Посол Господина Великого Посняков Андрей
Нарвское пиво отличалось от ревельского или новгородского. Слаще было и не сказать, чтоб уж очень густое, но тягучее… И пахло… Имбирь? Ну, точно — имбирь.
Быстро выпив литровую кружку, Олег Иваныч заказал еще одну, под моченый горох. Эту уже пил медленнее, осматривался… Впрочем, смотреть-то было особо не на что — бюргеры разошлись уже, монахи тоже собирались…
Поднялся и Олег Иваныч. Расплатившись, вышел на улицу, рыгнул довольно. Прошел чуток. Черт… Еще вдруг одна проблема обозначилась — отлить бы не мешало, после пива-то. Только где вот? Возвращаться обратно в корчму не хотелось — лень было.
Олег осмотрелся. Узкая кривоватая улочка, дома — практически без просвета — сгущающаяся под крышами темень. Блин, негде… А хочется! Ну, черт с ним… Вроде местные бюргеры спать уже полегли — вон, окна-то в домах редко где светятся. Улица пустынна. Ну, была не была…
Только Олег Иваныч развязал тесемки штанов, как где-то рядом послышались голоса.
Тьфу-ты… Надо же, как не вовремя.
А тесемки — не молния, быстро не завяжешь! Не раздумывая, Олег Иваныч быстро втиснулся в узкую щель меж домами.
Люди… Десятка полтора-два, в фиолетовых рясах. Монахи-доминиканцы. Или францисканцы, черт их… Однако… Присмотревшись, Олег заметил у одного короткий меч, у другого кинжал, у третьего кистень… Хороши Божьи люди, нечего сказать! На ночь глядя оружны по городу шатаются, куда только стража смотрит? А… Вот и она, стража-то!
Трое вооруженных кнехтов в панцирях и блестящих шлемах, вынырнув из переулка, направились прямиком к монахам. Дождавшись, те почтительно поклонились, загремели четками. Один подошел ближе, что-то шепнул стражникам, достал кошель. Ну, конечно… Звякнули монеты, стражники, чуть ли не козырнув, пошли своим путем, а монахи… монахи — своим. Последний задержался, оглянувшись, откинул капюшон, посмотрев вслед уходящим кнехтам. Вышедшая на еще не такое уж и темное небо луна серебряным ятаганом отразилась в единственном оке доминиканца.
Спиридон Кривой! Какого черта делает здесь этот тихвинский шильник, пособник пиратов?
Олег Иваныч торопливо зашнуровал штаны. Теперь не опоздать бы, не потерять бы из виду!
Он нагнал их в гавани, почти у самого пирса. Не дойдя до него, монахи — или кто там это был на самом деле — остановились, принялись совещаться, время от времени посматривая на быстро темнеющее небо. И что им понадобилось здесь? Рыбацкий улов или… Или груз кипрской меди?!
Помимо «Пленителя Бурь», Олег Иваныч не усматривал в порту ничего интересного. Значит, этот корабль и является целью монахов, не ходи к бабке!
Но при чем тут Кривой Спиридон?
Воспользовавшись темнотой, Олег Иваныч, рискуя свалиться в воду, спрятался за боковой стороной пирса. У самых ног его тихо плескались волны. Лениво покачивался над гаванью золотистый месяц.
Уже не таясь, монахи вытащили из-под сутан оружие и молча пошли вдоль по причалу. Олег Иваныч — как мог быстро — за ними.
Интересно, что ж получается, эти чертовы монахи что, держат команду «Пленителя Бурь» за полных идиотов? Шкипер Эрик Свенсон производил впечатление весьма осторожного и здравомыслящего человека и наверняка выставил охранение. А по численности доминиканцы и матросы практически одинаковы. Что же касается опыта портовых стычек… достаточно было взглянуть на рожи матросов. Уж кто-кто, а Олег Иваныч на них насмотрелся. Физиономии висельников — ни больше, ни меньше! Так что кто кого — еще вопрос, даже если предположить, что монахам удастся незаметно подняться на борт…
Не дойдя до «Пленителя» саженей полста, монахи остановились. Олег Иваныч высунул голову из за булыжников пирса. Кто-то что-то сказал. От стоявшей рядом шебеки отвалила темная тень. Пошушукалась с монахами. Даже некоторые слова были слышны, жаль, по-немецки болтали. Вот бы где знание языка пригодилось! О чем-то договорившись, тень исчезла… И тут же послышался скрип уключин. Рыбацкая шебека ходко отвалила от пирса, направляясь… нет, не к «Пленителю Бурь». Куда-то на середину гавани. Там уже покачивалось на волнах еще несколько лодок. Четыре… Пять… Десять… Десять! Все — полные людьми. Кажется, в свете луны блеснули мечи и секиры… И еще кажется — будто бы лодки стали ближе… Кажется? Да нет… Они плыли. Плыли к причалу, окружая «Пленителя Бурь», словно волки раненого лося. В каждой лодочке человек, как минимум, с десяток. Выходит — сотня? Выходит — сотня! А что же охрана Свенсона? Спит, что ли?
Олег Иваныч подобрался ближе, так, что в свете луны отчетливо различил такелаж.
Точно — спит вахтенный! Даже шлем на палубу свалился. Рядом — оловянный кувшин… Эх, Эрик, Эрик — не слишком ли доверился ты своим матросам?
А лодки все ближе. И монахи подобрались почти к самому борту… вот-вот бросятся. Чего же ждут? Ага! Не так уж и доверчив шкипер Свенсон — от пирса до палубы корабля — сажени две, сходни, естественно, убраны…
Топот… Быстрый, словно крысиный. Промчались по пирсу какие-то сороконожки. Интересно…
Олег Иваныч всмотрелся, аж почти весь на пирс вылез. Хороши сороконожки — монахи проворно тащили к концу причала длинные широкие доски.
Тем временем с моря подошли шебеки.
Ну, пожалуй, ждать больше нечего! Жаль погибать, с другой стороны — просто взять и уйти сейчас, бросив на произвол судьбы шкипера Свенсона и команду, это было бы нечестно, не по-хорошему как-то. Предательством было бы. Олег Иваныч даже и не думал о том, чтоб сейчас скрыться, — не смог бы потом уважать себя никогда… Уж лучше смерть!
Ладно, пошумим еще!
Стараясь произвести побольше шума, Олег Иваныч ткнул мечом первого попавшегося под руку монаха и с криком «Я убью тебя, лодочник!» бросился по ближайшей доске на палубу судна.
Сбитые по пути монахи полетели в воду…
— Авра-ал! — заорал Олег Иваныч, что есть силы пиная ногами стенки каюты шкипера.
Внезапности не получилось!
Они действительно стоили друг друга — шкипер Эрик Свенсон и набранная им команда.
Не прошло и пяти минут, как на палубу высыпали все. И словно — сна ни в одном глазу. Вооружившийся алебардой шкипер, взбежав на бак, быстро отдавал приказания, выполнявшиеся с такой сноровкой, которая наводила Олега Иваныча на вполне определенные мысли относительно прошлых занятий матросов. Сегодня они мирные моряки, вчера — пираты, завтра… Впрочем, кто знает, что будет завтра?
Сегодня бы продержаться!
Убедившись, что внезапной атаки не получилось, нападавшие изменили тактику, сделав главный упор на шебеки. Со всех сторон полетели на борта абордажные крючья, то тут, то там попрыгали на палубу вооруженные люди. Пока команда «Пленителя Бурь» вполне успешно противостояла натиску. Опыта им было не занимать. Ловко орудуя алебардами, матросы почти очистили палубу.
Звенело железо. Сверкали в свете луны окровавленные лезвия. Хрипя, падали в воду умирающие. Где-то на баке громко ругался шкипер.
Ну — ан гард, так ан гард! Даже не будем спрашивать — эт ву прэ… Судя по тому молодчику с двуручным мечом-бастардом, он явно готов к хорошей драке… Что ж — алле!
Ух! Как просвистело над головой тяжелое лезвие… Олег уклонился, даже и не думая парировать удар, ясно сознавал — не выдержит его клинок подобного — сломается… Значит — тактика изматывания, ложных атак — в общем, все излюбленные приемы Олега Иваныча. Парень-то здоров, однако, — ишь, как шурует, только успевай увертываться. Нагрудный панцирь, рукава закатаны, обнажены мускулистые волосатые руки… толщиной с Олегово бедро каждая. Пижон… А значит, руки-то мы у тебя и выцелим… А ну-ка — ан гош! Ложный выпад влево… Сейчас паренек должен раскрыться… Ага — так и есть… теперь быстрый перевод вправо… длинный выпад с завязыванием… Есть укол! И хороший!
Пронзенная насквозь правая рука противника повисла безвольной плетью… Правда, он все-таки успел быстро перехватить падающий меч левой. Может, с кем-то и прошел бы такой трюк, только не с Олегом Иванычем, который, в принципе, того и ждал… Молниеносный выпад в горло! Альт! Финита… Олег Иваныч оглянулся… И вовремя — позади уже маячил еще один.
Он был вооружен пикой длиной метра три — три с половиной и, обхватив древко обеими руками, удерживал наконечник на уровне груди Олега Иваныча. Левая нога разбойника была выставлена вперед, левая рука выдвинута, являясь вспомогательной, она лишь поддерживала оружие, основной удар наносился направляющей правой…
Совершив короткий замах, противник сделал быстрый выпад, целя Олегу в горло… Что, конечно, можно было предвидеть.
Без труда парировав удар, Олег Иваныч совершил ложный выпад, в свою очередь отбитый разбойником, который тут же перешел в контратаку, являвшую собой простое повторение первого удара. Вообще, противник оказался весьма опасным, опытным, ловким, быстрым. Дело усугублялось еще и явным несоответствием видов оружия. Копье и шпага. Разбойнику-то, видно, частенько приходилось орудовать против меча, а вот у Олега Иваныча опыт сражения с копьями отсутствовал начисто. Потому и действовал он крайне осторожно, не нарываясь. Изматывал, делал ложные финты, ждал… И вроде бы дождался… Противник, которому надоел затянувшийся поединок, перехватил копье и, подняв его повыше, нанес удар в голову, резко, почти без замаха. Олег Иваныч, конечно, отбил его, еще бы… но… но сделал это нарочито неуверенно, медленнее, чем нужно бы, словно действовал уже ну если и не из последних сил, то где-то рядом. И противник это почувствовал! Да, он был хорошим воином и, по идее, должен был пусть и не сразу, но повторить удар, обязательно повторить, только сделав его более сильным… а для этого нужен замах.
Ну, ну, замахнись же, ну!
Олег Иваныч нарочно пропустил пару ударов — якобы в последний момент уклонился. И вот дождался-таки!
Подняв копье над головой, противник замахнулся, снова целя в голову. Очень быстро он все это проделал… навряд ли прошла и секунда…
Но этого вполне хватило Олегу Иванычу! Длинный выпад всем телом… Клинок мелькнул блестящей неудержимой молнией и впился противнику в горло!
Не удержавшись, Олег Иваныч отсалютовал умирающему, подняв клинок вверх — все-таки это был достойный соперник…
Эт ву прэ?
Есть еще желающие? К сожалению, есть. И даже много…
Олег Иваныч уже потерял счет ударам. Орудуя у левого борта, он даже не оборачивался, чувствуя прикрытие с тыла. Первая атака, похоже, была отбита. Шебеки тяжело отвалили от борта «Пленителя Бурь», сгрудились, чтобы, перегруппировав силы, вновь броситься в битву.
Олег не обольщался: сотня человек — это сотня человек, минус, ну, может, с десяток убитых. Их же всего восемнадцать. И трое, кажется, весьма серьезно ранены.
Что-то нужно было придумать. Почему они не кричат, эти монахи-разбойники, не подбадривают себя, почему, наконец, не используют пушек? Продырявили бы борт «Пленителю Бурь» — положение его защитников резко осложнилось бы. Выходит, побаиваются шильники излишнего внимания городских властей. А раз побаиваются — надо его привлечь, это внимание-то. Битва разворачивалась в самом конце причала, практически посередине бухты. У портовых ворот — и то не слышно, чего уж говорить о городских улицах…
Почесав бороду, Олег Иваныч проворно нырнул в трюм. Именно там — он знал — хранились запасы пороха и ядер для двух кулеврин Свенсона. Щелкнув кресалом, Олег зажег свечку. Так и есть — аккуратными рядами лежали на полках небольшие мешочки. Сейчас… Устроим монахам небольшой фейерверк.
— Фейерверк? — заглянул в трюм шкипер, закивал обрадованно головою — догадался, что к чему.
Вместе с Олегом Иванычем стал носить мешки с порохом, складывая их в разъездную лодку — кимбу — на ночь (чтобы воры не умыкнули) затащенную на палубу судна. Плохой порох тогда делали — комки какие-то, рыхлости, пыль. В основном — пыль. Вспоров ножом несколько мешков, Олег щедро рассыпал порох. Кивнул шкиперу. Тот махнул рукой, и матросы, навалившись, сноровисто спустили лодку на воду. Покачиваясь на волнах, кимба билась о борт.
— Пожалуй, близковато, — поморщился Олег Иваныч. — Оттолкнуть бы чем, что ли…
В этот момент шебеки нападавших разом стукнулись носами в левый борт «Пленителя Бурь». Цепляясь за все, что можно, молча, с каким-то остервенением, незваные ночные гости снова полезли на палубу.
Вытащив меч, Олег Иваныч краем глаза взглянул на кимбу. Ее уже кто-то оттолкнул, только, похоже, перестарался — лодка покачивалась на волнах саженях в десяти от судна.
Выхватив факел из рук матроса, Олег Иваныч с силой метнул его в кимбу. Недолетев несколько вершков, факел с шипением упал в воду.
Вновь закипела битва, и уже не до факела стало — быть бы живу. Хмуро звенело железо, хриплые стоны раненых звучали музыкой битвы. Шкипер Эрик Свенсон внезапно возник на баке с луком в руках.
А кимба была уже далеко — ветер нес ее в море.
Факел?
Обмотанные промасленной тряпицей стрелы!
Выстрел…
Еще один…
Страшной силы взрыв потряс Нарвскую гавань! Жахнуло так, что у Олега заложило уши. Огненный красно-желтый шар яркой молнией унесся в черное небо. Подняв тучу брызг, упали в воду обломки. Поднятой волной перевернуло пару шебек. Тяжелые латы тащили людей на дно, лишь немногим посчастливилось добраться до берега. Той же волной «Пленителя Бурь» швырнуло на пирс. Громко треснула лодка, попавшая меж судном и пирсом, и ужасный вопль боли пронзил ночную тьму…
От городских ворот порта, все ближе, текла к причалу прерывистая светящаяся река. То, держа высоко в руках пылающие факелы, спешил к месту битвы отряд городской стражи.
Уцелевшие «монахи» быстро повернули оставшиеся лодки в сторону моря. Их не преследовали — кому надо-то — лишь капитан Эрик Свенсон погрозил им вслед кулаком, поросшим рыжими волосами.
Потом ужинали, уже под утро. Угощали вином начальника стражи. Тот пил охотно, улыбался, поглаживая усы, видно было — доволен. Еще бы не доволен — заработал за какие-то пять минут десять кельнских грошей — и это практически безо всякого риска.
Матросы убирали с палубы раненых и убитых. Раненых шильников стражники уносили с собой, а мертвых пока оставляли здесь же, на пирсе, складывая их аккуратными штабелями.
Уже под утро, проводив начальника стражи, Олег Иваныч быстро осмотрел трупы. Все, как на подбор, крепкие молодые ребята. Под монашескими сутанами — обычное платье: узкие штаны да куртки. Сорванные сутаны валялись рядом, на пирсе. Оружие и доспехи теперь составили законную добычу экипажа «Пленителя Бурь».
— Ганза! — похлопывая ладонью по трофейному панцирю, заявил капитан Свенсон. — Ганза…
Да, похоже, больше и некому было, кроме ганзейцев-то. Это ведь им вольная торговля с Новгородом — нож в горло. Монополисты хреновы…
А вон тот парень, у края пирса, похоже, еще совсем недавно был у Хорна ван Герзе. Иль — показалось?
Олег Иваныч склонился над трупом, заглядывая в широко открытые глаза… Нет, показалось…
Он отошел уже, собираясь подняться на палубу, как вдруг услышал чей-то слабый стон. Обернулся, прислушался… Мало ли, средь умерших затесался и раненый. Олег Иваныч не был совсем уж лишен гуманизма.
Точно — кто-то стонал. Не здесь, на причале, а — ближе к воде…
Перемахнув через каменное ограждение пирса, Олег Иваныч спустился вниз. У самой воды, лежа на животе, стонал раненый. Под правой лопаткой его торчала стрела.
Олег подошел ближе, чуть повернул голову раненого.
Спиридон Кривой!
Единственный глаз шильника замутился, из груди вырывалось прерывистое дыхание.
— Ум-ру… — тихо прошептал Спиридон, узнав Олега. — Поставь… свечечку… Тихвинской…
Олег Иваныч кивнул.
— Грехов на мне много… — собравшись с последними силами, произнес пират. — То ж я… Олексу-то… Подними голову-от. Чтоб море видеть… Вот… — С минуту Спиридон Кривой смотрел вдаль, грудь его, насквозь пробитая стрелой, тяжко вздымалась. — Деньги бесчестные… — выдохнул он. — То — Ставра-боярина дело… Куневичи… Запомни… Куневический погост… Земля Веси… Там… Там… Там…
Пират вздрогнул, голова его бессильно свалилась на грудь, да так и застыла. Из уголка рта медленно вытекала черная кровь, мертвые глаза невидяще смотрели в море. Так умер Спиридон Кривой — тихвинский корчмарь, разбойник и пират Хорна ван Зельде. Что ж, смерть в битве — не самая плохая смерть.
Обломав древко стрелы, Олег положил Спиридона на спину, закрыв ему веки рукою. Светлые волны чуть трогали круглые камни пирса, где-то за городскими стенами показались первые лучи солнца.
Они отчалили в тот же день, как только уладили дела с ратманами — выборными городскими правителями. Подняв парус, «Пленитель Бурь» вышел в открытое море и взял курс на устье Невы. Дул легкий попутный ветер, и судно, тяжело переваливаясь на волнах, медленно продвигалось вперед.
Капитан Эрик Свенсон стоял на корме, прислонившись к фальшборту, и, наблюдая за прибиравшими палубу матросами, напевал себе под нос не лишенным приятности голосом:
- Приходи, мой друг, ко мне —
- Так тоскую по тебе.
- Так тоскую по тебе,
- Приходи, мой друг, ко мне!
- Словно роза — алый рот,
- Дай забвенье от забот,
- Дай забвенье от забот,
- Словно роза — алый рот!
Олег Иваныч не понимал слов, но мотив ему нравился. Он вообще заметил, что средневековые люди были очень музыкальны. Песни пели практически все — по поводу и без оного, а такие мелочи, как отсутствие слуха и голоса, здесь никого не смущали. Олег Иваныч и сам бы спел сейчас что-нибудь, да вот что-то не пелось…
Снова навалились, нахлынули мысли. Предстали пред глазами фигуры, словно живые. Софья… Олексаха… Гришаня… Словно живые…
О том, как жить дальше, если близкие ему люди погибли, Олег старался не думать. Как обычно жить. Работать больше. Или… Быть может… Попробовать вернуться обратно? Найти ту реку, где… Больше-Шугозерский погост… Или Спасский? Ну, где-то рядом… Нагорное Обонежье — так называли этот далекий край новгородцы. Край древнего племени весь… Так и покойный Спиридон тоже толковал о нем. Куневический погост. Интересно, это где хоть? Дальше, чем Спасский, или ближе? Нет, навряд ли ближе… Скорее — дальше. А может, вообще в Заволочье?
Нет, к черту старую жизнь! Пока хоть малейшая надежда есть, что Софья жива, — бороться нужно! Бороться! Ну, значит — поборемся.
Светило, било в правый борт солнце, и соленый балтийский ветер нес «Пленителя Бурь» вперед, в Неву, Ладогу, Новгород… Домой…
Глава 5
Новгород. Май 1471 г.
Само существование в Новгороде «литовской партии», добивавшейся присоединения его к Польско-Литовскому государству, сомнительно. Прославленная в историографии Марфа Посадница (Борецкая) упоминается как «злая жена» — главная противница Москвы — лишь в явно легендарном рассказе.
Я. С. Лурье, «Русь 15 века…»
Отцвела черемуха, ушли, улетели, унеслись прочь холода, не так уж и редкие во второй половине мая, пришло тепло долгожданное, совсем летнее, такое, что радостно на душе всякому — хоть боярин ты, хоть простой крестьянин-смерд. Весна в этот год выдалась затяжная, морозная, третьего дня еще морозцы по утрам бывали — несмотря на то что конец мая, и вот только вчера повеяло наконец настоящей весной. Да что там весной — летом повеяло!
Солнце грело, светило, жарило — парило, как в бане. В Волхове, за мостом, в понизовье, вовсю плескались мальчишки, да и взрослые мужики — с дальних пятин обозники — скинув одежку, кидались в воду, брызгаясь да храпя, ровно зверь морской, коего ради зуба рыбьего промышляют ушкуйники у моря Студеного на берегу Терском. Накупавшись всласть, бежали обратно к обозам, руками срам прикрыв, хохотали, с девками заигрывали, мимо шедшими, веселились. С Деревской земли тот обоз был, боярина Арбузьева люди. Оброк привезли да меха — рухлядишку мягкую, что успели за зиму запромыслить. Хорошо добрались — ни в грязи-болотине не застряли, ни лихих людишек не встретили, слава те, Господи! Один, правда, прибился в чаще — длинный такой парнище, худющий, ровно три лета голодал. Хороший человек оказался, работящий, спокойный. Федор — мужик, в обозе главный — рад был. Правда, не разговорчив был парень-то, и, видно, бывал уже в Новгороде Великом, как в ворота въехали — так по сторонам глазами и шарил. А на воротах — Федор то приметил — от стражи таился, рожу воротил на сторону. Хоть и не похож вроде на лиходея. Однако, кто его знает, правду старики говорят: чужая душа — потемки. Может, беглый какой… Ну, худа от парня в обозе не видели, а что беглый — его дело. Поговорить с Иваном Григорьичем, тиуном боярским, может, и разрешит парнищу пожить в вотчине-то. Всяко лучше, чем одному по лесам скитаться, ровно волку какому. Ишь, исхудал — кожа да кости. С обозными-то еще подкормился…
Выкупавшись, да постиравшись, да чистые рубахи, что заранее приготовлены были, надев — поехали дальше. На боярский двор, что на улице Кузьмодемьянской, на конце Неревском, Новгорода, Господина Великого. В храмах зазвонили к обедне. Сперва маленькие колокольцы ударили, Кузьмы и Демьяна церкви, что на Холопьей, прости Господи, улице выстроен. Тут же разом и в соседних церквях затрезвонили — у Дмитрия, у Якова, у Саввы… И — гулко так, басовито — в Святой Софьи храме. Уж Софийский-то перезвон ни с чем не спутаешь! Да вон она, Софья-то — купола издалече видать, да и сам Софийский двор от Кузьмодемьянской — три раза плюнуть.
Улица Кузьмодемьянская длинная, через весь Неревский конец тянется, к реке спускаясь — Великую пересекая. Сады яблоневые, цветущие — вдоль всей улицы, да и на дворе боярском. А запах! Этакой-то воздух пить можно! Ложками хлебать — киселя вместо.
Ну, в ворота боярские въехали — не до воздуха стало. Запарка пошла — возы разгружать да в амбары припасы складывать. Тиун — управитель боярский — Иван Григорьевич — мужичина въедливый, хоть и подслеповат маленько. Ни одна шкурка с мездрой мимо рук не пройдет, хорошо, мало таких. Но, что греха таить, попадалися. Ругался тиун, подзатыльники обозникам бил, а то и посохом. Ну, то не плети. Ништо, терпеть можно. Да и видно было, доволен тиун, а что ругался — так то так, для порядку больше. Как же тиуну не ругаться? Мужик-лапотник — он такой, враз хозяину недовольство сделает по лености своей да по глупости. Глаз да глаз нужен. Вот и смотрел тиун…
Покуда суд да дело — и полдень пролетел, не заметили. Вытер Федор пот, рядом с тиуном присел на мешок тихохонько. Хотел про парня поговорить нового… Глядь — ан нет его, парня-то! И когда сбежать умудрился, вроде все время тут, на глазах крутился. Помогал, советовал… И — нет его. Вот ведь жердина тощая! Ну, Бог с ним… Не украл ничего — и то ладно.
Плюнул Федор да с мешка поднялся — в дом пошел, вслед за тиуном. Грамоты писать: что привезли да откуда. Управиться бы до вечера — вечером-то на Ивановскую поспеть хотели — перевезти кое-что.
А парень-то, что к обозу в пути прибился, и вправду не взял ничего — пустой ушел. По Кузьмодемьянской пройдя, оглянулся — нет, не шел за ним никто, не гнался, да и кому нужен-то — свернул на Великую, вот и Детинец виден, но туда не пошел парень, опасался чего-то и, недалеко от рва, через проезжие ворота Разважской башни вышел к Волхову. Велик Волхов, широк, бурунами белыми вспенен — не каждый переплывет, да и холодненько еще. Хотя — купались ребятишки, брызгались. Постоял наш парниша на бережку, бородку светлую почесывая, не хотелось чрез мост идти — Софийский-то двор да Торг — места людные, запросто можно знакомцев каких встретить. То, видно, не надобно было парню. Потому, посмотрев в сторону моста, сплюнул. Вот бы лодку какую… А вон, плывут, плывут рыбаки-то!
— Хэй-гей, рыбачки!
Нет, далековато, не докричишься. Рядом, на песке, пацаны, накупавшись, лежали — спины грели.
— Робяты, до лодок враз доплывете? Медяху дам.
В один миг сорвались мальчишки, в воду попрыгали.
— Скажите там, чтоб сюда гребли!
Нет — так и плывут рыбаки, как и плыли. Может, плохо объяснили мальчишки? А! Вот последняя лодочка. Кажись, поворачивает… Сюда!
— Благодарствую, ребятишки, вот вам пуло.
Ребята — в драку. Пуло делить медное. Аж песок по сторонам полетел да волосья клочьями. Ну, пес с ними, пускай дерутся. Жаль пула — последнее.
Брезгливо песок с лица вытерев, парень рыбаков дождался.
— Как улов? Да куда плывете? К Щитной? Возьмите попутно. Благодарствую, спаси вас Хранитель!
С рыбаками простившись, вылез парень на стороне Торговой, да чрез ворота проезжие — на Щитную улицу. Сады яблоневые прошел, усадьбы да кузни. На Большую Московскую дорогу вышел — задумался. Есть хотелось — аж кишки сводило. В корчму какую сходить? Да ведь сторонился парниша шума да многолюдства… А какая корчма на окраине — Явдохи на Загородской. Там и народу поменьше — с утра-то — да и народец все тертый, болтать да расспрашивать не станут. Правда, стражники могут зайти — ну да Бог с ними. Вот только — даст ли в долг-то Явдоха?
Видно, решил парень, что даст. Потому и повернул налево да зашагал, не оглядываясь. Быстро шел, от встречных лицо отворачивал — таился. Впрочем, всем не до него было — на Торг спешили, а кто — уже и с Торга, с прибытком. Пересмеивались. Пара всадников пронеслась, свернула к Явдохе. Один оглянулся на повороте. Увидев парня, присмотрелся… нахмурился. Бороденкой тряхнув козлиной, крикнул что-то напарнику, сам же, от корчмы поворотив, вихрем чрез дорогу пронесся, к садам яблоневым. Там и запрятался, ожидая. Парня глазами злобными проводив, выбрался, хлестнул коня — в миг един до Федоровского ручья добрался, заворотил в усадьбу:
— Батюшка боярин, шпыня худого на Загородской видал. Имать ли?
Выехав из ворот, медными полосами обитых, помчались вдоль по Московской дороге всадники, числом трое, да с ними возок крытый.
А солнышко светило весело, припекало!
Березки росли вокруг Святой Софьи храма белокаменного. Славные такие, белоствольные, а листва — нежная-нежная, ровно шелк али щеки девичьи. Трава вокруг зеленела ярко — не трава, перина пуха лебяжьего! Ногой ступить жалко — прилечь бы, голову преклонив вон туда, к одуванчикам, да вздремнуть до вечера. А и не дремать, просто так поваляться, в небо глаза уставя. Высокое небо, летнее, цветом — синее-синее, кто море видал — скажет, что — ровно море, ну, а кто не видал — с колокольчиком-цветком сравнивали, да еще с очами русалочьими, хоть и грех это — русалок поминать да прочую нечисть, рядом с храмом-то Божьим.
За березками, у коновязи, смирно — тоже, видно, лень было шевелиться — стояли лошади. Белые, вороные, гнедые. Средь них и конек неприметный, масти каурой. В торбе овес жевал, ушами прядал. Олега Иваныча конек, человека житьего.
После обедни повалил народ из храма. Бояре, купцы, софийские… Черные клобуки, рясы, плащи нарядные, летние — красные, желтые, лазоревые — всякое платье смешалось, шутки слышны были, да такие иногда, что хоть уши на заборе развешивай — не больно-то боялись Господа люди вольные новгородцы. Лишь инок какой, услышав, головой качнет осуждающе… а то и про себя посмеется, кто его знает. Май, июнь скоро…
Во владычных покоях лестница — чисто, с песком, выскоблена. Ступеньки высокие, в сенях прохлада. Поднялся Олег Иваныч в сени, в полутьме нащупал дверь знакомую.
Не сразу и нашел Феофила-владыку — тот у киота стоял, молился. Услышав шаги, обернулся — узнал.
— Ну, здрав буди, Олег, свет Иваныч. Ждал, что придешь. И что вернулся недавно, слышал.
Олег Иваныч поклонился молчком, руку приложив к сердцу. По знаку владыки на скамейку уселся, чуть к столу подвинув. Сдал, сдал владыко Софийский! Высох весь, вроде даже и ростом стал меньше. Видно — не сладок власти великой хлебушек! Однако глаза по-прежнему смотрели пронзительно… Взглянул — ровно дыру выжег. Велел:
— Докладывай!
Про все рассказал Олег Иваныч. Конечно, что дела касалось. О серебряных деньгах фальшивых. Про то, что поведал ему Кривой Спиридон, покойный.
— Куневический погост, говоришь, — выслушав, задумался владыко. — Знакомое место. То в Обонежье Нагорном, там, где Олекса сгинул. Так, ты говоришь, это Ставр его?
— Мыслю так, — кивнул Олег Иваныч. — Само собой, не сам. Людишками.
— То ясно, что людишками. Зачем вот?
Встав с лавки, Феофил подошел к распахнутому окну, вдохнул пахнущий цветущим шиповником воздух. Где-то в кустах заливисто пел соловей.
— Эк, как выводит, — неожиданно улыбнулся владыка. — А ведь совсем неприметная птаха. — Он посмотрел на Олега: — А про Ставра, думаю, ты верно мыслишь. Вот у него откуда доходы-то, не с вотчин разоренных! Видоки прямые есть ли?
Олег Иваныч только развел руками. Откуда ж им быть, свидетелям-то? Кривой Спиридон умер. Тимоха Рысь да Митря Упадыш? Может, что и скажут, если схватить побыстрее, да поприжать…
— Схватить? — Феофил вздохнул, покачал седой головой — постарел, постарел владыко, не тот уж стал, что раньше. — Не можем мы сейчас Ставровых людишек хватать без доказательств веских, ох, не можем! Силен Ставр, глядишь — вот-вот посадником станет, к тому все идет. Да и… — владыко оглянулся по сторонам — это в собственной келье-то! — и понизил голос: — Слухи идут, будто московский государь Иван Васильевич Ставру поддержку оказывает. Слухам тем — верю. — Феофил снова вздохнул. — Многое изменилось в Новгороде, Олег, многое. Вечники — мужики худые, — воду мутят, за Москву… то не сами по себе мутят, кормит их кто-то.
— Да ясно, кто кормит, — Ставр!
— Может, и он… Многие ж купцы да бояре — за подмогу литовскую, за короля Казимира.
— Так Казимир же ничего не обещал, а князь Михаило Олелькович по весне еще на Киев отъехал!
— То и плохо. Чувствую, не убережет своей воли Новгород, ни сил уж нет, ни единства. Все друг с другом собачатся, лаются, аки псы. Митрополит Филипп из Москвы увещевает, чтоб не перешли б мы в веру латынскую, католическую. Да нешто такое можно? В латынство-то? Душу поганить… Лучше уж пусть Иван. По Ялжебицкому-то миру — пущай так и будет!
Прощаясь с владыкой, Олег Иваныч поинтересовался, как быть со Ставром, но прямых указаний не получил — осторожней стал Феофил, осмотрительней. Высказался только — нехорошо будет, ежели Ставр в посадники прорвется. Ну, нехорошо так нехорошо. Олег Иваныч намек понял. Фиг Ставру, а не посадничество! Иначе — кранты. Как только войдет боярин Ставр в должность — сразу все дела против Олега да друзей его велит «возобновить производством». И лжесвидетели тут же сыщутся, только свистни. Это боярскому слову вера, а не его, Олега Иваныча — человека без знатности, без роду-племени, да и вообще — неизвестно откуда взявшемуся. Один Феофил заступа — так ведь и тот не вечен, да и осторожен стал больно в последнее время. И осудят его, Олега Иваныча, за убийство ладожского лоцмана, которого, на самом-то деле, Упадышев Митря живота лишил злодейски. А фальшивое серебро, ясно, Гришане припишут — да на костер, за глумы еще, да за кощуны всякие стригольничьи. Гришане…
Олег сам себе усмехнулся невесело. Вот уж кому, похоже, давно все равно, что там с ним сделать могут. Сгинул, похоже, Гришаня-отрок, в пучине морской, вместе с Олексахой да Софьей… Ведь ничего не сказал о Софье владыко. Говорил только, что приезжали немецкие люди на усадьбу. Тиуна Софьина отыскали, с тем и толковали о чем-то. После, правда, тиуна того никто и не видел.
Выехав с Софийской стороны, проехал Олег Иваныч чрез мост на Торг, да далее — по Лубянице. После свернул на Пробойную. Хотел поначалу — в церковь Иоанна-на-Опоках к купцам «ивановского-ста». Вопросик один надобно было разрешить — качался на волнах у Софейского вымола один мелкий такой кораблишко, потрепанный. «Пленитель Бурь» назывался. Шкипер Свенсон уже с неделю пьянствовал, с Ладоги. Как бы медь не пропил, с него станется, хоть и неплохой вроде мужик. Куда, интересно, ивановцы эту медь сдадут? Кому она нужна-то? Ясно кому — оружейникам, к примеру. Оружейникам… Так какого хрена он тогда к купцам едет? На Торг, потолкаться! Стоп… Нет, не нужно на Торгу с медью светиться. Там купеческих агентов хватает. Хорошо, хоть пока не выяснили — что за кораблишко. Свенсон всем заливал — с селедкой да сукнами — ну, и того было маленько. Но главное — медь. С крупного-то гешефта — и комиссионные крупные. А деньги — они не лишние, тем более что борьба со Ставром впереди. Вернее, новый ее виток. И наживать себе врагов в лице богатейшего новгородского купечества — «ивановского ста» — очень уж Олегу Иванычу не хотелось. Но и заработать хотелось не меньше. На меди-то…
Повернул коня Олег Иваныч и поехал себе к Большой Московской дороге. По Пробойной, мимо Дмитрия Солунского церкви да мимо церкви Климента. Вот и Федоровский ручей, печально знаменитый — давненько в нем — тьфу-тьфу-тьфу — истерзанные трупы не всплывали. Усадьба Ставра — новые ворота, медью обитые, еще какую-то башню мужики строят, ругаются… За ручьем — купол церкви Федора Стратилата сияет, солнцем озаренный, вокруг деревья, цветы. Народишко снует взад-вперед — место людное! Вот и Щитная… Там, вдали, — усадьба и мастерская оружейника Никиты Анкудеева. Того самого, что когда-то шпагу ковал Олегу. Знатный оружейник Никита, не хуже каких нюрнбергских. И клинок был знатный. Новгородской стали… Как сам Олег Иваныч.
Оружейника Олег Иваныч застал в кузне. Зажав щипцами алую раскаленную полосу, он осторожненько постукивал по ней молоточком — тут же ухали кувалдами два оглоеда-молотобойца — только искры летели.
Увидев Олега, кинул Никита полосу в чан с водой — зашипело, забулькало. Отложил молоток в сторону, прядь волос черных со лба откинул, взглянул, прищурившись. Узнал.
— Разговор есть, — поздоровавшись, тихо сказал Олег Иваныч.
В усадьбе, что на углу Пробойной улицы и Федоровского ручья, стучали топоры — плотники возводили воротную башню. На совесть работали — хозяин, боярин Ставр, платил справно. Немного и работы осталось — завести стропила да поставить крышу — и ни пеший, ни конный мимо усадьбы не проскользнет незамечен…
Вечерело. Хоть и светлы уже ночи были, а все ж — не день. Давно уж отзвонили к вечерне. Возвратившись со службы, прошли, гомоня, люди, всадники проскакали. Стуча колесами по бревнам мостовой, проехали последние повозки. Стихло все. Лишь пересвистывались в черных кустах ночные птахи, да в заросших буйной осокой берегах Федоровского ручья глухо квакали лягухи.
Боярин Ставр, в алых сапогах узорчатых, в домашнем аксамитовом кафтане цвета закатного неба, довольно потирая руки, прошелся по горнице. Потянулся, повертел шеей, бородку задрав холеную — взял с полки шкатулку резную, драгоценными смарагдами украшенную.
Открыв шкатулку, вытряхнул на стол квадратики берестяные: «житий человек Олег», «Гришаня-отрок», «Софья»… Посмотрел на имена, усмехнулся. Свечи велел зажечь. По очереди сунул все квадратики в пламя, чуть не обжег пальцы. Засмеялся. Зашарил глазами по потолку, по стенам. Снял с крюка кнут, вдарил с размаху по лавке. Оловянные глаза боярина постепенно наливались кровью.
— Эй, Митря! Тимоха! — распахнув сапогом дверь, вскричал.
Тут как тут — явились. Тимоха Рысь — в рубахе красной, на вороте распахнутой, сам от жары потен, цыганистая бородища растрепана. Митря Упадыш, плюгавец юркий, бороденка трепещет козлиная. Поклонились разом низехонько:
— Звал, батюшка?
— Звал, звал, — поигрывая кнутом, усмехнулся Ставр. — Кнутец сей обновить бы надобно.
Митря с Тимохой осклабились, кивнули понимающе:
— Иматого с поруба тащить, батюшка?
— Тащи, что спрашиваешь? Поговорим, как раз время есть.
Одними губами улыбнулся боярин — в глазах оловянных лютая злоба стояла. Снова прошелся по горнице, кнутом поигрывая. Сапогами попинал лавку. Что-то долгонько ходят… Не случилось ли что?
А так и есть!
Случилось!
Разом ворвались в горницу, с порога кинулись в ноги:
— Не губи, боярин-батюшка! Сбег, песья морда!
Только плюнул боярин. Ну и людишки подобрались у него, простое дело — уследить ни за кем не могут! Зря только жито боярское жрут, сволочуги ленивые!
— Сгною, рыла холопьи! Проверьте все хорошенько — может, не сбег. Может, здесь где таится!
Поклонившись, убежали шильники. По крыльцу сапожищами затопали, на дворню заорали. Ну, пусть… Ух и люди… Тьфу!
Поймают — не поймают — пес с ними. Не то сейчас главное.
Успокоился боярин, кнут на стенку повесил аккуратненько — пускай повисит маленько, потом всяко сгодится. К двери подошел, отворил, прислушался — нет, никто в людской не стоит, не подсматривает — мнительным стал в последнее время боярин. Запахнул дверь плотненько, засовчик задвинул. Обернулся — вздрогнул, за нож схватился! Почудилось, будто тень какая мелькнула… Да тень и есть, его же, боярина Ставра, тень. Вон, пламя-то в свечках играет — вот и чудится всякое. Взял боярин с резного шкафчика кувшинец малый — в чарку налил, выпил единым духом. Медок стоялый, духовит, крепок… Подумав, еще плеснул боярин. Успокоился. Подошел к столу, поднатужился — столешницу отодвинул. Схрон тайный в том столе оказался. Никто про то не знал, кроме самого Ставра. Ну, Митря еще, Упадыш, как-то раз тот схрон обнаружил, но о том помалкивал, знал — не простит боярин. Из схрона шкатулку вытащил Ставр — большая шкатулка, крепкого дерева — с замком хитрым, новгородскими кузнецами за большие деньги кованым. Ключ достал, отпер. Высыпал прямо на стол грамоты берестяные, на лавку уселся, взял одну…
«Дано старосте Плотницкого конца Кириллу, сыну Анфимьеву, два сорока серебряных денег новгородских, да Аниките, сотскому, полсорока денег новгородских, да Онисиму с Ифроимом, мужикам голосистым, по три денги кажному. В том все расписку творили да на Святом Писании поклялися. Кричать будем на вече за Ставра боярина».
— За Ставра-боярина, — вслух перечел Ставр последнюю строчку. — Так-то!
Потянулся довольно, повеселел. Новую грамотицу из кучи вытянул.
«Михайло, церквы Вознесения, что на Прусской, диакон в том роспись дает и Святый крест целует, что все деньги выданы и все людищи на вече кричати будут Ставра-боярина».
Ставра-боярина!
«От Климентия, диака, росписка, куды денги потрачены:
— Ифантьеву Ивану, сбитнику, чтоб на Торгу кричал за Ставра;
— Козину Шумиле, рыбнику, рыбакам бо грил, Ставр-де, боярин, новый вымол супротив Щитной выстроит, да уплату за рыбную ловлю снизит;
— Климину Евфиму, писарю посадничьему, за писаные листы прелестные;
— Жураву Ремину — за то же;
— Игнату Паршину, сотскому — вся сотня за Ставра кричать будет.
Всем — по три деньги новгородских. Паршину Игнату — одна, да десять обещаны, как выкрикнут. Да мелкие монеты медяхи ребятам малым — чтоб пуще по Ярославову дворищу, где вече, бегали да Ставра кричали».
Улыбался Ставр, грамоты те читая — вот он, пост посадничий! Вот она — власть-то, близко-близко! Только руки протяни — и бери, владей, властвуй! А уж как станет посадником — ужо поприжмет неугодных-то людишек. Кому батогов, кому нос рвать, а кому — и головенку с плеч! Так-то!
Полюбовался Ставр на грамоты, сложил все в шкатулку, запер. Схронец столешницей забронил тщательно. Засов отодвинув, распахнул дверь:
— Митря!
Затопал сапожищами, прибег Упадыш, Митря. Сразу в ноги пал, чувствовал, что виноват, собака!
— Нашли?
— Ищем, батюшка! Как сыщем, все жилы вытянем!
— Сыщите сперва. Кто еще в посадники хотел, вызнал?
— Вызнал, батюшка! Епифан Власьевич, боярин с Неревского!
— Хм… Епифан Власьевич, говоришь?
Ставр задумался, встал с лавки:
— Вот что. Добежишь завтра к Климентию-дьяку, скажешь: пусть все людишки его говорят везде — боярин-де Епифан Власьевич обеднел давно, да посадником хочет стать, чтобы деньги себе имати бесчестно. Еще пускай говорят, будто нездоров сильно Епифан Власьевич, да худороден, да пьяница, да на соль пошлины поднять замыслил. Да еще пускай про нынешних посадников скажут, Дмитрия Борецкого да Василия Казимира — дескать, к латынству дюже склоняются от веры святой православной… Запомнил?
Митря кивнул, подобострастно глядя на боярина.
— Так и скажешь. Да! Не жди-ка завтра. Сейчас и скачи к Климентию-то. Возьми вон еще серебришка. Ну, чего встал?
— Мужики с посаду Тихвинского по торжищу сей день бродили. Спокойно все в Обонежье Нагорном, тишь да гладь, батюшка!
— Это хорошо, что спокойно. Скоро наведаемся туда, Митрий. Готов будь. Серебришко пополним, а то поиздержались все, да… да навестим кое-кого в Куневичах. Ох, навестим. Ужо разгуляемся! Там и спытаем кнут новый… ежели здесь, по милости вашей, не придется!
— Не гневайся, батюшка!
— Ладно. Встал, да в путь побыстрее. Дворне скажешь — шильника беглого пускай без тебя ловят. И Тимохи, чай, хватит.
Стрелой быстрой, татарской, вылетел из горницы Митря. Прогрохотал по крыльцу сапогами — на бегу запнулся, сердешный — так и скатился вниз по ступенькам, морду в кровь испохабив. Да на то вниманье не обращал — юшку рукавом утерев — на конюшню подался. Заорал, чтоб ворота поскорей открывали. Коня плетью стегнув — на дыбы конь, да ржать, — выехал. Поскакал, только грязь из-под копыт по сторонам полетела…
Покуда боярин Ставр деятельно планировал черный пиар и подкуп избирателей, житий человек Олег Иваныч Завойский тоже не терял времени даром. Зарабатывал денежки на контрабандной кипрской меди. Ну, это она для Ганзейского союза контрабандная, а в Новгород вошла честь по чести — как положено, с пошлиной за каждый ласт. А что ивановские купцы части навара лишились — так это никакое не нарушение законности, а чисто коммерческий акт. Зато оружейники со Щитной дешевую медяху получили, вернее — получат еще. Вот только повозки бы раздобыть где…
Под вечер подъехал Олег Иваныч на Торг. Коня привязав, потолкался… Эх, был бы Олексаха — враз бы повозки нашлись, да еще б и на выбор. Тот-то пройдоха все торжище знал. Жаль, не судьба Олексахе-то вышла. Панфила попросить, Селивантова, старосту купеческого… Тоже не вышло — приказчик сказывал — закупил-де Панфил Акимыч на Щитной замков да иного какого товару на две лодьи — самолично к свеям отправился, в Выборг-городок. Что ж, не вовремя Панфил в Выборг свалил, ну да ладно — видно, самому мажорить придется.
Жара стояла страшная — к грозе, видно. Душно было, не продохнуть. Уж на что Олег Иваныч кафтан надел летний, цвета сирени, невесомый почти что, да рубаху чистую, льняную — а и то упарился, пот по щекам стекал противно. За пояс наборный, рядом с мечом узким, из Ревеля с собой привезенным, белую тряпицу засунул — пот с лица вытирал. Хоть и не любили новгородцы спать после полудня, как на Москве принято, по-европейски жили, а все же пустело постепенно торжище, к вечерне дело шло. И рыбники давно расторговались, и пирожники, и оружейники. Эдак скоро совсем пусто будет. Неужто никому товар перевезти не надо?
Олег Иваныч подозвал квасника. Испил — скривился, кислый квасок попался да теплый — нагрелся от жары-то. Подался на Ивановскую да к Лубянице — к складам. Суетились людишки-то. Товарец — вроде как кожи — на телеги сгружали.
Читать бесплатно другие книги:
