Избранное. Потрясение оснований Тиллих Пауль

Предисловие

Есть две причины, по которым я согласился опубликовать книгу проповедей в нынешнее время. Многие мои студенты и друзья говорили мне о трудностях, которые они встречают, пытаясь проникнуть в мое теологическое мышление. Они полагают, что благодаря моим проповедям станут более ясными практические, или, точнее, экзистенциальные следствия моей теологии. Хочется думать, что проповеди, включенные в этот сборник, помогут показать, что строго систематический характер теологии вовсе не обязательно должен мешать ей быть «практичной», – иначе говоря, относящейся к личным и социальным проблемам нашей религиозной жизни.

Существует, однако, более важная причина, заставившая опубликовать эту книгу. Значительная часть бывающих на воскресных службах ничего не знает о христианстве – в самом прямом смысле этого слова. Для них проповедь, выдержанная в традиционных библейских выражениях и категориях, не имела бы смысла. Поэтому я был обязан искать язык, который иными средствами выражает тот человеческий опыт, на который указывают библейская и церковная терминология. В этой ситуации был разработан «апологетический» тип проповеди. А поскольку я полагаю, что такова общая ситуация, в которой христианство вынуждено провозглашать свою весть, то публикация некоторых попыток пойти навстречу этой ситуации, надеюсь, может оказаться небесполезной.

Проповеди, вошедшие в этот сборник, печатаются в том виде, в каком были произнесены, с очень незначительными изменениями. Специально для печати я их не перерабатывал. Многие из них были произнесены в Объединенной теологической семинарии либо во время воскресных, либо во время ежедневных служб. В сборник включены только те проповеди, которые вызвали у студентов Семинарии такой отклик, что их потребовалось размножать мимеографическим способом.

Тексты из Библии приводятся в нескольких различных переводах: the King James, the Moffat, the Smith and Goodspeed, the Revised Standard Version и некоторые комментарии. Разрешением использовать последние три версии я обязан, соответственно, издательству Harper & Brothers, the University of Chicago Press, и The International Council of Religious Education (Международному совету по религиозному образованию). Во многих случаях для оформления данного текста я сочетал несколько различных переводов{ В настоящем издании цитаты из Ветхого и Нового Завета даются по синодальному переводу. – Прим. ред.}.

Я выражаю свою признательность журналам Christendom – за разрешение перепечатать проповедь «Природа тоже плачет об утраченном благе»; Protestant – за разрешение перепечатать проповедь «Бегство от Бога»; и Union Review – за разрешение перепечатать проповеди «Теолог» и «Два раба Яхве».

Эта книга не смогла бы увидеть свет без напряженного труда нескольких моих бывших студентов, которые проверяли и приводили в порядок проповеди, труда, выполненного с великим пониманием и в духе творческой критики. Я выражаю свою глубокую благодарность мисс Мэри Хайльнер, мисс Элизабет Купер, мисс Каролине Спир, преподобному Уильяму О. Феннеллу и преподобному Уильяму Р. Колеману.

Пауль Тиллих

Нью-Йорк

1. Потрясение оснований

Смотрю на землю – и вот, она разорена и пуста. На небеса, и нет на них света. Смотрю на горы – и вот, они дрожат, и все холмы колеблются. Смотрю – и вот, нет человека, и все птицы небесные разлетелись. Смотрю – и вот, Кармил – пустыня, и все города разрушены от лица Господа, от ярости гнева Его. Ибо так сказал Господь: вся земля будет опустошена… Восплачет о сем земля, и небеса помрачатся вверху, потому что Я сказал, Я определил, и не раскаюсь в том и не отступлю от того. От шума всадников и стрелков разбегутся все города: они уйдут в густые леса и влезут на скалы; все города будут оставлены и не будет в них ни одного жителя. А ты, опустошенная, что станешь делать?

Иер. 4:23–30

Горы сдвинутся, и холмы поколеблются; а милость Моя не отступит от тебя, и завет мира Моего не поколеблется, говорит милующий тебя Господь.

Ис. 54:10

…Основания земли потрясутся. Земля сокрушается, земля распадается, земля сильно потрясена. Шатается земля, как пьяный, и качается, как колыбель, и беззаконие ее тяготеет на ней; она упадет и уже не встанет.

Ис. 24:18–20

Трудно говорить после пророков, после таких провозвестий. Каждое слово – как удар молота. Когда-то можно было выслушивать подобные слова без особого чувства и понимания. Десятилетиями и даже столетиями их не принимали всерьез. Эти дни миновали. Ныне мы должны отнестись к ним с глубоким вниманием, всерьез, ибо в этих словах могучим видением встает пережитое большинством людей нашего времени, возникает то, что в недалеком, может быть, будущем в полной мере предстоит пережить человечеству: «Основания земли потрясутся». Видения пророков стали действительной, физической возможностью и могут стать исторической реальностью. Слова «земля распадается» – не просто поэтическая метафора для нас, но – суровая реальность. Таков религиозный смысл эпохи, в которую мы вступили.

Библия постоянно рассказывает нам о начале и конце мира. Она говорит о вечности до создания мира; она говорит о времени, когда Бог заложил основания земли; она говорит о потрясении этих оснований и разрушении мира. В одной из поздних книг в составе Библии, во Втором послании Петра, говорится о том, что «небеса с шумом прейдут, стихии же, разгоревшись, разрушатся, земля и все дела на ней сгорят» (2 Петр 3:10). Это уже больше не видение, это стало физикой. Мы знаем о том, что в материальных основах нашей земли и в материальных основах всего, что имеет в нашем мире форму и строй, заключены разрушительные силы. Закладка оснований земли означает связывание этих сил. Когда непокорная мощь мельчайших частиц нашего материального мира была усмирена, замкнувшись в форму и обретя строй, – освободилось место, где могла развиваться жизнь, двигаться история, где можно было бы слышать слово и ощущать любовь, где можно было бы открыть истину и поклоняться Вечному. Все это оказалось возможным потому, что огненный хаос начала был преобразован в плодородную почву земли.

Но из плодородной почвы земли было порождено и вскормлено существо, которое смогло отыскать ключ к основаниям жизни всех существ. Этим существом был человек. Он нашел ключ, при помощи которого можно высвободить силы, замкнутые в материальных основах мира, те силы, что были заключены и связаны, когда закладывались основания земли. Он начал пользоваться этим ключом. Он подчинил начала жизни, мысли и воли – своей воле. И воля его пожелала разрушения. Во имя разрушения он использовал силы материальных основ мира; своей мыслью и трудом он освободил и развязал их. Вот почему основания земли ныне колеблются и потрясаются.

Пророки говорят на своем языке: Господь потрясает горы и плавит скалы. Этого языка современный человек понять не может. И по тому Бог, не ограниченный никаким определенным языком, даже языком пророков, говорит с нынешними людьми устами величайших ученых, и вот что Он сказал: «Вы сами можете навлечь на себя свою погибель. Я отдаю в ваши руки власть, способную поколебать основания вашей земли. Эту власть вы можете применить для творчества или разрушения. Как употребите вы ее?» – вот что сказал Бог человечеству, вот что открылось в труде ученых, когда они нашли ключ к основам, на которых крепится жизнь. Больше того, – Бог понуждает ученых принять на себя и нести Свое Слово, как было с пророками, невзирая на непрестанные попытки воспротивиться этому, отказаться от Слова, ибо нет пророка, которому нравится говорить то, что он говорить обязан. И нет ученого, принимавшего участие в великом и ужасном открытии, которому нравилось бы говорить то, что он обязан говорить. Но ничего иного им не оставалось, как только говорить; они должны были возвышать свой голос, подобно пророкам, чтобы рассказать современному поколению то, что рассказывали своим современникам пророки: земле и человеку, деревьям и животным грозит катастрофа, которую вряд ли удастся избежать. Страшное беспокойство, великая тревога звучат в словах этих людей. Они не только ощущали потрясение оснований, они чувствовали также и то, что в значительной степени сами ответственны за это. Они рассказывают, что презирают сделанное ими, ибо знают: у нас осталась лишь ничтожная возможность избежать катастрофы. Колеблясь между слабой надеждой и великим отчаянием, они призывают нас воспользоваться этой возможностью.

Так Бог устами ученых, их ужасающими открытиями говорил, обращаясь к нашему поколению, о потрясении оснований. И именно наука, как ничто другое, заставила нас позабыть об этом – не наука как знание, а, скорее, наука, направленная на цели скрытого идолослужения, побуждающая нас уверовать в нашу землю как место для установления Царства Божьего, уверовать в самих себя, в то, что достигнуто это будет благодаря нам. Были пророки этого идолослужения – лжепророки, как называет их Иеремия, – которые кричали: «Прогресс, бесконечный прогресс! Мир, всеобщий мир! Счастье, счастье для каждого!» Но что же происходит теперь? Та самая наука, на спасительное могущество которой уповали эти лжепророки, полностью истребила идолослужение. Величайшим триумфом науки оказалась ее власть, данная человеку, уничтожить самого себя и свой мир. И те, кто были виновниками этого триумфа, говорят ныне подобно подлинным пророкам прошлого, – говорят не о прогрессе, но о возвращении к первоначальному хаосу, не о мире, но о разрушении, не о счастье, но о погибельной участи. Таким путем наука искупает заблуждения идолослужения, которому веками предавалась. Наука, которая отводила нам глаза, ввергала нас в пучину неведения о вещах, имеющих действительно жизненно важное значение для людей, сама разоблачила себя, открыла нам глаза и, наконец, указала нам на одну важнейшую истину, имеющую основополагающий характер: «горы сдвинутся, и холмы поколеблются», «земля упадет и уже не встанет», потому что ее основания будут разрушены.

Но по-прежнему слышны голоса, – а после первого потрясения они окрепли еще больше, – которые стараются успокоить нас, говоря: «Быть может, человек употребит свою власть потрясать основания в творческих целях, для прогресса, для мира и счастья. Будущее – в руках человека, в наших руках. Доведись нам выбрать созидание вместо разрушения, – разве мы не в состоянии были бы продолжить творение. Почему бы нам не уподобиться Богу хотя бы в этом отношении?» Иов не в силах был ничего ответить, когда Бог обратился к нему из бури, говоря: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь». Но наши фальшивые голоса тянут свое: «Быть может, мы сумеем ответить на те вопросы, на которые не мог ответить Иов. Разве научные достижения не раскрыли тайны основания и формирования земли? Разве мы не способны присутствовать при этом событии в наших мыслях и знании? Почему же нужно бояться потрясения оснований?» Но человек – не Бог, и где бы он ни притязал на равенство с Богом, всюду он навлекает на себя хулу, подвергается саморазрушению и впадает в отчаяние. Когда беспечно и самодовольно человек полагался на собственное культуротворчество или на технический прогресс, на свои политические установления или религиозные системы, – он ввергался в распад и хаос; все основания его личной, природной и культурной жизни бывали потрясены. Так происходило на протяжении всей человеческой истории с самого ее начала. В наши времена это приняло еще большие масштабы, чем когда-либо прежде. Снова отвергнуто притязание человека быть равным Богу; потрясены все основания жизни нашей цивилизации. Читая некоторые отрывки из книг пророков, нам без труда удается представить, что мы читаем отчеты очевидцев из Варшавы, Хиросимы или Берлина. Исайя говорит: «Вот, Господь опустошает землю и делает ее бесплодною; изменяет вид ее и рассевает живущих на ней… Разрушен опустевший город, все дома заперты; помрачилась всякая радость, изгнано всякое веселие земли. В городе осталось запустение, и ворота развалились… И земля осквернена под живущими на ней; ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет. За то проклятие поедает землю, и несут наказание живущие на ней… и немного осталось людей». В каждом из этих слов заключен опыт, пережитый народами Европы и Азии. Потрясены самые первые и самые существенные основания жизни. Разрушения таковы, что не повидав все своими глазами, не столкнувшись с этим лично, мы не в состоянии и вообразить такое, поверить, что подобное может произойти и с нами. До сих пор мне видятся американские солдаты, проходящие через эти города, обращенные в руины, думая о собственной стране и, словно воочию, видящие гибельную участь ее городов и селений. Я знаю, что так было, что так случается по-прежнему. Есть солдаты, ставшие пророками, и их весть не слишком отличается от вести древних еврейских пророков. Это весть о потрясении оснований, и она относится не к своим врагам, скорее – к собственной стране. Ведь пророческий дух не исчез с лица земли. За десятки лет до мировых войн мужественные люди осуждали европейскую цивилизацию и пророчили ее конец изустно и посредством печатного слова. Им подобные есть и среди нас. Они похожи на тонкие и совершенные инструменты, отмечающие колебания земли в областях, далеких от ее поверхности. За десятки лет до окончательной катастрофы эти люди отмечают потрясение основ своей цивилизации, ее саморазрушительные тенденции, ее разлад и падение. Их души наделены незримым и почти безошибочным чувствилищем, их неудержимо влечет к провозвестию о том, что они восприняли, быть может, и против собственной воли, ибо ни один подлинный пророк никогда не пророчествовал по своей воле. К пророчествованию он понуждался Божественным Голосом, не слышать который он не мог. Никакому человеку, которым владеет пророческий дух, не хочется предвидеть и предсказывать гибельную судьбу своей собственной эпохи. В нем это вызывает страшную внутреннюю тревогу, подвергает его жестоким и зачастую смертельно опасным нападкам, навлекает обвинения в пессимизме и пораженчестве со стороны большинства людей. Люди желают слышать хорошие известия, и массы внимают тем, кто их доставляет. Все пророки Ветхого и Нового Завета, а также пророки исторической Церкви обладали сходным опытом. Всем им противоречили лжепророки, возвещавшие о спасении, когда его не было и в помине. «Пророки пророчествуют ложь, а мой народ любит это», – восклицает Иеремия в отчаянии. Его называли пораженцем и обвиняли его в том, что он враг своей страны. Но разве хранить молчание в то время, когда потрясены основания, – значит быть патриотом или доверять своему народу, его установлениям и образу жизни? Разве выражение оптимизма, – неважно, оправдан он или нет, – намного ценнее, чем выражение истины, даже если эта истина тяжела и горька? Большинство представителей рода человеческого, конечно, не в состоянии перенести известие о потрясении оснований. Они отвергают пророческие умы и подвергают их нападкам не потому, что действительно не согласны с ними, а потому что ощущают истину их слов и не могут принять ее. Они подавляют эту истину в самих себе, подвергают издевательским насмешкам или обрушивают ярость на тех, кто знает и осмеливается говорить о том, что знает. К какой из этих сторон вы относите самих себя? К тем ли, кто откликается на призыв пророческого духа, или к тем, кто затыкает уши и замыкает сердца, чтобы не услышать и не отозваться? Я всегда чувствовал, что людей, способных воспринимать потрясение оснований, очень немного, – немного тех, кто способен это вынести и, что важнее всего, кто способен говорить о том, что знает, ибо они достаточно мужественны, чтобы противостоять неизбежной вражде многих. Мои слова обращены в особенности к этим немногим.

Почему пророки были способны бесстрашно принять свое знание, а потом и возвещать о нем со столь покоряющей властью? Власть их объясняется тем, что в действительности они говорили не о самих основаниях земли, но о Том, Кто заложил эти основания и Кто колеблет их; их власть исходит из того, что они говорили не о самой гибельной судьбе народов, но о том, Кто учинил погибель ради Своей вечной справедливости и во имя Своего вечного спасения, которое Он дарует. Как гласит 101 псалом: «Твои лета в роды родов. В начале Ты основал землю, и небеса – дело Твоих рук. Они погибнут, а ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, ты переменишь их. Но Ты – тот же, и лета Твои не кончатся». Когда земля стареет и ветшает, когда умирают народы и культуры, Вечный переменяет облачения Своего бесконечного бытия. Он – основание всякого основания, и это основание – непоколебимо. Есть нечто недвижимое, неизменное, неколебимое, вечное, что являет себя в скоротечности нашей жизни и в распаде нашего мира. В границах конечного становится зримым бесконечное, в свете Вечного выявляется преходящий характер временного. Греки называли себя «смертными», потому что они познали бессмертное. Вот почему пророки оказались способны взирать бесстрашно на потрясение оснований. Только зная Вечного, можно взглянуть на это и не отпрянуть от ужаса. Разве возможно для человека сознавать надвигающуюся гибель и относиться к этому с прежним безразличием и цинизмом? Разве в человеческих силах – смотреть в лицо смерти и оставаться циничным? Разумеется, есть среди нас люди, с цинизмом относящиеся к большей части того, что человек создает и почитает. Есть среди нас некоторые, кто с цинизмом относится к нынешнему положению вещей в мире и к правителям этого мира. Конечно, мы можем с цинизмом относиться к истинным мотивам, определяющим всю человеческую деятельность, мы можем быть циничны по отношению к самим себе, своему внутреннему развитию и внешним достижениям. Мы можем с цинизмом относиться к религии и нашим Церквам, их учению, их символам и представителям. Едва ли найдется хоть что-то, к чему мы не смогли бы отнестись с цинизмом. Но мы не можем с цинизмом относиться к потрясению оснований всего сущего в мире! Я в своей жизни не встретил ни одного человека, который бы по-настоящему цинично относился к этому. Я повидал на своем веку много циничного, в особенности среди молодых людей в Европе до войны. Но благодаря великому множеству свидетельств я знаю, что этот цинизм исчез, когда стали колебаться основания мира в начале европейской катастрофы. С цинизмом относиться к концу и гибели мы можем до тех пор, пока не увидим их воочию, только до поры, покуда чувствуем безопасность того положения и ситуации, где может проявляться наш цинизм. Но как только основания этого и ему подобных положений и ситуаций начинают рассыпаться и распадаться, вместе с ними рассыпается и сам цинизм. И остаются только две взаимоисключающие возможности: отчаяние – залог вечного уничтожения или вера – залог вечного спасения. «Мир погибнет, но… Мое спасение не знает конца»{ В синодальном переводе этой фразы нет. – Прим. ред.}, – говорит Господь. Именно за этот выбор стоят пророки. Именно это нам следовало бы называть религией, или, точнее, религиозным основанием всех религий.

Как могли пророки говорить так? Как могли они живописать ужасающие картины гибельной участи и уничтожения без цинизма или отчаяния? Так было потому, что за пределами уничтожения они прозревали сферу спасения, потому что в гибели временного они видели явление Вечного, потому что они были глубоко и несомненно убеждены в том, что принадлежат двум мирам сразу: сфере изменчивого и сфере неизменного. Ведь только тот, кто существует и за пределами изменчивого, кто не заключен в одну только область преходящего, может без страха встретить свой конец. Все остальные стремятся избежать подобной встречи, отвернуться от нее. Как много места в нашей жизни занимают именно попытки изыскать способ уйти от неизбежного! Стараясь забыть о конце, мы часто преуспеваем в этом, но рано или поздно нас ждет неудача, ибо мы всегда носим смерть с собою, в своих телах и душах. И зачастую целые народы и культуры успешно пытаются позабыть о конце, но рано или поздно терпят неудачу и они, ибо в своей жизни и своем развитии они всегда носят с собою свою смерть. Часто вся земля успешно заставляет существ, которых она породила, позабыть о конце, но время от времени ее создания начинают ощущать, что их земля стареет, а основания ее – колеблются. Ведь земля всегда носит свою смерть в себе. Нам довелось жить в эпоху, когда очень немногим из нас, очень немногим народам, очень немногим областям земли удается преуспеть в забвении смерти. Ведь как раз в наши дни и потрясаются основания земли. Да не отведем глаза свои, не заткнем уши и не затворим уста! Пусть зрима будет нам в распаде мира твердыня вечности и спасения, которому нет конца!

2. Два порядка нашей жизни

Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Бог ваш. Говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его, что за неправды его сделано удовлетворение, ибо он от руки Господней принял вдвое за все грехи свои. Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему; всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими;

И явится слава Господня, и узрит всякая плоть спасение Божие; ибо уста Господни изрекли это. Голос говорит: возвещай! И сказал: что мне возвещать? Всякая плоть – трава, и вся красота ее – как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ – трава. Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно.

Взойди на высокую гору, благовествующий Сион! возвысь с силою голос твой, благовествующий Иерусалим! возвысь, не бойся; скажи городам Иудиным: вот Бог ваш! Вот, Господь Бог грядет с силою, и мышца Его со властью. Вот, награда Его с Ним и воздаяние Его пред лицем Его. Как пастырь Он будет пасти стадо Свое; агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей, и водить дойных.

Кто исчерпал воды горстью своею и пядью измерил небеса, и вместил в меру прах земли, и взвесил на весах горы и на чашах весовых холмы? Кто уразумел дух Господа, и был советником у Него и учил Его? С кем советуется Он, и кто вразумляет Его и наставляет Его на путь правды, и учит Его знанию, и указывает Ему путь мудрости?

Вот народы – как капля из ведра, и считаются как пылинка на весах. Вот, острова как порошинку поднимает Он. И Ливана недостаточно для жертвенного огня, и животных на нем – для всесожжения. Все народы пред Ним как ничто, – менее ничтожества и пустоты считаются у Него. Итак, кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдете Ему?

Идола выливает художник, и золотильщик покрывает его золотом и приделывает серебряные цепочки. А кто беден для такого приношения, выбирает негниющее дерево, приискивает себе искусного художника, чтобы сделать идола, который стоял бы твердо.

Разве не знаете? разве вы не слышали? разве вам не говорено было от начала? разве вы не уразумели из оснований земли? Он есть Тот, Который восседает над кругом земли, и живущие на ней – как саранча пред Ним; Он распростер небеса, как тонкую ткань, и раскинул их, как шатер для жилья. Он обращает князей в ничто, делает чем-то пустым судей земли. Едва они посажены, едва посеяны, едва укоренился в земле ствол их, и как только Он дохнул на них, они высохли, и вихрь унес их, как солому. Кому же вы уподобите Меня и с кем сравните? говорит Святый.

Поднимите глаза ваши на высоту небес и посмотрите, кто сотворил их? Кто выводит воинство их счетом? Он всех их называет по имени: по множеству могущества и великой силе у Него ничто не выбывает. Как же говоришь ты, Иаков, и высказываешь, Израиль: «путь мой сокрыт от Господа, и дело мое забыто у Бога моего»? Разве ты не знаешь? разве ты не слышал, что вечный Господь Бог, сотворивший концы земли, не утомляется и не изнемогает? разум Его неисследим. Он дает утомленному силу, и изнемогшему дарует крепость. Утомляются и юноши и ослабевают, и молодые люди падают, а надеющиеся на Господа обновятся в силе: поднимут крылья, как орлы, потекут – и не устанут, пойдут – и не утомятся.

Ис. 40

Эти потрясающие слова были написаны неизвестным пророком эпохи вавилонского изгнания. Они объединились с речениями пророка Исайи, поэтому неизвестного пророка мы называем Второисайей. Представим себе, что эти слова обращены к изгнанникам нашего времени, находящимся в тюрьмах и концентрационных лагерях, разлученным со своими мужьями или женами, оторванным от своих детей или родителей, изнемогающим в отчаянии на чужбине, погруженным в ад современной войны. Как откликнулись бы они на подобные слова, и как отозвались бы мы, будь они обращены к нам? Вероятно, с гневом или иронией мы возмутились бы против их кажущейся нарочитой выспренности; мы указали бы на огромный разрыв между воображаемой ситуацией, драматически изображенной пророком, и катастрофической реальностью, в которой мы живем. Мы отмахнулись бы от пророка, как от досадливого оптимиста, не заслуживающего нашего внимания. Может быть, его слова озлобили бы нас и вызвали к нему ненависть. Это было бы нашей естественной реакцией на человека, который желает утешить нас в положении, где мы не видим никакой возможности утешения и, отчаявшись, не верим никакой надежде.

Но ведь положение изгнанников в Вавилоне, сидящих на реках вавилонских и плачущих, было столь же безнадежным. Пророк должен был ожидать подобного отклика на свои слова, ибо он говорил так, что заставлял вавилонских изгнанников 2500 лет назад прислушиваться к себе. Его слова должны быть значимы и для нас, сегодняшних изгнанников. Пророк был реалистичен не менее, но, пожалуй, даже более нашего. Он знал, что подобное положение – не дело случая и несчастного жребия, что это человеческая ситуация, избежать которой не может ни человек, ни эпоха. Человеческая ситуация – ситуация конечности: всякая плоть – трава, и трава засыхает. Это ситуация греха – мы принимаем вдвое за все наши грехи. Это ситуация пустой тщеты и гордости – мы обращаемся в ничто и падаем. Но несмотря на все свое реалистическое знание природы человека и его предназначения, пророк утешает, ободряет, обнадеживает изгнанный народ, изгнанников всех народов, человека, ибо человек – изгнанник в этом мире.

Слова этой великой главы пророческой книги грохочут, подобно вздымающимся и опадающим волнам бурного океана. Тьма и свет следуют друг за другом; после слов о глубине греха и наказания пророк возвещает наступление прощения и освобождения. Но вот волна спадает, и пророк спрашивает себя: как же может он возвещать подобное, если вся «красота» смертных людей – как цвет полевой, увядающий, когда дунет на него дуновение Господа? Однако пророк не остается в глубинах своей печали: в противоположность человеческой смертности слово Бога пребудет вечно. Есть и нечто вечное, к чему мы можем прильнуть: не бойся, Господь Бог грядет с силою. Так вздымается волна и потом – снова спадает: вот народы – как капли воды, как пылинка; все народы пред Ним как ничто; менее ничтожества и пустоты считаются у Него. Вновь вздымается волна: Бог возвышается над кругом земли, над всем творением, над всем самым высоким и самым низким на земле! И когда волна спадает снова, и раб Божий сетует на то, что не получает правосудия от Бога, – ответ гласит: Бог действует за пределами человеческого вероятия, свыше человеческого ожидания: Он дает утомленному силу и изнемогшему дарует крепость. Он действует парадоксально, Его деяния – выше человеческого разумения.

Как нам истолковать эти слова? Есть ли способ соединить высоты и глубины, противопоставленные в этой главе? Понимать ли слова утешения и надежды как пустые обещания, никогда не исполнявшиеся в прошлом, которые никогда не исполнятся и в будущем? Понимать ли их как стремление, посредством мистицизма и поэтической велеречивости, уйти от осознания реальной человеческой ситуации? Будь это так, то как же тогда относиться к глубокому реализму понимания пророком сути человеческой ситуации? Он созерцал историю в настоящем ее облике, но в то же время устремлялся за пределы истории – к высшей власти, последнему смыслу и царственной Славе бытия. Ему были известны два порядка бытия: человеческий, политический, исторический порядок, и божественный, вечный. Благодаря тому что ему были ведомы эти два порядка бытия, пророк мог говорить так, как говорил, беспрерывно переходя от глубин человеческого ничтожества к великим высотам божественного творчества.

Взглянем на эти два порядка, на эти две различные природы и их взаимосвязь. Говоря о них, мы говорим о самих себе, ибо принадлежим обоим в каждый момент нашей жизни и истории.

Человеческий порядок, порядок истории, есть прежде всего порядок роста и умирания: «Так и народ – трава». Человеческое переживание печали, пробужденной видом вянущей и гибнущей природы, символизирует преходящий характер человеческой жизни. Поколение за поколением растет, борется, наслаждается и исчезает. Следует ли относиться ко всему этому всерьез? Следует ли относиться к этому серьезнее, чем к росту и увяданию травы? Пророк, когда от него требовалось, чтобы он обратился к народу со словом, спрашивал: зачем говорить к ним? Они – трава. Мы могли бы продолжить: зачем писать, работать и бороться ради людей? – Они трава. Что проку от того, когда через несколько лет все, для кого мы писали, к кому обращались со словом, ради кого боролись, – исчезнут? Они были травой, трава засохла, цветы завяли. Таков порядок истории. Но на горизонте возникает иной порядок: слово Бога пребудет вечно.

Второе: порядок истории есть порядок греха и наказания. Изгнание, последовавшее за разрушением Иерусалима, было, по словам всех пророков, наказанием людям за их грехи. Нам не по вкусу такие слова, как «грех» и «наказание». Они кажутся нам устаревшими, грубыми и тяжеловесными, не отражающими никакой реальности в свете современной психологии. Но где бы я ни встречал высоконравственных людей, наделенных глубоким разумом, изгнанников, – я видел, что они чувствуют ответственность за случившееся в их собственных странах. И очень часто я встречал граждан демократических государств, граждан этой страны, Америки, которые выражали чувство вины за положение, в котором мир оказался сегодня. Пророки были правы, были правы и изгнанники: они ответственны за это, как ответственны вы и я. Называем мы это грехом или нет, называем ли это наказанием, – всех нас настигают и поражают последствия нашей собственной несостоятельности, наших собственных недостатков. Таков порядок истории. Но на горизонте возникает иной порядок, и в нем открывается нам, что наша борьба не напрасна, что наше зло, наша несправедливость – прощены.

Есть и третий элемент исторического порядка, объединяющий конечность и грех: трагический закон, который правит историческим процессом, закон, предопределяющий низвержение человеческого величия и силы. Человеческое величие проявляется в истории; существуют великие и воинственные народы и царства; есть даже народы и царства, проявляющие известную праведность. Есть властители, даже хорошие властители; есть судьи, и даже справедливые судьи. Есть государства и конституции, обеспечивающие известную степень свободы; есть различные типы социального строя, и даже такие, что обеспечивают известный уровень равенства. Есть творческие умы, и даже наделенные силой знания и понимания. Но как раз будучи великими, могущественными, праведными, они прикасаются к сфере Божественного и оказываются самонадеянными, и низводятся в ничто. Они без корней; они засыхают; божественная буря проходит над ними, и они исчезают. Таково провозвестие пророка народам мира. Все они находятся под властью закона трагического саморазрушения – плохие и хорошие, отдельные личности и народы, слабые и герои. И вновь иной порядок, порядок, запредельный истории и трагедии, является на горизонте: Бог дает утомленным силу и обновляет их крепость, так что они поднимутся на крыльях, как орлы.

Порядок за пределами исторического порядка есть божественный порядок. И он парадоксален: люди подобны траве, но слово Бога, обращенное к ним, пребудет вечно. Люди находятся под законом греха и наказания, но божественный порядок прорывает его и приносит прощение. Люди слабеют и падают с высоты своей нравственной непорочности и юношеской силы, но когда они уже пали, когда совершенно ослабели, – то бегут и не устают, и поднимаются на крыльях, как орлы. Бог действует за пределами человечески-допустимого, вне человеческих оценок. Он действует необычно, неожиданно, парадоксально. Отрицательное начало исторического порядка есть положительное начало божественного. Слабое и отчаявшееся, грешное и трагическое внутри человеческого порядка суть сильное и победительное внутри божественного.

Несколькими главами ниже пророк говорит о парадоксальной участи раба, избранного народа. Изображенный как муж скорбей и изведавший болезни, он унижен и отвержен внутри человеческого порядка. Кто не вспомнит, слыша эти слова, об изгнанниках не одного только Израиля, но и об изгнанниках всех народов мира? Но наступает божественный порядок. Изгнанный народ, или (как позднее исторически неправильно, но по духу верно, интерпретировали это христиане) Человек на Кресте, являет собою иной порядок, тот порядок, при котором самый слабый – сильнее всех, а наиболее униженный – празднует величайшую победу. Исторический, человеческий порядок преодолен страдающим рабом, распятым Спасителем.

Если этот порядок сомнителен для нас, если мы испытываем отчаяние, взирая на свою человеческую ситуацию, если наше изгнанничество для нас бессмысленно и безнадежно, – пророк должен возбудить в нас стыд за самонадеянное высокомерие нашей рассудочности и узость нашего морализма. Он указывает на творение мира, человечества, истории. Он спрашивает: «С кем советуется Он, и кто вразумляет Его, и наставляет Его на путь правды?» Нам всегда хочется наставлять Бога на путь правды. Мы говорим Ему, что Он должен карать зло и награждать добро – в особенности наше. Но Он не приемлет никаких советов касательно хода истории, как не принимал Он советов касательно устроения мира с его естественным разрушением, жестокостью и скоротечностью. О божественном порядке нельзя судить мерою исторического порядка, мерою человеческого довольства и морали, демократии и цивилизации. Таков был ответ, полученный от Бога Иовом, когда Иов добивался от Него разгадки непостижимой несправедливости своей участи, своей исторической судьбы. Бог не оправдывает Себя в категориях морали; Господь отвечал Иову из бури, торжественно возвещая неисповедимое величие природы, которую не поверить мерою человеческой справедливости.

Но если божественный порядок и исторический нисколько не взаимодействуют, то как тогда божественный порядок вообще может затронуть нас? Как может вечность, прощение и божественная помощь коснуться нас, если мы находимся внутри иного, исторического порядка, состоя под законом конечности, слабости и наказания? Как может божественный порядок утешить нас в нашей бедственной нищете и ничтожестве? Как можно слушать слова пророков, гласящие об окончании нашей войны? На этот вопрос есть три ответа. Первый из них гласит: божественный порядок не есть порядок исторический, и нам не следует их смешивать. Никакой жизни не преодолеть конечность, грех и трагизм. Наша эпоха всегда питала иллюзии, будучи уверена, что сможет победить их, что мы сможем достичь гарантированной безопасности нашего существования. Казалось, прогресс победил трагизм; прогрессивный, исторический порядок, казалось бы, воплощает в себе божественный. Но почти три десятилетия наше поколение получало удар за ударом, разрушающие эту иллюзию, толкающие к отчаянию и цинизму тех, кто желал превратить и думал, что сможет превратить, исторический порядок в божественный. Извлечем же из катастрофы нашего времени хотя бы тот урок, что никакая жизнь, никакая эпоха не в силах преодолеть конечность, грех, трагизм.

Второй ответ состоит в том, что существует иной порядок, которому мы, как человеческие существа, принадлежим, порядок, который всегда делает человека неудовлетворенным всем тем, что ему дано. Человек переступает все границы внутри исторического порядка, минуя все высоты и глубины своего собственного существования. Как никакое другое существо, он способен выходить за пределы своего, данного ему мира. Он принимает участие в чем-то бесконечном, он присутствует внутри порядка непреходящего, свободного от разрушающих его начал, не трагичного, – но вечного, святого и блаженного. Поэтому, когда человек слушает пророческое слово, когда он слышит о вечном Боге, о величии Его силы и тайне Его свершений, – в глубине человеческой души пробуждается отклик: внутри него затронуто бесконечное. В глубине своей души каждый человек знает: это – истина. Самое наше отчаяние, наша неспособность убежать от самих себя в жизни и в смерти, свидетельствует о нашей бесконечности.

Третий ответ заключается в том, что эти два порядка, исторический и вечный, хотя и не смогут стать одним и тем же, но пребывают один в другом. Исторический порядок неотделим от вечного. Новое у пророков и в христианстве, что превосходит любое язычество, древнее и современное, – обнаружение, откровение вечного порядка в историческом. Страдающий раб Бога и враги, из-за которых он страдает, Человек на Кресте и те, кто в изнеможении у подножия Креста, гонимые и преследуемые во все эпохи истории, – все они преобразовывали историю. Сильное в истории – падает; крепость каждого из нас – отнимается от нас. Но именно те, кто кажутся слабыми в истории, и придают ей в конечном счете ее облик, ибо они связаны с вечным порядком. Мы – не потерянное поколение, потому что мы – поколение страдающее, разрушенное. Каждый из нас принадлежит вечному порядку, и пророк говорит всем нам: «Утешайте, утешайте народ Мой!»

3. Парадокс блаженств Нагорной проповеди

И Он, возведя очи Свои на учеников Своих, говорил: Блаженны нищие, ибо ваше есть Царствие Божие. Блаженны алчущие ныне, ибо насытитесь. Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь. Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как бесчестное, за Сына человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их. Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! ибо так поступали со лжепророками отцы их.

Лк. 6:20–26

Читатели и исследователи Нового Завета часто обнаруживают, что наибольшую трудность для истолкования заключают в себе вовсе не изощренная аргументация Павла или мистическая мудрость Иоанна, но простые речения Иисуса в том их виде, как они записаны первыми тремя евангелистами. Слова Иисуса кажутся столь ясными, прямыми и равными себе, что трудно вообразить, чтобы хоть кто-нибудь не сумел распознать их смысла. Но когда от нас требуется выразить этот смысл своими собственными словами, мы открываем один смысловой уровень за другим. Мы осознаем, что слова Иисуса, знакомые нам с самого раннего детства, непостижимы для нас. И когда мы пытаемся проникнуть в их смысл и значение, то погружаемся все глубже и глубже в них и никогда не можем их исчерпать. Ничто не кажется более простым и, однако, не является более сложным, чем, к примеру, молитва Господня, притчи и Блаженства.

Мы только что услышали четыре обещания блаженства и четыре обещания горя в передаче Луки. Смысл их представляется очевидным. Нищих, алчущих ныне, плачущих ныне, отверженных и оскорбленных, так сказать, превозносят и поздравляют, потому что они могут рассчитывать, что окажутся в положении, полностью противоположном своему нынешнему. А богатые, пресыщенные, смеющиеся, известные и уважаемые – достойны сожаления, потому что должны ожидать как раз обратного.

Возникают два вопроса: что и кому обещано в этих Блаженствах? Что это за царство, которым должны владеть нищие, и кто такие эти нищие? И кто эти богатые, на которых должны обрушиться горести и беды, и что должно с ними случиться?

Матфей пытался ответить на эти вопросы. Он сказал, что нищие – это нищие духом (в духе), алчущие же – алчут праведности. Он сказал, что плачущие скорбят о состоянии мира. Им обещано Царство Небесное, лицезрение Духа Божьего, утешение и милость Царства Божьего.

Справедливо ли истолкование Матфея? Или Матфей – а вслед за ним и официальная христианская Церковь – спиритуализировали Блаженства, придали им несвойственный прежде характер отвлеченной духовности? Или же, с другой стороны, Лука – а вслед за ним множество сектантских и революционных движений – исказили Блаженства с материалистических позиций? Выдвигались оба этих утверждения, и оба они неверны. Если мы желаем получить правильный ответ, то должны взглянуть на тех, к кому обращался со своими словами Иисус. Он обращался к людям двух родов. Одни жили, обратив сердца к грядущему миру, они были плохо приспособлены к существующему порядку вещей. Условия их жизни заставляли их страдать. Многие были лишены наследства, находились в опасности, голодали, были угнетены. Блаженства не проводят различия между духовными и материальными потребностями, так же как между духовным и материальным их удовлетворением: те, к кому обращался Иисус, нуждались в удовлетворении обеих этих потребностей. Ни пророки, ни Иисус не спиритуализировали провозвестие о Царстве. Но они не понимали и не толковали его и в том смысле, что Царство должно наступить как следствие всего лишь материального преобразования мира. Христианство провозглашает единство тела и души. Блаженства превозносят тех, кто исполнится совершенства во всем своем целостном существе. Другому же роду людей Иисус сулил горе и несчастья. Эти люди были неразрывно связаны с миром того времени. Всем своим сердцем они прилепились к тому, что их окружало. Они прочно обустроили свою жизнь, пользуясь почетом, властью и покоем. Угроза Иисуса несет в себе духовный и материальный смысл. Они были крепко привязаны к веку сему и должны были исчезнуть с ним. Они не собрали себе сокровищ за его пределами.

Ситуация людей из Галилеи, к которым обращался Иисус, остается по-прежнему и нашей ситуацией. Горе и несчастья обещаны сегодня всем состоятельным, уважаемым и находящимся в безопасности не по причине самого факта нашей безопасности и уважения к нам, а из-за того, что все это с почти неодолимой силой привязывает нас к веку сему, к его вещам и отношениям. А Блаженства обещаны сегодня всем тем, у кого нет безопасности и известности, кто скорбит телом и душой. И обещаны они не просто потому, что мы столь многого лишены, но потому что самый факт наших лишений и печалей может отвратить наши сердца от всего, что окружает нас в этом веке и обратить к веку будущему. Блаженства не прославляют нищих и несчастных, отдельных людей или целые классы потому, что они нищие. Горе и несчастья обещаны богатым и наслаждающимся довольством и безопасностью не потому, что они богаты. Будь это так, Иисус не мог бы обещать нищим изменить их положение на противоположное. Он высоко ценит нищих лишь за то, что они живут в двух мирах, – мире настоящем и мире, который должен наступить. И богатым он угрожает лишь потому, что они живут только в одном мире.

Это привносит страшное напряжение в нашу жизнь. Два порядка присущи нашей жизни, и один противоположен другому. Грядущий порядок всегда наступает, сотрясает существующий порядок, борется с ним, побеждает его и побеждается им. Грядущий порядок всегда при дверях. Но никогда нельзя сказать: «Он здесь!» или «Он там!» Никто не может ухватить его. Но можно быть захваченным им. И всякий раз, когда кто-нибудь захвачен им, он – богач, даже если внутри существующего порядка он нищ. Его блаженство – участие в грядущем порядке, его битвах, победах и поражениях. Он – блажен, он может возрадоваться и возвеселиться, даже если он отвержен и унижен, ибо его отверженность принадлежит существующему порядку, а сам он принадлежит иному. Он – блажен, а поносящие его имя как бесчестное – достойны жалости. Своим страхом и отчаянием, своей ненавистью к нему они доказывают, что данные Иисусом обещания горя уже превратились в реальность. Они утратили тот единственный порядок, которым владели, разделившись телом и духом. Вероятно, мы вправе расценить катастрофу нашего теперешнего мира как исполнение обещаний Иисуса, предрекавшего горе богатому, изобильному, смеющемуся, самодовольному социальному порядку. Но если мы верим в это, мы вправе верить также и в то, что ставшие нищими и голодными, скорбящими и гонимыми в этой катастрофе – это те, в ком явлен иной порядок. Они могут предать его, но призваны они первыми. Лишь благодаря парадоксу Блаженств мы сможем прийти к пониманию нашей собственной жизни и жизни нашего мира.

4. Два раба Яхве

Представьте дело ваше, говорит Господь; приведите ваши доказательства, говорит Царь Иакова. Пусть они представят и скажут нам, что произойдет; пусть возвестят что-либо прежде, нежели оно произошло, и мы вникнем умом своим и узнаем, как оно кончилось, или пусть предвозвестят нам о будущем. Скажите, что произойдет в будущем, и мы будем знать, что вы боги, или сделайте что-нибудь, доброе ли, худое ли, чтобы мы изумились и вместе с вами увидели. Но вы ничто, и дело ваше ничтожно; мерзость тот, кто избирает вас. Я воздвиг его от севера, и он придет; от восхода солнца будет призывать имя

Мое и попирать владык, как грязь, и топтать, как горшечник глину. Кто возвестил об этом изначала, чтобы нам знать, и задолго пред тем, чтобы нам можно было сказать: «Правда»? Но никто не сказал, никто не возвестил, никто не слыхал слов ваших. Итак, Я смотрел, и не было никого, и между ними не нашлось советника, чтоб Я мог спросить их, и они дали ответ. Вот, все они ничто, ничтожны и дела их; ветер и пустота – истуканы их.

Ис. 41:21–26, 28–29.

Драматическое зрелище открывается перед нами в этих словах пророка. Яхве, как судья и участник в одно и то же время, созывает языческих богов на небесный диспут, чтобы народы мира были свидетелями. Народам нужно рассудить, который из богов удостоверил, что он – истинный Бог. Истинный Бог должен быть Господом истории. Окончательный приговор гласит: Яхве – Бог истории и, следовательно, Он – действительно Бог. Яхве – Бог истории, ибо Он показал через своих пророков, что понимает смысл истории и знает прошлое и будущее, начало и конец всех вещей. Этим Он удостоверил, что творит историю, что именно Он воздвиг Кира, разрушителя могущества еврейского народа, освободителя его остатка. Языческие боги ничего не могут сказать в ответ, ибо они не знали об этом деянии; они не предвозвестили о нем и не могли совершить его. Диспут завершается провозглашением того, что все эти боги – ничто, ничтожны и дела их, а истуканы их – ветер и пустота. Лишь Яхве – Бог, ибо Он есть Бог истории.

Редко когда в истории человек находился в таком замешательстве при взгляде на нее, как мы сегодня. Мы настойчиво стремимся уловить хотя бы намек на будущее, ухватить хотя бы краешек мудрости и пророчества. Не просто несколько тысяч еврейских изгнанников, к которым на реках вавилонских обращается наш пророк, – речь идет о десяти миллионах изгнанников со всего мира, страстно пытающихся проникнуть взором в темноту своего будущего. И с ними вместе великое множество других людей жаждут услышать сильное, вдохновенное слово о будущем человечества.

Но обладающие властью и силой формировать облик будущего существеннейшим образом противоречат друг другу. Политические руководители торжественно заявляют, что в такие времена почти невозможно влачить бремя их службы. Священники в тылу и в армии могут только описывать в отрицательных категориях цель и назначение смерти и жертвы своих народов. Те, кто должен обращаться с речами к вражескому народу, вскоре осознают, что в политическом плане не могут обещать никаких реальных перспектив. Только пророки «безнадежных бедствий» свидетельствуют о них с полной уверенностью. Но они – не пророки Бога.

Не следует думать, что мрак нашей истории вскоре рассеется, – с помощью ли новых правительственных переговоров, или же благодаря искусной политической стратегии. Мрак нашего неведения, неуверенности и беспомощности в отношении будущего становится все глубже. Мы не получаем ответа о будущем, потому что задаем вопросы тем, кто не может его знать, богам, которые пустота, языческим богам, которые ничто рядом с Богом истории. Каждый пытается добиться предсказания у своего национального бога через его священнослужителей, великих и мудрых. И каждый достигает своей цели. Весь мир заполнен предсказаниями национальных богов разных народов. Все сравнивают полученные ими предсказания с другими и пытаются установить наиболее достоверные. Но мрак только густеет. Все говорят о будущем на языке своих народов. И все-таки даже величайший народ – ничто перед Богом истории, ибо нет народа или союза народов, которые могли бы сказать, что они составляют смысл и цель истории, что они – народ или союз народов – обладают знанием прошлого и властью и силой придать облик будущему. Все собрание национальных – языческих – богов в конце концов должно подпасть Суду Яхве, Который осудит их, сказав: «Вы – ничто, и дело ваше – ничтожно». Мы получаем так много предсказаний, но не пророчеств, только потому, что отказались обратиться к источнику пророчества – Богу истории.

Яхве открыл себя в страданиях Израиля как Бог – первый и последний, начало и конец истории. Лишь полный национальный упадок и развал подготовили остаток Израиля к принятию этого откровения в его универсальной значимости. Но всякий раз, когда еврейский народ использовал это откровение как оправдание национальной гордости и превращал Яхве во всего лишь национального бога, снова следовали упадок и развал. Ибо Яхве, национальный бог, всегда осужден Яхве – Богом истории. В этом факте – тайна сегодняшнего еврейства.

Наш пророк рисует две грандиозные фигуры: Кира, основателя Персидской империи, деятеля мирового масштаба своей эпохи, которого пророк называет пастырем и помазанником, мужем совета Божьего; и раба Яхве. Последний являет собою спасающую силу невинного страдания и смерти. Прославленный создатель империи должен быть рабом раба Яхве. Он должен освободить остаток Израиля, из которого произошел страдающий раб.

Я чувствую, что единственное решение сегодняшней исторической проблемы содержится именно в этом представлении пророка. Ибо две силы есть в нашем искалеченном мире: одна – у тех, кто, подобно страдающему рабу Бога, неприметно существует во всех странах. Мы не знаем, где живут эти рабы или какое влияние они окажут на будущее. Но мы знаем, что они существуют, и их страдания не напрасны. Они – тайные орудия Бога истории. Они – это старики и дети, юноши и девушки, гонимые и заключенные в тюрьмы, и все те, кто принесен в жертву будущему ради одного малого камня в здании Царства Божьего, краеугольный камень которого есть совершенный Раб Божий. И вторая сила мира – сила тех, кто, подобно Киру, правит империями и воплощает собою весь их позор и величие. Они – мужи совета Божьего, ибо они исполняют Его замыслы через служение страдающих рабов Яхве. Но сами они не ведают, что служат орудиями, как не сознавал Кир, что является мужем совета Божьего. Они не знают, что должно произойти из их дел. Если мы будем взирать на них в надежде уловить понимание будущего, – тогда и мы не будем знать, что должно произойти. Но если мы обратимся к истинным рабам и истинному Богу, Которому они служат, Богу истории, мы узнаем о будущем. Мы сможем отыскать ответ на загадку всей истории в целом и нашей частной, собственной истории в образе Кира на службе у раба Яхве.

5. Размышление о тайне времени

Поразмышляем о тайне времени. Августин указывает на глубину этой тайны, когда говорит: «Если никто не спрашивает меня о ней, я знаю. Если я хочу объяснить ее тому, кто спрашивает меня о ней, я не знаю». Во времени есть нечто не поддающееся изъяснению, однако это не воспрепятствовало большинству глубоких религиозных умов думать и говорить о нем. Когда автор первой части 89 псалма противопоставляет вечности Бога скоротечность человеческого существования, то это не пустое умозрение. Печаль, вызванная сознанием конечности, побуждает его изречь потрясающие слова этого псалма. Когда Августин в книге «Исповедь», имеющей глубоко личный характер, пытается проникнуть своим разумом в основание и причину нашей временности, – это не пустое любопытство. Когда мы поем: «Время, как вечно текущий поток, уносит всех своих сыновей», – это не абстрактное утверждение, мы выражаем глубокое религиозное чувство. Не просто философия, но трагическое чувство жизни заставляет ранних греческих философов говорить, что все вещи должны возвращаться к своему началу, подвергаясь наказанию «согласно порядку времени». Когда в Четвертом евангелии снова и снова употребляется выражение «вечная жизнь» как обозначение высочайшего блага, всегда присутствующего во Христе, это делается не только для построения систематической теории. Когда Майстер Экхарт указал на вечное «теперь» в потоке времени, и когда Серен Кьеркегор указал на бесконечную значимость каждого момента как момента решения, принимаемого «теперь», – это были религиозные события.

Время столь же неисчерпаемо, как и основа самой жизни. Даже величайшие умы открывали лишь какой-то один из его аспектов. Но каждый, даже самый простой ум постигает смысл времени – а именно свою собственную временность. Он может и не суметь выразить свое знание о времени, но он всегда неотделим от его тайны. Жизнь такого человека и жизнь каждого из нас пронизаны в каждый миг, в каждом переживании, в каждом проявлении тайной времени. Время – наше предназначение. Время – наша надежда. Время – наше отчаяние. И время – зеркало, в котором мы видим вечность. Позвольте из многих тайн времени указать только на три: на его власть пожирать все, находящееся в его сфере; его власть вмещать в себе вечность и его власть увлекать к последнему пределу, к новому творению.

Человечество всегда сознавало, что есть нечто ужасное в потоке времени, загадка, которую мы не можем разрешить, и решение, которое мы не в состоянии перенести. Мы выходим из прошлого, которого уже нет; мы уходим в будущее, которого еще нет; наше — только настоящее. Прошлое принадлежит нам лишь до тех пор, пока оно присутствует в нас; а будущее принадлежит нам лишь тогда, когда уже присутствует в нас. Прошлым мы обладаем в памяти, а будущим – в предвосхищении. Но какова природа самого настоящего? Если мы пристально вглядимся в него, то вынуждены будем сказать: настоящее – это точка, не имеющая протяженности, точка, в которой будущее становится прошедшим; настоящее – это когда мы говорим себе: «Вот – настоящее», и этот миг тут же поглощается прошлым. Настоящее исчезает в тот же миг, как только мы пытаемся ухватить его. Настоящее неуловимо; оно всегда уже ушло. Вот и кажется, что у нас нет ничего реального – ни прошлого, ни будущего, ни даже настоящего. Поэтому наше существование имеет характер сновидения, на что указывает псалмопевец, характер, который религиозные визионеры описали столь разнообразными способами.

Однако время не могло бы дать нам даже места, чтобы устоять на нем, если бы не его вторая тайна, если бы не его власть вмещать в себя вечность. В самом потоке времени нет настоящего; но настоящее – реально, о чем свидетельствует наш опыт. И реально оно потому, что вечность прорывается во время и дает ему реальное настоящее. Мы не смогли бы даже сказать «теперь», если бы вечность не подняла этот миг над всепреходящим временем. Вечность – всегда присутствует, и ее присутствие – причина того, что мы вообще обладаем настоящим. Когда псалмопевец взирает на Бога, для Которого тысячи лет как один день, он взирает на эту вечность, которая одна дает ему место, на котором он может стать, «теперь», обладающее бесконечной реальностью и бесконечным значением. Всякий раз, когда мы говорим «теперь», объединяются временное и нечто вечное. Когда бы ни сказал человек, противясь потоку, увлекающему будущее в прошлое: «Теперь я живу. Сейчас я действительно присутствую» – вечность есть. В каждом таком «теперь» обнаруживается вечность; в каждом реальном «теперь» присутствует вечность. Призадумаемся на миг над образом жизни всех нас, живущих в наше время. Разве мы не утратили реальное настоящее, всегда влекомые вперед, к будущему, гонимые нашей спешкой, нашей неутомимой активностью? Мы полагаем, что будущее должно быть лучше всякого настоящего, но по ту сторону ближайшего будущего всегда есть другое будущее и еще и еще – без настоящего, то есть без вечности. Согласно Четвертому Евангелию вечная жизнь есть дар в настоящем: слушающий Христа уже обладает вечностью. Он больше неподвластен увлекающему за собой потоку времени. В нем «теперь» становится «вечным теперь». Мы утратили реальное «теперь», «вечное теперь»; я боюсь, мы утратили вечную жизнь в той мере, в какой она создает реальное настоящее.

Во времени есть и еще одно начало, его третья тайна, которая заставляет нас взирать на будущее; ибо время не возвращается и не повторяет себя: оно бежит вперед, оно всегда неповторимо, оно вечно создает новое. Внутри него есть влекущий к концу импульс, к концу неведомому, вечно недостижимому в самом же времени, всегда подразумеваемому и постоянно ускользающему. Время бежит к «вечному будущему». Это – величайшая из всех тайн времени. Это – тайна, о которой говорили пророки, Христос и апостолы. Время никогда не стремится к бесконечному самоповторению или пустому возвращению к своему началу. Время – не бессмысленно. У него есть скрытый смысл – спасение. У него есть скрытая цель – Царство Божие. Оно несет скрытую реальность – новое творение. Вот в чем заключается бесконечная значимость каждого мига времени: в нем решаем мы и в нем решается о нас то, что имеет отношение к нашему вечному будущему.

6. Бегство от Бога

Господи! Ты испытал меня и знаешь. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали. Иду ли я, отдыхаю ли – Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе. Еще нет слова на языке моем, – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно.

Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою. Дивно для меня ведение Твое, – высоко, не могу постигнуть его! Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо – Ты там; сойду ли в преисподнюю – и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, – и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя. Скажу ли: «Может быть, тьма скроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью»; но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет. Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было. Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их!

Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою. О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные! Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои. Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне. Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои; и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный.

Пс. 138

«Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу»? Эти слова – средоточие великого 138 псалма. В форме вопроса в них утверждается присутствие Бога, от которого нельзя укрыться. Рассмотрим это утверждение и те мощные образы, в которых псалмопевец пытается его выразить. От Бога нельзя скрыться. Он – Бог только потому, что от Него нельзя скрыться. И только то, что неизбежно, от чего нельзя скрыться, есть Бог.

Нет места, куда можно было бы убежать от Бога, которое было бы вне Бога. «Взойду ли на небо – Ты там». Вполне естественным представляется пребывание Бога на небе, и совершенно неестественным для нас – желание взойти на небо, чтобы убежать от Бога. Но как раз это и пытаются сделать идеалисты всех эпох. Они пытаются запрыгнуть на небо совершенства и истины, справедливости и мира, где в Боге нет необходимости. Это небо – дело рук человеческих, где нет вселяющего в нас беспокойство Божественного Духа, где нет осуждающего присутствия Божественного Лика. Но такое место – «безместно»; это – «Utopia», идеалистическая иллюзия. «Сойду ли в преисподнюю, и там Ты». Ад, или Шеол, обитель мертвых, казалось бы, подходящее место для того, чтобы спрятаться от Бога. Именно туда и пытаются спастись бегством все те, кто жаждет смерти, чтобы избавиться от Божественных Требований. Я убежден в том, что среди нас нет ни одного человека, который не желал в свое время избавиться от бремени существования, шагнув в смерть. Я знаю, что есть среди нас и такие, кого это томление по смерти искушает изо дня в день. Но всякий в глубине души знает, что смертью не избежать внутреннего требования, которое ему предъявлено. «Возьму ли крылья и переселюсь на край моря: и там рука Твоя поведет меня, удержит меня десница Твоя». Полетишь на край земли – и там не избегнешь Бога. Наша техническая цивилизация пытается сделать именно это, чтобы избавиться от знания того, что она лишена центра жизни и смысла. Современный способ бегства от Бога состоит в том, чтобы мчаться вперед и вперед, со скоростью солнечных лучей, обгоняющих восход солнца, захватывая все больше и больше пространства во всех направлениях любым доступным человеку способом; быть всегда деятельным, рассчитывающим все наперед, всегда наготове. Но Бог полагает свою руку на нас; и Он уже наложил ее тяжко и разрушительно на нашу цивилизацию, спасающуюся бегством; наш побег не удался. «Скажу ли: может быть, тьма сокроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью. Но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день: как тьма, так и свет». Бегством во тьму ради забвения Бога – не избежать Его. Возможно, на какое-то время мы в состоянии выбросить Бога из нашего сознания, отвергнуть Его, опровергнуть Его, убежденно доказывать Его небытие и жить без Него весьма уютно. Но рано или поздно мы узнаем, что отвергли и позабыли не Бога, а некое искаженное изображение Его. И мы узнаем, что можем спорить с Ним только потому, что Он побуждает нас нападать на Него. Предавая Бога забвению, Бога не избежать.

«Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?» Поэт, написавший эти слова, чтобы показать напрасные старания человека убежать от Бога, несомненно верил в то, что человек желает убежать от Него. В этом своем убеждении псалмопевец не одинок. Самые разные люди: пророки и реформаторы, святые и атеисты, верующие и неверующие, обладают таким же опытом. Можно с уверенностью сказать, что человек, никогда не пытавшийся убежать от Бога, никогда не встречал в своем опыте Бога, Бога истинного. Говоря о Боге, я не имею в виду множество богов нашего производства, богов, с которыми можно жить весьма уютно, ибо нет причин спасаться бегством от бога, являвшего собою совершенное изображение всего, что есть хорошего в человеке. Зачем и пытаться бежать от такого далекого идеала? Нет причин спасаться бегством и от бога, являющего собою только вселенную, или законы природы, или ход истории. Зачем пытаться бежать от реальности, частью которой мы являемся? Нет причин спасаться бегством от бога, который представляет собою не более чем благоволящего отца, отца, гарантирующего нам наше бессмертие и окончательное счастье. Зачем пытаться убегать от того, кто нам столь полезен? Нет, это изображения не Бога, а человека, пытающегося создать Бога по собственному подобию и ради собственного уюта. Эти боги – продукты человеческого воображения, принимающего желаемое за действительное, справедливо отвергаемые каждым честным атеистом. Бог, присутствие которого мы с легкостью можем перенести, бог, от которого нам нет нужды прятаться, бог, к которому временами мы не испытываем ненависти, смерти которого мы иногда не желаем, – вовсе не Бог и нисколько не реален.

Фридрих Ницше, знаменитый атеист и ярый враг религии и христианства, знал о могуществе идеи Бога больше, чем многие правоверные христиане. Заратустра, пророк нового, более высокого человека, в истории, полной символического смысла, говорит Самому Безобразному Человеку, убийце Бога: «Ты не вынес того, кто видел тебя, – кто всегда и насквозь видел тебя… ты отомстил этому свидетелю… Ты – убийца Бога». Самый Безобразный Человек соглашается с Заратустрой и отвечает: «Он должен был умереть». Ведь Бог, согласно Самому Безобразному Человеку, смотрит глазами, которые видят все; Он всматривается в основание и глубины человека, в его потаенный срам и безобразие. Бог, видящий все, и человека тоже, есть Бог, который должен умереть. Человек не может вынести, чтобы такой Свидетель был жив.

А в состоянии ли мы вынести такого Свидетеля? Псалмопевец говорит: «Господи! Ты испытал меня и знаешь». Кто может снести такое: быть как на ладони даже в самых темных уголках своей души? Кто не захочет скрыться от такого Свидетеля? И кто не пожелает стать одним из тех, кто может отрицать Бога в теории и на практике; кто не пожелает стать атеистом? «Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю… Иду ли, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе». Бог знает, каковы мы, и Он знает, что мы делаем. Кто не возненавидит своего спутника, который всегда с тобой на всяком пути, на каждом месте отдыха? Кто не пожелает вырваться из тюрьмы такого пожизненного сопровождения? «Ты разумеешь помышления мои издали… Еще нет слова на языке моем – Ты, Господи, уже знаешь его совершенно». Божественное Присутствие – духовно. Оно пронизывает нас до глубины нашего духа. Вся наша внутренняя жизнь, наши мысли и желания, наши чувства и фантазии – ведомы Богу. Бог содержит в Себе и последний путь к бегству, самое глубокое и сокровенное из всех мест – индивидуальный дух. Этот факт принять всего труднее. Едва ли можно преодолеть человеческое сопротивление такому безжалостному наблюдению. Всякий психоаналитик и исповедник знакомы со страшной силой сопротивления, подымающегося в каждой личности даже против малейшего раскрытия себя. Никто не хочет, чтобы его узнали, даже если он понимает, что его здоровье и спасение зависят от такого познания. Мы даже сами не желаем познавать самих себя. Мы стараемся скрыть глубину собственной души от своих же глаз. Мы отказываемся быть своими собственными свидетелями. Как же тогда можно выстоять перед зеркалом, от которого ничего не может укрыться?

Прав ли Самый Безобразный Человек? Он – символ безобразия в каждом из нас и символ нашего желания скрыть хоть что-нибудь от Бога и самих себя. Самый Безобразный Человек кажется правым, когда мы принимаем в расчет ту поддержку, которую он получает со стороны святых, реформаторов и теологов. Мартин Лютер был столь же захвачен пронизывающим самое сокровенное существо человека Присутствием Бога, как и псалмопевец. Лютер утверждал, что в каждом сотворенном существе Бог пребывает глубже, находится в более сокровенной сфере этого существа и более присущ ему, нежели само это существо по отношению к самому себе. Лютер утверждал также, что Бог заключает в себе все вещи, находится во всех вещах. Но это интимнейшее Присутствие Бога вызывало у Лютера такое же чувство, что и у Ницше. Он хотел, чтобы Бог не был Богом. «Я не любил Бога. Я ненавидел справедливого Бога… и Он пробуждал у меня возмущение. Во мне подымалось возмущение на Бога, – пусть это и не был сатанинский мятеж, но уж во всяком случае, это было немое богохульство». Следуя св. Бернару великому мастеру религиозного самонаблюдения, Лютер продолжал: «Мы не можем любить Бога, и потому не можем желать, чтобы Он существовал. Мы не можем хотеть, чтобы Он был самым мудрым… и самым могущественным». Когда Лютер осознал эту ненависть к Богу внутри самого себя, он был страшно потрясен. Он не был в состоянии избавиться от этой ненависти столь же искусно, как его учителя теологии, советовавшие ему, чтобы он не думал постоянно об испытующем Присутствии Бога и так избег бы богохульной ненависти. Вместе с псалмопевцем Лютер знал, что никакое бегство невозможно. «Сзади и спереди Ты объемлешь меня и полагаешь на мне Руку Твою». Бог стоит по обеим сторонам от нас, спереди и сзади нас. Нет никакого выхода.

Благочестивого человека Ветхого Завета, средневекового мистика-святого, реформатора христианской Церкви и пророка атеизма – всех их объединяет ужасающий опыт, открытый человеку: человек не может вынести Присутствия Бога, истинного Бога. Человек пытается убежать от Бога и ненавидит Его, потому что не может убежать. Протест против Бога, желание, чтобы никакого Бога не было, спасение бегством в атеизм, – все это подлинные начала глубокой религии. И только опираясь на эти начала, религия имеет смысл и силу.

Христианская теология и религиозное наставление говорят о Божественной Вездесущности (учение о том, что Бог присутствует везде) и о Божественном Всеведении (учение о том, что Бог знает все). В религиозном мышлении и воспитании трудно избежать таких представлений. Но они по меньшей мере столь же опасны, сколь и полезны. Они дают нам изображение Бога в виде существа, обладающего сверхъестественными свойствами, вездесущего, как электромагнитное поле, и всеведущего, как сверхчеловеческий мозг. Такие понятия, как «Божественная Вездесущность» и «Божественное Всеведение» превращают захлестывающий человека религиозный опыт в абстрактное философское утверждение, которое можно принимать или отвергать, определять, переопределять и заменять другим. Превращая Бога в объект наряду с другими объектами, существование и природа которого подлежат определению в рамках аргументированной дискуссии, теология способствует бегству в атеизм. Она приободряет тех, кто заинтересован в отрицании грозного Свидетеля их существования. Первый шаг к атеизму – это всегда теология, затягивающая Бога на уровень вещей, вызывающих сомнение. Тогда дело атеиста становится совсем легким, ибо он поступает совершенно оправданно, разрушая такой фантом и все его призрачные свойства. И так как атеист, подвизающийся в области теории, разрушает этот фантом на законных основаниях, практические атеисты (мы все) охотно готовы воспользоваться его доводами для обоснования собственной попытки спастись от Бога бегством.

Поэтому позабудем эти понятия – именно как абстрактные понятия – и постараемся отыскать их подлинный смысл внутри нашего собственного опыта. Мы все знаем, что отделить самих себя от мира, которому принадлежим в любой момент, мы не можем. Не существует абсолютной уединенности и окончательной разобщенности. Нас всегда охватывает и содержит нечто большее, чем мы сами, притязающее на нас, требующее от нас ответа. Наиболее сокровенные движения в глубинах наших душ не принадлежат нам всецело, ибо принадлежат и нашим друзьям, человечеству, вселенной и Основанию всего бытия, цели нашей жизни. Ничто нельзя утаить раз и навсегда; потаенное всегда отражается в зеркале, от которого ничто не скроется. Действительно ли верит хоть кто-то, что его самые тайные помышления и желания не выражаются очевиднейшим образом во всем его существе, действительно ли он верит в то, что события, происходящие во мраке его бессознательного или в разобщенности его сознания, не порождают вечных последствий? Верит ли в самом деле хоть кто-нибудь в то, что может избежать ответственности за сделанное и помысленное втайне? Всеведение означает, что наше тайное – явно. Вездесущность означает, что наша уединенность – общедоступна. Средоточие всецелого нашего бытия входит в средоточие всего бытия, и средоточие всего бытия пребывает в средоточии нашего бытия. Я не верю, чтобы серьезный человек мог отрицать этот опыт, неважно, в чем это отрицание выражается. И если у человека был такой опыт, то он тоже встречал в самом себе нечто, вызывавшее в нем желание убежать от последствий этой встречи, ибо человек не может быть на высоте своего собственного опыта; он пытается позабыть о нем и знает, что не сможет забыть его.

Можно ли избавиться от этого напряжения? Можно ли преодолеть ненависть к Богу и желание, чтобы не было Бога, чтобы не было людей? Есть ли способ победить свой стыд перед пожизненным Свидетелем и отчаяние – бремя нашей неотвратимой ответственности? Ницше дает решение этих вопросов, показывающее полную невозможность атеизма. Самый Безобразный Человек, убийца Бога, покоряется Заратустре, потому что Заратустра познал его и заглянул в его глубины с божественным пониманием. Убийца Бога находит Бога в человеке. Бога ему вообще убить не удалось. Бог вернулся в Заратустре в новую эпоху истории, которую Заратустра возвещает. Бог всегда оживает в чем-либо или в ком-либо, Его нельзя убить. История Самого Безобразного Человека – история атеизма в любых его разновидностях.

Псалмопевец предлагает другое, нежели Ницше, решение поставленных вопросов. «Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы». Пользуясь древним мифологическим представлением о том, что люди образуются в бездне под землей, псалмопевец указывает на тайну творения, – не творения вообще, а творения своего собственного существа. Бог, от которого псалмопевец не может убежать, есть Основание его бытия. И это бытие – его природа, душа и тело – дело бесконечной мудрости, чудесной и внушающей благоговейный трепет. Восхищение Божественной мудростью превозмогает ужас Божественного Присутствия в этих стихах псалмопевца. Он указывает на благоприятствующее присутствие бесконечной творческой мудрости. Именно это настроение духа проходит красной нитью через весь Ветхий Завет. Один крупный ученый, с которым я однажды беседовал о стремлении к смерти в каждом живом существе, продемонстрировал точно такое же настроение духа: «Не будем забывать и о том, что жизнь также полна благорасположения к нам». В жизни присутствует милость, иначе бы мы не смогли жить. Глаза Свидетеля, взгляда которых мы не можем вынести, – это также и глаза Того, Кто обладает бесконечной мудростью и укрепляющим благоволением. Центр бытия, куда вовлечен и наш собственный центр, есть источник милосердной красоты, которую мы все время встречаем в звездах и горах, в цветах и животных, в детях и зрелых людях.

Но для псалмопевца, решающего эти важнейшие вопросы, существует нечто большее: он не просто рассуждает о творческом Основании своего бытия. Он указывает также и на творческое предназначение своей жизни. «Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было». Псалмопевец здесь использует другой древний мифологический символ: земные события, записанные в небесной книге. Он выражает на поэтическом языке то, что сегодня мы назвали бы верой в последний смысл нашей жизни. Наши дни сочтены и записаны, они – совсем не случайны. Тот, Кто проникает своим взором в сокровеннейшие наши глубины, видит всю нашу жизнь. Мы принадлежим к этому целому и занимаем в нем наиважнейшее место. Мы – как индивиды и как группа – имеем абсолютное предназначение, и где бы мы ни ощутили его (выступает ли оно как великое или незначительное), – мы осознаем Присутствие Бога, Основание и средоточие всякого смысла. Можно присоединиться к восторженному восклицанию псалмопевца: «Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их! Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою». Так псалмопевец побеждает ужас перед отражающим все и вся зеркалом и неусыпным Свидетелем, признавая бесконечную тайну жизни, ее Основание и ее смысл.

Но вдруг, на вершине своего созерцания, псалмопевец отворачивается от Бога: он вспоминает, что в картине его жизни содержится некое темное начало – вражда против Бога, нечестие и кровавые дела. А поскольку это темное начало искажает картину его жизни, псалмопевец просит Бога искоренить его. В приступе внезапного гнева он восклицает: «О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня кровожадные! Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои. Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их; враги они мне». Эти слова приведут в замешательство всякого, кто думает, что проблему жизни можно разрешить посредством созерцания и религиозной выспренности. Настрой этих слов псалмопевца разительным образом отличается от настроя слов, сказанных перед ними. Восхваление превращается в проклятие. А трепет сердца перед всевидящим Богом сменяется гневом против людей. Этот гнев заставляет псалмопевца ощущать себя наравне с Богом, с Богом, от которого он желал убежать во мрак и смерть. Бог должен ненавидеть тех, кого ненавидит он, а враги Бога должны быть его врагами. Только что он говорил о бесконечности, отделяющей его мысли от помыслов Бога, но он уже позабыл об этом. Перед нами встает религиозный фанатизм, тот фанатизм, что воспламенял надменность Церквей, жестокость моралистов и непреклонность ортодоксов. Этот грех религии проявляется и в одном из величайших псалмов. Именно этот грех искажал историю Церкви и облик христианства. Его не избежали полностью даже Павел и Иоанн. Конечно, мы, чей религиозный опыт беден, а чувство Бога слабо, не должны слишком строго судить тех, чья жизнь пылала огнем Божественного Присутствия и разносила свое жгучее пламя по всему миру. Тем не менее грех религии – реален и противоречит Духу Того, кто постоянно запрещал своим ученикам ненавидеть Его врагов как врагов Бога.

Однако перемена в мыслях и чувстве внезапно возвращает псалмопевца к началу его поэмы. Явственнейшим образом он ощущает, что нечто неверное может быть в том, что он только что высказал. Что неверно – он не знает, но уверен, что знает Бог. И поэтому он заключает свое произведение одной из величайших молитв всех времен:

«Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои, и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный». На этот раз псалмопевец просит Бога сделать то, что Он и без того делает, согласно первым словам нашего псалма. Псалмопевец преодолел свою нерешительность в выборе между желанием спастись бегством от Бога и желанием стать наравне с Богом. Он понял, что окончательное разрешение проблемы жизни заключается в том факте, что Присутствие Свидетеля, Присутствие центра всей жизни в центре его жизни означает как радикальную критику его существования, так и последний его смысл. Мы познаны в глубине мрака, сквозь который мы не осмеливаемся даже взглянуть. И в то же самое время мы зримы с совершенной ясностью, превосходящей самое совершенное наше созерцание. Это бесконечное напряжение – та атмосфера, которой живет религия. В этом напряжении Лютер преодолел свою ненависть к Богу, открыв во Христе Распятом идеальный символ нашей человеческой ситуации. В этом напряжении живет современный человек, даже если он и потерял дорогу к традиционной религии. В конечном счете приговор человеческому существу может зависеть от того, достиг ли он этого напряжения и смог ли его вынести. Терпеть – ужаснее и тяжелее всего на свете. И все же терпеть – это единственный путь, на котором мы можем обрести последний смысл, радость и свободу в нашей жизни. Каждый из нас призван терпеть. Пусть у каждого из нас хватит мужества, чтобы вынести это призвание! Ибо таково призвание человека.

7. Глубина существования

А нам Бог открыл это Духом Своим; ибо Дух все проницает, и глубины Божии.

1 Кор. 2:10

Из глубины взываю к Тебе, Господи!

Пс. 129:1

В Послании Павла к коринфянам сосредоточим наше внимание на одном стихе: «Ибо Дух все проницает, и глубины Божии». А из этого стиха в качестве темы для размышлений возьмем одно слово: «глубины». О «глубине» говорится и в первом стихе 129 псалма.

Слова «глубокий» и «глубина» используются в нашей обыденной жизни, в поэзии и философии, в Библии и во многих других религиозных свидетельствах для характеристики духовного склада человека, хотя сами эти слова взяты из опыта восприятия пространства. Глубина – одно из пространственных измерений, но одновременно – символ некоторого духовного качества. Таким характером двойственности обладает большинство наших религиозных символов, напоминая нам тем самым о нашей конечности и рабской зависимости от зримых вещей. Мы – существа, зависимые от своих органов чувств и таковыми остаемся, даже когда имеем дело с духовными сущностями. С другой же стороны, наш язык обладает великой мудростью, он – воплощение безмерного прошлого опыта. Вовсе не случайно мы пользуемся определенными символами, заимствованными из сферы зрительного восприятия, и не пользуемся другими. Поэтому бывает полезно отыскивать причины, в силу которых коллективный разум прошлых поколении производил свой отбор. Если мы поймем, что хотели сказать люди, употребляя такие понятия, как «глубина», «глубокий», «бездонный», это может оказаться крайне важным для нас. Это сможет побудить нас попытаться проникнуть в свою собственную глубину.

Слово «глубокий», когда оно используется для выражения духовного опыта, имеет два значения: оно противоположно по смыслу либо слову «мелкий», либо слову «высокий». Истина – глубока, но не мелка; страдание есть глубина, но не высота. И свет истины, и тьма страдания – глубоки. Есть глубина в Боге, и есть глубина, откуда псалмопевец взывает к Богу. Почему истина глубока? И почему глубоко страдание? И почему один и тот же пространственный символ используется для выражения как опыта переживания истины, так и опыта переживания страдания? Поразмышляем над этими вопросами.

Все зримое обладает поверхностью. Поверхность – та сторона вещей, которая предстает нам первой. Глядя на поверхность, мы видим вещи такими, какими они нам кажутся. Однако если мы действуем исходя из того, чем кажутся нам люди и вещи, мы обманываемся, наши ожидания терпят крах, и поэтому мы стараемся проникнуть вглубь, чтобы разузнать, каковы вещи на самом деле. Но почему люди всегда ищут истину? Не потому ли, что поверхность вещей обманула их ожидания, и они узнали, что истина, которая не обманывает, пребывает под поверхностью, на глубине? И поэтому люди начинают копать все глубже и глубже. Казавшееся истинным сегодня на следующий день видится поверхностным. Встреча с человеком производит на нас некоторое впечатление. Но зачастую бывает так, что если мы действуем исходя из своего впечатления, фактическое поведение этого человека разочаровывает нас. Мы проникаем на более глубокий уровень его характера, и через некоторое время испытываем уже меньшее разочарование. Но этот человек вскоре может сделать нечто такое, что противоречит всем нашим ожиданиям, и тогда мы осознаем, что наше знание о нем все еще поверхностно. И мы вновь стараемся копнуть глубже и докопаться до его подлинной сущности.

Развитие науки шло точно таким же образом. Наука ставила под вопрос общепринятые допущения, кажущиеся истинными всем: и неспециалисту, и среднему ученому. Потом приходит гений и ставит под сомнение истинность этих общепринятых допущений. Когда же оказывается, что эти допущения не истинны, в науке происходят землетрясения, потрясающие ее до основания. Такие потрясения происходили, когда Коперник поставил под сомнение способность наших чувственных восприятий быть основой астрономии, когда Эйнштейн усомнился в наличии абсолютной точки, с которой наблюдатель мог бы рассматривать движение всех вещей. Землетрясение произошло, когда Маркс поставил под вопрос независимость интеллектуальной и моральной истории от ее экономического и социального базиса. Нечто подобное мощному извержению вулкана произошло, когда первые философы поставили под вопрос то, что принималось как данность всеми с незапамятных времен: само бытие. Когда они начали осознавать поразительный факт, лежащий в основании всех фактов, – что есть нечто, а не ничто, – тогда была достигнута непревзойденная и поныне глубина мысли.

Памятуя об этих великих и дерзновенных усилиях, ведущих в глубины нашего мира, нам следует взглянуть на самих себя и на те мнения, что мы принимаем как данность. Тогда мы увидим, что здесь – от предвзятостей, проистекающих от наших индивидуальных предпочтений и социального окружения. Мы будем поражены, когда заметим, сколь неглубок наш духовный мир: он лежит едва ли не на поверхности; сколь немногое из него может выстоять под серьезными ударами. Нечто страшно трагическое происходит во все периоды духовной жизни человека: истины, некогда глубокие и могучие, добытые величайшими гениями благодаря безмерно глубокому страданию и неимоверно тяжелому труду, становятся мелкими и поверхностными, когда их используют при обсуждении повседневных дел. Как может случиться, как случается такая трагедия? Эта трагедия может произойти и происходит потому, что не может быть глубины вне способа ее достижения. Истина в отрыве от способа достижения истины – мертва; если ею все еще пользуются, то она не проникает глубже поверхности вещей. Взгляните на ученого, знающего содержание сотни самых важных книг по мировой истории. Его духовная жизнь все равно остается столь же мелкой, как и прежде, или становится еще поверхностней. А потом взгляните на необразованного рабочего, выполняющего день изо дня механическую работу, и вдруг спрашивающего себя: «Я делаю эту работу: какой в этом смысл! Что это значит для моей жизни? В чем смысл моей жизни?» Благодаря тому что человек задает эти вопросы, он находится на пути в глубину, в то время как другой, изучающий историю, пребывает на поверхности, среди окаменелостей, вынесенных из глубины духовными землетрясениями прошлого. Простой рабочий может увидеть истину, даже если и не сможет ответить на свои вопросы; ученый специалист может не обладать никакой истиной, даже если он знает все истины прошлого.

Глубина мысли есть часть глубины жизни. Большая часть нашей жизни проходит на поверхности. Нас порабощает рутина нашей обыденной жизни: в труде и развлечениях, в делах и отдыхе. Нас одолевают бесчисленные превратности нашей судьбы, приятные и неприятные события. Они управляют нами, а не мы ими. Мы не останавливаемся, чтобы взглянуть в высоту, что над нами, или в глубину, что под нами. Мы всегда движемся вперед, хотя обычно по кругу, приводящему нас на то же самое место, с которого мы начали свое движение. Мы – в постоянном движении, и никогда не останавливаемся, чтобы погрузиться в глубину. Мы все болтаем и болтаем и никогда не прислушиваемся к голосам, обращенным к нашей глубине или звучащим из нашей глубины. Мы принимаем самих себя такими, какими самим себе кажемся, и нам нет дела до того, каковы мы в действительности. Как водители, удирающие с места происшествия, сбив пешехода, мы раним наши души той скоростью, с какой движемся по поверхности, а потом уносимся прочь, оставляя наши истекающие кровью души одни. Мы не достигаем, следовательно, нашей глубины и нашей истинной жизни, и только тогда, когда представление, сложившееся у нас о самих себе, разбивается вдребезги, только тогда, когда мы обнаруживаем, что действуем вопреки всем ожиданиям, выведенным нами из этого представления, и только тогда, когда внутреннее землетрясение колеблет и рвет поверхность нашего самопонимания, – только тогда мы готовы заглянуть на более глубокий уровень нашего бытия.

Мудрость всех веков и всех континентов говорит о дороге, ведущей к нашим глубинам. Способы ее описания бывали очень разными. Но все те, кто был вовлечен в поиски такого пути, – мистики и священники, поэты и философы, люди простые и образованные – благодаря ли вероисповеданию или уединенному испытанию самого себя, в силу ли внутренних или внешних катастроф, или благодаря молитве, медитации, – все они свидетельствовали об одинаковом опыте. Они обнаруживали, что в действительности не таковы, какими себе казались, – даже после того, как под ускользающей поверхностью им открылся более глубокий уровень. Сам этот более глубокий уровень становится поверхностью, когда обнаруживается уровень еще более глубокий, – и так случается вновь и вновь, покуда жив человек, покуда он на пути к своим глубинам.

Сегодня получила известность новая форма этого метода проникновения вглубь личности – так называемая «глубинная психология». Она уводит нас с поверхности нашего самопознания на уровень, где зафиксировано такое, о чем мы ничего не знали, оставаясь на поверхности нашего сознания. Глубинная психология показывает нам качества характера, противоречащие всему тому, что мы знали о самих себе. Глубинная психология может помочь нам отыскать путь, ведущий в наши глубины, хотя и не может помочь нам на дороге, ведущей к последнему смыслу нашего бытия, ибо не может направить нас к самой глубокой основе нашего бытия и всего сущего, к глубинам самой жизни.

Имя этой бесконечной, неисчерпаемой глубины, этого основания всего сущего – Бог. Эта глубина и есть то, что означает слово Бог. Если же для вас это слово не имеет большого смысла, замените его иным и говорите о глубинах своей жизни, об источнике своего бытия, о том, что имеет для вас безусловное значение, о том, к чему вы относитесь предельно серьезно. Быть может, вам, чтобы сделать это, потребуется забыть все, что традиция донесла до вас о Боге, быть может, позабыть даже само это слово. Ведь если вы знаете, что Бог – это глубина, вы уже многое о Нем знаете. Тогда уж вы не сможете называть себя атеистом или неверующим, ибо не сможете думать или говорить: «Нет у жизни никакой глубины! Самая жизнь – мелка. Само бытие – только поверхность». Скажи вы такое вполне серьезно, вы были бы атеистом; в противном же случае вы не атеист: знающий о глубине знает и о Боге.

Мы только что рассуждали о глубине мира и глубине наших душ. Но в мире мы существуем только благодаря сообществу людей. И свою душу мы можем обрести только благодаря зеркалу – тем, кто глядит на нас. Нет глубины жизни без общей жизни. В истории мы живем на поверхности в той же мере, как и в своей индивидуальной жизни. Мы понимаем свое историческое существование так, как оно представляется нам, а не таким, каково оно на самом деле. Поток ежедневных новостей, волны ежедневной пропаганды, приливы и отливы условностей и сенсационной шумихи заполоняют наши души и наш разум. Шум этих волн, играющих на отмели, мешает нам вслушиваться в звуки, идущие из глубины, в звучание того, что на самом деле происходит в основании нашего общественного строя, в тоскующих сердцах человеческих масс и борющихся умах, тех, кто чувствителен к историческим переменам. Наши уши столь же глухи к крикам, доносящимся из глубины социального, сколь глухи они к крикам, идущим из глубины наших душ. Мы оставляем столь же одинокими истекающие кровью жертвы нашей социальной системы, ранив их, не слыша их криков в шуме повседневной жизни, сколь одинокими мы оставляем наши собственные, истекающие кровью души. Некогда мы верили, что живем в эпоху неудержимого продвижения вперед, к улучшению человеческой природы. Но в глубинах нашего социального строя уже окрепли разрушительные силы. Некогда казалось, что человеческий разум покорил природу и восторжествовал в истории. Но все это было только на поверхности, а в глубине нашего сообщества уже начался мятеж против этой поверхности. Мы производили все более мощные и совершенные орудия и средства для улучшения человеческой жизни. Но в глубине они уже превратились в орудия и средства самоуничтожения человека. В последние десятилетия пророческие умы всматривались в глубину. Художники выражали свои предчувствия грядущей катастрофы, разрушая внешний облик человека и природы в своих картинах. Поэты употребляли странные, оскорбляющие слух слова и рифмы, чтобы бросить свет на противоположность между тем, что казалось, и тем, что было в действительности. Наряду с глубинной психологией возникла глубинная социология. Но лишь сегодня, когда самое ужасное социальное потрясение всех времен постигло все человечество, глаза народов открылись, и они увидели глубину под собой и истину о своем историческом существовании. И тем не менее все еще находятся люди, и даже высокопоставленные, которые отводят глаза от этой глубины, которые желают вернуться к разбитой поверхности, словно бы ничего не произошло. Но нам, знающим глубину случившегося, нельзя успокаиваться на достигнутом уровне, иначе можно отчаяться и начать презирать себя. Нам надо погрузиться еще глубже в основание нашей исторической жизни, в последнюю глубину истории. Имя этого бесконечного и неистощимого основания истории – Бог. Таков смысл слова «основание», и на этот же смысл указывают такие слова, как Царство Божие и Божественное Провидение. А если эти слова не много значат для вас, замените их другими и говорите о глубине истории, об основании и цели нашей социальной жизни и о том, к чему вы относитесь максимально серьезно, когда руководствуетесь моральными соображениями и политическими целями. Быть может, вы назовете эту глубину надеждой, просто надеждой. Ибо если вы обретете надежду в основании истории, вы объединитесь с великими пророками, способными заглядывать в глубину своего времени, пытавшимися бежать от нее, потому что не могли вынести ужаса своих видений, и все же имевших силы для того, чтобы заглянуть еще глубже и там обрести надежду. Они не стыдились этой надежды. И нам не надо стыдиться надежды, если мы найдем ее не на поверхности, где глупцы лелеют пустые чаяния, а в глубине, где трепещущие и сокрушенные сердцем обретают силу надежды, которая есть истина.

Последние слова подводят нас к другому значению слов «глубокий» и «глубина» как в секулярном, так и в религиозном языке: глубина страдания, которая есть дверь, единственная дверь, ведущая к истине. Это – очевидный факт. Удобно жить на поверхности, пока она остается неколебима. Больно отрываться от нее и нисходить к неведомому основанию. Огромное сопротивление этому отрыву и нисхождению в каждом человеке – естественно, и множество поводов, изобретаемых для того, чтобы не ступать на дорогу, ведущую в глубину, – легко объяснимо. Слишком сильна боль, которую у большинства людей вызывает взгляд, брошенный в собственную глубину. Они скорее предпочли бы вернуться на потрясенную и опустошенную поверхность своей прежней жизни и прежних мыслей. То же самое справедливо и в отношении социальных групп, создающих всякого рода идеологии и рационалистические толкования, чтобы сопротивляться тем, кто направил бы их на дорогу, ведущую к глубинам их социального существования. Они скорее предпочтут латать на живую нитку бреши в своей поверхности, чем копать ход к основанию. Пророки всех времен могут рассказать нам о полном ненависти сопротивлении, с которым они сталкивались из-за того, что осмеливались вскрыть глубину социальной несправедливости и социальной надежды. Кто, в самом деле, может вынести предельную глубину, палящее пламя в основе всего сущего, не воскликнув вместе с пророком: «Горе мне! Ибо я погиб. Ибо мои глаза видели Господа Духов!»

Естественна наша попытка не вступать на дорогу, ведущую в такую глубину страдания, естественно, что мы пользуемся для этого отговорками и предлогами. Одна из уловок такого рода – притом весьма несерьезная – утверждать, что глубокое – это мудреное, непостижимое для непросвещенного ума. Однако признак настоящей глубины – ее простота. Если бы вы сказали: «Это слишком глубоко для меня; я не могу понять этого», – вы обманули бы самого себя. Ибо следует знать, что действительно важное ни для кого слишком глубоким не бывает. А избегаете истины вы вовсе не потому, что она слишком глубока, а из-за того, что она причиняет слишком много неудобств. Не будем путать утонченное и изощренное, мудреное и лишенное простоты с глубоким. Утонченное и лишенное естественности не вызывает у нас предельного интереса, понимаем мы его или нет. Но глубокое должно интересовать нас всегда, потому что оно бесконечно важно, – все равно, захвачены мы им или нет.

Есть одно более важное обстоятельство, имеющее отношение к дороге, ведущей в глубину, которое может быть использовано как предлог уклониться от пути. Слово «глубина» в религиозном языке часто используется для обозначения местонахождения злых сил, демонов, смерти и ада. Не является ли дорога, ведущая в глубину, дорогой, ведущей в царство, подвластное этим силам? Нет ли в страстном влечении в глубину разрушительного и болезненного начала? Когда один мой американский друг говорил группе немецких беженцев о своем восхищении немецкой глубиной, мы спрашивали себя: можем ли мы принять эту похвалу? Не была ли эта глубина той почвой, которая породила самые демонические силы современной истории? Не была ли эта глубина глубиной болезненной и разрушительной? Позвольте мне в качестве ответа на эти вопросы рассказать вам один древний и прекрасный миф. Когда душа покидает тело, ей предстоит пересечь множество сфер, где правят демонические силы; и лишь та душа, что знает правильное и могущественное слово, может продолжить свой путь к последним глубинам Божественного Основания. Избежать этого испытания не может ни одна душа. Зная о борьбе святых всех времен, борьбе пророков и реформаторов, великих творцов во всех областях жизни, мы должны признать правду этого мифа. Каждый должен встретиться лицом к лицу с глубиной жизни. Наличие опасности не может служить отговоркой и поводом для бегства. Опасность нужно преодолеть знанием освобождающего слова. Немцы и множество людей всех наций этого слова не знали, и поэтому, не достигнув предельной и спасительной глубины, были схвачены злыми силами глубины.

Нет оправдания, позволяющего нам уходить от глубины истины, единственный путь к которой проходит через глубину страдания. Приходит ли страдание извне и мы берем его на себя как единственный путь, ведущий в глубину, или же оно выбирается добровольно как единственный путь, ведущий к глубинным началам нашей жизни; будет ли это путь смирения или путь восстания; внутренний ли это Крест или внешний – дорога ведет в направлении, обратном тому, на котором мы прежде жили и мыслили. Вот почему Исайя славословит Израиль, Раба Божьего, в глубинах его страдания. Вот почему Иисус называет блаженными тех, кто пребывает в глубине печали и гонений, голода и жажды – как телесных, так и духовных; и вот почему Он требует, чтобы мы потеряли наши жизни, чтобы обрести их. Вот почему два великих революционера, Томас Мюнцер в XVI в. и Карл Маркс в XIX в., говорят в аналогичных выражениях о призвании тех, кто находится на границе человеческого существования – в глубинах опустошенности, как называет это Мюнцер; в глубине бесчеловечности, как называет это Маркс: о тех пролетариях, на которых они указывают как на носителей спасительного будущего.

И как это бывает в нашей жизни, так бывает и в нашем мышлении: каждый элемент кажется перевернутым. Религию и христианство часто обвиняли в иррациональности и парадоксальности. Бесспорно, с ними было связано множество всяких глупостей, предрассудков и фанатизма. Требование принести в жертву свой разум – требование более демоническое, нежели божественное, ибо человек перестает быть человеком, как только перестает быть разумным. Но наше мышление требует глубины жертвы, страдания и Креста. Каждый шаг в глубину мысли – это разрыв с поверхностью наших прежних мыслей. Когда у людей, подобных Павлу, Августину и Лютеру, происходит такой разрыв, человека охватывает столь ужасное страдание, что оно воспринимается как смерть и ад. Но эти люди принимали такое страдание как дорогу, ведущую в божественные глубины, как духовный путь, как путь к истине. Они выражали истину, представшую им, духовными словами, т. е. словами, противоречащими всякому поверхностному рассуждению, но гармонировавшими с божественной глубиной разума. Парадоксальный язык религии открывает путь к истине как путь, ведущий в глубину, и потому как путь страдания и жертвы. Только тот, кто готов ступить на этот путь, – только тот в состоянии понять парадоксы религии.

Последнее, что хочу я сказать о пути, ведущем в глубину, касается одного из этих парадоксов. Конец пути – радость. А радость – глубже страдания. Радость – предельна. Я выражу это словами человека, который, в страстном стремлении к глубинам, был захвачен разрушительными силами и не знал слова, чтобы победить их. Фридрих Ницше пишет: «Мир – глубок, он глубже, чем может догадаться день. Глубина – его скорбь. И все же радость глубже любой печали. Скорбь говорит: "Прочь отсюда, уходи!" Но радость хочет всей вечности, хочет глубокой, бездонной вечности».

Вечная радость – конец путей Божиих. В этом – весть всех религий. Царство Божие – мир и радость. В этом – христианская весть. Но вечной радости не достичь, живя на поверхности. Добиться же ее можно, прорвавшись сквозь поверхность, пронизав глубины самого себя, нашего мира и Бога. Миг, в который мы достигаем последней глубины нашей жизни, – это миг познания радости, которая вечно с нами, нерушимой надежды и истины, на которой зиждутся жизнь и смерть. Ибо истина – в глубине, и надежда – в глубине, и радость – в глубине.

8. Скоротечность жизни

Господи! Ты нам прибежище в род и род. Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты – Бог. Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!» Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты как наводнением уносишь их; они – как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает; ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего. Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук. Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим. Кто знает силу гнева Твоего, и ярость Твою по мере страха Твоего? Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое. Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими. Рано насыти нас милостью Твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши. Возвесели нас за дни, в которые Ты поражал нас, за лета, в которые мы видели бедствие. Да явится на рабах Твоих дело Твое и на сынах их слава Твоя; и да будет благоволение Господа Бога нашего на нас, и в деле рук наших споспешествуй нам.

Пс. 89

Есть нечто совершенно особое в этом псалме – подъемы и спады хвалы и горестного сокрушения, размышления и мольбы, печали и надежды. Если мы хотим постичь его смысл, то должны читать его слово за словом, ощущая то, что ощущал поэт, стараясь видеть то, что видел он, взирая на свою собственную жизнь его глазами, так, как он выражает это в исполненных мощи словах. Эти слова приходят к нам из отдаленнейшего прошлого и все же обращаются к нашему настоящему и будущему – каким бы оно ни было. Более поздние поколения народа Израиля выразили свое отношение к этому несравненной силы псалму приписав его – один лишь этот псалом! – Моисею, которого они называли Божьим человеком. Приступим и мы к нему с таким же чувством благоговейного трепета. Этот псалом, как и многие другие тексты Библии, говорит о человеческой жизни и смерти словами, полными глубокого разочарования и сомнения. Они перекликаются со словами, которые Бог, согласно Книге бытия, сказал Адаму: «Проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от нее во все дни жизни твоей… В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься». Что может вызвать печаль более глубокую, чем эти слова? И может ли современный пессимист сказать слова горше и резче тех, что бросил своим друзьям-моралистам Иов, говоря: «Человек, рожденный женою, краткодневен», «для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет и отрасли от него выходить не перестанут», но «человек ляжет и не встанет». И он говорит Богу: «Вода стирает камни; разлив ее стирает земную пыль: так и надежду человека ты уничтожаешь. Теснишь его до конца, и он уходит». И современный естествоиспытатель ничего не изменил бы в словах Экклесиаста-проповедника, когда тот отрицает какое бы то ни было различие между человеком и зверем: «Как те умирают, так умирают и эти. Все произошло из праха, и все возвратится в прах». Экклесиаст усомнился в идеалистическом учении, согласно которому «дух сынов человеческих восходит вверх, а дух животных сходит вниз». «Итак, увидел я, что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это – доля его, ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?»

Таков душевный настрой древнего человечества, пугающий многих из нас. Поверхностный христианский идеализм не в состоянии вынести мрак, в который погружают нас эти представления. Не такова Библия. Самая универсальная из всех книг, она раскрывает перед нами вековечную мудрость о скоротечности жизни и ничтожестве человека. Библия не старается скрыть истину о человеческой жизни под покровом легковесных заявлений о бессмертии души; такое не свойственно ни Ветхому Завету, ни Новому. Они знают человеческую ситуацию и относятся к ней со всем вниманием и серьезностью. Они не дают нам легкого утешения, довольства самими собой.

Мы должны читать 89 псалом, помня обо всем этом. Но он говорит еще и о многом другом. Он начинается с хвалебной песни: «Господи! Ты нам прибежище в род и род». Чтобы показать преходящий характер человеческой жизни, поэт прославляет Божественную Вечность. Прежде чем взглянуть вниз, он обращает взоры вверх. Прежде чем рассуждать о ничтожестве человека, он указывает на величие Бога. Только взирая на бесконечное, мы можем осознать свою конечность. Лишь благодаря тому, что способны усматривать вечное, мы можем ясно представлять себе ограниченность отведенного нам времени. Лишь благодаря способности возвыситься над животными мы можем видеть, что подобны им. Печаль, которую вызывает в нас скоротечность нашей жизни, коренится в нашей способности заглядывать за ее пределы. Современные пессимисты не начинают своих сочинений превозношением Вечного Бога. Они думают, что могут прямиком подойти к человеку и говорить о его конечности, ничтожестве и трагизме. Но у них ничего не выходит. За кадром остается – причем они сами этого часто не осознают – тот критерий, на основании которого они оценивают человеческое существование и осуждают его. Это нечто находящееся вне человека. Когда греческие поэты называли людей «смертными», они помнили при этом о бессмертных богах, с которыми соразмеряли человеческую смертность. Мера скоротечности человеческой жизни – вечность Бога; мера ничтожества и трагизма человека – Божественное Совершенство. Вот что имеет в виду псалмопевец, когда называет Бога «нашим прибежищем», единственным постоянством в смене всех эпох и поколений. Вот почему он начинает свою песнь глубочайшей печали с восхваления Господа.

Вечность Бога предстает в мощном образе поэта: «Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века до века Ты – Бог». Даже горы – самое недвижное и неколебимое из всех вещей на земле – рождаются и умирают. Но Бог, Который был до их рождения, будет и после их смерти. От вечности в вечность, т. е. при переходе от одной формы к другой и от одного мира к другому – Он есть. Время Он мерит своей мерой, не нашей. «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел». Его мера – за пределами человеческого разумения. Вечность – не угасание времени; она творческое единство всех времен и временных циклов, всего прошедшего и будущего. Вечность есть вечная жизнь, а не вечная смерть. Псалмопевец взирает на живого Бога.

А потом он бросает взгляд вниз, на человека, и пишет: «Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: «Возвратитесь, сыны человеческие!» Участь, которую Бог судил человеку – смертная участь. Бог предает нас во власть природному закону, который должен вернуть прах во прах. Ни одно существо не может избежать этого приговора. Ни одно существо не может обрести Божественную вечность. Когда человек попытался завладеть знанием о всех добрых и злых силах, – это знание он получил. Но в то же самое время его глаза открылись, и он увидел свою реальную ситуацию, которая была скрыта от него в спящей невинности Рая. Он увидел, что не подобен Богу. Дар знания, которое он получил, включает обреченность на разделение полов и участь трудиться и умирать. Он был пробужден и увидел бесконечный разрыв между собой и Богом.

Кратко время между рождением и смертью. Потрясающую картину поэт передает отдельными фрагментами. «Они как стража в ночи», т. е. как одна из трех ночных страж, на которые делилась ночь. «Ты как наводнением уносишь их; они – как сон». Мы пробудились от бесконечного сна; мы бодрствуем треть ночи, это наш выход, ровно столько и не больше; вскоре явится наша смена и мы снова погрузимся в бесконечный сон. Обращаясь от ночи к течению дня и дневной жизни травы, поэт продолжает: «Как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает». Солнце, чьи первые лучи несут траве жизнь, палит ее нещадно в полдень и к вечеру совершенно иссушает ее. Как коротка наша жизнь – и какой долгой кажется. «Дней наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро и мы летим». Немногие достигают такого возраста, который кажется подростку невообразимо большим, зрелому человеку – далеким и как ничто тем, кто его уже достиг: один только миг, отлетающий прочь подобно птице, которую мы не можем ни поймать, ни последовать за ней.

Почему в столь великое смятение приводит поэта краткость нашей жизни? Очевидно, он чувствует, что эта краткость делает невозможным осуществление того, на что мы способны. Хоть и немногие желали бы повторить свою жизнь, мы часто слышим, как люди говорят: «Если бы только я мог начать свою жизнь сначала, обладая всем своим опытом, – я смог бы прожить ее правильно. Она была бы чем-то большим, нежели этот обломок, этот отрывок, эта неудавшаяся попытка, что я называю своей жизнью». Но жизнь не позволяет нам начинать заново. И даже если бы мы смогли начать все снова, и даже если бы наша жизнь оказалась одной из наиболее совершенных, счастливых и удачных – разве не почувствовали бы мы, оглядываясь на нее, то же самое, что чувствовал и псалмопевец? Разве не почувствовали бы мы, что самые ценные вещи в ней – добро, творчество, часы радости – связаны с бесконечным тяжким трудом и сопровождаются разочарованием? Разве не почувствовали бы мы, что казавшееся нам важным – вовсе не таково? А перед лицом смерти разве не стали бы все наши оценки и суждения сомнительными и ненадежными? Таким, безусловно, был душевный настрой того древнего поэта, который написал 89 псалом.

В рассуждениях подобного рода есть опасность: они могут породить в нас некое сентиментальное, поверхностное удовлетворение собственной печалью, сладкое переживание грусти, извращенное стремление к трагическому. В 89 псалме нет и намека на такие чувства. Поэт знал нечто такое, что неведомо большинству наших современных пессимистов, и выражает он свое знание вескими словами: «Ибо мы исчезаем от гнева Твоего, и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего». Эти слова указывают на нечто такое, чего в природе мы не находим: вину человека и гнев Бога. Зримым становится иной порядок вещей. Один лишь природный закон «из праха в прах» не объясняет человеческую ситуацию. Тот факт, что человек скован этим законом, выражает собой ответ Бога на попытку человека уподобиться Ему. Мы должны умереть, потому что мы прах, – таков закон природы, которому мы подвластны вместе со всеми существами и вещами: горами, цветами и зверями. Но в то же время мы должны умереть потому, что виновны. Таков моральный закон, которому, в отличие от всех других существ и предметов, мы подчинены. Оба эти закона равно истинны; оба они изложены во всех частях Библии. Если бы мы могли спросить псалмопевца или других авторов Библии о том, как, по их мнению, эти законы согласуются друг с другом, – они бы затруднились с ответом. Они, так же как и мы, чувствовали, что смерть не только естественна, но и противоестественна. Что-то восстает в нас против смерти, где бы она ни являлась нам, что-то бунтует в нас, когда мы видим труп; мы протестуем против смерти детей, молодых людей, мужчин и женщин в расцвете лет. Мы ощущаем стихию трагического и в уходе старых людей с их опытом, мудростью и неповторимой индивидуальностью. Мы восстаем против нашей собственной кончины, против ее предопределенности, неизбежности. Мы не восставали бы против смерти, будь она просто естественным процессом, как не возмущаемся при виде опадающей листвы: мы приемлем это, хотя и с чувством печали. Но человеческую смерть мы так не принимаем, мы восстаем; а коль скоро наш бунт бесполезен – то покоряемся и стихаем. Мы колеблемся между бунтом против смерти и покорным ее принятием, и оба наших состояния свидетельствуют о том, что для нас смерть неестественна.