погас, и в стекло забарабанил дождь. Суперинтендант подошел к резному креслу, стоявшему возле камина, и наконец уселся в него.

– Так могла ли она влюбиться в Рэмси? – выжидательно повторил он еще раз, вглядываясь в лицо свояка и стараясь уловить малейшее изменение его выражения.

Доминик готов был расхохотаться, если бы не боялся потерять контроль над собой.

– Нет, – проговорил он куда более невозмутимым тоном, чем тот, на который, по собственному мнению, был способен. Он также опустился в кресло, коротким и резким движением – словно бы под ним вдруг подогнулись ноги. – Если ты способен так подумать, значит, совсем не понимаешь характера Юнити. Рэмси обладал душевными качествами, за которые женщины могли любить его, однако подобная целостность не казалась этой особе интересной или привлекательной. – Ему было неприятно говорить такие слова, однако в них была правда, и Питту следовало понять это. – Юнити считала Рэмси занудой, потому что не умела понимать его чувства. А он не любил ее и потому никогда не проявлял при ней свой юмор, воображение или душевное тепло. Она всегда его обличала.

Кордэ мог припомнить не одну подобную ситуацию. Память рисовала ему пренебрежительную усмешку на лице мисс Беллвуд, победоносное выражение в ее глазах так четко, словно это было только вчера.

– Просто она не позволяла ему проявить свои лучшие качества в своем присутствии, – добавил священник. – Не думаю, чтобы она понимала это, что, впрочем, не так уж важно. Ей казалось, что Рэмси не стоило даже бросать вызов. Он оказался за пределами ее досягаемости, быть может, просто потому, что, с ее точки зрения, в нем не было ничего интересного.

Питт приподнял брови:

– А как насчет ее стремления растоптать или уничтожить?

– Да… наверное, так. Она презирала замкнутый академический мирок, в котором властвовавали мужчины, не допускавшие в свой круг женщин, сколь бы великолепными познаниями те не обладали – a ее познания действительно были великолепны. – Это также было истинной правдой, и Доминик мог припомнить много случаев, когда мисс Беллвуд оказывалась права. – В своей собственной области Юнити была блестящим специалистом, большинству ученых-мужчин было далеко до нее. Я… я не могу винить ее за эту ненависть. Снисходительное отношение с их стороны было для нее нестерпимым. На словах уважая ее ум и дарование, эти люди не предоставляли ей никаких реальных возможностей. Единственным их уязвимым местом был зов плоти, и вот в этой области ей представлялась возможность победить их, ранить и даже уничтожить.

– В том числе и Рэмси Парментера?

– Не думаю. Едва ли она могла конкурировать с Витой, даже при желании. – Кордэ не хотелось говорить этого, однако он не оставил себе другого выбора. – Нет. Вызовом для нее был Мэлори… куда более уязвимый и представлявший собой лучший трофей. Победа над ним сулила больше личного удовлетворения, обещала нанести более глубокую рану Рэмси и истеблишменту. В конце концов, Мэлори должен был соблюдать не просто целибат, но и целомудрие.

Томас молчал, однако Доминик видел по его глазам, что суперинтендант готов хотя бы поверить в его слова.

Священник в очередной раз сглотнул. Язык назойливо лип к губам.

– Я не убивал ее, – снова проговорил он. Одолевавший его страх готов была перехлестнуться через грань истерики. Он должен держать себя в руках. Не расслабляться. Все пройдет. Выход найдется.

Кордэ поднялся на ноги, едва осознавая это. Порыв внезапной весенней грозы хлестнул по окнам.

Выхода не было. Вернувшаяся паника охватывала его кольцом, сдавливала ему горло. Сердце отчаянно колотилось. На коже выступил пот. Питт не поверил ему. Зачем ему это? И кто вообще поверит его словам? Судья не поверит, присяжные тоже…

Его повесят! Сколько же времени остается жить после суда до виселицы? Три недели… три коротких недели. Придет последний день, настанет последний час… a затем боль… и после нее ничего.

– Доминик! – резким тоном окликнул его полицейский.

– Да… – прошептал священник. Питт должен был заметить охвативший его ужас.

Он мог видеть его и даже ощущать нюхом. Неужели он поверит в то, что имеет дело с невиновным человеком?

– Лучше сядь. На тебе лица нет, – посоветовал суперинтендант.

– Нет… нет. Все будет в порядке, – пробормотал Кордэ. Почему он говорит эти слова? Будучи в таком состоянии! – Это все, чего ты хотел?

Томас по-прежнему пристально смотрел на родственника:

– Пока – да. Но я не верю в то, что ее убил Рэмси, и намереваюсь узнать, кто именно сделал это.

– Да… конечно. – Священник повернулся, желая выйти.

– Э… – попытался остановить его свояк.

Доминик остановился:

– Что?

– Я обнаружил любовную переписку между Рэмси и Юнити, очень страстную и яркую. Ты не слышал о ней?

– О любовной переписке? – Кордэ был ошеломлен. В других обстоятельствах он заподозрил бы, что Питт намеревается разыграть его в самом дурном вкусе, однако, вглядевшись в черты суперинтенданта, обнаружил на его лице лишь боль и острое разочарование: – Ты уверен в этом?

– Письма оказались на его столе, написанные почерками их обоих, – рассказал Томас. – Интонации этих писем тоже полностью соответствуют их характерам. На каждое письмо есть ответ. Миссис Парментер обнаружила их, когда вошла в кабинет, чтобы поговорить с мужем. Из-за них и возникла ссора… по этой причине он и набросился на нее. Очевидно, он как-то по-особенному относился к ним.

Священник потерял дар речи. Это было немыслимо. Если Питт ничего не напутал, значит, все его, Доминика, восприятие людей ошибочно… Все его знание жизни можно выбросить на свалку. Он как будто загреб рукой холодный снег – и обжег пальцы о горячие угольки.

– Вижу, что ты ничего не знаешь, – сухо промолвил его свояк. – Ей-богу, хотел бы я сказать, что подобное поведение освобождает тебя от подозрений, однако боюсь, что это не так. – Он поднялся на ноги. – Сам факт существования между ними любовной переписки свидетельствует о том, что у тебя были основания для ревности, вне зависимости от того, любил ты ее или нет. A если отцом ребенка – на сей раз – был Мэлори, это тоже свидетельствует не в твою пользу. Она была опасной женщиной, глупой и склонной к раздуванию раздора. Быть может, трагедия точно была обязана произойти… вопрос только когда. Не оставляй Брансвик-гарденс, Доминик.

Вяло и безрадостно взмахнув рукой, полицейский повернулся и направился к двери.

После того как он вышел, Кордэ остался стоять на своем месте, не чувствуя, как идет время. Он не заметил, что огонь погас, рассыпая искры, и только когда часы на каминной доске пробили час, ему в голову пришла мысль о том, что кто-то забыл приглушить их бой. Надо сказать Эмсли. Доминик удивился, что Кларисса еще не сделала этого. Неужели Вита умолчала об этом, потому что знала, что ее муж покончил с собой, и в душе своей она понимала, что это грех?

Он отказался признать эту мысль. Она несла собой слишком много боли, перепутанный комок которой охватывал почти все в его душе.

Наконец, шевельнувшись, священник вышел из комнаты и в холле едва не столкнулся с домоправителем.

– Где Мэлори? – спросил он резким тоном.

Эмсли изумился. Волосы его были взлохмачены на макушке – там, где их не коснулась щетка; румянец исчез с его лица, на котором залегли следы невероятной усталости.

– Простите, – торопливо извинился Доминик. – Я не хотел говорить столь грубо.

Глаза дворецкого округлились. Он не привык, чтобы перед ним извинялись. Слугам извинения не приносят, и он не знал, что на это ответить.

– Вы не знаете, где находится сейчас мистер Мэлори? – теперь уже вежливо осведомился Кордэ. Он не смог заставить себя произнести «мистер Парментер»; таковым для него по-прежнему оставался Рэмси. – В гостиной никто не заглушил бой часов. Будьте добры сделать это.

– Да, сэр. Простите, сэр. Как-то ускользнуло из памяти. Мне действительно жаль, – принялся оправдываться домоправитель.

– Смею сказать, что у вас было много дел, куда более важных, чем присмотр за действиями остальных слуг. – Священник пристально посмотрел на старика. – Кстати, как они справляются со своими обязанностями?

– O, вполне прилично, сэр, – ответил Эмсли, и Доминик понял, что он лжет.

– Простите меня, – вновь извинился он. – Я даже не поговорил с ними со всеми. Потому что… потому что был слишком расстроен. Очень эгоистично с моей стороны. Когда я повидаюсь с мистером Мэлори, то зайду на вашу половину.

– Наверное, сэр, будет лучше, если вы зайдете к нам перед вечерней трапезой, тогда будет удобней всего? – предложил дворецкий. – Поговорить лучше после того, как закончился рабочий день. Некоторые из служанок могут быть… излишне возбуждены, поймите меня правильно.

– Да, конечно.

Кордэ подумал, что зайти к слугам придется, вне зависимости от того, что еще может случиться в доме. Они, конечно, потрясены двумя смертями, разделенными всего несколькими днями. После первой они уже были смущены воцарившейся в доме атмосферой вины и подозрительности, и сознанием того, что один из тех людей, которым они служили и от которых зависели, на которых, возможно, смотрели снизу вверх, был виновен в убийстве… А теперь случилась еще одна, совершенно непонятная для них смерть. Они, должно быть, гадают о том, что было ее причиной – случайность, убийство или самоубийство? Рухнул весь порядок, к которому они привыкли, та окружавшая их безопасность, обеспечивавшая все их физические потребности. Теперь слуги даже не знали, останется ли у них в будущем кров над головой. После смерти Рэмси прислуга будет распущена, и они лишатся жилья. Вита не могла оставаться в принадлежавшем Церкви доме, который автоматически переходил к следующему приходскому священнику. Об этом Доминик даже и не подумал. Собственные эмоции полностью завладели его умом, отогнав всякие другие мысли.

– Мистер Мэлори находится в библиотеке, сэр, – сообщил ему Эмсли. – Сэр, мистер Кордэ…

Священник посмотрел на дворецкого, ожидая, что еще тот скажет, и повернувшись вполоборота к двери библиотеки.

– Благодарю вас… – тихо произнес старик.

Доминик заставил себя улыбнуться, а затем быстрым шагом прошел по мозаике под гулкое эхо своих шагов. Он так и не привык к этим звучным отголоскам. Даже не подумав постучать, священник распахнул дверь настежь и прикрыл ее за собою.

Мэлори стоял на коленях около самой нижней из книжных полок. Он обернулся, раздраженный вторжением, а увидев Кордэ, удивился. Молодой человек неторопливо поднялся, став спиной к коричневым бархатным шторам и мокрым окнам, теперь блестевшим под солнечными лучами.

– Что такое? – спросил он не без злости в голосе. Теперь хозяин здесь он. И чем скорее это поймет Доминик, тем будет лучше. Прежнего отношения к себе младший Парментер не допустит. – Вы хотели меня видеть?

– Питт только что побывал здесь, – проговорил священнослужитель не допускающим возражений тоном. – Такое положение не может продолжаться. Я не могу допустить этого.

– Тогда прикажите ему уйти. – На лице Мэлори отразилось нетерпение. – Я могу и сам сделать это.

Он шевельнулся, словно намереваясь немедленно отдать приказание.

Доминик остался стоять спиной к двери:

– Питт является представителем полиции. Он будет приходить сюда столько раз, сколько ему надо, чтобы найти удовлетворительное решение дела…

– Оно решено. – Юноша остановился в паре ярдов от Кордэ. – Я просто не могу представить себе, что еще можно ему сказать. Эту трагедию следует побыстрее забыть – если только это вообще возможно. И если вы пришли только ради того, чтобы сказать мне о Питте, тогда, будьте добры, позвольте мне продолжить занятия. Это предоставляет мне хоть какую-то цель.

– Виновник не найден. Ваш отец не убивал Юнити, – сказал священник.

Лицо Мэлори оставалось безрадостным и напряженным:

– Нет, убил он. Ради бога, Доминик, всем нам и так слишком трудно! И без этих попыток переворошить дело снова и снова, пытаясь найти возможность уклониться от истины. Но от нее спасения нет! Найдите в себе честь и отвагу признать это, a заодно и веру, если это слово вообще имеет к вам отношение.

– Я пытаюсь это сделать. – Кордэ услышал гнев в собственном голосе, a также презрение, предназначенное не только ему самому, но и его собеседнику, угрюмому и возмущенному. – И в качестве примера могу признаться перед вами в том, что Рэмси считал убийцей именно меня.

Глаза Мэлори округлились.

– Неужели я слышу признание? – На лице его проступило сомнение и новая боль. – Не запоздали ли вы с ним? Отца больше нет в живых. Назад его не вернешь. Так что ни в честности, ни в жалости смысла больше нет…

– Нет, это не признание! – отрезал Доминик. – Я имею в виду то, что если Рэмси думал, что ее убил я, отсюда следует, что сам он этого не делал. И я тоже ее не убивал. В качестве кандидата в убийцы остаетесь лишь вы, и у вас имелись вполне достаточные для этого причины.

Парментер-младший резко побелел.

– Я этого не делал! – Тело его напряглось, а плечи сгорбились. – Я не убивал ее!

Однако в его голосе угадывался несомненный страх.

– У вас были все причины для этого, – настаивал священник. – Юнити носила вашего ребенка! Как этот факт отразился бы на вашей карьере, на вашем честолюбии…

– Священство не имеет ничего общего с честолюбием! – взвился Мэлори, и на щеках его выступили красные пятна. Стоя перед широким столом, посреди узоров, оставленных солнечными лучами на дубовом полу, он казался очень молодым. – Это призвание, – проговорил он уже критическим тоном. – Служение Богу, образ жизни. Священником можно стать, чтобы заработать денег, известность, даже славу… да что угодно. Но я хочу служить, потому что знаю истину.

– Не будьте ребенком, – раздраженно проворчал Доминик, отворачиваясь. – Мы служим не по одной-единственной причине. Сегодня ее основание может быть чистым, а завтра оно исказится от нашего высокомерия, надменности, трусости или обыкновеннейшей глупости. Дело не в этом. – Он посмотрел на собеседника. – Юнити носила вашего ребенка. Она если и не шантажировала вас, то, безусловно, оказывала на вас давление, заставляя вас делать то, что ей нужно, и наслаждалась своей властью. Разве она не угрожала вам поставить вашего епископа в известность о вашем поступке?

Молодой человек покачал головой.

– Нет, не трудитесь отвечать. Просто не стоит. Что бы она там ни говорила, вы прекрасно знали, что она была способна это сделать, – заявил Кордэ.

Мэлори покрылся испариной.

– Я не убивал ее! – снова произнес он. – И она не собиралась губить мою карьеру. Просто… просто ей нравилась власть надо мной. Это было для нее развлечением. Она смеялась, потому что знала… – Он зажмурился, понимая, что наговорил слишком много и не в свою пользу. – Я не убивал ее!

– Тогда почему же вы солгали о том, что не видели ее в то утро? – бросил ему вызов Доминик.

– Я не видел ее! Я был в зимнем саду… занимался! Я ее не видел! – Молодой Парментер возвысил полный негодования голос, в котором тем не менее отчетливо звучала нотка страха, с точки зрения Кордэ, не просто угадывавшаяся, но буквально висевшая в воздухе.

Мэлори, безусловно, лгал. Если Рэмси не убивал Юнити, это мог сделать только один он. Доминик понимал, что не виноват в новой трагедии. Да, когда-то он сделал мисс Беллвуд ребенка; да, он виновен в том, что не смог поддержать Дженни; виновен в том, что не смог помочь Рэмси, что позволил ему умереть в горести, одиночестве и отчаянии… виновен во всем этом – но только не в смерти Юнити.

– Но если она не заходила в зимний сад, как могло появиться пятно на ее туфле? – спросил он холодным тоном.

Кордэ вполне мог понять тот ужас, который заставлял его молодого собеседника лгать даже теперь, когда ложь была бесполезна, но ему было противно. Ужас лишал Мэлори последней капли достоинства. Он растягивал вчерашнюю боль дольше, чем это было допустимо. Кроме того, Доминик не мог простить ему того, что он позволил, чтобы обвинение в убийстве легло на Рэмси. Одно дело – страх и даже трусость только в отношении себя, и совсем другое – молча смотреть, как другой человек отвечает за твою собственную вину.

– Не знаю! – Молодого Парментера уже трясло. – Это не лезет ни в какие ворота. Я не могу этого объяснить. Знаю только то, что я не выходил из зимнего сада и она туда не входила.

– Она должна была туда войти, – устало проговорил священник. – Посадить это пятно на обувь в другом месте она просто не могла. Значит, выходя оттуда, Юнити наступила в лужу.

– Тогда почему в эту лужу не вляпался я? – В голосе Мэлори зазвучала надежда, и он взмахнул рукой, словно это движение каким-то образом освобождало его. – Почему не осталось пятна на моих ботинках?

– Не осталось? – Доминик поднял брови. – Я в этом не уверен.

– Что ж, ступайте и смотрите! – крикнул юноша, резко кивнув головой в сторону двери. – Ступайте… пересмотрите все мои ботинки! Вы не найдете пятна ни на одном из них.

– Почему же? Вы уже счистили его? Или выбросили ботинки?

– Ни то ни другое, черт бы вас побрал! Я не выходил из зимнего сада.

Может ли этот парень говорить правду? Да и возможна ли подобная ситуация? Если Мэлори ни при чем, тогда опять получается, что убил Рэмси. Неужели он и вправду подлинно свихнулся? До такой степени, что безумие вытеснило из его памяти все то, что он натворил, и несчастный поверил в собственную невиновность?

– Ступайте и смотрите! – повторил молодой человек. – Спросите у Стендера: он подтвердит, что я не выбрасывал никакой обуви.

– И не очищали ее от пятен? – Доминик не мог допустить, чтобы Мэлори так легко отделался от него. В таком случае виноватым оказывался Рэмси, a после предоставленной ему Питтом отсрочки было слишком трудно вернуться на шаг назад и признать как его вину, так и являющееся ее условием безумие. В котором было нечто очень страшное, даже недоступное… не укладывавшееся ни в какие рамки.

– Я не знаю! – Высокий и громкий голос младшего Парментера рассек воздух, его мог бы услышать всякий случайно оказавшийся сейчас в холле слуга. – Я даже не пытался этого делать! Я вообще не видел этой лужи! Но, скорее всего, если бы такое пятно существовало, оно въелось бы в подошву. Пятна, оставленные химикалиями, нельзя вывести. С обыкновенными пятнами и то замучаешься, если верить Стендеру.

Другого выхода, как пойти и посмотреть, просто не оставалось. Препираться в библиотеке с Мэлори уже не имело смысла.

– Схожу посмотрю. – С вызовом произнеся эти два слова, священник повернулся на месте, вышел в холл и, поднявшись по лестнице, резким тоном позвал: – Стендер! Стендер!

Камердинера нигде не было видно, чему в данных обстоятельствах удивляться не приходилось.

На зов появилась Брейтуэйт:

– Не могу ли я помочь вам, сэр?

Женщина казалась усталой и испуганной. Она прожила с Парментерами много лет, с самого юного возраста. Интересно, а кто-нибудь здесь хотя бы раз подумал о чувствах слуг, об охватившем их горе, потрясении и смятении, об их страхе за будущее?

– Мне нужно осмотреть туфли мистера Мэлори… с его разрешения. Это важно, – сказал Кордэ служанке.

– Все его туфли? – Она пришла в полное недоумение.

– Да. И, пожалуйста, пришлите ко мне Стендера! Немедленно.

Мисс Брейтуэйт подчинилась без особой охоты, и Доминику пришлось прождать почти десять минут до того момента, когда по лестнице с глубоко несчастным видом поднялся наверх камердинер. Он очевидным образом успел переговорить с Мэлори, поскольку без всяких вопросов направился в гардеробную и открыл обе створки шкафа, явившие взору Кордэ аккуратный ряд ботинок с распорками.

– Вам известно, какая пара была на нем в день смерти мисс Беллвуд? – спросил Доминик.

– Не скажу точно, сэр. Должно быть, эти, – Стендер указал на пару довольно поношенных черных ботинок – Или эти. – Он показал на другую пару, чуть поновее.

– Благодарю вас.

Протянув руку, священник достал из шкафа первую пару и поднес ботинки к окну под прямой солнечный свет. Облик их не вселял никаких сомнений. Каблуки порядком сносились, однако на них не было ни пятен, ни следов какой-то потертости, которые непременно остались бы при удалении оставленного химикатом пятна.

Вернув их на место, Кордэ взял в руки вторую пару из тех, на которые указал слуга. Подобным же образом обследовав их, он обнаружил, что в чистоте ботинок усомниться невозможно. Они поражали идеальным блеском.

– Может быть, он в тот день ходил в другой обуви? – уточнил священнослужитель.

– Нет, сэр, такого не могло случиться. – Камердинер явно был полностью озадачен.

– Тем не менее я просмотрю всю обувь.

Доминик произнес эти слова как утверждение – он не спрашивал разрешения. Он не позволит обмануть себя или ввести в заблуждение тем, что ему подсунут не ту пару ботинок. Доставая их по очереди, Кордэ осмотрел все «собрание» обуви, к счастью, оказавшееся не слишком многочисленным. Мэлори не был экстравагантен: всего в его шкафу насчитывалось семь пар, включая совсем старую пару сапог для верховой езды. Ни на одном из предметов не оказалось химических пятен.

– Вы нашли то, что искали, сэр? – озабоченным тоном спросил Стендер.

– Нет. Однако, по чести сказать, не думаю, чтобы хотел найти. – Кордэ не стал пояснять свои слова, не зная, впрочем, действительно ли он так думает. – И это всё? То есть не было ли здесь еще одной пары? Не пропадали ли из шкафа какие-то ботинки за последнюю неделю?

Слуга смотрел на него со смятением и тревогой, исказившими его обычно спокойное лицо:

– Нет, сэр. Насколько мне известно, других ботинок за все время после возвращения домой у мистера Мэлори не было. То есть кроме тех, которые сейчас на нем, конечно.

– Ах… да. Я и забыл про них. Спасибо.

Доминик закрыл шкаф. Оставалось сделать две вещи: проверить те ботинки, которые были на молодом человеке в данный момент, и поговорить с мальчишкой садовника, чтобы узнать, где именно был разлит химикат и как долго он оставался достаточно влажным, чтобы оставить пятно.

– Эва, я и знать не знаю, как ево звать, сэр, – ответил ему мальчишка, хмуря лоб. – Об ентом вам надобно спросить у мистера Боствика. Однако оно через час высыхает, ежели пролить. Я сам после того наступил в евойную середину, и никакого следа не осталось.

– Ты в этом уверен? – настаивал Кордэ. Они стояли на мощенной камнем площадке перед зимним садом. Яркий солнечный свет пробивался сквозь все расширявшуюся прореху в облаках, а на каждом свежем листке и травинке трепетали капли дождя.

– Да, сэр, точно уверен, – ответил мальчик.

– А ты помнишь, в какое именно время пролил эту штуку?

– Не… не могу сказать…

– А если попробовать? Задолго до того, как мисс Беллвуд упала с лестницы, или нет? Постарайся вспомнить? – Доминик замер на влажных камнях, не замечая окружившей его красоты, думая лишь о времени и пятнах.

– Ну да, сэр! Канешна, помню. – Юнец явно был потрясен тем, что кто-то мог подумать, что он способен забыть такую вещь.

– Прикинь, что ты делал до того, как услышал о… о смерти, – настаивал священник.

Мальчишка задумался на несколько мгновений.

– Значицца, так: я чистил горшки для папоротников. Затем мне и спонадобилась эта жижа, – произнес он серьезным тоном. – Приходится бороться с красными клещами и ентими паучками. Точут листья, паразиты, а те гниют… – Мнение подростка о подобных тварях немедленно отразилось на его лице. – Никак от них не избавиться! Потом я поливал нарциссусы и гиацинты. Вот пахнут здорово! Те самые, которые с оранжевыми сердцевинками, мои любимые… нарциссусы то есть. Мистер Мэлори занимался, поэтому я успел подмести с его стороны. Он не любит, когда ему мешают. – Юноша не стал пояснять, в какой мере его уборка может стать помехой, однако выражение на его лице оставалось красноречивым. Теология теологией, однако место ей не в зимнем саду, где люди выращивают разные растения.

– А все остальное ты подметал? – продолжал расспросы Доминик.

– Да, сэр, подметал.

– А мистер Мэлори выходил оттуда?

– Не знаю, сэр. Я увидел, что внутри мне все доделать не удастся, и пошел поработать в саду. Так што я мог пролить эту жижу за полчаса до того, как упала мисс Беллвуд, а можа, парой минут позжее.

– А не за час?

– Вот уж нет! – с горячностью возразил мальчик. – Мистер Боствик сожрал бы меня живьем, коли б мне потребовался час на такую работу!

– Итак, пятно еще оставалось сырым, когда мисс Беллвуд упала с лестницы?