Автобиография Кристи Агата

Глава третья

После возвращения из кругосветного путешествия мы прошли через столько волнений, что теперь наслаждались безмятежностью наступившего периода нашей новой жизни. А ведь именно тогда, наверное, меня должны были посетить первые дурные предчувствия. Очень уж все хорошо шло. Арчи нравилась работа, владелец фирмы был его другом, сослуживцы — приятными людьми; сбылась мечта его жизни — он вступил в привилегированный гольф-клуб и играл в гольф каждый выходной день. У меня пошло дело с книгами, и я начала думать, что, быть может, смогу неплохо этим зарабатывать.

Догадывалась ли я, что в ровном теноровом звучании тех дней была какая-то фальшь? Не думаю. Но чего-то действительно недоставало, хотя я не могла тогда сколько-нибудь внятно выразить это словами. Мне не хватало дружеской теплоты наших с Арчи былых отношений, наших воскресных поездок на автобусе или поезде по разным новым местам.

Теперь выходные дни были самым унылым для меня временем. Мне часто хотелось пригласить гостей, кого-нибудь из лондонских друзей. Арчи был против, так как это могло испортить его отдых. Если бы у нас кто-то гостил, ему пришлось бы больше времени проводить дома и пропускать партию в гольф. Я предлагала ему вместо гольфа поиграть иногда в теннис на платных кортах в Лондоне. Он приходил в ужас от подобного предложения. Из-за тенниса, говорил он, можно потерять меткость, необходимую для гольфа.

Гольф стал для него почти религией.

— Послушай, если хочешь, можешь приглашать своих подруг, но не зови семейных пар, потому что в этом случае мне придется тоже занимать их.

Выполнить его пожелание было не так-то легко: большинство наших друзей были как раз семейными парами, не пригласишь ведь жену без мужа. У меня завелись приятели в Саннингдейле, но саннингдейлская публика делилась на две категории: люди средних лет, помешанные на своих садах и ни о чем другом говорить не умевшие, и молодые, спортивного вида богачи, которые много пили, устраивали бесконечные коктейли и не были близки по образу жизни ни мне, ни, в этом смысле, Арчи.

Однажды к нам приехала Нэн Уоттс со своим вторым мужем. Во время войны она вышла замуж за некоего Хьюго Поллока, у них была дочь Джуди, но семейная жизнь не заладилась, и в конце концов они расстались. Вторично она вышла замуж за Джорджа Кона, который был страстным любителем гольфа. Это примирило Арчи с необходимостью их принять. Джордж и Арчи играли в паре; мы с Нэн сплетничали, болтали и не очень серьезно играли в гольф на специальном дамском поле. После игры встречались с мужьями в клубе, чтобы что-нибудь выпить. Мы с Нэн, во всяком случае, всегда заказывали свой любимый напиток: полпинты сливок, разбавленных молоком, как когда-то давно на ферме в Эбни.

Страшным ударом явился для нас уход Сайт — она относилась к своей карьере серьезно и хотела поработать за границей. Розалинда на будущий год пойдет в школу, сказала она, и в няне особой нужды не будет, а ей известно, что в Британском посольстве в Брюсселе есть вакансия, которую она мечтала бы занять. Ей не хочется от нас уходить, но она должна совершенствоваться, чтобы со временем иметь право работать гувернанткой в любой стране мира и повидать кое-что в жизни. Я не могла препятствовать ей в достижении этой достойной цели и с сожалением отпустила в Бельгию.

Памятуя, как счастлива была сама с Мари и какое удовольствие учить французский без слез, я решила взять Розалинде французскую няню-гувернантку. Москитик живо откликнулась и написала, что у нее на примете есть как раз то, что нужно, правда, не француженка, а швейцарка. Она уже встречалась с ней, к тому же ее друг знает семью этой девушки. Зовут ее Марсель. У нее очень мягкий характер. Москитик считала, что Розалинде именно такая и нужна: она будет жалеть девочку, поскольку та робка и нервна, и заботиться о ней. Не уверена, что я разделяла подобную оценку Розалиндиного характера.

Марсель Вину прибыла в назначенный срок. У меня сразу же шевельнулось какое-то тревожное предчувствие. По словам Москитика, это было нежное, очаровательное, хрупкое создание. У меня создалось другое впечатление о ней: заторможенная, хоть и доброжелательная, ленивая и неинтересная — тот самый тип людей, которым решительно не дано справляться с детьми. Розалинда, обычно послушная и вежливая, не создававшая проблем в повседневной жизни, чуть ли не за один день превратилась в исчадие ада.

Я не могла поверить своим глазам и лишь тогда поняла то, что другие воспитатели понимают интуитивно: ребенок, как собака, как любое животное, признает авторитет. У Марсель не было никакого авторитета. Она лишь беспомощно качала головой и повторяла:

«Rosalinde! Non, non, Rosalinde!» — без какого бы то ни было результата.

Смотреть на то, как они идут на прогулку, было мукой. Вскоре, правда, выяснилось, у Марсель все ступни были покрыты мозолями и волдырями. Прихрамывая, она ползла не быстрее похоронной процессии. Узнав об этом, я тут же отправила ее к педикюрше, но и после этого походка ее улучшилась ненамного. Розалинда, истинно английское дитя, устремлялась вперед с высоко поднятой головой, полная энергии; несчастная Марсель тащилась позади, бормоча: «Подождите меня, attendez-moi!»

— Но мы ведь гуляем, правда? — бросала через плечо Розалинда.

Марсель делала самую большую глупость, какую только можно придумать в подобной ситуации: она пыталась купить покой, предложив Розалинде зайти в кафе в Саннингдейле. Розалинда соглашалась выпить чашечку шоколада, вежливо пробормотав: «Спасибо», — но после этого вела себя ничуть не лучше. Дома она превращалась в дьяволенка: кидала в Марсель туфли, строила ей рожи и отказывалась есть.

— Что мне делать? — спрашивала я у Арчи. — Она просто чудовище. Я наказываю ее, но от этого ничего не меняется. Ей начинает нравиться мучить бедную девушку.

— Мне кажется, бедной девушке это достаточно безразлично, — отвечал Арчи. — В жизни не встречал более апатичного существа.

— Может, все наладится, — робко предполагала я. Но ничего не налаживалось, становилось только хуже. Меня это всерьез беспокоило, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы мой ребенок превращался в бешеного демона. В конце концов, если с предыдущими нянями Розалинда могла вести себя прилично, не следует ли предположить, что какой-то порок таится в самой этой девушке? Он-то и провоцирует ребенка на подобное поведение.

— Тебе разве не жаль Марсель? Она одна, в чужой стране, где никто не говорит на ее языке, — увещевала я.

— Она сама хотела сюда приехать, — отвечала Розалинда. — Не хотела бы — не приехала. И по-английски она говорит достаточно хорошо. Просто она ужасно, ужасно глупая.

Это, разумеется, была чистая правда.

Розалинда немного продвинулась во французском, но не так, как хотелось бы. Иногда, в дождливые дни, я предлагала им поиграть во что-нибудь, но Розалинда утверждала, что Марсель нельзя научить играть даже в «дурака». «Она не может запомнить, какая карта старше», — презрительно фыркала моя дочь.

Я сообщила Москитику, что у нас с Марсель взаимной приязни не получается.

— О, господи, я была уверена, что Розалинда полюбит Марсель.

— Она ее не любит, — констатировала я. — Совсем не любит. И изобретает всевозможные способы, чтобы мучить бедняжку, бросается в нее разными предметами.

— Розалинда бросается предметами?!

— Да, — подтвердила я, — и становится все более несносной.

В конце концов я решила, что нет смысла продолжать эти мучения. Почему, собственно, мы все должны страдать? Я поговорила с Марсель, промямлив, что, видимо, мы не подходим друг другу и что, вероятно, ей самой будет лучше в другом доме, что я дам ей рекомендацию и постараюсь найти хорошее место, если она не предпочтет вернуться в Швейцарию. Марсель невозмутимо ответила, что была рада повидать Англию, но теперь хотела бы уехать обратно в Берн. Мы попрощались, я настояла, чтобы она взяла жалованье за лишний месяц, и решительно настроилась найти кого-нибудь другого на ее место.

На сей раз я задумала взять женщину, которая выполняла бы обязанности и секретаря, и гувернантки. Когда Розалинде исполнится шесть лет, она будет по утрам ходить в школу, и ее гувернантка могла бы несколько часов быть в моем распоряжении — печатать или стенографировать. Может быть, я могла бы диктовать ей свои литературные опусы. Эта идея мне очень понравилась. Я дала объявление в газету: ищу женщину присматривать за пятилетним ребенком, который скоро пойдет в школу, и исполнять обязанности секретаря-машинистки-стенографистки. «Предпочту шотландку», — добавила я. Понаблюдав за другими детьми и их воспитательницами, я пришла к выводу, что шотландки справляются с маленькими ребятишками лучше всех. Француженки совершенно не умеют заставить своих подопечных соблюдать дисциплину, и те их просто изводят; немки хороши и педантичны, но я ведь хотела учить Розалинду не немецкому. Ирландки веселы, но от них в доме все вверх дном. От англичанок можно ожидать чего угодно. Я мечтала о шотландке.

Отобрав несколько предложений, пришедших в ответ на мое объявление, в один прекрасный день я отправилась в Лондон, в небольшой частный отель неподалеку от Ланкастер-гейт, где у меня была назначена встреча с некой мисс Шарлоттой Фишер. Мисс Фишер мне сразу же понравилась: высокая шатенка лет двадцати трех, не новичок в работе с детьми, производит впечатление очень расторопного человека и, помимо внешней привлекательности, обладает каким-то особым шармом. Ее отец был королевским капелланом и настоятелем собора святого Коломба в Эдинбурге. Она умела печатать на машинке и стенографировать, правда, делать это ей приходилось не часто. Ей понравилось мое предложение совмещать обязанности секретаря и няни.

— Есть еще один щекотливый момент, — сказала я, запинаясь, — ладите ли вы с… э… с пожилыми дамами?

Мисс Фишер бросила на меня быстрый взгляд. Вдруг я заметила, что мы сидим в комнате, полной пожилых дам — одни вязали, другие вышивали тамбурным швом, третьи читали иллюстрированные журналы. При моих словах пар двадцать глаз уставились на меня. Мисс Фишер прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Сосредоточившись на том, как получше сформулировать вопрос, я совершенно забыла, кто находился рядом с нами.

С моей матушкой стало теперь довольно трудно ладить — в старости это случается со многими, но мама, всегда отличавшаяся абсолютной назависимостью и быстро устававшая от людей — они ей надоедали, — стала просто невыносима. В частности, Джесси Суоннел не выдержала общения с ней.

— Думаю, да, — спокойно ответила Шарлотта Фишер. — До сих пор у меня с этим проблем не было.

Я пояснила, что моя мама — пожилая, немного эксцентричная дама, склонная полагать, что знает все лучше всех, — с ней бывает непросто найти общий язык. Поскольку Шарлотту это, видимо, не испугало, мы договорились, что она приедет к нам сразу же, как только рассчитается на предыдущей работе, — насколько я поняла, она присматривала за детьми какого-то миллионера, имевшего дом на Парк-лейн. В Лондоне, сказала Шарлотта, у нее живет сестра, намного старше ее, и она была бы благодарна, если бы сестре позволили ее навещать. Я с радостью согласилась.

Итак, Шарлотта Фишер стала моим секретарем, а Мэри Фишер всегда приезжала и выручала нас в трудную минуту, и в течение многих лет они оставались моими друзьями, выполняли обязанности и секретаря, и няни, и гувернантки, работали как ломовые лошади. Шарлотта и теперь одна из самых близких моих подруг.

Приезд Шарлотты, или Карло, как спустя месяц называла ее Розалинда, оказался чудом. Не успела она переступить порог Скотсвуда, как Розалинда мистическим образом вновь обернулась тем славным ребенком, каким была при Сайт. Словно ее окропили святой водой. Туфли благополучно сидели у нее на ногах, а не летели в кого попало, она вежливо отвечала на вопросы — словом, общество Карло было ей очень приятно. Бешеный демон исчез. «Хотя, когда я у вас появилась, — позднее призналась мне Шарлотта, — она была похожа на детеныша дикого животного, потому что ей давно не стригли челку: волосы лезли в глаза и мешали смотреть».

Наступили блаженные дни. Как только Розалинда пошла в школу, я начала готовиться к новому рассказу. Но так нерв-ничала, что откладывала и откладывала. Наконец день настал: мы с Шарлоттой уселись друг против друга. У нее в руках были блокнот и карандаш. Тоскливо глядя на каминную доску, я произнесла несколько первых фраз. Прозвучали они ужасно. Я не могла выговорить ни единого слова с ходу, не запинаясь. Все, что я изрекала, звучало неестественно. Мы промучались около часа. Много позднее Карло призналась мне, что тоже с ужасом ждала начала литературной работы. Хоть она и окончила курсы стенографии и машинописи, опыта работы у нее не было, она даже стенографировала проповеди в церкви, чтобы приобрести навык. Карло боялась, что я начну строчить как из пулемета. Но то, как я диктовала, ни для одной стенографистки никаких трудностей не представило бы. За мной можно было даже не стенографировать, а просто записывать.

После неудачного начала дела пошли лучше. Но все же мне, когда я сочиняю, удобнее писать самой — либо от руки, либо на машинке. Удивительно: когда слышишь свой голос, становишься неуверенной и не можешь толково выразить свою мысль. Только лет пять-шесть спустя, сломав правую руку, я научилась пользоваться диктофоном и постепенно привыкла к звучанию собственного голоса. Неудобство магнитофона или диктофона, однако, состоит в том, что они приучают к многословию.

Без сомнений, усилия, которые тратишь, когда пишешь на машинке или от руки, заставляли меня быть экономней в языке, — автору детективных рассказов это, уверена, особенно необходимо. Читатель не желает, чтобы одно и то же ему разжевывали по три-четыре раза. А когда наговариваешь текст на диктофон, возникает искушение сказать и так, и эдак, то же самое, но разными словами. Конечно, потом можно все сократить, но это раздражает и нарушает плавное течение мысли. И все-таки человек — создание ленивое, он не станет писать больше, чем необходимо, чтобы выразить свою мысль.

Конечно, существует свой объем для каждого жанра. Я лично думаю, что самый подходящий объем для детектива — пятьдесят тысяч слов. Многие издатели считают, что этого мало. Быть может, и читатель чувствует себя обделенным, получив за свои деньги всего пятьдесят тысяч слов, шестьдесят — семьдесят тысяч его больше устроили бы. Но если книга длиннее, при чтении возникает желание ее подсократить. Для рассказа в жанре триллера оптимальный объем — двадцать тысяч слов. К сожалению, спрос на рассказы такого объема падает все ниже, авторам за них мало платят, они понимают, что выгоднее писать более длинные вещи, вот и растягивают рассказ в целый роман. Техника короткого рассказа, полагаю, вообще не подходит детективному жанру. Триллеру еще куда ни шло, но детективу — нет. Рассказы мистера Форчуна о X. С. Бейли, с этой точки зрения, были хороши, потому что они длиннее обычного журнального рассказа.

К тому времени Эдмунд Корк свел меня с новым издателем, Уильямом Коллинзом, с которым я продолжаю сотрудничать по сей день.

Первая предложенная ему мной книга — «Убийство Роджера Экройда» — была гораздо удачнее всего, что я написала до той поры; ее и теперь еще помнят и цитируют. Мне удалось найти тогда отличный ход, чем я в какой-то мере обязана своему зятю Джеймсу. За несколько лет до того, прочтя какой-то детектив, он раздраженно бросил: «В нынешних детективах почти все оказываются преступниками, даже сыщики. Хотел бы я посмотреть, как из Ватсона можно сделать преступника». Мысль показалась мне забавной, и я часто возвращалась к ней. Затем похожую идею высказал лорд Луи Маунтбаттен. Он написал мне письмо с предложением сочинить рассказ от первого лица, которое окажется убийцей. Письмо пришло, когда я серьезно болела, и по сей день не уверена, что ответила на него.

Идея мне понравилась, и я долго размышляла над ней. Разумеется, осуществить ее было нелегко. Я подумывала о том, чтобы убийцей сделать Гастингса, но без обмана придумать такой сюжет трудно. Конечно, многие считают, что и «Убийство Роджера Экройда» — надувательство; но если они внимательно прочтут роман, им придется признать, что они не правы. Небольшие временные несовпадения, которые здесь неизбежны, аккуратно упрятаны в двусмысленные фразы: доктор Шеппард, делая записи, как бы сам находит удовольствие в том, чтобы писать только правду, но не всю правду.

Помимо успеха «Убийства Роджера Экройда», тот счастливый период был отмечен и многими другими удачами. Розалинда пошла в школу, и ей там очень нравилось. У нее появились милые друзья. У нас были славная квартира и сад, у меня — мой любимый «моррис каули» с носом бутылочкой и Карло Фишер, и в доме царил мир. Арчи бредил гольфом; наладилось у него и здоровье. Все было прекрасно в этом лучшем из миров, как заметил доктор Панглос.

Не хватало нам в жизни лишь одного — собаки. Наш дорогой Джон умер, пока мы путешествовали за границей. И мы приобрели щенка жесткошерстного терьера и назвали его Питером. Питер, естественно, стал для нас пупом земли. Он спал в постели у Карло и прогрызал себе путь через многочисленные тапочки и якобы «вечные» мячики, которые делаются специально для терьеров.

После всего, что мы пережили, было приятно не испытывать нужды в деньгах — это даже немного вскружило нам головы. Мы стали подумывать о вещах, которые прежде нам и во сне не приснились бы. Арчи однажды потряс меня, заявив, что считает необходимым приобрести настоящую скоростную машину, — видимо, на эту мысль его навел «бентли» Стречанза.

— Но ведь у нас есть машина, — заволновалась я.

— Да, но я имею в виду нечто особенное.

— Мы можем позволить себе завести теперь второго ребенка, — заметила я. Об этом я давно мечтала.

Арчи отмел эту идею:

— Мне никто, кроме Розалинды, не нужен. Розалинды вполне достаточно.

Арчи был помешан на Розалинде. Он обожал играть с ней, а она даже чистила его клюшки для гольфа. Они понимали друг друга, думаю, лучше, чем мы с Розалиндой. У них было одинаковое чувство юмора, они разделяли точку зрения друг друга по большинству вопросов. Ему нравились твердость ее характера и скептический склад ума, даже склонность к подозрительности: она никогда ничего не принимала на веру. Перед рождением Розалинды, по его собственному признанию, Арчи опасался, что на него все перестанут обращать внимание.

— Вот почему я хотел, чтобы родилась девочка, — говорил он. — С мальчиком мне было бы труднее смириться. Дочь я еще готов был терпеть, а сына, боюсь, нет.

Теперь он тоже говорил:

— Если родится сын, это будет очень плохо для меня. К тому же, — добавлял он примирительно, — у нас еще уйма времени.

Я согласилась, что время еще есть, и не без внутреннего сопротивления сняла возражения относительно покупки подержанного «дилейджа», который Арчи уже присмотрел. «Дилейдж» доставил нам обоим большое удовольствие. Я любила водить его, Арчи, разумеется, тоже, хотя гольф отнимал у него столько времени, что на машину оставалось не так уж много.

— Саннингдейл — идеальное место для жизни, — говорил Арчи. — Здесь есть все, что нам нужно. И от Лондона недалеко. А теперь здесь открываются Вентуорские поля для гольфа, следовательно, местечко будет разрастаться и в том направлении. Думаю, там мы сможем купить собственный дом.

Чудесная идея! Хоть в Скотсвуде мы чувствовали себя довольно уютно, были там определенные неудобства. Оборудование оказалось весьма ненадежным. Нас донимали вечные проблемы с электропроводкой; обещанная в рекламе «горячая вода круглосуточно» не была ни горячей, ни круглосуточной — и вообще дом страдал оттого, что за ним плохо следили. Нас обуяло страстное желание купить собственный дом.

Поначалу мы думали купить новый, в районе Вентуорс. Там предполагалось разбить два поля для гольфа, впоследствии, вероятно, даже три, а на остальных шестидесяти акрах построить дома всевозможных типов и размеров. Мы с Арчи, бывало, в полном восторге гуляли летними вечерами по Вентуорсу, присматривая себе дом. В конце концов остановились на трех, между которыми следовало сделать выбор. Мы связались с руководителем застройки района и сообщили, что нам нужен участок в полтора акра, предпочтительно поросший сосновым лесом, чтобы не требовал особого ухода. Застройщик был исключительно любезен. Мы объяснили ему, что хотим иметь небольшой домик — не помню, на какую сумму мы рассчитывали, наверное, тысячи на две. Он показал нам проект весьма уродливого маленького дома со множеством украшений в стиле модерн, который стоил пять тысяч триста фунтов, что было для нас тогда баснословными деньгами. Мы пали духом. Похоже, дешевле ничего построить нельзя — это крайний нижний предел. С сожалением мы ретировались. Однако было решено, что я приобрету за сто фунтов акцию Вентуорса: это даст мне право играть в гольф по выходным на тамошних полях — хоть какая-то зацепка. По крайней мере, на одном из вентуорских гольфных полей можно будет не чувствовать себя «зайцем».

Мои амбиции игрока в гольф неожиданно получили мощный стимул — я выиграла соревнования. Такого со мной не случалось ни прежде, ни потом. Я набрала, правда, к финалу тридцать пять очков — это был высший результат — но едва ли могла рассчитывать на победу. Однако в заключительной партии я встретилась с некой миссис Бюрбери — милой дамой чуть постарше меня, которая тоже набрала тридцать пять очков, была столь же нервна и играла так же неуверенно, как я.

Мы обе были счастливы и довольны собой, так как завоевали наибольшее количество баллов. Первый мяч обе благополучно загнали в лунку. Затем миссис Бюрбери, на радость себе, но повергнув в уныние меня, загнала мяч во вторую, третью, четвертую лунки и так далее до восьмой включительно. Теплившаяся до тех пор надежда проиграть, по крайней мере, не с позорным счетом покинула меня. Но, достигнув того же результата, что и миссис Бюрбери, я приободрилась: теперь можно играть без прежнего напряжения до самого конца, который уже не за горами и, разумеется, будет победным для моей соперницы. Однако после этого миссис Бюрбери вдруг расклеилась, не смогла справиться с волнением и стала проигрывать лунку за лункой. Я, все еще ни на что не рассчитывая, наоборот, начала выигрывать. И случилось невозможное: я выиграла девять следующих лунок и закончила игру на последней зеленой лужайке в гордом одиночестве. Кажется, у меня до сих пор где-то хранится тот серебряный трофей.

Пару лет спустя, осмотрев бесчисленное количество домов — это всегда было моим любимым времяпрепровождением, — мы ограничили свой выбор двумя. Один из них находился довольно далеко, был невелик, но окружен прелестным садом. Другой стоял возле вокзала — нечто в излюбленном миллионерами стиле «Савой», только в деревне. На его отделку денег, видимо, не пожалели. Стены были обшиты деревянными панелями, огромное количество ванных комнат, туалеты при спальнях и прочие роскошества. За последние годы дом сменил нескольких хозяев и к нему пристала дурная слава, — считалось, что каждого, кто в нем поселится, настигает какое-нибудь несчастье. Первый владелец разорился, у второго умерла жена. Не помню, что случилось с третьими жильцами, кажется, они просто развелись и разъехались. Так или иначе, дом был довольно дешев, поскольку его долго не покупали. При доме имелся славный сад — длинный и узкий. Начинался он лужайкой, затем тек ручей, по берегам которого росли всякие водяные растения, потом — дикие заросли азалий и рододендронов до самого конца, где был разбит солидный огород, а за ним тянулась живая изгородь из кустарника. Могли ли мы позволить себе такой дом — другой вопрос. Хоть у каждого из нас был приличный заработок — у меня, правда, непостоянный и не всегда одинаковый, у Арчи более надежный, — капитала нам, к сожалению, не хватало. Тем не менее мы взяли ссуду под залог и въехали в новый дом.

Купили ковры и шторы и взвалили на себя расходы, которые конечно же были нам не по средствам, хоть на бумаге концы с концами вроде бы сходились. Ведь нужно было содержать еще «дилейдж» и «моррис каули». Наняли и дополнительную прислугу: горничную и супружескую пару — жена прежде служила на кухне у какого-то аристократа, а муж, как считалось, хоть прямо они этого никогда не говорили, был дворецким. Однако он слабо представлял себе обязанности дворецкого, а вот она была отличной поварихой. В конце концов выяснилось, что на самом деле он служил портье. Это был уникально ленивый человек: большую часть дня валялся в постели и, кроме весьма неудовлетворительного прислуживания за столом, больше ничего не делал. В перерывах между лежаниями в постели он, правда, еще посещал пивную. Мы были вынуждены решать: отказать ему в месте или оставить. Но поскольку стряпня все же важнее, пришлось оставить.

Итак, мы продолжали жить на широкую ногу — и случилось то, чего следовало ожидать. Не прошло и года, как возникли финансовые трудности. Наш банковский счет таял не по дням, а по часам. Мы, однако, убедили себя, что при некоторой экономии выплывем.

По предложению Арчи новый дом был назван Стайлсом, поскольку первой вехой в моей писательской карьере было «Таинственное преступление в Стайлсе». На стене у нас висела картина, воспроизводившая обложку книги — мне ее подарили издатели.

Но Стайлс, как и во всех предыдущих случаях, снова оправдал свою дурную репутацию. Дом действительно был несчастливым. Я почувствовала это, едва переступив порог. Тогда я отнесла свое ощущение за счет того, что убранство было слишком кричащим и неестественным для деревенского дома, и подумала, что со временем, когда мы сможем позволить себе переоборудовать его в истинно деревенском стиле — без всех этих панелей, росписей и позолоты, — тогда я буду чувствовать себя здесь по-другому.

Глава четвертая

Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики, где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала. что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала — она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой — ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.

Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.

Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: «Порой так хочется освободиться от своего тела — оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!» Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.

Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: «Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить». Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.

— У меня отличная идея, — сказал Арчи. — На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.

Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.

Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама — пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. «Кем-то» была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.

Арчи считал, что нам следует сдать Стайлс на лето, за него можно взять приличную цену и таким образом поправить свои дела. Он поживет пока в Лондоне при клубе, а я поеду в Торки приводить в порядок Эшфилд. Он присоединится ко мне в августе. А когда туда приедет Москитик, мы оставим с ней Розалинду и отправимся за границу. На сей раз у нас была намечена Италия, город Алассио, где ни Арчи, ни я еще не бывали.

Итак, я оставила Арчи в Лондоне, а сама проследовала в Эшфилд.

Вероятно, я и впрямь была страшно утомлена и не совсем здорова, а там, в родительском доме, воспоминания, тяжелая работа и бессонные ночи довели меня до такого нервного истощения, что я едва понимала, что делаю. Я работала по десять-одиннадцать часов в сутки: открывала комнату за комнатой, перетаскивала вещи. Все было в ужасном состоянии: траченная молью одежда, древние Бабушкины сундуки, набитые старомодными платьями — все то, что рука не поднималась выбросить. Но нужно было куда-то это девать. Пришлось каждую неделю приплачивать мусорщику, чтобы он забирал и тряпки. С некоторыми вещами вообще непонятно было, что делать. Например, я нашла огромный Бабушкин погребальный венок из восковых цветов. Он лежал под большим стеклянным колпаком. Мне не хотелось держать в доме столь печальный сувенир, но как от него избавиться? Не выбросишь ведь. Однако решение наконец было найдено. Оказалось, что он очень нравился миссис Поттер, маминой кухарке. Я подарила ей его, и она была в восторге.

Эшфилд был первым домом моих родителей, они поселились в нем, когда Мэдж исполнилось полгода, и прожили там всю жизнь, покупая все новые и новые шкафы, в которых накапливалось неимоверное количество вещей. Постепенно комнаты превратились в склад. Комната для занятий, где я провела в детстве столько счастливых дней, теперь представляла собой огромную камеру хранения: сундуки и коробки, которые Бабушка не смогла впихнуть в свою спальню, свалили именно здесь.

Следующий удар, посланный мне Провидением, — разлука с моей дорогой Карло. Ее отец и мачеха путешествовали по Африке, и вдруг она получила из Кении известие, что отец тяжело болен — врачи нашли у него рак. Сам он об этом не знал. Но мачехе сообщили, что он проживет не более шести месяцев. Они возвращались в Эдинбург, и Карло должна была ехать туда, чтобы провести с ним последние дни его жизни. Она ни за что не оставила бы меня в моем тогдашнем смятении и в горести, но есть вещи, которые даже не обсуждаются. И все же месяца через полтора я закончила свой тяжкий труд и только тогда вернулась к жизни.

Работала я как проклятая — мне хотелось поскорей покончить с этим. Необходимо было тщательно разобрать сундуки и чемоданы: выбрасывать все подряд не следовало. Среди Бабушкиных вещей порой встречались совершенно неожиданные. Покидая Илинг, она настояла на том, что уложит вещи сама: опасалась, что мы повыбрасываем кое-что из дорогих ее сердцу сокровищ. Я нашла несметное число старых писем и уже чуть было не выкинула их, как вдруг из смятого конверта выпали двенадцать пятифунтовых банкнот! Бабушка, словно белка, повсюду прятала свои «орешки», чтобы уберечь их от невзгод военного времени. Я обнаружила даже бриллиантовую брошь, завернутую в старый чулок.

В голове у меня все путалось, когда я разбирала вещи. Мне совсем не хотелось есть, и я почти ничего не ела. Порой, обхватив голову руками, я сидела и пыталась сообразить, что, собственно, я делаю. Если бы Карло была со мной, можно было бы изредка съездить на выходные в Лондон к Арчи, а так не на кого было оставить Розалинду.

Я написала Арчи, чтобы он как-нибудь приехал на воскресенье к нам: это отвлекло бы меня. Он ответил, что вряд ли стоит затевать такую поездку, поскольку он не может освободиться раньше субботы, а в воскресенье вечером должен возвращаться. К тому же, это весьма дорогое удовольствие. Подозреваю, он просто не хотел пропускать воскресный гольф, но не говорил об этом, разумеется, чтобы не обидеть меня. В конце концов, уже недолго осталось ждать, бодро напоминал он.

Меня одолевало чувство страшного одиночества. Думаю, тогда я не отдавала себе отчета в том, что действительно нездорова. У меня сильный характер. И я не понимала, как можно заболеть от горя, забот и переутомления. Но однажды, когда потребовалось подписать чек, а я забыла собственное имя, я испугалась и почувствовала себя, как Алиса в Стране Чудес, когда она прикоснулась к дереву.

— Спокойно, — сказала я себе. — Я прекрасно знаю, как меня зовут. Но как же? — Так я и сидела с ручкой в руке, в полной прострации. С какой буквы начинается моя фамилия? Бланш Эймори, может быть? Что-то знакомое. Но тут я припомнила, что это имя второстепенного персонажа из «Пенденниса» — книги, которую я много лет не брала в руки.

Дня два спустя прозвенел еще один «звоночек»: мне нужно было завести машину — обычно она заводилась при помощи рукоятки (возможно, тогда все машины так заводились). Я дергала, дергала рукоятку, но машина не заводилась. В конце концов я разрыдалась, убежала в дом и, всхлипывая, бросилась на диван. Это происшествие встревожило меня: плакать только из-за того, что не заводится машина?! Уж не схожу ли я с ума?

Много лет спустя одна приятельница, переживавшая трудные времена, рассказала мне:

— Не могу понять, что со мной происходит. Я плачу безо всякого повода. На днях прачка не пришла — и я разрыдалась. А на следующее утро машина не завелась…

Во мне шевельнулось воспоминание, и я сказала:

— Будь осторожна — это может оказаться предвестьем нерв-ного срыва, тебе нужно сходить к врачу.

Тогда я всего этого не знала. Понимала лишь, что смертельно устала и что горечь утраты не утихает в глубине души, хоть я и старалась, — быть может, слишком старалась — выбросить ее из головы. Если бы только Арчи мог приехать или Москитик, если бы хоть кто-нибудь был рядом!

Со мной была Розалинда, но ей я, разумеется, не могла говорить ни о чем — ни о том, как я несчастна, ни о том, что меня тревожит, ни о своей болезни. Сама она была счастлива, ей, как всегда, очень нравилось в Эшфилде и она помогала мне в моих трудах: обожала сносить ворохи ненужных вещей по лестнице и выбрасывать в мусорный ящик, а иногда выуживала из них что-нибудь интересное для себя: «Думаю, это уже никому не понадобится — а мне может пригодиться».

Время шло, все было как будто в порядке, и наконец забрезжил финал моей унылой работы. Наступил август — у Розалинды пятого августа день рождения. За два или три дня до него приехала Москитик, Арчи явился третьего. Розалинда предвкушала чудесные две недели со своей любимой тетушкой, пока мы с Арчи будем в Италии.

Глава пятая

написал когда-то Китс. Но нужно ли прогонять? Если уж путешествовать вспять по собственной жизни, то имею ли я право проходить мимо неприятных воспоминаний? Не будет ли это трусостью?

Думаю, должна вспомнить все — да, было горько, но ведь это уже позади. А без этой нити, следует признать, узор моей жизни получится неполным: ведь и она — часть моего прошлого. Но долго задерживаться на подобных воспоминаниях не обязательно.

Когда Москитик приехала в Эшфилд, я почувствовала себя совершенно счастливой. Затем прибыл Арчи.

С его появлением я испытала нечто, похожее на давний детский кошмар: я сижу за столом, напротив — моя любимая, моя лучшая подруга. Но внезапно я с ужасом осознаю, что она — это не она, а совсем чужой человек. Вот так и Арчи приехал совсем чужим.

Мы поздоровались честь по чести, но просто это был не Арчи. Я не понимала, что с ним. Москитик тоже заметила перемену и спросила:

— Арчи какой-то странный — он не болен?

Я ответила:

— Может быть.

Сам Арчи, однако, сказал, что с ним все в порядке. Но он с нами почти не разговаривал и все время бродил в одиночестве. Я спросила насчет билетов в Алассио, он ответил:

— А, да, все в порядке. Я тебе потом расскажу.

Тем не менее он был какой-то не такой. Я голову ломала, пытаясь угадать, что же могло случиться. У меня даже мелькнула испугавшая меня мысль, что стряслась беда на работе. Уж не растратил ли Арчи казенные деньги? Нет, в это поверить я не могла. А может быть, он заключил неудачную сделку, попал в затруднительное положение и не хочет мне признаться в этом, чтобы не расстраивать? В конце концов я не выдержала и спросила:

— Арчи, что случилось?

— Ничего особенного.

— Но что-то все же случилось?

— Да, я, видимо, должен кое-что тебе рассказать. У нас… у меня нет билетов в Алассио. Я не хочу ехать за границу.

— Мы не едем за границу?

— Нет, я же сказал, что не хочу.

— Ты хочешь остаться здесь, побыть с Розалиндой? Да? Ну, что ж, это ничуть не хуже.

— Ты не поняла, — раздраженно сказал он. Понадобились еще сутки, чтобы он решился сказать мне прямо: — Мне страшно жаль, что так случилось. Помнишь брюнетку, которая была у Белчера секретаршей? Она еще приезжала к нам на выходные с Белчером около года назад, а потом мы пару раз виделись в Лондоне.

Я не могла вспомнить имени, но знала, о ком он говорит.

— Да, — сказала я.

— Я виделся с ней опять, пока жил в Лондоне. Мы часто встречались…

— Ну и что? — спросила я. — Почему бы и нет?

— Ах, — нетерпеливо воскликнул он, — ты опять не понимаешь. Я влюбился в нее и хочу, чтобы ты дала мне развод как можно скорее.

Наверное, с этими словами оборвалась часть моей жизни — та, счастливая, удачливая, спокойная. Конечно, не сразу, потому что сначала я не могла поверить в то, что услышала. Между нами никогда ничего подобного не было — мы жили счастливо, понимали друг друга. Арчи не обращал особого внимания на женщин. Вероятно, он сорвался, так как в последние месяцы ему не хватало обычной семейной теплоты.

Он добавил:

— Когда-то давно я предупреждал тебя, что ненавижу, когда кто-то рядом болен или несчастен, — мне это отравляет жизнь.

Да, подумала я, мне следовало бы это помнить. Будь я умнее и знай своего мужа лучше — или хотя бы постарайся я узнать его лучше, вместо того чтобы идеализировать и считать почти совершенством, — может быть, ничего подобного и не произошло бы. Если бы я не уехала в Эшфилд и не оставила его в Лондоне одного, скорее всего, он никогда и внимания бы не обратил на эту девушку. На эту, может быть, и нет, но рано или поздно что-то все же случилось бы, ибо я, наверное, не была способна заполнить жизнь Арчи. Он просто уже созрел для того, чтобы в кого-нибудь влюбиться, хоть сам о том и не догадывался. Или все дело было именно в этой девушке? Может, ему на роду было написано неожиданно влюбиться в нее? Когда мы встречались с ней прежде, он ничуть не был в нее влюблен. Он даже не хотел, чтобы я ее приглашала, так как это могло сорвать его воскресную партию в гольф. Но когда он в нее влюбился, то влюбился внезапно, в одно мгновенье, как когда-то в меня. Что ж, вероятно, так было назначено судьбой.

В такие моменты от друзей и родственников толку мало. Они только и знали, что твердить: «Но это же абсурд. Вы всегда были такой счастливой парой. У него это пройдет. Такое случается со многими мужьями. И проходит».

Я тоже так думала. Я думала, что все минует. Но он так не думал. Он уехал из Саннингдейла. К тому времени ко мне вернулась Карло — английские врачи не подтвердили диагноза, поставленного ее отцу, — ее приезд был для меня таким утешением! Однако она смотрела на случившееся трезвее меня и считала, что Арчи не вернется. Когда он наконец собрал вещи и уехал, я почувствовала почти облегчение — теперь он принял окончательное решение.

Тем не менее недели через две он вернулся. Сказал, что, вероятно, совершил ошибку, быть может, ему не следовало так поступать. Я ответила, что по отношению к Розалинде, во всяком случае, не следовало. В конце концов, ведь он к ней привязан, не так ли? Да, подтвердил он, Розалинду он любит.

— И она любит тебя. Больше чем меня. Да, я нужна ей, когда она болеет, но из нас двоих она по-настоящему любит тебя и жить без тебя не может. У вас одинаковое чувство юмора, вы с ней больше подходите друг другу. Ты должен постараться преодолеть себя. Я знаю, иногда это удается.

Но ему, видимо, не следовало возвращаться, потому что это только обострило его чувство. Он то и дело повторял мне:

— Я не терплю, когда у меня нет того, чего я хочу, и я не переношу, когда я несчастлив. Все не могут быть счастливы — кому-то приходится быть несчастным.

Я едва удержалась, чтобы не спросить: «Но почему это должна быть я, а не ты?» Какой смысл спрашивать?

Чего я не могла понять, так это его недоброжелательного отношения ко мне в тот период. Он почти не разговаривал со мной и едва отвечал, когда я к нему обращалась. Теперь, насмотревшись на другие супружеские пары и кое-что узнав в жизни, я понимаю это гораздо лучше. Он, думаю, страдал, потому что действительно любил меня и ненавидел себя за то, что причиняет мне боль, — поэтому старался убедить себя, что не причиняет мне никакой боли, что мне самой так будет гораздо лучше, что я стану счастлива. Буду путешествовать, найду утешение в писании книг. Укоры совести, однако, заставляли его вести себя довольно безжалостно. Мама всегда говорила, что он по натуре человек безжалостный. Но я же видела столько добрых его поступков, знала его благожелательность, готовность помочь, когда Монти приехал из Африки, видела, как он умеет заботиться о людях. Теперь тем не менее он был безжалостен, ибо боролся за свое счастье. Прежде мне нравилась жесткость его характера, теперь я увидела оборотную сторону этой медали. Итак, вслед за болезнью пришли тоска и отчаянье. Сердце было разбито. Но не стоит долго на этом останавливаться. Я терпела год, надеясь, что Арчи переменится. Он не переменился.

Так закончился мой первый брак.

Глава шестая

В феврале следующего года мы с Карло и Розалиндой отправились на Канарские острова. Это было нелегко организовать, но я знала, что единственный способ начать все сначала — это уехать от того, что разрушило мою жизнь. После всего пережитого в Англии я не обрела бы покоя. Единственной отдушиной для меня была Розалинда. Если я останусь только с ней и с моей подругой Карло, раны затянутся, и я смогу жить дальше. В Англии мне жизни не будет. Именно тогда, полагаю, я начала испытывать отвращение к прессе, к журналистам и толпе. Безусловно, это несправедливо с моей стороны, но в тогдашних моих обстоятельствах вполне естественно. Я чувствовала себя словно лисица, которую лающая свора собак настигает в ее собственной норе. Мне всегда была ненавистна публичность любого рода, теперь меня так выставляли напоказ, что порой жить не хотелось.

— Но ты же можешь жить в Эшфилде, — говорила сестра.

— Нет, не могу, — отвечала я. — Если я буду тихо сидеть там в одиночестве, меня одолеют воспоминания, воспоминания о счастливых днях, которые я там провела, и обо всех радостях, которые у меня были.

Когда сердцу больно, не следует вспоминать о счастливых временах. О печальных — пожалуйста, это не повредит, но любое напоминание о счастливом дне или радостном событии способно сломить нас. Арчи какое-то время еще жил в Стайлсе, но искал покупателя — с моего согласия, разумеется, поскольку наполовину дом принадлежал мне. Я очень нуждалась в деньгах — у меня снова были финансовые затруднения.

Со дня маминой смерти мне не удавалось написать ни слова, хоть я обязана была представить издателям книгу до конца года. На Стайлс ушло столько денег, что у меня ничего не осталось — весь мой ничтожный капитал мы ухнули на покупку дома. Ждать денег тоже было неоткуда, следовало рассчитывать только на то, что могу заработать сама. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как написать поскорее новую книгу и жить какое-то время на гонорар.

Мой деверь Кэмпбелл Кристи, брат Арчи, который всегда был большим моим другом, очень добрый и славный человек, дал полезный совет — собрать в книгу двенадцать последних рассказов, напечатанных в «Скетче», — своего рода выход. Помог он и в работе над рукописью — я все еще была не в состоянии ничем заниматься. И книга действительно вышла. Она называлась «Большая четверка» и стала весьма популярна. Впервые за последнее время я допустила мысль, что, если удастся уехать и успокоиться, я, быть может, с помощью Карло напишу еще что-нибудь.

Кто был целиком на моей стороне и поддерживал меня, так это мой зять Джеймс.

— Ты совершенно правильно поступаешь, Агата, — говорил он тихим голосом. — Ты лучше знаешь, что тебе нужно, я бы на твоем месте поступил точно так же. Тебе нужно уехать. Возможно, Арчи передумает и вернется — я надеюсь, но не очень-то в это верю. Не такой он человек. Если уж он что-то решил, так и сделает — словом, я бы на это не рассчитывал.

Я отвечала, что и не рассчитываю, но ради Розалинды обязана выждать хотя бы год — Арчи нужно дать возможность принять решение по зрелом размышлении.

Я была воспитана, как и все люди моего поколения: развод вызывал — и до сих пор вызывает — у меня ужас. По сей день испытываю чувство некоторой вины, что уступила настойчивым требованиям Арчи и дала ему развод. Глядя на свою дочь, я все еще сомневаюсь: не должна ли была проявить твердость и отказать ему? Так трудно делать то, с чем не согласен в душе. Я была против развода, мне претило разводиться. Расторгать брак нельзя, я в этом уверена, видела много расторгнутых браков и хорошо знаю историю жизни многих разведенных супругов. Пока нет детей — все ничего, но если дети есть, развод небезобиден.

По возвращении в Англию я снова была прежней Агатой — только более жесткой и недоверчивой к окружающему миру, зато лучше приспособленной к жизни в нем. Мы с Розалиндой и Карло поселились в небольшой квартирке в Челси, и вместе с Эйлин Моррис, моей подругой, у которой брат директорствовал в «Хоррис-хилл скул», мы начали искать подходящую для Розалинды частную школу. Поскольку девочка была оторвана от дома, от друзей, а в Торки было мало знакомых мне детей ее возраста, я решила, что ее лучше отдать в интернат. Во всяком случае, она сама этого хотела. Мы побывали почти в десяти школах. Под конец у меня в голове все перепуталось, некоторые школы казались мне даже смешными. Конечно, никто не смыслил в школах меньше моего. Я ничего не понимала в разных системах обучения, и самой мне никогда не хотелось ходить в школу. Но, в конце концов, сказала я себе, может, я и не права, кто знает? Почему бы не дать возможность своей дочери попробовать?

Розалинда была в высшей степени здравомыслящим ребенком, и я решила посоветоваться с ней самой. Она проявила большой интерес к предмету. Ей нравилась дневная школа, в которую она ходила в Лондоне, и она считала, что в закрытую школу ей лучше пойти с осени. Кроме того, заявила она, ей хочется учиться в очень большой — самой большой школе. Было решено, что я постараюсь найти именно такую, и на будущее мы наметили Челтенхемскую школу — огромнейшее учебное заведение.

Первая понравившаяся мне школа располагалась в Бексхилле, она называлась «Каледония», и управляли ею мисс Уинн и ее компаньонка мисс Баркер. Школа была традиционной, явно находилась в хороших руках, и мисс Уинн сразу же вызвала у меня симпатию. Эта дама внушала уважение, она была личностью. Все в школе подчинялось правилам, но они были разумны, а Эйлин от своих друзей слышала, что там исключительно хорошо кормят. Очень мило выглядели и школьницы.

Другая понравившаяся мне школа олицетворяла собой совсем иной тип учебного заведения. Здесь девочкам разрешалось по желанию держать своих пони и домашних животных и в определенных пределах предоставлялся даже выбор предметов. Они пользовались большой свободой — их никогда не заставляли делать то, чего они не хотели, ибо, по словам директрисы, важно, чтобы все, что они делали, они делали охотно и добровольно. Их немного обучали даже основам изобразительных искусств. И опять же мне понравилась директриса. Она показалась оригинально мыслящим человеком, добросердечным, полным энтузиазма и идей.

Я решила показать обе школы самой Розалинде. Так и сделала. Потом дала ей пару дней на размышление и наконец спросила: «Ну, какую школу ты выбираешь?»

У Розалинды, слава богу, всегда было собственное мнение.

— О, конечно, «Каледонию», — ответила она. — Другая мне не понравилась, там чувствуешь себя, как на вечеринке. А если идешь в школу, хочешь чувствовать, что ты в школе, а не на вечеринке, правда же?

Итак, мы выбрали «Каледонию» и не ошиблись. Учили там прекрасно, и детям было интересно то, чему их учили. Там все регламентировалось правилами, но Розалинда любила, чтобы все было регламентировано правилами. Как она не без удовольствия заявила во время каникул: «Там ни у кого минутки свободной нет». Мне бы такое едва ли понравилось.

Иногда я получала поразительные ответы на свои вопросы.

— Розалинда, а когда вы встаете?

— Не знаю, просто звенит звонок.

— А тебе разве не хочется знать, в котором часу он звенит?