Великая Отечественная – известная и неизвестная: историческая память и современность Коллектив авторов

Т. М. Жиркова. Проблемы коллаборационизма в преподавании школьного курса истории Великой Отечественной войны

Изучение коллаборационизма в школьном курсе истории является крайне непростой проблемой. Можно выделить несколько причин этого:

– Во-первых, в исторической науке этому вопросу уделяется мало внимания. В послевоенное десятилетие было принято больше говорить об истоках победы и героизме народа, чем о фактах сотрудничества с врагом. В период перестройки, когда стали активно изучаться «белые пятна» истории, предпринимались отдельные попытки оправдать коллаборационизм, в том числе и военный[499], что вызвало в обществе негативную реакцию.

– Во-вторых, у историков и педагогов нет единого взгляда на данное явление, что еще больше усложняет ситуацию.

– В-третьих, основные средства обучения, и прежде всего школьный учебник, дают учителю ограниченный набор методических приемов, с помощью которых можно было бы изучать такое непростое явление, раскрыть его причины и проанализировать последствия.

В июне 2011 г. директор Института всеобщей истории РАН, академик Александр Чубарьян заявил, что «говорить о коллаборационистах необходимо. Это миллион с лишним советского населения. Не только на Украине, но и в России, на Кавказе…»[500]. И это был, безусловно, шаг в верном направлении.

Так как же современная школа трактует проблему коллаборационизма, и с какими трудностями приходится сталкиваться учителю-историку при преподавании этого вопроса? Попробуем разобраться.

В марте 2015 г. на базе Московского государственного областного социально-гуманитарного института (МГОСГИ) проводился семинар для учителей истории по проблемам преподавания вопросов военной истории. На нем, кроме прочих, был затронут и вопрос коллаборационизма.

Слушатели семинара высказали две диаметрально противоположные точки зрения. Одна группа учителей считала, что изучать коллаборационизм необходимо. Это, по их мнению, позволит показать ученикам всю сложность и неоднозначность социальных процессов, вызванных войной. Многие педагоги отмечали, что сейчас у старшеклассников складываются достаточно схематичные представление о войне, основанное только на изучении крупных битв, и это не всегда находит у учеников эмоциональный отклик.

Другая группа учителей утверждала, что изучать проблему коллаборационизма в школе не нужно и даже вредно, потому что это «посеет еще больше сумятицу в неокрепшие детские умы». Как сказал один из педагогов, «если ты мыл пол в столовой врага – ты тоже враг. Остальное все либеральная болтовня». Несмотря на продолжительную дискуссию, выработать общую позицию нам так и не удалось. О чем это свидетельствует?

В учительской среде есть резкое неприятие подобных вопросов. А если сам учитель настроен столь категорично, его мнение, разумеется, будет влиять на отношение учеников к данной проблеме.

Тем не менее, мы уверены, что изучать коллаборационизм необходимо. Об этом же говорит современная концепция нового учебно-методического комплекса по отечественной истории. Ее авторы пишут: «следует обозначить также проблему коллаборационизма, показав принципиальные черты отличия этого явления в СССР от покоренных Гитлером стран Европы, а также причины его появления в советском обществе военной поры»[501]. Также предполагается, что ученики должны усвоить такие понятия, как «коллаборационизм» и «власовцы».

В нынешних учебниках истории, входящих в федеральный комплект, коллаборационизм изучается в рамках тем, показывающих положение общества в годы войны. С разной степенью подробности в учебниках можно найти информацию о причинах коллаборационизма, объединениях коллаборационистов и их деятельности, численности сотрудничавших с фашистами и оценках коллаборационизма. Порой авторы учебника заменяют термин «коллаборационизм» на термин «сотрудничество»[502]. Как следствие, многим старшеклассникам термин «коллаборационизм» оказывается незнаком.

Во многих учебниках не предпринимаются попытки объяснить причины коллаборационизма. Лишь иногда авторы перечисляют ряд факторов и обстоятельств, которые могли склонить граждан СССР к сотрудничеству с фашистами, тем самым показывая, что такое решение принималось людьми в чрезвычайных обстоятельствах, и для многих оно становилось личной трагедией[503].

Рассказывая о видах коллаборационизма, авторы учебников различают вынужденный и добровольный коллаборационизм. Среди объединений коллаборационистов выделяют такие объединения, как созданный в декабре 1942 г. Русский национальный комитет во главе с бывшим командующим 2-й Ударной армией генерал-лейтенантом А. А. Власовым, который осенью 1944 г. начал формировать Русскую освободительную армию (РОА)[504]. Также выделяют особый вид коллаборационистских объединений, состоящий из представителей Белого движения[505].

Кроме того, ряд учебников отмечают особенности коллаборационизм в национальных районах СССР. Авторы указывают, что германское руководство использовало русофобские настроения, а также межнациональные противоречия на территории Прибалтики и Северного Кавказа. Помимо них, национальные объединения коллаборационистов были созданы на территории Крыма и Калмыкии.

Особое внимание историки уделяют событиям, развернувшимся на территории Западной Украины, где действовала Организация украинских националистов (ОУН). В некоторых учебниках упоминается имя С. Бандеры, в большинстве – нет[506].

Что касается численности сотрудничавших с фашистами, то тут цифры, приводимые учебниками, существенно разнятся: от 400 тысяч до 1,5 млн и более[507]. Правда, объяснения такому разночтению в учебных пособиях мы не находим.

Также в большинстве учебников отсутствуют оценки коллаборационизма. Авторы стараются ограничиться лишь изложением фактического материала. Это можно было бы объяснить нежеланием навязывать свою точку зрения, но если учесть, что у старшеклассников нет ориентиров, связанных с коллаборационизмом, то такое самоустранение не кажется нам благом. И только определениями «предатели» и «пособники» здесь не обойтись. В доказательство нам бы хотелось привести результаты опроса среди школьников, проведенного историком, доцентом МГОСГИ О. И. Галкиной. Она задала ученикам вопрос: «Существуют ли какие-либо мотивы, по которым можно было бы оправдать людей, сотрудничавших с фашистами?». По мнению учеников, нельзя всех коллаборационистов оценивать одинаково. 81 ученик предположил, что существуют мотивы, по которым, в частности, можно оправдать представителей детского и женского коллаборационизма. 74 ученика написали в анкетах, что ни при каких обстоятельствах коллаборационизм не подлежит оправданию[508]. Согласитесь, что результаты опроса достаточно красноречивы.

Возможно, недостатки текста учебника смог бы устранить внетекстовый компонент учебника. Именно его чаще всего используют в школе для первичного закрепления и проверки домашнего задания. В каждом параграфе, посвященном проблеме коллаборационизма, есть свой методический аппарат – система вопросов и заданий. Некоторые из них носят проблемный характер. Например: «Как Вы думаете, в чем общие причины и в чем различия коллаборационизма в СССР и других странах, оккупированных Германией в годы Второй мировой войны?»[509]. Однако в процентном соотношении таких вопросов немного.

Не балуют учебники и подборками документов по этой теме. Их очень немного, и большинство из них носит фрагментарный характер[510]. Поэтому учителю приходится самостоятельно подыскивать документальный материал, способный оживить урок и вызвать конструктивную дискуссию.

К сожалению, учитель не может рассчитывать и на имеющийся в учебнике иллюстративный материал. Во-первых, его откровенно мало. Во-вторых, со своей задачей – формировать зрительный образ – он явно не справляется. Возникают вопросы и к качеству такого материала, и к критериям его подборки авторами.

На семинаре для учителей, о котором уже шла речь, мы задали вопрос: «Какие приемы вы используете при изучении данной темы?»

Восемь человек из 31 присутствующих на семинаре назвали проектные работы и доклады учеников. 18 человек назвали такую форму, как школьная лекция, объясняя свой выбор тем, что могут контролировать объем и содержание информации. Три человека признались, что они ограничиваются лишь чтением текста учебника. И только два человека сказали, что работают с подборкой документов, сделанной ими самостоятельно. Таким образом, выходит, что основная масса школьников получает свои знания по этому непростому вопросу из монологической формы изложения материала, что противоречит принципу проблемного обучения в старших классах.

Подводя итог, хотелось бы подчеркнуть, проблема коллаборационизма является сложной, но важной для изучения в рамках школьной программы. В настоящий момент учебник и иные средства обучения не являются для учителя полноценными помощниками при освещении этого вопроса. Педагогам приходится самим искать дополнительный материал и продумывать формы его подачи. Но самое главное, пока нет четкого видения на профессиональном уровне, каким образом должно идти преподавание проблемы коллаборационизма. Как показать подросткам ту тонкую грань, где кончается вынужденная необходимость и начинается преступление, все ли поступки можно оправдать, что важнее – нормы морали или права?

Будем надеяться, что в новом учебнике истории авторам удастся объективно, полно и интересно представить старшеклассникам эту неоднозначную проблему, что позволит ученикам сформировать свою осознанную позицию по данному вопросу.

С. Г. Веригин. Карелия в годы военных испытаний: региональная специфика исторической памяти

Великая Отечественная война – важнейшая составляющая Второй мировой войны, является знаменательным историческим событием в жизни не только нашей страны, но и всего земного шара. Она имеет всемирно-историческое значение: ее итогом был полный разгром нацистской Германии и ее союзников, повлекший за собой освобождение европейских стран от фашистского порабощения. Именно Великая Отечественная война закрепилась в народной памяти как самое главное событие XX в. Историческая народная память о Великой Отечественной войне – огромная ценность и духовный капитал России.

Весь послевоенный период, а особенно в начале XXI в. память о Великой Отечественной войне является областью идеологических столкновений и попыток переписать историю в угоду геополитическим интересам стран Запада, а также его союзников в лице восточноевропейских государств и некоторых стран – бывших союзных республик Советского Союза. Сознательно смещаются акценты в оценке ключевых событий войны, формируется отрицательное мнение в отношении нашей страны и армии-освободительницы Восточной Европы, создается негативный образ советского солдата, внедряемый в массовое сознание населения.

Как справедливо отмечает исследователь Ж. Т. Тощенко, в условиях ценностной и идейной дезориентации современного российского общества историческая память фактически остается одной из немногих опор национального самосознания, которое отторгло многочисленные попытки, предпринятые в 1990-е годы, по ревизии оценок и итогов этой войны[511]. В настоящее время историческая память о Великой Отечественной войне играет особую роль, выступая фактором сплочения и мобилизации моральных сил народов России для поступательного и позитивного развития страны в будущем.

Историческая память о Великой Отечественной войне имеет в Республике Карелия свою региональную специфику, связанную с особенностями боевых действий на северном участке фронта.

На севере СССР военные действия начались 29 июня 1941 г. наступлением немецкой армии «Норвегия» (позже – армия «Лапландия», а с июля 1942 г. – 20-я горная армия). Противник наносил главные удар по Мурманску, а также вел наступательные бои на севере Карелии (на кестеньгском и кандалакшском направлениях). В ночь с 30 июня на 1 июля 1941 г. финские войска вторглись на территорию СССР в приграничных районах Карелии и на Карельском перешейке. Финским войскам противостояли войска Северного, а с августа 1941 г. – Карельского фронта. К концу декабря 1941 г. противник был остановлен на рубеже от южного участка Беломорско-Балтийского канала до станции Масельгская и западнее Кировской железной дороги по линии Ругозеро – Ухта – Кестеньга – Алакурти – Мурманск. Эта линия Карельского фронта оставалась неизменной до июня 1944 г. Таким образом, к концу 1941 г. две трети всей территории Карело-Финской ССР, включая ее столицу г. Петрозаводск, оказались оккупированными немецкими (на севере) и финскими войсками.

Из всех советских фронтов Великой Отечественной войны Карельский фронт действовал самое продолжительное время (2 года 10 месяцев), на самом протяженном расстоянии (около 1600 км – от Ладожского озера до Баренцева моря) и в особо сложных северных природно-климатических условиях. Причем финские войска играли важную роль в планах Германии на северном участке советско-германского фронта. Они вели боевые действия от Ладожского озера и до северной части Карелии. В этой связи в исторической памяти народов Карелии сохранилось стойкое представление, что главным врагом для нашей страны в данном регионе являлись войска соседней Финляндии, союзницы Германии в период военных действий 1941–1944 гг.

Однако этот очевидный факт участия Финляндии на стороне нацистской Германии в войне против Советского Союза до сих пор отрицается в соседней стране. В исторической памяти Финляндии прочно утвердилось мнение, что в 1941–1944 гг. страна вела свою обособленную войну против Советского Союза, названную «война-продолжение», где нацисты выступали для финнов в качестве лишь «братьев по оружию».

Эта мифологизированная схема позволяет не раскрывать правду о планах подготовки Финляндии к агрессивной войне против СССР, не касаться того, какие делались конкретные указания со стороны Германии на реальные цели участия Финляндии в войне.

Попытки переписать историю, вопреки очевидным фактам, свойственны не только историкам и журналистам Финляндии, но и ее политическому руководству. 1 марта 2005 г. президент Финляндии Тарья Халонен, выступая во Французском институте международных отношений, изложила финский взгляд на Вторую мировую войну, в основе которого лежит тезис о том, что «для Финляндии мировая война означала отдельную войну против Советского Союза, в ходе которой финны сумели сохранить свою независимость и отстоять демократический строй». В этой связи МИД России вынужден был заявить протест, напомнив президенту Финляндии преамбулу Парижского мирного договора 1947 г., заключенного с Финляндией «Союзными и Соединенными Державами», в котором Финляндия отнесена вместе с некоторыми другими странами к союзникам фашисткой Германии[512].

На самом деле, Финляндии начала воевать с СССР по строго согласованному с германским командованием военному плану, а ее политика в оккупированной ею Карелии мало чем отличалась от установленного нацистами «нового порядка» на захваченной у СССР территории. Причем в действительности агрессивная политика Финляндии в 1941–1944 гг. простиралась значительно дальше возвращения утраченных в «зимнюю войну» территорий, предполагая захват обширных советских пространств, расположенных далеко за пределами старых, 1920–1939 гг. границ.

Тем не менее, устойчиво укоренившееся в исторической памяти Финляндии пропагандистское утверждение об «обособленной войне» против Советского Союза позволяло сформировать в соседней стране еще один миф – о некой «гуманной» политике Финляндии в отношении русских в период войны 1941–1944 гг.

Исторические факты опровергают данное утверждение. К концу 1941 г. оказалась оккупированной финскими войсками значительная часть территории Карело-Финской ССР. В декабре 1941 г. оккупационные власти провели перепись населения, оказавшегося в зоне оккупации. Общая численность составила 86 119 человек, в том числе «национальное» население (финно-угорское) – 35 919 человек, «ненациональное» (русские и другие нефинно-угорские народы) – 50 200 человек[513].

По приказу главнокомандующего финской армией Маннергейма для управления этой территорией еще 15 июля 1941 г. было создано Военное управление Восточной Карелии (ВУВК), которое разделило все оставшееся в зоне оккупации население по национальному принципу на две основные группы: коренное, «национальное», или привилегированное, население (карелы и другие финно-угорские народы) и некоренное, или непривилегированное, население (русские). Местное финно-угорское население рассматривалось в качестве будущих граждан Великой Финляндии. Ему предоставлялись различные льготы и привилегии.

Русские и другие нефинно-угорские народы, проживавшие на этой территории, по мнению военного и политического руководства Финляндии, были переселены сюда насильно. Исходя из этого присоединенную к Финляндии Восточную Карелию планировалось превратить в территорию, заселенную только финно-угорскими народами, а русских и представителей других этнических групп, считавшихся мигрантами, предполагали выселить из Карелии в захваченные немцами другие регионы Советского Союза.

По многим параметрам финские власти установили оккупационный режим значительно более жесткий, чем тот, который установила нацистская Германия на оккупированной части СССР. Сложно найти оккупированную территорию Советского Союза, где бы противник создал такое большое количество мест принудительного содержания, как в Карелии. Практически все ненациональное (русское) население во время оккупации Советской (Восточной) Карелии финскими войсками в 1941–1944 гг. находилось либо в концлагерях (переселенческих лагерях), либо в трудовых лагерях, либо в местах принудительного содержания.

Всего было создано 14 концлагерей, из них шесть – в г. Петрозаводске. Уже к концу 1941 г. в концлагерях было около 20 тыс. человек, в подавляющем большинстве русских. Наибольшее их количество пришлось на начало апреля 1942 г. (около 24 тыс. человек), или около 27 % от всего населения, находившегося в зоне оккупации. Это довольно высокий процент с точки зрения международного права. К концу 1942 г. численность заметно уменьшилась, как из-за большой смертности в лагерях, так и из-за того, что часть людей освободили или отправили в трудовые лагеря. После этого на протяжении всех оставшихся лет месяцев оккупации численность колебалась между 15 тыс. и 18 тыс. человек, или составляла около 20 % от всего попавшего в оккупацию населения[514].

До сих пор нет точных данных о том, сколько советских людей погибло в финских концлагерях для гражданского населения. Финский историк А. Лайне отмечает, что «за летние месяцы 1942 г. около 4500 человек из 22 000 умерло от недоедания и болезней. Осенью ситуация стабилизировалась и уже не ухудшалась»[515]. Другой финский исследователь Х. Сеппеля пишет: «На самом деле мы не знаем, сколько советских людей умерло в наших концлагерях, не знаем, сколько находящихся на свободе людей умерло во время войны, и не знаем, сколько карелов и вепсов, увезенных в Финляндию, осталось там по окончании войны. Надо признать, что списки умерших штабом Военного Управления составлены крайне небрежно. На основании их можно сделать лишь очень приблизительные выводы, если это вообще возможно»[516]. Анализ архивных материалов показывает, что в 1942 г. смертность в финских концлагерях была даже выше, чем в немецких.

Этой проблемой занимался карельский историк К. А. Морозов. По его данным, из-за тяжелого принудительного труда, плохого питания, голода, эпидемий, расстрелов погибло свыше 14 тыс. советских людей, или 1/5 часть оставшихся на оккупированной территории. Но в это число входят погибшие и умершие не только в лагерях, но и на всей захваченной территории Восточной Карелии[517].

Такое же жестокое отношение финского оккупационного режима было характерно и по отношению к советским военнопленным, оказавшихся в зоне оккупации. Смертность среди них была в процентном отношении даже выше, чем в нацистских лагерях Германии. В финских концлагерях в годы войны погибло 18 700 человек. Это более 29 % из всей численности военнопленных (64 188 человек), захваченных Финляндией в ходе проведения боевых операций[518].

Проблема концентрационных (с 1943 г. финские власти переименовали их в переселенческие) лагерей в Карелии в 1941–1944 гг. до сих пор является дискуссионной. Некоторые финляндские исследователи считают, что ставить знак равенства между финскими и немецкими концлагерями неверно. Конечной целью германских концлагерей являлось уничтожение людей на непосильных работах, в ходе медицинских экспериментов либо в газовых камерах. Задача финских концлагерей была принципиально иной – изоляция и последующее выселение некоренного населения (не националов), что не предполагало истребления заключенных[519]. Данные аргументы излагаются финляндскими исследователями, изучающим эту проблему. Однако с ними трудно согласиться тем, кто пережил страшных два с половиной года в концлагерях, кто потерял и оплакивает до сих пор своих родных, близких и знакомых, безвинно погибших от унижения, голода, болезней.

По мнению бывших малолетних узников финских концлагерей, в самый сложный период войны Финляндии на стороне Германии против СССР (1941–1942 гг.) финский режим на территории оккупированной Советской Карелии ничем не отличался по жестокости от режима немецко-фашистских захватчиков. Условия финских концлагерей были таковы, что русские люди погибали без специально поставленной задачи по их уничтожению.

В настоящее время люди с общей недетской судьбой объединены в общественную организацию «Карельский союз бывших малолетних узников фашистских концлагерей» (КСБМУ), которая осуществляет неформальную заботу о них, оказывает материальную и моральную поддержку. Одной из своих задач КСБМУ считает сохранение на долгие времена исторической памяти о далеком огненном детстве за колючей проволокой его членов, ныне уже достигших пенсионного возраста. Острота пережитого в военные годы сохраняется в сердцах убеленных сединой людей. Сборники воспоминаний бывших малолетних узников фашистских концлагерей: «Судьба», «Плененное детство», В. С. Лукьянова «Трагическое Заонежье» и другие[520], вышедшие в Петрозаводске в последние годы, – это нетускнеющие документы военного времени. Люди, чье детство омрачено воспоминаниями о войне, имеют право на память, и сами они не подлежат забвению поколений.

В исторической памяти о Второй мировой войне важное место занимают имена политических, государственных и военных деятелей. Однако и здесь не прекращаются попытки, с одной стороны, «обелить» тех деятелей, которые сотрудничали с фашистским режимом, с другой стороны, принижается роль и значение советских полководцев. Не выдерживает никакой критики тенденция героизации маршала Маннергейма в период военных действий Финляндии против Советского Союза в 1941–1944 гг., которая внедрена в историческую память не только в Финляндии, но и утверждается в многочисленных работах, изданных за последние годы в России. Особенно подчеркивается «историческая миссия» Маннергейма по «спасению» Ленинграда от захвата его немецкими войсками осенью 1941 г. Естественно, что Финляндия поэтому чуть ли вообще «не принимала участие» в блокаде Ленинграда, а только «держала фронт» на северных подступах к городу[521].

Острым и дискуссионным вопросом в российской и финляндской историографии является проблема партизанской войны на Севере. Следует отметить, что условия деятельности партизанских отрядов в Карелии и в Заполярье во многом отличались от других временно оккупированных регионов страны. Во-первых, это отсутствие поддержки со стороны местного населения. На оккупированной территории республики проживало около 86 тыс. человек, в основном женщин, стариков, детей, которые естественно, не могли участвовать в вооруженной борьбе. Практически половина этих жителей (в основном русские) находилась в концлагерях или местах принудительного содержания. В таких условиях нельзя было рассчитывать на создание, пополнение и снабжение партизанских отрядов с помощью жителей оккупированных районов. Во-вторых, большие трудности представлял для партизан и суровый северный климат – длинная снежная зима с сильными морозами, летом частые дожди, постоянная сырость, белые ночи, кроме того, бездорожье, леса и болота, многочисленные озера и реки.

Эти особенности определили специфические формы и методы партизанской войны в Карелии: постоянно действующие и основные базы партизанских отрядов находились в тыловых районах Карелии, а их деятельность носила характер периодических выходов в тыл противника на межоперационных разрывах, сроком на 15–20 дней[522]. Чтобы выполнить ту или иную задачу, приходилось дважды пересекать линию фронта, преодолевать расстояние от 300 до 500 км[523]. При этом партизанские отряды действовали не только на оккупированной территории Карелии, но и совершали походы на территорию Финляндии.

Именно этот последний аспект проблемы и изучается сейчас в Финляндии[524]. Прежде всего, исследуется деятельность советских партизан на территории Финляндии против гражданского населения в годы Второй мировой войны[525].

Актуальность данного вопроса усиливается тем, что с начала 90-х годов XX в. в Финляндии эти проблемы вышли за рамки академических дискуссий и стали широко обсуждаться в средствах массовой информации, в широких кругах финляндской общественности. Во многих публичных выступлениях советские партизаны характеризуются как террористы, воевавшие с мирным гражданским населением, совершавшие преступления против человечности и нарушавшие международные законы ведения войны. Даже высказывались предложения потребовать от России признания ветеранов партизанского движения военными преступниками со всеми вытекающими последствиями. Ряд финских организаций и политических деятелей считают, что действия советских партизан в Финляндии могут рассматриваться как военные преступления, подпадающие под положения Гаагской конвенции и не имеющие срока давности. Они обратились в МИД и прокуратуру Финляндии с требованием расследовать деятельность советских партизан против гражданского населения на территории Финляндии в 1941–1944 гг. Своей кульминации антипартизанская компания в Финляндии достигла к началу 2000-х годов.

В 1999 г. в Финляндии даже создали общественную организацию «Гражданское население – ветераны войны-продолжения» (Jatkosodan siviiliveteraanit ry), которую возглавила финская писательница Тююне Мартикайнен. Организация представляет интересы финского мирного гражданского населения, пострадавшего от советских партизан. Она стремится привлечь внимание общественности к рейдам советских партизан в тыл Финляндии, в результате чего, по ее оценкам, погибло 176 мирных граждан[526].

Большой общественный резонанс в Финляндии и в Карелии получила книга Вейкко Эрккиля «Замалчиваемая война: нападения советских партизан на финские деревни», вышедшая в Хельсинки в 1999 г.[527] Данная работа – результат расследования, проведенного автором в 1995–1998 гг. За это время В. Эрккиля совершил 34 поездки в Россию, встретился с 19 бывшими партизанами, участвовавшими в рейдах на территорию Финляндии, из которых наиболее важными свидетелями считал бойца отряда «Большевик» Валентина Смирнова, командира группы Николая Дмитриенко, руководителя разведки отряда «Большевик Заполярья» Анатолия Голубева и медсестер Валентину Дерябину и Хельгу Лобух, а также оставшихся в живых командиров карельских партизанских отрядов «Большевик Заполярья» и «Большевик» – Александра Смирнова и Георгия Калашникова.

В. Эрккиля утверждает в книге, что партизаны убили 147 мирных финляндских жителей. Основной причиной нападения партизан на гражданские объекты, по его мнению, был страх не выполнить задание[528]. При этом он цитирует слова командира отряда «Полярник» Д. Подоплекина: «Если бы мы вернулись, не выполнив задания, то пошли бы под трибунал» – и Александра Смирнова: «Наше правительство с утра до вечера требовало смерти врагу»[529].

Вторая возможная причина, по мнению В. Эрккиля, заключалась в том, что советское правительство стремилось запугать Финляндию и таким образом заставить ее выйти из войны[530].

В 2011 г. крупнейшее финское издательство «Otava» выпустило новую книгу этого автора – «Последнее утро: замолчанные следы советских партизан»[531]. В ней В. Эрккиля продолжает прежнюю тему, рассказывает о трагедии небольших приграничных поселений в Лапландии, которые подверглись нападениям советских партизанских отрядов в 1941–1944 гг. По словам автора, он впервые узнал о жестоких нападениях советских партизан на приграничные финские деревни еще в 70-е годы прошлого столетия, но тогда об этой трагической странице советско-финляндской истории предпочитали не говорить ни в СССР, ни в Финляндии. По его мнению, за годы войны от рук советских партизан погибло около 200 мирных жителей Финляндии[532].

Следует отметить, что представителями финляндской и российской общественности, учеными двух стран предпринимались попытки в более спокойной обстановке совместно обсудить данную проблему. Так, в сентябре 2002 г. в г. Соданкюля (Финляндия) прошел международный семинар-примирение по проблемам партизанской войны на Севере, в котором приняли участие историки, юристы, эксперты и общественные деятели Финляндии, России, Швеции, Польши. Участники семинара искали пути примирения в таком сложном вопросе, как результаты деятельности советских партизан на территории Финляндии в 1941–1944 гг.

Эта же проблема была в центре внимания на прошедшей в г. Петрозаводске в октябре 2009 г. международной научной конференции «Россия и Финляндия в многополярном мире, 1809–2009 гг.». Состоялась дискуссия российских и финляндских исследователей, в ходе которой коллегам из соседней страны была предоставлена трибуна для изложения своей позиции по данному вопросу. Выступила и руководитель общественной организации Финляндии «Гражданское население – ветераны войны-продолжения» Тююне Мартикайнен. Общее мнение склонилось к тому, что следует уходить от излишней политизированности данной проблемы и сделать вопрос о рейдах карельских партизан на территорию Финляндии в 1941–1944 гг., а также последствия этих рейдов для мирного гражданского населения объектом историко-правовых исследований.

В ноябре 2012 г. в Петрозаводском государственном университете состоялось обсуждение книги В. Эрккиля «Последнее утро: замолчанные следы советских партизан» с участие автора и других финских коллег. В ходе дискуссии российские историки и юристы изложили свою точку зрения на описываемые события. Они отметили, что в годы войны у финнов были созданы свои диверсионные формирования – так называемые «дальние разведчики», численность которых примерно равнялась численности карельских партизан – около 1,5 тыс. человек. Они уходили в рейды по глубоким советским тылам вплоть до Архангельской и Вологодской областей и совершали большое количество преступлений против советского гражданского населения. После окончания войны значительная часть этих «дальних разведчиков», боясь наказаний за свои преступления, вынуждена была перебраться в США.

Ни в какое сравнение не идут и цифры погибших мирных граждан двух государств. Если число жертв мирных граждан с финской стороны достигает 200 человек, то, как указывалось выше, в годы оккупации только в одном Петрозаводске в концентрационных лагерях содержалось около 22 тыс. советских граждан, и только за лето 1942 г. от голода и болезней умерло более 4 тыс. человек.

Понимая боль финских граждан, следует подчеркнуть, что в нашей стране в годы войны погибли не сотни, как в Финляндии, а миллионы мирных граждан. И в то же время вопрос о «виновности» советских партизан как военных преступников, на наш взгляд, не может ставиться в принципе. В международном праве дан четкий ответ – преступниками Второй мировой войны, совершивших в те годы преступления, является Германия и союзные с ней государства.

На наш взгляд, вопрос о партизанах – это исторический вопрос и не надо переводить его в плоскость политики. Это тупиковая проблема. Не следует идти по принципу око за око: жертвы финского мирного населения, злодеяние финнов в Карело-Финской ССР, концлагеря в Карелии, малолетние узники войны. Война – это всегда трагедия. Не оправдывая имевшие место действия советских партизан по уничтожению мирного населения, рискнем высказать следующее. Если поначалу партизаны, совершая рейды на территорию Финляндии, не применяли оружие против мирного населения, то вскоре они были вынуждены были это делать, чтобы спастись самим, так как местное население докладывало о партизанах военным властям, которые в свою очередь принимали меры по их уничтожению.

Одновременно следует отметить и противоположные примеры. Еще в 1941 г. бойцы партизанского отряда «Вперед» Карельского фронта отказывались уничтожить машины с раненными фашистами, аргументируя это тем, что это является нарушением международного права[533].

Поэтому этот вопрос, на наш взгляд, следует рассматривать в историко-правовой плоскости, с привлечением ученых – историков и юристов России, Финляндии и Германии, способствуя тем самым укреплению российско-финляндско-германских отношений. Представляется важной инициатива Исторического общества Финляндии исследовать силами историков и юристов России и Финляндии действия советских партизан в Финляндии в 1941–1944 гг. Планируется, что с финской стороны совместную исследовательскую работу мог бы возглавить известный финляндский профессор Охто Маннинен; с российской – карельские ученые, занимающиеся этой проблемой (С. Г. Веригин, Г. В. Чумаков). Хочется выразить надежду, что результаты совместных исследований позволят ответить на многие волнующие нас вопросы и будут способствовать укреплению и развитию двусторонних отношений.

Что касается действий финских разведывательно-диверсионных групп в тылу советских войск на Карельском фронте и их отношения к мирному гражданскому населению, то данная тема только сейчас начинает исследоваться российскими историками. Книга П. Ю. Репникова «Петровский ям: запланированная трагедия», вышедшая свет в ноябре 2012 г., является одной из первых в отечественной историографии работ, затрагивающих данную тему. Она посвящена одному из самых трагических событий советско-финляндского военного противостояния 1941–1944 гг. – нападению финского диверсионного отряда на тыловой гарнизон Карельского фронта в Петровском Яме, в ходе которого был уничтожен полевой подвижной госпиталь (ППГ) № 2212. Погибли медицинские работники и раненые, находившиеся на излечении, а также гражданское население поселка. Советская сторона заявила о том, что убийство 52 человек, защищенных международными конвенциями, является военным преступлением, а именно нарушением законов и обычаев войны. Однако финская сторона нарушений не признала, участники рейда были названы героями, командир сводного отряда лейтенант Илмари Хонканен был награжден Крестом Маннергейма, одним из самых почетных орденов Финляндии.

Таким образом, исследование проблемы региональной специфики исторической памяти о Великой Отечественной войне на примере Карелии и Карельского фронта остается актуальной задачей карельских историков. Необходимо объективно раскрывать самые сложные страницы войны на Севере на основе анализа новых архивных документов из фондов российских и финляндских архивов, давая отпор попыткам фальсификации истории, показывать реальный вклад воинов и партизан Карельского фронта, тружеников тыла Карелии в общую Победу над нацистской Германией и ее союзниками в Великой Отечественной войне.

С. В. Маркова. Особенности историографии Великой Отечественной войны в провинциальном краеведении

История развития воронежского краеведения, изучения региональных событий истории минувшей войны соответствует основным периодам становления отечественной исторической науки о Великой Отечественной войне, отвечает общепринятым историографическим этапам ее изучения. Однако региональная историография имеет и немало особенностей, которые сложились под влиянием целого комплекса местных факторов. Историография Великой Отечественной войны в воронежской краеведческой литературе довольно обширна, за семьдесят прошедших лет круг изученных вопросов истории военных лет Воронежской области значительно расширился. Это несомненное достижение воронежского краеведения. Но анализ историографии показывает, что одна из проблем краеведческой литературы – определение критериев достоверности знания о войне. Мифологических событий, героев и образов, преувеличений накоплено так много, что объяснение механизмов их появления становится самостоятельным направлением региональной историографии[534]. Ответ носит междисциплинарный характер и объединяет не только историю, но и социальную психологию, философию и социологию истории. Влияющие на историографию воронежского краеведения доминанты одновременно универсальны и с региональным компонентом. К ним относятся: убеждение в исторической несправедливости и заниженной оценки значимости событий Великой Отечественной войны на территории Воронежской области; уравнение или приоритет значения боев за Воронеж и Воронежскую область с крупнейшими битвами Великой Отечественной; уникальность; отторжение травмирующих фактов и событий военной истории края; преувеличения и возрастающее количество символических подвигов; повышенная эмоциональность. Задача статьи – попытаться раскрыть некоторые механизмы складывания мифологизированной памяти о войне в масштабе города, региона, автор и сам являлся свидетелем не только научных достижений региональной историографии, но и конструирования и манипулирования историческими легендами.

События Великой Отечественной войны, особенно боевые действия 1942–1943 гг. на территории Воронежской области, получали свое первое освещение в периодических изданиях и очерках периода войны[535]. Бои летом 1942 г. были неудачными для Красной Армии, большая историческая часть г. Воронежа и правобережье Дона в Воронежской области были оккупированы. Неудачные боевые действия с большими потерями в первый историографический период, как правило, не изучались. «Живая» память современников еще хранила воспоминания о трагедии отхода наших войск к Дону, бомбежках, поспешной и тяжелой эвакуации и т. д. Первое и единственное исследование этого периода – монография военного историка В. П. Морозова «Западнее Воронежа»[536], посвященная победоносным наступательным операциям Красной Армии в январе – марте 1943 г., впоследствии названным «Воронежско-Харьковская стратегическая наступательная операция». Монография становится основным источником для регионального краеведения на последующие три десятилетия.

Воронежская историография Великой Отечественной войны расширяет рамки исследований с 60-х годов XX в. После празднования юбилея Победы начинается широкое признание подвига народа в войне. Ряд городов СССР с 1965 г. получают почетное звание «Город-Герой». Воронежские краеведы подключаются к обоснованию справедливости и заслуженности сохранения памяти о подвиге воронежской земли в прошедшей войне. Начинается поиск незаслуженно обойденных битв и героев[537].

Слабая изученность истории региональных событий привела к компенсации недостатка знаний обращением к примерам героизма, проявленного солдатами – защитниками Воронежа. Многие забытые герои и их подвиги стали широко известны. Основой для большинства краеведческих изданий о войне стала официальная историография с идеологическими требованиями и четко определенной тематикой, а также индивидуальная память, нравственно-мировоззренческие ориентиры советского общества, коды национального менталитета, архетипы национального характера, способы коммуникации и т. д. Воронежское краеведение безусловно принимает достоверность воспоминаний ветеранов, особенно после их публикаций в периодической печати, газетно-журнальные статьи становятся историческим источником. Без доли сомнения в историческое краеведение включаются все опубликованные в газетах, журналах или книгах описания героических событий и подвигов. Яркий пример – воронежские матросовцы, особая гордость города, символы ратной славы Воронежа. Об их подвигах хорошо известно, их именами названы улицы, установлены мемориальные доски. Во всех изданиях о Воронеже приводятся сведения о героях-матросовцах. Воронеж стал единственным городом в истории Великой Отечественной войны, на улицах которого советские воины трижды бросались на амбразуру вражеских дзотов[538]. Но документально подтверждены подвиги только двух солдат, Героев Советского Союза – Чолпонбая Тулебердиева и Василия Прокатова. Они совершили свой бессмертный подвиг не в Воронеже, а южнее в Воронежской области на Дону. Закрыть телом амбразуру дзота случалось немногим, уничтожение вражеского дзота было более массовым и распространенным воинским подвигом, свидетельством воинского мастерства. Такие подвиги широко пропагандировались и популяризировались в годы Великой Отечественной войны. Но матросовцы в современном массовом сознании продолжают быть идеалом самоотверженности и самопожертвования во имя Родины. К 20-летию Победы были собраны сведения о 159 матросовцах, в 1980 г. – о 263-х, 1990 г. – о 341, 1993 г. – уже о 470 матросовцах[539]. При просмотре последних изданий о Великой Отечественной войне становится очевидно, что с момента окончания войны увеличивается количество и воронежских героев: матросовцев, гастелловцев – летчиков, которые совершили воздушные тараны. Количество матросовцев в воронежской литературе сейчас от 9 до 13 солдат[540], и цифры продолжают увеличиваться, несмотря на то, что обычная источниковая проверка обнаруживает их несостоятельность[541]. Последний воронежский пример – сенсация с подвигом Л. Дзотова, который в 2012 г. был объявлен четвертым «забытым» матросовцем Воронежа. Для краеведческой литературы увеличение числа символических героев обусловлено использованием идеала жертвенности для усиления эмоционального воздействия, подчеркивания значимости воронежских событий в истории Великой Отечественной войны посредством примеров жертвенного героизма. Не проверенное, но желаемое и востребованное социумом предположение – воспоминание становится достоверным историческим знанием, вымыслы становятся историческими фактами, переходят из одной публикации в другую.

Первые попытки сравнения боев за Воронеж со Сталинградом и Сталинградской битвой были предприняты еще в 70–80-е годы XX в.[542] Общественные организации ветеранов войны неоднократно выступали с инициативой о присуждении «незаслуженно забытому» г. Воронежу звания «Город-Герой». Подробное изучение и популяризация истории боевых действий Красной Армии на воронежской земле в современном воронежском краеведении (с середины 1990-х до настоящего времени) привело ряд авторов к полной убежденности о занижении роли Воронежа в истории Великой Отечественной войны. Даже отсутствие понятного для историка уточнения становится дополнительным толчком для преувеличений. Военный историк В. П. Морозов, изучая боевые операции советских войск на Верхнем и Среднем Дону, в том числе Острогожско-Россошанскую наступательную операцию Воронежского фронта, одним из первых отметил ее сходство в военном искусстве с контрнаступлением советских войск под Сталинградом. Это определение для Острогожско-Россошанской операции «Сталинград на Верхнем Дону» хорошо известно в воронежской литературе благодаря аналогичному названию популярной монографии известного воронежского историка профессора С. И. Филоненко[543]. Но не по масштабу, значению или по количеству уничтоженного врага, а по военному искусству произошло сравнение с наступательными операциями Сталинградской битвы: двойное окружение, расчленение вражеской группировки и уничтожение ее. Вот как пишет об этом В. П. Морозов: «Сталинградская наступательная операция, осуществленная силами трех взаимодействующих фронтов, стала своего рода эталоном для последующих наступательных операций Советских Вооруженных сил и в частности Острогожско-Россошанской»[544]. Несмотря на то, что в конце монографии С. И. Филоненко дает объяснение названию книги, для краеведения это дополнительное доказательство профессионального историка значения боев на воронежской земле в сравнении со Сталинградской битвой. Историки-краеведы пытаются разоблачить несправедливости и обосновать необходимость внесения в новейшую российскую историографию новой периодизации и нового понятия «Битва за Воронеж»[545]. В январе 2013 г. в дни юбилея освобождения Воронежа в программе РЕN TV «Военная тайна» И. Прокопенко уравнивает бои за Воронеж и область с величайшими битвами Великой Отечественной войны. В документальном фильме «Забытый город-герой. Подвиг Воронежа», по мнению создателей фильма, о подвиге воронежцев несправедливо забыли. Так формируется общественное мнение, которое заставляет в свою очередь краеведов и журналистов соответствовать и «творчески» отвечать на социальные вызовы. Кроме «Битвы за Ржев», «Орловской битвы», «Битвы за Воронеж» провинциальная историография будет предлагать и другие региональные варианты.

Пример иного характера связан с мемориализацией памяти о гражданском населении как жертве войны. Одна из трагических страниц истории Воронежа в годы Великой Отечественной войны – бомбежка в саду Пионеров 13 июня 1942 г. Известно, что погибли и были ранены сотни детей. Не забывать об этом событии и после окончания войны первой призвала воронежская писательница О. К. Кретова. В своих книжных и газетных публикациях она описала подробности бомбежки. Пока были живы свидетели событий, число погибших детей не уточнялось, да и советские городские власти в послевоенном городе не стремились к установлению памятного знака или памятника. Масштаб трагедии был несопоставим с жертвами оккупации, панической эвакуации, других бомбежек и т. п. С 80-х годов XX в. выросло общественное внимание к трагедии, цифра погибших при бомбежке остановилась на «более 300-х» детских смертях. Это время подготовки к 40-летию Победы и активной борьбы за присвоение Воронежу высшей степени отличия «Город-Герой». В многочисленных публикациях воспоминаний очевидцев появляются сведения о немецкой летчице, которая бомбила парк с детьми. У летчицы появилось и типичное немецкое имя – Эльза Кох. Самолет Эльзы Кох был сбит, сама она растерзана толпой, а остатки самолета выставлены на всеобщее обозрение в центре Воронежа[546]. 13 июня 1992 г., спустя 50 лет после бомбежки, по инициативе гражданских активистов при участии средств массовой информации состоялось открытие Памятного знака. Немецкая бомбежка города 13 июня 1942 г. включилась в систему знаний о прошедшей войне, вошла ярким историческим фактом в воронежское краеведение[547]. О том, что на Восточном фронте в действующей армии у немцев не было летчиц, уже забыто. Как появился образ летчицы, можно предположить – такая бомбежка детей должна была быть произведена жестоким нелюдем, тем более чудовищна она была бы от руки женщины. Имя летчицы заимствовано, вероятно, из истории Бухенвальда. Публикация подлинных документов о числе жертв бомбежки 13 июня 1942 г. – 30–45 погибших детей – не имеет, да и не будет иметь никакого значения. Завышенная в 10 раз цифра на памятном знаке – «эмоциональная реакция горожан, потрясенных гибелью детей»[548]. Здесь ментальная составляющая сохранения памяти о безвинных жертвах войны, о гражданском населении становится значимее подлинной достоверной истории.

Обращение к анализу историографии, перемещение познавательного интереса на глубинную причинность и взаимосвязанность помогает понять, каким образом могли появиться те или иные мифологизированные образы и события. Причем речь идет не о ревизии истории войны, а о том, как она транслируется и трансформируется. На этом этапе возникает этическая проблема для историка, осознающего свою ответственность за отображение прошлого и настоящего, которое он разделяет со своими современниками. Ведь помимо необходимости в объективной истине есть еще многое другое, что продиктовано человеческим фактором: эмоции и эмоциональная вовлеченность в прошлое, коллективная идентичность, отношение социума к тому или иному событию, политика и т. д. Однако и явная недобросовестность и манипулирование исторической памятью недопустимы, тем более возможности для проверки того или иного события на современном этапе не представляют ни технической, ни идеологической сложности.