Воин Доброй Удачи Бэккер Р. Скотт

– Разве она…?

Казалось, он больше прислушивается к собственному голосу, чем говорит.

– Она что? Выбрала? Конечно.

– Выбор – явление весьма своенравное, девочка.

– А по-моему, все просто. Одно из двух: верность или измена.

Он внимательно посмотрел на нее.

– А ты? Была цепями прикована к подушке в Каритасале? Нет? Выходит, выбрала там находиться? И заслужила все свои страдания? И не могла спрыгнуть с корабля, когда работорговцы, которым мать продала тебя, отправились в море? Почему ты осуждаешь мать за собственный добровольный отказ от побега?

Ее взгляд преисполнился ненависти, но в то же время и сомнений, которые преследовали все их пылкие споры в последнее время, поиск соответствующего чувства, словно фрагмент тела какой-нибудь рептилии, о которой она совершенно не заботится. Мимару задело, отчасти понял он, потому, что он сказал что-то обидное, а не потому, что она и вправду испытывала боль. Болевая чувствительность, похоже, была начисто утрачена в темных недрах Кил-Ауджаса.

– Там цепи, – глухо сказала она, – и там тоже.

– Точно.

Какое-то смирение охватило ее после этого, но вызванное скорее утомлением, нежели истинным озарением. Пусть даже так, он был рад и этому. Гордыня – покровительница осуждения. И хотя большинство людей живут с полной глухотой к иронии и противоречиям, которые скрепляют ткань их жизни, они инстинктивно понимают силу лицемерия. И они притворяются в неправдоподобной невинности. Чтобы лучше спать. Чтобы легче выносить приговор. Тот факт, что все считают себя скорее безупречными, чем заслуживающими наказания, как писал Айенсис, был когда-то самым смешным и самым трагическим среди человеческих недостатков. Смехотворным потому, что был очевидным и все же совершенно невидимым. А трагическим потому, что обрекал их на бесконечные войны и распри.

В обвинении было больше силы, в нем была презумпция невиновности, первое, к чему прибегают несчастные.

В первые годы ссылки, во время молчаливых бдений перед сном Акхеймион мысленно наказывал Эсменет бессчетное число раз. Он обвинял и еще раз обвинял. Но он слишком долго жил с этой обидой, чтобы постоянно осуждать жену за все, что она могла бы сделать. Никто не принимает неверных решений, если считает, что ошибается. Чем умнее человек, как любили говорить нронийцы, тем больше склонен считать себя дураком. Мы все спорим сами с собой, выискивая ошибки.

И Эсменет, не обладай она острым умом, ничего бы из себя не представляла.

Так он простил ее. И отчетливо запомнил этот момент. Большую часть того дня он провел в поисках записей одного сновидения, связанного с пленением Сесватхи в Даглиаше – сейчас уже не помнилось, почему это было так важно. Разозлившись на самого себя, он решил спуститься во двор, чтобы помочь Жеросу наколоть дрова. Мысли его странным образом сфокусировались. Раб безуспешно пытался разрубить одно из бревен, которое он подтащил к ларю, где хранились дрова. Схватив ненаточенный топор, Акхеймион принялся колоть, но почему-то щепки каждый раз отлетали в лицо Жеросу. Первую он не заметил. От второй хмуро улыбнулся. Третья вызвала смех и последующие извинения. Пятая попала ему в глаз, и он, моргая и кривясь, пошел к бадье с водой.

Акхеймион еще раз извинился, но не больше, чем подобает между хозяином и рабом. Неисповедимыми путями он пришел к йнанскому этикету, который так презирал, когда путешествовал по великолепным просторам Трехморья. И он стоял, наблюдая, как человек еще и еще раз промывал левый глаз, и чувствовал вину и обиду одновременно. В конце концов, он хотел помочь человеку…

Жерос повернулся к нему, горестно покачав головой, и осторожно посоветовал вернуться к высоким материям. Смутная ярость Акхеймиона улетучилась, как всегда бывало при соприкосновении с неизменно доброй натурой этого человека. А потом невероятным образом до него донесся запах пустыни, будто где-то прямо за зелеными зарослями, окружавшими его башню, стоит только заглянуть, как покажутся дюны громадного Каратая.

И в тот же момент он простил Эсменет… Блудницу, ставшую императрицей.

Онемевшими пальцами он положил топор на место.

– Лучше остерегаться Богов, – одобряюще заметил Жерос.

Конечно, от привычек так же трудно избавиться, как от блох, особенно от привычки, владеющей мыслью и чувством. И тем не менее Эсменет была прощена. Даже не прекратив обвинять, он ее уже простил.

А потом, оказавшись с бандой убийц в самом сердце исчезнувшей цивилизации, ему удалось объяснить это Мимаре.

Он рассказал ей об их первой встрече, когда ее мать, выглянув из окна, принялась непристойно зазывать его к себе.

– Эй, айнониец, – крикнула она.

В Самне было заведено называть всех длиннобородых чужеземцев айнонийцами.

– Такому дутышу нужно выпустить пар, а то он взорвется…

– Я был довольно толстым в те дни, – объяснил он в ответ на вопросительный взгляд Мимары.

И он поведал ей о ней самой, или, по крайней мере, о воспоминании о ней.

– Это было летом, в неурожайный год. Самна, да и вся Нансурская Империя жестоко страдала от голода. Бедняки продали столько детей в рабство, что император выпустил указ, объявляющий недействительными все подобные сделки между нансурскими гражданами. Как и все из касты слуг, твоя мать была слишком бедна, чтобы добиться гражданства, но в городе существовало немало исключений, установленных сборщиками податей. Твоя мать никогда не рассказывала мне о тебе, поскольку это было, скорее всего, незаконно… Шестнадцатый вердикт Вольной, так он назывался, кажется. Понимаешь, ей нужны были деньги. Золото просто сводило ее с ума, но, как бы там ни было, она могла пустить их на взятку.

– И ты заплатил ей.

– Твоя мать даже не мечтала, что сможет вернуть тебя. На самом деле, она даже не надеялась пережить голод. И была уверена, что таким образом уберегает тебя от собственной участи. Ты просто представить себе не можешь, в какой нужде она пребывала, какие цепи сковывали ее. Она продала тебя айнонийским работорговцам потому, что надеялась – потом ей удастся вызволить тебя из Нансурия.

– То есть указ императора не имел никакой пользы.

– Я пытался переубедить ее, но она отказалась слушать… Просто отказалась, – добавил он, посмеиваясь, и провел пальцем по маленькому шраму на левом виске. – Но все же ей удалось заручиться исключением… от человека, нет, чудовища, по имени Полпи Тарий, которого я до сих пор мечтаю убить. В первый же день, когда закон вступил в силу, она спустилась к порту. Не знаю, как сейчас, но тогда в округе Эрши – помнишь? – в северной части гавани, под сенью Хагерны, у работорговцев был рынок. Эсменет не позволила проводить ее… Ей нужно было… сделать это самой.

Странно было мужчине вступать в мир падшей женщины. Явная диспропорция между случайностью и продуманностью. Бесконечные ямы на пути словесных блужданий. Безумная алхимия сострадания и осуждения. Такая точка, где ни одни весы не придут в равновесие, где некуда положить компас, стрелка которого никогда не покажет на север.

– Знаешь, девочка, пожалуй, тогда я действительно влюбился в нее… в тот день, жаркий и влажный, как все дни в дельте Саюта. Я сидел на том же подоконнике, с которого она зазывала проходящих внизу мужчин, и смотрел на ее хрупкую фигурку, потонувшую в толпе черни…

Он почему-то не мог вызвать ее образ в воображении. Вместо этого ему мерещился толстый евнух, с которым она скрылась в толпе: с приклеенной улыбкой на жирном лице и темными кругами пота под мышками.

Вот изменчивость памяти. Неудивительно, что Нелюди сходят с ума.

– И она была не одна, – продолжал Друз. – Исключения продавались тысячами, почти все они были поддельными. Может, это и неважно, но ты оказалась в Каритасале, подальше от императора и его плохо продуманного закона. Работорговцы, предчувствуя опасность, обращались к наемным солдатам. Вспыхнули мятежи. Сотни людей были убиты. Один из кораблей работорговцев загорелся. Когда я увидел дым, то поспешил в город, чтобы разыскать Эсменет.

Интересно, видел ли кто-нибудь столько сожженных городов, как он. Наверное, многие, если слухи о Войнах Унификации были правдой.

И Сарл с Капитаном в том числе.

– В лучшие времена люди ведут себя, как дураки, – продолжал старик, – но когда они собираются в толпы, они теряют остатки разума, который у них еще был в одиночестве. Один крикнет – и все начинают кричать. Один бьет или поджигает – и все повторяют за ним. Удивительно и страшно, когда царей и императоров отправляют в изгнание.

Мне пришлось дважды прибегать к Гнозису только затем, чтобы добраться до порта, и это в городе, где не было недостатка в Хорах, а кудесники соскабливали устриц со своих якорей. Я уже плохо помню. Только дым, бегущие тени, тела в пыли и этот… этот холод, который прожигал все внутренности.

Даже после стольких лет фантасмагорическое чувство того дня до сих пор волновало его. Впервые жизнь наяву приблизилась к ужасам его Сновидений.

– Так ты нашел ее? – спросила Мимара.

Она шла, опустив, даже повесив голову. Поза, не предвещавшая ничего хорошего, особая смесь раздумья и победного запала.

– Нет.

– Нет? Что значит нет?

– Значит нет. Помню, мне показалось, что нашел ее. У стен Хагерны, лежащей лицом в собственной крови.

Этот момент сам собой всплыл у него в памяти. От дыма и волнения накатила тошнота, его полное в прошлом тело скрутило. Увидев ее, он застыл, мысли вылетели из головы, дыхание перехватило.

Акхеймион просто стоял, пошатываясь, а крики и возгласы раздавались в воздухе неподалеку за спиной. Сначала он даже не усомнился, что это Эсменет. То же тонкое тело и взбитые черные волосы. И точно такая же розовато-лиловая накидка, хотя, может, ему только показалось, что покрой и цвет те же. Страх обыкновенно искажает увиденное. Она лежала лицом вниз, завернув стопы внутрь, одна рука покоилась вдоль тела, вторая была подвернута. Кровь струилась вокруг нее, очерчивая тело алым и черным. Друз вспомнил, как по всему порту трубили горны – рыцари шрайи подавали сигнал – и как волна трубных звуков смыла его оцепенение, и он услышал, как кровь капает – кап-кап – прямо из ее сердца на землю: она упала поперек одной из прославленных самнийских канав.

– Но это была не она? – допытывалась Мимара.

Несколько молодых мужчин пронеслись мимо, даже не взглянув на них. Он потянулся вниз онемевшими пальцами, уверенный, что девушка легкая, как узел тряпья. Оказалось, что нет, и ему вспомнилось, как ребенком он пытался сдвигать камни на мокром песчаном берегу. Он перевернул ее на спину, чтобы рассмотреть лицо, и отступил к стене.

Радость и облегчение… которые он не испытывал со времен Первой Священной Войны.

– Нет, – ответил он. – Просто еще одна несчастная. Твоя мать вернулась домой без единой царапины.

Когда колдун вернулся, она сидела на подоконнике, вглядываясь в просветы меж домов в сторону порта. В комнате было темно, и потому Акхеймиону, стоявшему на пороге, показалось, что Эсменет вся светится.

– Больше она о тебе не говорила… Ни мне, ни кому-либо другому.

Пока не отдалась Келлхусу.

Старик с Мимарой погрузились в молчание, устало переставляя ноги, словно старались постичь потусторонний смысл его рассказа. Они смотрели на рассеявшихся впереди скальперов: Покваса с тушкой полевки, висящей поперек большой кривой сабли, которую он носил в ножнах на спине; коротко остриженного Галиана рядом с ним, чей шаг был столь же быстр и легок, как и его язык. Конгер и Вонард шли стремительно, как торопливые призраки, их волосы были скручены в узлы так поспешно, что немытые пряди рассыпались по плечам. Колл хромал и пошатывался, его плечи остро выпирали из-под одежды.

– Твоя мать осталась жива, девочка, – осмелился сказать Акхеймион. – Так же, как и ты.

Но тут же подумал, что все-таки настоящая Эсменет, или какая-то часть ее, умерла в тот день в порту. Эсменет вернувшаяся была уже не та, ушедшая, совершенно точно. Чуть что, на нее накатывала хандра. А ему-то казалось, что она исцелилась. С того дня какая-то апатия притупила ее любопытство и озорство острот. Или так казалось в то время.

– Все ее грехи зачтутся на том свете, – добавил он.

Друз старался уклониться от такого разговора. Слишком уж часто мир казался лишь снятой кожурой, обнажающей нечто ужасное, где смерть принимала угрожающие размеры. Однажды все его грехи будут представлены на рассмотрение, и ему уже не понадобится Мимара со своим Оком, чтобы узнать свою конечную участь.

Он шел, ожидая, что Мимара примется донимать его новыми вопросами и unflattering высказываниями. Но она смотрела вдаль, открывающуюся впереди, в бесконечные линии открытого пространства, по которому гулял ветер.

Они вели разговор на айнонийском, и потому, вероятно, Акхеймиону вспомнилось время, когда он в Каритасале пытался что-то выследить на Алых Шпилях, а один старый пропойца – Посодемас, так он себя называл, – потчевал его разными байками в таверне под названием «Святой прокаженный». Этот человек, который утверждал, что за его плечами семь морских сражений и пятилетний плен у ширайзских пиратов, говорил только о своих женах и повелительницах. В мучительнейших подробностях он описывал, как его предавали или относились с унизительной небрежностью. Акхеймион сидел, слушая этого беднягу с воловьими глазами, или разглядывал толпу и с деланым воодушевлением кивал, говоря себе, что человек мало что лелеет так же, как собственный позор, – именно это ощущение порождало у него бесконечное пьянство.

И это, понял Друз без всякого смятения, именно это, похоже, происходит и здесь, на долгом пути к Ишуалю.

Бесконечное отравление. Медленное подавление стыда. Что хорошего в честности, если она не несет никакой боли?

Пыль на горизонте. Горячий ветер донес запах присутствия человека.

Они рвались вперед по густой траве, наклонившись так низко, что травы цеплялись за плечи, рассыпавшись так широко, что пыль от их приближения не могла спугнуть жертву. Они выкрикивали ругательства безжалостному солнцу. Они были скользкими тварями, неустанными и неумолимыми в своей ужасающей алчности. Грязь была их пищей, жестокость – источником блаженства. Они приняли образ своего врага, нечеловечески красивые в покое и нелепо гротескные и потревоженные.

Шранки… Орудия древней войны, наводящие порядок в пустом мире.

Уже доносился их запах. Уже можно было различить окровавленные куски плоти, которые шранки отрезали для своих утех. Глаза путников широко раскрылись от невыразимого ужаса. С тех пор как их предки в последний раз сталкивались с людьми, минуло много веков, но факт их существования впечатался в плоть и кровь. Болезненное наслаждение их криками. Тепло их крови. Завидное великолепие их борьбы.

Они бежали, как стая волков, при этом суетясь, подобно паукам. Они бежали за истинами, которых не ведали. Бежали в предвкушении насилия…

Бежали, чтобы внезапно застопориться в изумлении, когда из зарослей кустов и травы появился человек.

Женщина.

Озадаченные, они перешли на шаг, приблизились к ней широкой дугой. Ветер гладил ее тело, ерошил волосы и лохмотья, донося до них крепкий аромат ее тела.

Запах человека, гнили, фекалий и… чего-то еще…

Чего-то волнующего и заманчивого.

Они стеной окружили ее, пошатываясь и что-то хрипло выкрикивая, одни угрожающе потрясали примитивным оружием, другие опасливо бормотали, предчувствуя недоброе. Их предводитель вышел вперед, волоча по пыльному торфу свои длинные кинжалы. Он остановился перед ней, почти такой же высокой. Мухи с жужжанием вились над его истлевшим кожаным облачением.

– Кто ты? – рявкнул он.

– Дитя того же отца, – ответствовала она.

Предводитель топнул ногой. Заскрежетал зубами, злобно оскалившись.

– Отца… отца! На земле у нас не осталось отцов!

Она по-матерински снисходительно улыбнулась.

– Но у тебя-то он есть. А другие отказываются это признать.

– Смерть! Смерть тебе! Смерть всем несогласным!

– И все же ты не так сильно жаждешь меня…

– Не так…

– Потому что мы дети одного отца.

– Смерть! – вскричал предводитель. – Смерть!

Он потряс головой, как волк, грызущий кость, поднял свои изъеденные ржавчиной ножи к равнодушному небу.

Существо по имени Мимара подпрыгнуло высоко над головой предводителя. Солнце вспыхнуло на обнаженной стали. Кувыркнувшись в воздухе с неестественной томностью, приземлилось в боевую позицию. Предводитель за его спиной дернулся, вскрикнул, хватая руками воздух, словно старался удержать кровь, темным потоком хлынувшую из его шеи. Крутнувшись на месте, он тенью упал в белую пыль.

– Мы дети одних отцов, – сказала женщина, обращаясь к остальным. – Чувствуете истинную силу этого?

По рядам пронеслись резкие возгласы…

– Черное небо скоро призовет вас к себе.

Она с улыбкой взирала на пресмыкающихся тварей.

– Скоро он призовет вас к себе.

– Каково это было? – спросила Мимара. – Я имею в виду, в первый раз встретить Келлхуса?

Ответ старого колдуна был, как всегда, пространен.

– Айенсис, – начал он, – имел обыкновение попрекать учеников за сбивающую с толку рассудочность, которая смущала поистине глубокие натуры, которые так редки. Ты, моя девочка, даешь повод нашему высокомерию. Как бы ты ни согнулась, само искривление ясно определяет твою прямоту. И всякий, кто подходит тебе со своей меркой… В общем, можно просто сказать, что он неизбежно достигнет той степени самонадеянности, на которую его притязания отличаются от твоих, и это поразит тебя. Неважно, насколько ты глупа и неисправима, ты будешь думать, что чуешь это «нутром», как говорят галеоты.

– Значит, истинная мудрость невидима? Ты говоришь, что мы не видим ее, когда она встречается нам.

– Нет. Мы только можем почувствовать, когда с трудом распознаем ее присутствие.

– Тогда чем отличается мой отчим от остальных?

Старый колдун погрузился в раздумья, уставившись на свои башмаки, мнущие жесткие травы.

– Много часов я размышлял над этим. Теперь власть в его руках… Он могущественный, всезнающий аспект-император. Подданные подходят к нему со своими мерками, но с явным ожиданием вразумления с его стороны. Но, с другой стороны… Он просто беглый нищий.

Друз замялся, размышляя. У него была привычка удивляться вещам, которые стали настолько привычны, что о них никто уже не задумывается.

– У него есть дар обнажать скрытый смысл происходящего… – произнес он и снова ненадолго умолк, нахмурившись.

Губы его среди жестких волос бороды сжались.

– Айенсис всегда говорил, что невежество разглядишь не сразу, – вновь заговорил он, – и это обманывает нас, когда мы полагаем, что знаем истину, не обращая внимания на сложные моменты. Он считал, что уверенность – признак глупости, самое деструктивное чувство. Но, рискуя обидеть Великого Учителя – или тень его, давно ушедшего, – я бы сказал, что незнание бывает… разное. Думаю, что есть и правда, глубинная правда, о которой мы знаем не умом…

Мимара смотрела по сторонам, как часто делала во время подобных разговоров. Поквас шел к ним ближе всех, согнувшись в тяжелых доспехах, темная кожа его была припорошена белесой пылью. Неподалеку волочил ноги Галиан – эти двое стали неразлучны. Клирик шествовал в нескольких шагах впереди, череп его сиял под ярким солнцем, светившим с широко раскинувшегося неба. Сарл плелся рядом с Коллом, на лице его застыла несмываемая гримаса. Шкуродеры. Они больше походили на кучку беженцев, чем на воинственный отряд, отправившийся на поиски приключений.

– В этом… – произнес Акхеймион, все еще погруженный в воспоминания, – в этом был гений Келлхуса. Он мог смотреть в глаза и выдергивать эти… полуправды из тебя… и за секунды разговора с ним ты начинал сомневаться в собственном мнении, начинал все больше и больше смотреть с его точки зрения…

Ее глаза широко раскрылись от внезапного прозрения.

– Большего дара лжецу и не придумаешь.

Колдун пронзил ее таким взглядом, что поначалу она испугалась, что обидела его. Но в глазах его светилась такая признательность, что она поняла, что попала в точку.

– Все эти годы, – продолжал он, – я никогда до конца не понимал культа. Что происходит с теми, кто падает ниц перед другим? Я слишком долго занимался чародейством. И все-таки я сам почитал его… какое-то время. Так сильно, что даже простил покражу твоей матери…

Друз потряс головой, словно отгоняя пчел, и посмотрел вдаль, на неизменную линию горизонта, а потом зашелся в кашле.

– Какое бы поклонение ни было, – сказал он, – я думаю, что оно вынуждает тебя отступать от своего мнения… открыться непрекращающейся правке со стороны другого…

– Обрести веру в неведении, – добавила она с кривой усмешкой.

Он рассмеялся так резко, с таким безумным весельем, что почти все скальперы обернулись к нему.

– Вот самое большое огорчение, которое ты причиняла матери! – воскликнул он.

Мимара улыбнулась этой шутке, но неясная тревога сбивала веселье. Когда она успела так поумнеть?

Кирри, поняла она. Оно ускоряет не только шаг.

Внезапно насторожившись, они прикусили языки. Тишина бесконечного напряжения вновь нависла над ними. Мимара вгляделась в даль, уходящую на север, в длинный раздел между небом и землей. Она думала о том, как где-то далеко Келлхус с ее матерью занимаются любовью. Рука ее потянулась к животу, но она отогнала слишком смелую мысль… Пока рано.

У нее возникло чувство искажения реальности.

Мир стар и полон чудес и глубокой тоски, которой никто не в состоянии постичь. И Нелюдь, поняла Мимара, пропитан ею.

– Было время, – говорил он, – когда мир сотрясала поступь нашего марша…

Клубы пыли катились по равнине, тонули во мраке. Порывистый ветер нес колючий песок. Раскаты грома проносились по небу, темному, мерцающему сполохами, но, не считая странных теплых брызг, дождя так и не было.

Нелюдь стоял перед скальперами, обнаженный по пояс, десять пар глаз были устремлены на него одного. Его лишенное всякой растительности тело было совершенно по сложению и пропорциям, идеальное воплощение мужской грации и силы, словно статуя, вылепленная без скульпторов.

– Было такое время…

Гром прокатился по дразнящим дождем небесам, и скальперы, подняв глаза, закрутили головами. Гром бередил душу, и все взгляды принялись искать убежища, когда молния расколола небеса, но на равнине до самого горизонта не было видно ничего похожего на кров. Поля не предлагали никакого укрытия, лишь направления для побега.

– Время, когда нас, – сказал Клирик, – нас! – было много, а этих тварей – кожистых – мало. Это было время, когда наши отцы плакали при малейших слухах о немилости, в которую мы попали, когда мы предлагали нашим сыновьям и дочерям отвести в сторону наш причудливый гнев!

Мимара не могла оторвать глаз от него, Инкариола. Он был тайной, загадкой, которую нужно разгадать, если они с Акхеймионом останутся в живых. Его вид притягивал, как тотем или идол: нечто, возбуждающее исследовательский пыл.

– Глупейший среди нас, – продолжал Клирик, – забыл больше, чем мудрейший из вас когда-либо знал. Даже ваш колдун – просто ребенок, ковыляющий в ботинках своего отца. А вы – обгоревшие тонкие свечки, которые горят быстро и ярко, освещая гораздо больше, чем позволяет постичь ваш срок жизни.

Он откинул голову назад, пока линия челюсти не образовала треугольник с выступающими мышцами шеи. И издал крик в небеса, изрекая слова, которые засветились голубым и белым светом… А потом чудесным образом вознесся в небо, раскинув руки, пока облака не легли мантией ему на плечи, размытой ветром накидкой из тумана, настороженно мерцающей огнями.

– А теперь взгляните на нас, – обрушился он на изумленные тени внизу. – Нас мало. Мы осели на дно. Растеряны, утратив воспоминания. Нас преследуют, как лжецов. Охотятся, загоняя в самую глубь, где уже ничего не скрыть, в самую тьму, которую мы пытаемся осветить.

Он завис над скальперами. Посмотрел вниз лучезарным взглядом. Слезы вспыхивали серебром в лучах света. Грохнул оглушительный гром, словно тысячи молотов ударили в тысячу щитов.

– Вот парадокс, правда? Чем дольше живешь, тем меньше становишься. Прошлое всегда задерживает настоящее, даже при такой стремительной скорости, как ваша. Однажды утром вы, проснувшись, поймете, что сейчас… этот самый момент… не больше, чем искр в пещере. Однажды утром вы обнаружите, насколько вы сами представляете из себя… гораздо меньше…

Инкариол, думает она. Ишрой…

– Меньше, чем вам хотелось бы. Меньше, чем вы когда-то были.

Влюблена, поняла Мимара. Не в него, но в силу и чудо, которым он был.

– Однажды вы, которые никогда не были ни могущественными, ни великими, спросите, куда ушла слава. Сила теряется. Нервы слабеют. Вы обнаружите, что спотыкаетесь на каждом повороте, и ваша сломленная гордость занимает защитную позицию. Возможно, вы обратитесь к сыновьям и их затмевающей все гордыне. Возможно, закроетесь в своем жилище, как и мы, скорее объявив презрение миру, чем встретитесь лицом к лицу с его жестокой меркой.

В его присутствии она вырастает, подумала Мимара. Она уже не будет прежней, исчезнет ли он, погибнет или совершенно запутается в себе. Потому что узнала его… Клирика.

– Однажды вы, которые никогда не обладали ни величием, ни могуществом, всмотритесь в лабиринт своей опустошенной жизни и увидите, что потеряны…

Он откинул свою облачную мантию и спустился, словно по проводу, приземлившись на сухую, пыльную землю.

Мимара вместе с колдуном и остальными скальперами вытянула шею, чтобы лучше видеть. Рты их открылись от изумления.

– Потеряны, как и мы, – пробормотал он и сунул руку в мешок в поисках чуда, что там скрывалось.

Раскаты грома продолжали свой марш в темноте ночи.

А дождь, как всегда, отказался идти.

Кил-Ауджас, решила она. Что-то надломилось в Кил-Ауджасе. Нечто между ними, внутри. И теперь здравый смысл покидает их, капля за каплей.

Вот новое правило Похода, и хотя об этом никогда не говорилось, Мимара была абсолютно уверена, что злодеи понесут смертную кару, как и все остальные. Правило, которое заверяет, что о безумии, которое постепенно овладевает ими, не будет сделано ни малейшего упоминания.

Никаких вопросов. Никаких сомнений.

Когда сходишь с ума, самое странное, что все кажется нормальным. Думая о том, как бесцельно растраченные дни просто пропадали, растворяясь в ночных вакханалиях, она не поразилась, ничто внутри не шевельнулось. Все, от чего она могла бы вздрогнуть, например, прикосновение пальца Клирика к щеке, ее не трогало, а было лишь частью развития, ничем не примечательным камнем в фундаменте.

Только когда Мимара отступила назад и задумалась, безумие стало очевидным.

– Он убьет тебя… – сообщило существо по имени Сома. – Нелюдь.

Ноги сами понесли ее к задним рядам, где стоял Сарл. Полностью сломленный человек, полагала она, должен знать кое-что о трещинах, которые образовались в их душах. По словам старого колдуна, сержант знал лорда Косотера со времен Унификационных Войн, то есть всю жизнь, по меркам скальперов. Может, ему удастся разгадать шпиона.

– Великий Поход, – сказала она с запинкой, не зная, с чего начать разговор с сумасшедшим. – А, Сарл?

Остальные давно уже отказались общаться с ним. Никто даже не осмеливался бросать взгляд на него, опасаясь, что это даст повод для сбивчивой тирады.

Уже несколько недель Мимара ждала, и пару раз у нее даже появлялась надежда, что капитан заставит его замолчать. Но хриплый голос все так же продолжал сотрясать тьму ночи, и ничего не говорилось и не происходило.

Сарл, похоже, был единственным исключением из правил.

– Она заговорила со мной… – сказал он, глядя куда-то вбок, словно она была фантазмом, который слишком долго досаждал его размышлениям, и потому не стоит обращаться к нему прямо. – Еще одно прекраснейшее явление…

Когда Мимара впервые увидела его, то подумала, что, пожалуй, такого морщинистого человека она еще не встречала. А теперь кожа его стала походить на мятое белье. Туника истлела, незакрепленная кольчуга болталась на шишковатых плечах, а у килта сзади порвался подол, обнажая усохшие ягодицы.

– Скажи мне, сержант, давно ли ты знаком с Капитаном?

– Капитаном? – седовласый старик погрозил пальцем и с насмешливым упреком покачал головой. – Капитаном? Хе-хе-е-е! Подобных ему не разгадать. Он не из этого мира!

Мимара вздрогнула от громкого голоса, рефлекторно понизила тон.

– Ну так сколько?

Он затрясся от беззвучного смеха.

– С людьми порой выходит такая путаница. Бывает, что и мертвые выскакивают из могил! А старики просыпаются малыми детьми! А волки…

– О чем ты?

– Не перечь ему, – проскрипел он с каким-то заговорщицким видом. – Хе-хе! Нет, дочка. Никогда не перебегай ему дорогу!

– Но он же такой славный парень! – воскликнула Мимара.

Старик понял ее шутку, но, похоже, полностью утратил чувство юмора. Смех стал бессмысленным рефлексом. Все чаще он просто издавал хихиканье, не смеясь…

И внезапно Мимара почувствовала, что ложь пронизывает их всех, как гусеница, которая, пожрав весь смысл, оставила только телодвижения. Смех без юмора. Дыхание без вкуса. Слова, сказанные в определенной последовательности, чтобы умолчать о невысказанном – о том, чего нельзя сказать.

Всю жизнь она прожила во лжи. Всю жизнь шла наперекор, зная о чем-то непознанном и ошибаясь раз за разом.

Но ложь бывает разная. Эта ложь не причиняет такой боли, как другие. Этот обман дробит мир на красивые составляющие.

В этом обмане – счастье.

Стоит только взглянуть на остальных, чтобы понять, что и они знают это с той же неистребимой уверенностью. Даже Сарл, который давно сбежал от жестокого мира и довольствовался пустыми, безумными фантазиями, казалось, понимал, что присутствует… некая… фальшь.

– А Клирик… Как ты запала на него?

Рядом с сержантом что-то обволакивало ее. Он шагал широко и размашисто, руки его болтались, как у тощего человека, который притворяется толстым.

– Нашла его, – уточнил он.

– Нашла? Как? Где?

В его глазах вспыхнула злость.

– Нашла, как монету в грязи!

– Но где? Как?

– После того как мы взяли Каритасал, когда восточные заудуниане были разбиты… нас отправили на север к Ханореалу, хе-хе!

– Отправили? Кто?

– Министрат. Святейшие. Сокрушите кожистых, сказали нам. Тащите тюки и берегите золото – им наплевать на золото. Просто стойте на юго-восточной границе с галеотами. Больше негде? Нет. Нет. Только там…

Эти слова смутили ее. Мимара всегда считала скальперов добровольцами.

– Но при чем тут Клирик? – снова спросила она. – Инкариол…

– Ты нашла его! – разразился он бесстрастным ревом. – Как монету в грязи!

Еще больше глаз устремились на них, и Мимара внезапно почувствовала себя в центре внимания, испытывая странную вину. Не считая других сумасшедших, только воры шутят с сумасшедшими, чтобы их одурачить. Даже старый колдун посмотрел на нее настороженно.

Разговор с этим человеком просто скомпрометировал ее. Теперь все знают, что она чего-то ищет… И Капитан в том числе.

– Великое испытание, – сказала она невпопад. – По всему Трехморью звучат песни о нем. Сержант, подумай об этом! Псалмы о скальперах.

У старика потекли слезы, словно его растрогало милосердие ее своекорыстных слов.

– Седжу благословит тебя, дочка, – кашляя, выговорил он, мигая мутными глазами.

Он почему-то начал хромать, словно эти слова поразили и тело тоже.

А потом вдруг улыбнулся, и по красному лицу побежали морщины, а глаза превратились в узкие щелочки.

– It’s been lonely, – прохрипел он сквозь гнилые зубы.

Они увидели белый столб пыли вскоре после того, как разбили лагерь. Он поднимался вертикально вверх, а потом призрачным потоком ветра его относило к горам. Поля на севере раскинулись широкими иссушенными полосами, одни из которых морщинились, уходя вверх, а другие клонились вниз, виднеясь лишь как пеньки или рожки. Линия горизонта поднималась и опускалась, скрывая источник пыли. Все, насторожившись, продолжили путь на север. Мимара услышала, как Поквас с Галианом бормочут что-то насчет шранков. Отряд никого еще не встречал с тех пор, как вышел в степи Истиули, поэтому стоило задуматься.

Столб пыли приближался и рассеивался, следуя невидимому рельефу, но уже сильно разросся. Но Капитан не отдавал никаких приказов, даже когда показались первые пятнышки, ползущие по склону далекого холма.

Заслоняя глаза от колючего солнца, все всмотрелись в даль.

Всадники. Человек сорок-пятьдесят, вполне достаточно, чтобы дать отпор отдельному клану кожистых. Разношерстная компания из низшей касты в грубых кольчугах поверх грязных сине-золотых туник. С бородами по пояс, они покачивались в седлах на пони, скачущих легким галопом. Над головой их развевался штандарт, который Мимара прежде не видела, хотя и узнала черные, в клетку, щиты нангаэльцев.

– Нангаэльцы, – вслух сказала она. – Тидоннийцы.