Мари в вышине Ледиг Аньес
Философски размышляя о волосяном покрове Мари, я дошел до вопроса, а был ли я действительно сыном своего отца, мохнатого, как кабан. А у меня на торсе ни волоска. И чтобы обзавестись трехдневной щетиной, мне требуется дней шесть. Что-то здесь не вязалось, и меня это вполне устраивало. Я предпочитал быть сыном неизвестного, которого мог нарисовать в своем воображении каким угодно, нежели сыном этого жирного, пропитанного алкоголем борова, который искромсал мне подбородок. В тот день я решил, что моя мать переспала с кем-то за девять месяцев до моего рождения. И мне полегчало. Мне стало просто здорово. Мари своим легким пушком сейчас заново переписывала «Гернику».
А потом я обнял ее, как тогда, когда мы вернулись из страны басков. Но сегодня вечером я сжимал в объятиях не плюшевого мишку, а женщину, которую желал, и я был самым счастливым мужчиной в галактике. Столкновение прошло успешно, космический корабль прибыл на звезду и собирался там и остаться. Нет, я не вернусь на Землю. И не уговаривайте, Мыс Канаверал, я… хр-р-р-р… вы… пф-ф-ф-ф… слышимость… уфх-х-х-х… плохая… пс-с-с-с.
37
Будильник прозвонил в пять, что он проделывал ежедневно с тех пор, как ферма перешла ко мне. И это было первое утро, когда я пожалела, что у меня коровы. Я хотела только одного: остаться тут и прижиматься к нему. К нему и его подбородку со шрамом. К нему и его лоснящимся грудным мышцам, которые двигаются сами по себе.
Ну что может случиться, если я не пойду их доить? Одно-единственное утро! Только одно! Может случиться, Мари! Ты прекрасно знаешь, что им будет больно весь день, а завтра утром твоя молочная цистерна окажется наполовину пустой. Не говоря о риске маститов и прочих воспалений вымени. Когда Антуану тяжело вставать, он считает до трех, а потом вскакивает одним прыжком. Я прижалась губами к его щеке, досчитала до трех и встала. Вроде сработало. Он попытался положить на меня руку, но я уже стояла. Рука упала на кровать, а он провалился в сон. Счастливчик!
Я слегка витала в облаках и чуть не забыла закрыть вентили в цистерне. Весь удой оказался бы в дворовой канаве. Вот кошкам была бы радость. Я провозилась на двадцать минут дольше обычного. Коровы били копытами. Ну конечно, я забыла их отвязать, и доильные аппараты работали впустую. Если теория заговора верна, начаться должно сегодня, им есть за что на меня злиться. А я ничего не могла поделать, у меня в голове прокручивалась наша ночь. Я была счастлива, что дождалась, что смогла поговорить с ним о моем прошлом, – но еще и испытывала облегчение, что он приехал и взял все в свои руки. В частности – мои груди и ягодицы. Без крышки я чувствовала себя куда легче. Он был тем, что искала, лекарством от Жюстена. Деликатный и нежный. Немного похож на Антуана, но с Антуаном я не могла строить фантастические планы, представлять себе наше общее будущее и конец моего ночного одиночества. С Оливье я была в другой галактике. И тут коровы напомнили мне, что у них свой млечный путь! И что не грех бы мне сосредоточиться на делах!
Когда я вернулась в дом, Сюзи уже встала.
– Смотри, мама, что я нашла на столике у двери.
Черт, а я спросонок ничего не заметила.
– Это мой портрет. Оливье нарисовал, да? И вчера вечером завез?
– Он и сейчас еще здесь. Спит в моей спальне.
Сюзи послала мне широкую заговорщицкую улыбку, и тут я поняла, что она и впрямь развита не по годам.
– Я пошла обратно к коровам, а ты не буди его, ладно?
– Конечно, мам, не беспокойся.
Именно.
38
Я услышал, как кто-то скребется в дверь.
Альберт был на дойке.
Никаких кошек в доме нет, они ожидают теплого молока непосредственно от производителя.
Гигантский паук?!
Потом ручка тихонько повернулась. Я сделал вид, что сплю, но чуть приоткрыл один глаз. Сюзи несла поднос по размеру больше, чем она сама. Полный стакан апельсинового сока и три ломтя сдобной булки. Я вспомнил о муке. Этим утром мне достанется только ее часть. У моего живота хорошая память.
– Ты спишь? – прошептала она еле слышно.
Я не ответил.
– Ты спишь?
Она сдвинула реостат на одно деление.
Потом еще на одно.
– Ты еще спишь?
– Мм-да…
Она мне поверила. О-ля-ля! Так пользоваться наивностью маленькой девочки! Но соблазн был велик… Тогда она присела на краешек постели, с подносом на коленях, несколько секунд колебалась, глянула на меня, на поднос, потом отпила глоток апельсинового сока и отщипнула кусочек булки. Это было очаровательно.
И что теперь? Или я сяду в кровати, рискуя, что она подскочит и все перевернет, или я продолжу притворяться трупом, и она слопает весь мой завтрак. Итак, я начал тихонько потягиваться, ворча, как медведь, приходящий в себя после спячки. Она послала мне улыбку дитяти из церковного хора, которое только что запустило руку в кружку с пожертвованиями. Я послал в ответ улыбку кюре, который делает вид, что ничего не заметил.
– Спасибо, моя хорошая!.. Э-э-э, да здесь мыши завелись! – заметил я, указывая на отгрызенный край булки.
– А все из-за кошек. Ленивые толстухи! Только и делают, что вертятся вокруг коров. Ну и сам видишь, мышам здесь раздолье!
Какая она славная!..
Дальше она затараторила – разумеется, чтобы быстрее сменить тему.
– Я так рада, что ты улыбаешься. А тогда на тебя смотреть было грустно. Сразу видно было, что у тебя на душе мышки скребут.
Я поглощал свою булку и улыбался.
– Ты женишься на маме?
Последний кусок попал не в то горло…
– Знаешь, пока рановато для такого рода решений.
– А вот я знаю, что поженюсь с Луи.
– Может, подождать немного, а?
– Я-то рада буду, получится, что ты вроде мой папа.
Ай!
Я еще откусил от булки. Все одно пропадать!
Потом она отправилась за книгами в свою комнату и устроилась рядом со мной. Я воспользовался моментом, чтобы натянуть майку и трусы. Почитал ей ее любимые истории. И попробовал бы я только пропустить хоть фразу или изменить хоть слово – она знала все наизусть!
39
Оливье, он милый, щеки у него такие гладкие, и рисует он здорово. Он даже меня нарисовал и подарил маме, чтобы она повесила в спальне.
Он мне правда нравится, потому что мама с тех пор, как с ним познакомилась, стала куда веселее. Она очень старается не показывать, но я-то вижу. Хотя она начала с того, что связала его, как свиной рулет, мама – она такая, к ней не подступись. И ко мне тоже, кстати. Мальчишкам во дворе лучше со мной не задираться. А то как дам по ноге, и пусть потом жалуются учительнице.
Он большой и сильный, но боится пауков. Смешно, что он вот так боится. Я ж ему объяснила, что маленькие зверушки больших не едят, а он не верит. А я беру их спокойно в руки – щекочутся, и все. Но я больше люблю земляных червей. Они холодные и все время извиваются.
После той истории со свиным рулетом он подарил маме много цветов и стал очень славным.
А еще потом мне было грустно, потому что он потерял сразу и свою маму, и бабушку. Обеих в один день, нелегко ему пришлось. Но мама утешила его, а потом они стали обниматься.
Мне бы очень хотелось, чтобы мама его тоже любила, потому что тогда они могли бы пожениться и у меня был бы папа, как у всех девчонок в школе. Гаэль и Амели все время рассказывают о своих папах, которые водят их в бассейн или катают на санках. У меня очень хороший крестный, но это не то же самое, что папа. Когда у тебя есть папа, он живет с тобой в одном доме. Вот мне иногда ночью страшно, потому что я слышу всякие звуки в лесу или на ферме, а иногда – прямо под крышей. Мама говорит, что это мыши, но мне все равно страшно. Когда я спрашиваю у мамы, а где же мой папа, она отвечает, что все объяснит, когда немного подрасту. Поэтому я ем суп и уже учу таблицу умножения. Может, так пойдет быстрее и она наконец объяснит.
А еще, если б у меня был папа, у меня мог бы появиться братик или сестренка и мы бы вместе играли во дворе.
Я принесла ему завтрак в кровать, чтобы ему захотелось вернуться, а может, и остаться.
40
– Тебя Сюзи разбудила?
– С трудом…
Я знала, что она не устоит. И снова отослала ее поискать вместе с Альбертом яйца. Какое счастье, что мои куры несутся каждый день, а она это обожает. Когда-нибудь она меня поймет. Я поцеловала Оливье. Он привлек меня к себе, но я не поддалась. Не люблю пахнуть коровами, и потом, нам было не так спокойно, как вчера вечером.
– Из-за тебя я черт знает что натворила с коровами.
– Ну и ладно, оставайся со мной. Пусть себе строят заговоры!
– В следующий раз возьму тебя с собой на дойку, вот тогда и умничай на здоровье.
На что он ответил, принявшись разминать мне груди:
– А почему бы нет?! Мне начинает нравиться.
И нам обоим начало нравиться. Не дойка, а любовь. Любовь повсюду и по-всякому. В сене – классика. На мешках с зерном в амбаре – неописуемо. Я старалась перебрать все места, где побывал Жюстен. Это помогало затянуться ранам. Промывание мозгов и перепрограммирование тела. Мы прошли курс любви, как другие проходят курс бальнеотерапии[31]: погружаясь два-три раза в день в теплые воды. Самое невероятное место? Когда он зашел ближе к полудню в сыроварню, а я как раз складывала утварь. Оставалось только все вымыть. Он снял с меня брюки, уложил на стол из нержавейки и взял меня без всякой подготовки, держа на весу мои ноги, на которых болтались тяжелые белые резиновые сапоги. Я плескалась в теплом молоке, которое смачно плюхало о закраины стола в ритме движения его бедер. Мы смеялись во весь голос, и по сыроварне гуляло эхо. Я сказала ему, что вся вымокну. Он ответил, что свежее молоко полезно для кожи, совсем как молозиво. Самое забавное, что он оказался прав. У меня еще три дня кожа на спине была гладкой-прегладкой.
Весна подходила к концу. Лето было великолепным. Антуан радовался за меня, Сюзи преобразилась. Оливье стал спокойнее. А у меня залечивались раны. Он не жил на ферме – слишком далеко до работы, но приезжал на выходные и в свободные дни.
В субботу после рынка я приходила к нему в его студию и там могла кончать в полной звуковой свободе.
А потом погода стала портиться. Процесс наверняка начался уже давно, может даже, с самого начала, незаметно – до того дня, когда я осознала перемены. Я почувствовала, что Антуан сделался хмурым, как осенняя пора с ее первыми туманами. Он стал приезжать реже, едва говорил со мной, не так увлеченно общался с Сюзи. Ссылался на работу, хотя ее было не больше обычного.
Однажды утром он не подошел к телефону. Тогда я отправилась к нему сама. Он молча плакал за кухонным столом, помешивая ложечкой в чашке с кофе. Я села напротив.
– Скажи мне, что происходит.
– …
– Я же вижу: ты замыкаешься в себе, как устрица. Так было с бабушкой. Ты ведь не умрешь с горя, правда?!
Чтобы Антуан выложил, что у него на сердце, его пришлось пинать, как боксерскую грушу, и оказывать помощь по методу Геймлиха[32] – двумя кулаками по животу, – чтобы заставить выплюнуть то, что застряло у него в горле и мешало говорить.
– Все стало по-другому.
– Что стало по-другому?
– Ты, я, Сюзи, мы трое.
Этого-то я и боялась.
– Ты ревнуешь?
– Нет, я не ревную. Плевать мне на Оливье. Он не в моем вкусе.
– Но ты боишься, что он займет твое место…
– Ты видела Сюзи? Она только о нем и говорит. У меня такое ощущение, что я больше не существую. Я ее отец, а она почти что называет папой Оливье.
– Мы же договорились, Антуан.
Какое-то время он молчал. Его глаза напоминали два горных родника. Вода, которая вытекает из скалы и сбегает по склону. Беззвучно.
– Мы договорились, что не будем скрывать ее происхождение, но расскажем все, когда она будет достаточно большая, чтобы понять. Сейчас слишком рано.
– А если она найдет себе другого папу, будет слишком поздно.
– Слишком поздно для чего? Ты никогда не потянешь на классического отца семейства, потому что нам не быть настоящей семьей.
– Ну да. Я же не настоящий мужчина.
– Я никогда такого не говорила. Но признай, что она всегда будет искать отца. Это неизбежно, ведь подружки рассказывают ей о своих. Или же расскажем ей все, но что она поймет?
– Ничего; ничего она не поймет. Это плохая мысль.
– Ты жалеешь?
– Нет. Как я могу жалеть, глядя на Сюзи? Было бы неверно от нее скрывать.
– Ты хочешь перебраться ко мне в дом и делать вид, что влюблен в меня?
– Тоже нет! Тьфу! Гадость какая!
– Ну, спасибо тебе! Значит, я не должна подпускать к себе другого мужчину, чтобы у нее перед глазами был только ты?
– Да нет же. Смешно даже. Не идти же тебе в монашки только потому, что я педераст. Но меня это гложет, вот и все. Я слишком люблю вас и не хочу, чтобы вам причинили вред. Она моя дочь. Если бы я был мужчиной для женщины, ты была бы моей, верно?!
– С какой стати ему причинять нам вред?
– Ты так же говорила о Жюстене.
– Хм…
На этот раз он мне врезал по полной и без предупреждения. Но я не дрогнула.
– Имей в виду, я за ним слежу. Если он только пальцем шевельнет, я его изничтожу.
Я знала, что он на это способен. Жюстен тоже знал, именно поэтому я его больше никогда не видела.
– Послушай, мне надоело, что ты дуешься. Ты мой лучший друг, и ты мне нужен. А еще ты крестный Сюзи, и ей ты тоже нужен.
– А впечатление такое, что с ним вам обеим никто больше не нужен…
– Ну что же, значит, с вами обоими нас переполняет счастье. Можешь попользоваться нашим избытком и взять немного для себя.
В тот день я поняла, что сложностей нам не избежать. Антуан держал Оливье под прицелом, и я знала, что при малейшей оплошности он не упустит случая поставить его на место. Я понимала его. Он был отцом, и его защитный рефлекс делал ему честь. Вот обратное должно было бы насторожить. Возможно, подписываясь под нарядом на осеменение, он недооценил глубины отцовских чувств, которые разовьются с рождением Сюзи.
Я оказалась между ними, и мне приходилось совершать чудеса акробатики, чтобы не задеть ни того ни другого. Каждый из нас уже имел дело с бессердечными скотами, и каждый боялся за другого. Я волновалась за них, а они хотели оберегать меня. Но между ними отношения были более сложными. Что-то вроде дьявольского треугольника, одна сторона которого никогда не будет такой же прямой, как другие. Все было бы проще, если бы отцом был Оливье. Но тогда Сюзи не была бы Сюзи. А я и представить себе не могла ее другой.
Меня преследовало ощущение, что я стою посередине доски, которая служит им двоим качелями. И пытаюсь сохранить равновесие на поперечине. Я приближаюсь к одному, и качели склоняются к нему, я сдвигаюсь к другому, и все повторяется, но в противоположную сторону.
И я не видела выхода…
41
Желание больше не было лихорадочным и навязчивым, оно стало скорее разумным и приятным.
Не то чтобы я изучил ее всю. Хотя не было ни одного квадратного сантиметра, которого бы я не знал. Ее иногда смущало, что я шарю по всем ее тайничкам, но я же пересчитывал родинки. Их было много. И некоторые в самых укромных уголках. Иногда мне приходилось включать настольную лампу, чтобы случайно не пропустить ни одной, и она чувствовала себя немного неловко. У нее возникало ощущение, что она на приеме то ли у дерматолога, то ли у гинеколога – на выбор. Но я быстро гасил свет и только надеялся, что гинеколог после осмотра не занимался с ней тем же, чем и я. Задача требовала методичного подхода. Я нарисовал ее тело на листке, а потом разделил его на сектора, как тушу быка на плакате у мясника. И складывал листочки с результатами в ящик ее прикроватной тумбочки. На полный подсчет у меня ушел целый месяц. Потому что я мог делать это, только когда мы занимались любовью у нее в спальне, что случалось не так уж часто. Семьсот сорок девять. По крайней мере, ей не потребуется консультация дерматолога. Я знал их все, и если бы хоть одна начала меняться, я бы сразу заметил. Любимым моим местом был маленький уголок справа от пупка, где родинки сложились в форму Большой Медведицы. А я, с тех пор как узнал о ее существовании, и в свои тридцать восемь не мог удержаться, чтобы не задрать нос к небу в звездную ночь и не отыскать ее…
В нас осталось желание, но ослабела потребность. Как путешественники вырабатывают определенный ритм, менее напряженный, чтобы выдержать всю дистанцию. А раз уж я предполагал закончить свою жизнь рядом с ней, следовало поберечь лошадку. Мужчины об этом не распространяются, но когда лишние двадцать лет путаются у тебя под ногами – и между ног тоже, – это чувствуется.
В любом случае, я получал столько же радости от существования рядом с ней, как и в ней самой. Одна только мысль, что после рабочего дня я поеду наверх, к ней, оказывала тот же эффект, что и мои гигиенические души, от которых я, впрочем, не полностью отказался – все зависело от согласованности наших расписаний. В выходные я мог часами смотреть, как она работает. На тракторе она была точна, эффективна, но крайне экономна в движениях. Антуан был скорее из тех, кого заносит на щебне и кто тридцать три раза дернется туда-сюда ради одной-единственной задачи. Небось топлива у него уходило море. Его трактор был маленький, совсем крошечный по сравнению с хозяином – словно тринадцатилетний мальчишка уселся на пластмассовую игрушку, но он лихо с ним управлялся. Однажды я сказал об этом Мари, и она хохотала до упаду, что меня удивило. Она подержалась за бока, прежде чем смогла объяснить: у Антуана была одна теория, которая с неизбежностью соответствовала моему замечанию.
Как же я люблю, когда она смеется. Будто щедрый глоток кислорода – для меня, который до этого момента жил, задерживая дыхание.
Желания Мари тоже слегка поутихли, когда она начала понимать, что Антуан совсем захандрил. Я тоже смутно чувствовал неладное. Его отношения с Сюзи стали не совсем такими, как в момент, когда я вошел в их жизнь. А я совершенно не представлял, что мне делать в их совершенно дикой ситуации. Я не мог отталкивать Сюзи под тем предлогом, что крестный на самом деле ее настоящий отец и что ему будет больно, если она начнет искать себе другого. Но я также не мог на голубом глазу отнять у него дочь и надеяться, что он не среагирует. Хотя он в эти игры играть не желал, чем здорово выводил меня из себя. В конце концов, идея помешать Мари уехать в Испанию принадлежала ему. Они все хорошо обдумали. Только вот не приняли во внимание возможность появления нового мужчины в жизни Мари. А я взял и появился. Если бы она съездила осемениться в Испанию, ситуация была бы проще. Но не мне судить. В любом случае, дело сделано, и результат оказался скорее трогательным. У нее был ум матери и улыбка отца. К тому же она неплохо рисовала. Так что и мне нашлось местечко в этой маленькой семейке, и я решительно был настроен рисовать с ней вместе, чтобы развить то, что в ней уже было заложено.
Итак, что делать? Мы не могли попросить Сюзи игнорировать меня и снова стать исключительной собственностью ее отца/крестного.
Отношения с Антуаном становились напряженней с каждой неделей. Он приходил все реже, забирал к себе Сюзи только от случая к случаю и посылал Мари куда подальше, когда та просила помочь. А со мной практически не разговаривал.
Прибавьте сюда его собственную мать, которая приехала к нему на недельку и объявила, что отец хочет продать ферму и намеревается всласть попользоваться деньгами и потратить по максимуму, чтобы его пидору-сынку досталось как можно меньше.
Какой же сволочью надо быть, чтобы не только придумать такой план, но еще и осуществить его.
Антуан был вне себя. Не из-за бабла. Хотя наследство для крестьянина часто означает возможность купить трактор побольше. Так-то так, но нет, Антуану было плевать.
Нет, Антуан был вне себя из-за глубины презрения к тому, кем он был.
Да пошло оно все! Если он злится на родителей, пускай, я сам злюсь на своих, но с какой стати забиваться в угол и брюзжать на весь мир…
42
- О счастье, мама рядом! Мы все-таки родня.
- Зачем же мрачным взглядом ты смотришь на меня?
- Ты, мамочка, не рада, что сын твой голубой?
- Тогда пореже надо нам видеться с тобой.
- Ужасное мученье мне без тебя, Мари,
- Я был твоею мишенью, как при игре в шары.
- Но ты сейчас похожа на шарик бильбоке.
- Я быть привыкну все же от милой вдалеке.
- Мари, с тобой в разлуке прилягу на кровать,
- Без друга и подруги привыкну вековать.
- Не больше буду стоить, чем все холостяки.
- Хотел тебя присвоить я телу вопреки.
- Вся проблема в Сюзи, твою мать, как же я ее люблю!
43
Я впервые увиделась с его матерью. Антуан никогда о ней особо не распространялся. Никто не выставляет напоказ постыдные секреты и отвратительные семейные подробности, в которые и поверить-то трудно. Ведь, по сути, открещиваться от своих генетических предшественников означает не исключать риск, что ты и сам являешься носителем того, что для тебя настолько неприемлемо. Антуан искал укрытие в дальнем уголке нашей горной долины, чтобы забыть, откуда, а главное, от кого он произошел. А вовсе не для того, чтобы взбалтывать свое прошлое, как взбалтывают свиную кровь, чтобы помешать ей свернуться. Нет, Антуан хотел прижечь раны, прижечь по живому, зажав ремень в зубах, чтобы никогда больше об этом не говорить. О своем отце он даже не упоминал. После того как Антуан во всем признался, тот больше не сказал ему ни слова. Возможно, это он стоял и за оскорбительными письмами, и за актами вандализма. Неужели некоторые родители до такой степени неспособны с этим смириться? Я думала, что для отца и матери важнее всего благо их детей.
А оказывается…
Но я все чаще встречаю примеры абсолютно обратные. Они хотели, чтобы он женился на девушке из их деревни, отцу которой принадлежали земли чуть выше по склону, сразу за их фермой. Обговоренный брак с целью расширить землевладение. Ему пришлось признаться в своей гомосексуальности. Дольше разыгрывать комедию было невозможно. И потом, у него была и своя гордость, и своя честь.
Они не виделись уже лет шесть. Антуан больше не возвращался в Канталь, а она не покидала своего дома. Он звонил ей два раза в год. На ее день рождения и на Рождество. Профсоюзный минимум. Он не мог понять, с какой стати она заявилась на целую неделю, чтобы повидаться с сыном, по которому вроде бы совсем не скучала.
Его это не воодушевило. В последние недели он был ворчлив, не пускался в доверительные разговоры, как раньше, – из-за Оливье, но эту новость все-таки пришел мне сообщить. А еще спросил, может ли он как-нибудь зайти вместе с ней, чтобы представить свою крестницу, которой так гордился. Я не видела никаких препятствий.
Она была мелкой старушонкой, несмотря на свой высокий рост. Теперь мне стало понятнее, откуда взялись габариты Антуана. Ей было шестьдесят четыре, а на вид лет на десять больше. Конечно же, в синтетическом платье с кричащим узором, в коричневых туфлях на толстом каблуке и серой кофте домашней вязки. Тряпка тряпкой. Маржори хлопнулась бы в обморок. Она воплощала классический стереотип старой крестьянки в цветастой юбке и с толстым задом. Это с виду. А характер еще гаже. Антуан нервничал, когда нас знакомил. Он предупредил, что мать у него со странностями. Меня смутили ее глаза. Коварный, лживый, почти мучительный взгляд. Я попыталась вспомнить, кого она мне напоминает. Есть! Куницу, которую я застала в амбаре, когда она пыталась утащить в пасти куренка. С видом невинным, но убийственным.
Она непременно желала расцеловать Сюзи, которая спасалась от нее на груди у Антуана. Потом принялась расспрашивать меня – что я делаю на ферме, как давно мы знакомы, и наконец ее понесло:
– Видишь, Антуан, как было бы здорово – маленькая семейка, как у твоей подружки.
– Хватит, мама! – попробовал он остановить ее сухим тоном.
– Правда-правда, милая женушка, которая подарила бы мне внучков, и отцу было бы приятно.
– Хватит же! – вспылил он.
Как ни в чем не бывало она продолжала, обращаясь ко мне:
– Вам не кажется, что это досадно – такой красивый мужчина?! А ведь у нас, на ферме, все для него было готово. Не такое уж хитрое дело – влюбиться в красивую девушку. Она красивая была, эта Сандрина, которую мы тебе подыскали. Но Антуан никогда и пальцем не пошевелил, чтобы нас порадовать.
Она выговорила это слащавым, чуть коварным тоном. Вроде гестаповца, который невозмутимо посылает один электрический разряд за другим.
– А мне кажется, досадно, что вы не принимаете сына таким, какой он есть.
Я не сдержалась. Такая уж я. Когда наезжают на дорогого мне человека, я показываю зубы. Даже если это его мать. Особенно если это его мать. Она повернулась спиной и сделала вид, что рассматривает коров. Я уверена, что она даже не понимает, какую боль причиняет сыну. Как мог Антуан появиться на свет из этого живота? Антуан, мой лучший друг, создание нежное, чувствительное, умное, уважительное и великодушное. Ошибка кастинга, реинкарнация, которая пошла наперекосяк, и вот вам результат: агнец, приземлившийся среди волков. Как Оливье.
И нечего тут мудрствовать лукаво. Я просто притягиваю агнцев, спасающихся от волков! Скоро смогу приют открывать.
В последний день он узнал, зачем она приезжала. Чтобы объявить ему о продаже фермы. Но они давали ему последний шанс: одну неделю, чтобы вернуться в Канталь, и верную дорогу к тому, чтобы вернуть себе хозяйство, – при условии, что он женится все на той же Сандрине. Свободной и десять лет спустя. Судите сами, что это была за красотка.
Он отвез мать на вокзал, вывел на платформу и отбыл, не дожидаясь поезда.
Приехал ко мне, и мы проговорили весь оставшийся день. Совершенно раздавленный.
Стыдящийся того, что познакомил меня с матерью.
Ну, не у него одного такая.
Несчастный от чувства, что его бросили.
Кто?
Страшащийся одиночества.
А я что, не в счет? Так, только чтобы жизнь подмаслить? (Мое масло чуть дороже, из-за улыбки молочницы в качестве довеска.) А он их теперь даже не замечал, моих улыбок.
Я все последние недели надрывалась, пытаясь втемяшить ему это в голову, но он не желал слушать. Нет, никто тебя не бросал, ну конечно, я по-прежнему тебя люблю, само собой, и Сюзи тоже. Нет, в наших отношениях ничего не изменилось. Да конечно же, приходи на ферму когда захочешь. Нет и нет, ты нам никогда не мешаешь. Ну, если только я не лежу полуголая на кухонном столе.
– Ага, вот видишь?! – поспешил он встрять.
Ну что ж он все передергивает! Никогда такого за ним не водилось. Он прекрасно знал, когда Оливье на работе, а мог и позвонить перед тем, как прийти.
Помянешь волка, то есть другого агнца, то есть агнца, который стал для некоторых волком, так он тут как тут: Оливье приехал на выходные. Агнец из Канталя собрал свои горести, как запихивают учебники в ранец, едва прозвенел звонок. Книжки уложены, оп, ранец на спину, хоть он и тяжелый. Не может же он выказать себя слабаком, это он-то, который грозился размазать в лепешку моего возлюбленного за малейшую провинность.
Пианино послужило переломным моментом – я в любом случае уже с трудом выносила сложившееся положение вещей. Сюзи мечтала научиться на нем играть, восхищаясь своей школьной учительницей. Но без инструмента дома занятия мне казались довольно бессмысленными. Как если бы я училась делать сыр, не имея коровы. А потом в один прекрасный день учительница сказала мне, что некая старушка в деревне отправляется в дом престарелых и отдает свое пианино. Я воспользовалась случаем. Тем более – задаром. Мне оставалось заплатить только за настройку. Но его надо было перевезти. По необходимости я попросила Антуана подъехать со своим фургончиком, а Оливье – со своими мускулами. Дом был небольшим, но пианино стояло на втором этаже, куда вела лестница из двух пролетов с поворотом. Оба в молчании чесали затылки. Встал вопрос, не был ли в свое время дом возведен вокруг пианино. Но пожилая дама – кстати, очень милая – заверила, что его туда втащили, она сама это наблюдала, и что их было всего двое. Она продолжила, заметив, что раньше мужчины были куда крепче, потому как привыкли к тяжелой работе в поле. Антуан подскочил. Она задела его больное место. У них получится, чего бы это ни стоило. До лестницы они его дотащили сравнительно легко. А вот дальше дело застопорилось. Они долго препирались относительно верной методики. Ведь единожды приступив, они лишались права на ошибку. Затем возникла проблема порядка следования. Кто пойдет первым, взяв на себя основной вес? Тот, кто сильнее, априори. Антуан был убежден, что крестьянская работа больше способствует развитию мускулатуры, чем служба в полиции. Но Оливье мог ему не завидовать. Уж мне ли не знать. Помешан на горном велосипеде. Тут они и начали ссориться. Оливье снял футболку, чтобы продемонстрировать мышцы. Секунду спустя мне была вручена футболка Антуана. Он был поплотнее и шерстист. Это мне в нем и нравилось: в его руках я себя чувствовала как на мягком матрасе, потому что густота волос ощущалась даже сквозь майку. Да, ведь Антуан не снимал майку, обнимая меня. И штанов тоже. В отличие от Оливье. Так вот, Антуан был, безусловно, сильнее Оливье, но я решила придержать язык. В конце концов, чего ради? Чтобы навлечь на себя громы и молнии того, кто пойдет сзади? Оливье уступил, и Антуан двинулся первым. Если б я не оказалась заблокированной на втором этаже, я бы, конечно, подождала их снаружи, лишь бы не слушать петушиные бои, которые они вели на протяжении всего спуска. Было невыносимо наблюдать, как на каждой ступеньке они обмениваются колкостями. У тебя руки-крюки, а вы, копы, уверены, что всегда правы, да что ты понимаешь в пианино! А ты, что ты понимаешь в настоящей работе!
Если б не Сюзи, я бы плюнула. С другой стороны, раз уж они в это ввязались, обратного хода не было. Добравшись до фургона, Оливье предпочел устроиться в кузове вместе с пианино под тем предлогом, что его надо придерживать на поворотах. Антуан не промолвил ни слова. Как и я. Ситуация была напряженной. Я чувствовала, что он готов взорваться. Скороварка, которая уже сварила картошку и вот-вот сбросит давление. Вместе с картошкой.
Все началось по новой на ферме, когда пианино надо было пристроить в гостиной. Я задумала небольшую перестановку, для чего потребовалось сдвинуть диван, который, к несчастью, служил убежищем восьмилапому чудовищу. А лапы-то волосатые. Оливье подскочил, и Антуан обозвал его девчонкой. И понеслось! Тут же в ответ получил «жирную деревенщину», что, несмотря на очевидную долю истины, содержащуюся в оскорблении, обычно выводило его из себя.
Естественно, они перешли к рукоприкладству, но проявили деликатность, удалившись выяснять отношения на улицу. Я даже не попыталась вмешаться. В конце концов, это могло стать выходом, который позволил бы покончить с их нелепым соперничеством, от которого страдали все. Мужские разборки. Навешают друг другу тумаков, а потом похлопают по плечам за большой кружкой пива.
Когда у Оливье пошла кровь из носа, я все-таки испугалась, как бы они не повредили друг друга всерьез. В ответ он разбил Антуану бровь. Я поднялась наверх за примочками и пластырем. Спустившись, прежде чем выйти во двор, я поставила в холодильник несколько банок пива, на случай, если… Они все еще дрались. Ни один не мог взять верх, как в хорошем вестерне, когда ковбои дерутся до полного изнеможения. Мне хватило времени сходить за молозивом к корове, которая накануне отелилась. Очень мило со стороны коров поставлять молозиво всякий раз, когда в нем возникает необходимость. Это не заговор, а гуманитарная помощь. Когда я вернулась и уселась на маленькой скамейке у кухни, они все еще не расцепились, но усталость уже давала о себе знать. Оба были в плачевном состоянии. Маловероятно, что сегодня вечером Оливье будет пересчитывать мои родинки.
– Сюзи скоро придет из школы. Вряд ли она будет вами гордиться.
Они даже не услышали.
В зрачках Альберта маячили два вопросительных знака.
– А что ты хочешь от меня услышать? Мужчины эволюционировали не намного больше животных. Самец вечно гарцует перед самкой. Знаешь, может, все дело в гормонах.
Он навострил уши и побежал к повороту встречать Сюзи. Та появилась веселая, и я наблюдала, как ее личико переменилось при виде этой парочки, мутузившей друг друга. Она бросила ранец и кинулась к ним, крича:
– Вы что, совсем свихнулись? Прекратите сейчас же!
И врезала каждому ногой по щиколотке. Вложив в это всю душу. Отчасти благодаря усталости, оба рухнули рядышком, держась каждый за свою голень. Что до этой девочки, сразу видно, из какого чрева она вышла. Никаких ошибок в кастинге. Сюзи заорала еще громче, потому что весь день заранее радовалась своему пианино, а им – каждому – нарисовала по картинке в благодарность. Она принесла рисунки и разорвала перед их носом, посыпав обрывками их головы. А потом исчезла в своей комнате.
Она горько плакала, упав на постель.
– Почему они дерутся, мама?
– Потому что очень сильно тебя любят, я думаю.
– Ну и что?
– А то, что твой крестный боится, что ты его забудешь, раз появился Оливье, а Оливье боится, что ему не найдется места среди нас.
– Но у нас места хватит на всех. Ты же мне сама все время говоришь, что любовь не делится, а множится.
– Конечно. Пойдем им объясним? Ладно?! А потом поможешь мне их полечить, потому что они немножко побитые.
– Какие дураки.
– Знаешь, мужчины иногда хорохорятся, чтобы показать, какие они крутые, но это потому, что они ранимые и им нужно как-то себя успокоить, так что не будем слишком уж на них сердиться.
Когда мы вдвоем спустились во двор, оба стояли на коленях посреди разбросанных обрывков и каждый пытался сложить свой рисунок.
– Гляди, этот, наверно, от твоего.
– Ага, а у меня тогда кусочек твоего неба.
– А вот эти сердечки, кажется, вон оттуда…
– Бросьте, я вам еще нарисую, – сказала Сюзи. – Идите сюда, мы с мамой вас полечим, и предупреждаю, это щиплет. Можете сколько угодно изображать из себя суровых вояк, мы все равно будем знать, что вам больно, потому что вы, мужчины, очень ранимые.
Как я люблю ее!
Они подошли, смущенные, хлопая друг друга по спине и улыбаясь словам Сюзи, которая с высоты своих пяти лет покончила с их враждой. Мне бы следовало предложить ее услуги президенту республики, чтобы положить конец израильско-палестинскому конфликту.
Они по очереди отправились под душ, а мы наложили на их раны компрессы из молозива. После чего Сюзи сыграла нам «Лунный свет»[33], пока они попивали пиво, сидя рядом на диване. Затем она объявила им, что любит обоих одинаково и так будет всегда.
И я присоединяюсь.
44
Попробуйте получить хороший жизненный урок от пятилетней девчушки. Сами увидите, это заставит задуматься. И возможно, даже все переменит. Ну, как говорила Мадлен, дети – это жизнь, и иногда достаточно посмотреть на них, чтобы многое понять.
Когда Сюзи наподдала нам по ногам, чтобы мы прекратили драться, она установила между нами новое равновесие. Назавтра я заехал к Антуану, чтобы официально закрепить перемирие, начало которому положила Сюзи. Больнее оказался не удар по лодыжке, хотя врезала она на удивление сильно, а то, что она разорвала рисунки, которые от всего сердца приготовила в благодарность. В тот день на мировом чемпионате кретинов мы на равных разделили первое место, и Сюзи вручила нам медали, заодно дав понять, как нелепо драться за гипотетическое первенство там, где нет никакого соревнования.
Я впервые оказался у Антуана дома. Ничего общего с жилищами тех крестьян-холостяков, в которых мне уже довелось побывать. На подоконнике небольшие горшки с цветами, повсюду книги, и не только о лечении мастита у коров или размножении животных. Среди прочих – целая полка психологических исследований. Дом был маленький. Центральная комната с большим обеденным столом посередине, клеенка на котором истерлась только в одном месте от слишком частого соприкосновения с губкой – лицом к телевизору и спиной к печке. Можно представить, как зимними вечерами, вернувшись из хлева, он любит ужинать, глядя восьмичасовые новости и грея спину.
Рядом со столом кресло, укрытое пледом и собакой, которая его грела. Бордер-колли с потрясающе добрым взглядом. Каков хозяин…
– Как его зовут?
– Зигмунд.
– Серьезно?
– Серьезно. Но я зову его Зиг, так проще.
– И как он ладит с Альбертом?
– Отлично, они беседуют об относительности психоанализа.
– А как твоя щиколотка?
– Блин, эта крошка такая же сильная, как ее мать!
– А что у нее от отца?
– Наверно, характер?
– Ну да, точно. Теперь понял.
– Дурачина! – сказал он улыбаясь.