Между прочерками: фантазии в манере Гештальта Медреш Евгений

Специфика исторического мышления и понимания помогает осознанно разместиться человеку в поле неопределенности реального бытия.

Точные науки возможны только в отношении несуществующего в реальности. Точны могут быть абстракции, схемы, искусственные объекты и процессы. И, напротив, всё сущее – неточно и неформульно.

Любое реальное событие есть именно случай, случайность.

Реально существующее всегда неповторимо и исторично. Законы, закономерности присущи лишь теориям, то есть отражениям реально существующего.

Обычным человеческим восприятием мы видим не людей и не события – мы видим свое восприятие людей и событий. Чаще всего этого достаточно. Чтобы встретиться с ними реальными, должна быть серьезная личная потребность.

В смыслоориентированной исторической традиции невозможно отделить реальность от мифа, отделить «так было» от «так было воспринято». Смыслы и значения в истории относятся к феноменам восприятия, а не к феноменам реальности.

История повествует не о том, что было, а о том, что об этом стало известно. О том, как это воспринималось и осмысливалось.

Воспроизводимые историком события уже не являются актом бытия – они теперь акт мысли. Поскольку любые реальные события невоспроизводимы по сути своей. Воспроизводимы представления и идеи.

Фантазии о причине события мешают видеть и воспринимать содержание события.

Античное понимание судьбы – героическая предопределенность. Идеал жизни – героизм покорности, подвиг принятия своей предначертанной судьбы.

Современное экзистенциальное понимание судьбы – трагическая свобода. Трагизм состоит в том, что не на кого переложить ответственность и бремя собственных желаний и собственного выбора, что нет правильного пути и правильного выбора, что твоя свобода – только твоя, и она-то и есть твой выбор.

И награды за него не будет… Награды вообще присущи только империям, авторитарным структурам и собачьим выставкам.

Революции, как и другие формы коллективных истерик, не приносят свободы. Они лишь приводят к смене репрессивных сверхценных идей и порабощающих паттернов. Кроме того, они ослабляют общественный организм, который становится теперь более открыт и доступен пиршеству различных инфекций и паразитов.

В периоды правления жестоких авторитарных режимов внутренняя борьба и полемика в государстве намного слабее, чем при режимах более либеральных. Если здесь не все списывать на запугивание и физическое устранение инакомыслия, то становится явным, что периоды авторитаризма и возникают в истории потому, что обществу хочется отдохнуть от борьбы, отдохнуть от сложностей свободы выбора. Хочется вкусить протертый пирог единства, послушания и согласия…

Правда, этот пирог – всего лишь симптом предкризисной депрессивной стадии. Без борьбы мнений и идей, борьбы личностей и групп любую живую систему ожидает рост неотреагированного напряжения, приводящий либо к взрыву, либо к отмиранию.

И это достаточно очевидно всем, разве что кроме самих авторитарных правителей. Поскольку авторитарные правители считают себя и свое правление чудом – и верят в чудо.

Человеку и в истории, и в природе приходится выбирать одну из трех моделей поведения:

– подчинение;

– взаимодействие;

– изоляция…

Это единственный по-настоящему важный выбор в жизни человека.

История отдельного человека – это история с однозначно трагическим финалом, если не прибегать к помощи веры. Всё, что есть я, и всё, что есть у меня, – стремится исчезнуть. Ненавидеть, отчаиваться или любить это исчезающее всё?..

Рациональное осмысление человеком собственного бытия всегда приходит к его самоусомнению. Человек усомневает то ценность себя перед непостижимостью жизни, то ценность жизни. Рациональное осмысление приводит к отчуждению между человеком и жизнью.

Вера есть попытка преодолеть эту проблему и это отчуждение. Уравнивание человека с животным – тоже такая попытка, только противоположная и более примитивная.

Вера – это всегда вера в спасение. Как выглядит и как зовется Тот, который спасает – этот вопрос может интересовать лишь искусствоведов и преподавателей специальных дисциплин. Верующего человека интересует только спасение.

И вопросы у него следующие.

А я уже спасен или еще нет? А когда это решается? И как именно?

Нас всех спасут – или выборочно? Личного ли спасения следует искать человеку, или более всеобщего?

Может ли верующий человек своими собственными усилиями и собственными праведными действиями обеспечить свое спасение? Или эта благодать предопределена изначально и недоступна для влияния и оперативного вмешательства верующего?

Как человек относится к Богу – это можно узнавать и осознавать. Кто-то любит, кто-то боится, кто-то пытается подкупить, кто-то – обмануть… А как Бог относится к человеку? И есть ли отношения между Богом и человеком? Что это за отношения – противостояние, подчинение, семья? Мы подсудимые у Бога, мы всё еще Его творения – или уже партнеры?

И если я верую, то во что: в возможность согласия по поводу добра и нравственных норм, позволяющих строить счастье и гармонию в земной жизни? Или в их невозможность здесь, что подтверждает желательность оставить земную юдоль во имя Царства Небесного?

А истинность веры – что для меня служит ее подтверждением? Ее доказуемость, разумность и ясность, ее жизнеутверждающее благоволение, – или ее иррациональность, непостижимость, трагизм, жизнеотрицающая сосредоточенность и смирение?

Какая должна быть верная вера – сокрушающая и недостижимая? Или светлая, радостная, очевидная? Что испытывает верующий человек – трагическую оставленность Богом и разлад с миром, или восторг единения и спасения?..

Вот такие примерно вопросы…

Отношение к Богу определяет отношение человека к себе самому, к основаниям собственной жизни. Если взять за основу типологию Кьеркегора, то здесь самоидентификация происходит по трем типам: эстет, этик и религиозный человек.

Эстет не признает правил и норм, но признает чувства, и прежде всего – чувство вкуса. Он опирается сам на себя.

Он индивидуален, он одинок в этом мире. Эстет разрывает любые формы зависимости, его связи с другими сугубо ситуативны и чувственны. Эстет осознает уникальную случайность и непрочность всего в этом мире и остро наслаждается этим миром, его случайностью и непрочностью.

Этик признает правила и нормы, он опирается на них и на других людей. Отношения с людьми для него высшая ценность. Этик включает себя в разнообразные прочные отношения, как близкие, так и контрактно-договорные. Чувства для него важны, но верность, идеи и принципы – важнее. Ибо от его поведения и соблюдения нравственных норм зависит всё.

Религиозный человек опирается на нечто существенно более прочное, чем он сам, чем другие люди и отношения с ними. На существенно более прочное, чем, собственно говоря, весь этот мир. Корень его уверенности – в нездешнем, и поэтому никакие события этого мира не могут его пошатнуть, обескуражить или сломать. В основаниях своих он абсолютно спокоен, то ли потому, что все будет хорошо, то ли потому, что от него ничего не зависит…

Верующий человек не относится ни к одному из этих типов. Верующий человек – это Кьеркегор, а не его типология. Возможно, верующий человек – это некоторый синтез эстета и этика. Прежде всего потому, что вера противоположна религии.

Вера полярно противоположна религии.

Вера приносит мир, а религия приносит войну.

У верующего человека нет врагов – у религиозного враги повсюду.

Верующий человек характеризуется надеждой, а религиозный – убежденной непримиримостью.

Верующий человек готов на многое ради своей любви и поиска своей истины. Религиозный готов на всё, в том числе похоронить любовь вместе с истиной, ради своего места в раю. Верующий человеком знает не всё, а потому верует. Религиозному человеку трудно веровать – он уже знает. А когда он всё знает точно, он вообще перестает веровать.

Религиозный живет так, как будто ему доподлинно известна воля Всевышнего, а точнее, как будто он сам – Всевышний.

Религиозное сознание инфантильно и склонно к наивному конкурентному фантазированию. Оно видит будущее в виде отдельных хижин или квартир в длинном коридоре по ту сторону жизни. Причем у меня и моих братьев и сестер – светлая игровая комната, совмещенная с обеденной, а у остальных – существенно хуже.

В лучшем случае религия превращает веру в бренд, в торговую марку… Только у нас: самый настоящий, самый эффективный, самый отбеливающий Бог. А теперь еще и в новой экономичной упаковке!..

Но часто религия скатывается к патологической непримиримости, когда есть только одна верная конфессия, ведущая к спасению, а все остальные – преступники…

Люди иногда склонны использовать религию, чтобы оправдать и утолить свою паническую жажду насилия и убийств. Но самым безумным искушениям и соблазнам подвержены религиозные лидеры. Они не могут жить, не воюя и не казня. А когда им нужна война – они готовы установить религию священной целостности куриного яйца и завтра же начать преследовать тех, кто попытается готовить себе яичницу.

Верующий лидер – это абсурд. Религиозный лидер – это норма. Каждый религиозный имеет склонность к лидерству в своем паническом забеге.

Наивный мозг религиозного лидера всегда стремится к террору и не признает в себе агрессии. Он благостен, он праведен, он восстанавливает справедливость. Он уверен в своей правоте. Глухо и слепо уверен. Поскольку чем хуже он видит и слышит – тем меньше сомневается.

И чем больше у него разлад с собой, со своими чувствами и с чувствами других людей – тем громче и бескомпромиссней говорит внутри его слепоглухоты некий голос, который он принимает за «голос Всевышнего». И террорист несет людям, как ему кажется, «волю Всевышнего». Вначале словами несет, требованиями, ультиматумами и проклятиями. А когда слов нет, он их просто взрывает…

Вера не нуждается в защите, повиновении и оправдании. Религия в этом нуждается.

Вера нуждается в любви. Религия в этом не нуждается.

Для верующего человека фанатизм невозможен: за веру не убивают. Убивают за знание или незнание.

Для верующего человека самая большая опасность – стать религиозным. Дьявольская опасность – и, возможно, дьявольская кознь.

При этом верующий человек не покоится в благостной прострации. Его мир – это экзистенциальный конфликт между потребностью в незыблемости, надежности, уверенности – и потребностью в свободе.

Культура – это попытка человека вступить в диалог со Всевышним. Переспросить, ответить, даже подражать.

Он создал поля, овраги и леса – я возделаю поле, вскопаю, посажу растения. Он воздвиг горы – я построю здания. Он звучит ветром и водами – я играю музыку по нотам. Он вселил в мою душу любовь и сделал меня смертным – я отвечаю Ему философией и поэзией. Культура неровна, хрупка, подвержена сбоям – как и мой голос, когда я говорю что-то искреннее и важное про себя важному собеседнику.

При этом культура и цивилизация преобразуют природу, т.е. лишают ее собственного образа. В этом нет ни похвалы, ни осуждения. Просто образ естественной реальности, естественного бытия иной, чем в рамке культуры.

Условием свободного существования человека в культуре является жертва части своей естественности и свободы, признание своей принадлежности, присоединение себя к некоторому единству, некоторой общности. Парадоксально: без жертвы части своей свободы человек будет тотально несвободен, а пожертвовав эту часть своей свободы, он обретает ее полноту.

Вот почему в основе современной культуры и цивилизации – идея и обрядовая практика жертвоприношения.

Верующий человек чувствует себя связующим звеном между природой и Богом. Благодаря ему природа и Бог сосуществуют. Если человек оставит себе только диалог с Богом, он теряет свою связь с природой и природу в себе. Он теряет один из полюсов, разрывает связь и повисает на Боге…

Теперь человек слышит только властный этический императив Божественного, не будучи способен его понимать. Теперь он строит неприродное, храмы, похожие на убежища от природы, строит машины и механизмы, и ими с легкостью заменяет и убивает природу. Он уже не воспринимает это как убийство. Духи природы для него исчезли. Нет Агни и Вайю, нет Афины и Нептуна, нет нимф. Умер великий Пан… Механическое мировоззрение оккупирует человека, утратившего свою природу.

Религия помещает природу внутрь человека, в основном для того, чтобы она не вырвалась на свободу. И еще – там с нею легче бороться.

Для верующего человека природа вовне. Она существует так же истинно и непостижимо, как существует Бог. Для религиозного человека вовне – только конечная цель, царство Божие. Живой мир для него – это мир искушений и их преодоления. А духи природы уходят вовнутрь человека и становятся демонами страстей.

Верующий человек находится с Богом в диалогических отношениях. Но не в академических и не в судебных. Верующий человек не пытается присвоить себе точку зрения Бога или стать Им. Можно предположить, что и Бог не делает подобного в отношении верующего человека. Они отдельны друг от друга – и потому способны встретиться. Они не равны – и поэтому между ними возможны отношения.

У религиозного человека, – с акцентом не на веру, но на набожность, – нет времени на диалог. Он стремится побыстрее проскочить в старчество, старательно приобретая признаки старости и увядания. Он как будто пытается договориться со смертью. То ли умилостивить ее, то ли обхитрить, то ли просто успокоить ее (или себя?), отказываясь от жизни. Религиозный человек не адаптируется к жизни – он адаптируется к смерти.

Религиозное сознание монохромно и двухмерно. Там нет множественности вариантов, нет уникальности пути. Там строгие правила. Там или вечное блаженство, или вечное проклятие, рай или ад. И человек, строго поступающий по строгим правилам с целью повлиять на благоприятный исход земного испытания, всегда рискует стать человеком, пытающимся контролировать провидение.

А ведь – Sola fide… Только верой. А также надеждой и любовью, кстати.

Человек изначально точно знает, что он – это именно он, тот самый он… Что он и есть главное действующее лицо этого мира, организм, а все окружающие – это вокруг него, его среда, поле… А потом ему приходится принять и признать, что для других людей он тоже окружающий, тоже просто объект поля, объект пользования. И это тревожно…

Человек – это воздух. Некоторый объем воздуха, помещенный в картонную коробочку. Кто-то называет эту коробочку телом, кто-то – личностью, кто-то – судьбой… Живет там человек, клубится, расползается, и в итоге упирается в стены своей коробочки. И начинает на них давить. Но осознает это не вполне, поскольку его сильно отвлекает то, что стены его коробочки тоже давят на него, причем с той же силой. А вот это как раз он осознает вполне, поскольку чувствует.

От этих чувств он еще сильнее развивается, и стены сдавливают его еще сильнее… Кризис! Безысходность! Ужас! Я зажат и раздавлен…

Он, конечно, мог бы вместо этого кричать: Ура! Я расту! Мог бы, если бы не стены коробочки…

А дальше вот что. Либо человек не выдержит и погаснет, остынет, загустеет, высохнет, начнет сжиматься, оставшись в той же коробочке… Либо еще сильнее надавит на стены, равно как и на себя, – и преодолеет, прорвется сквозь свою коробочку, благо, что она картонная. Где кризис? А уже нет его! Остался где-то там и тогда…

И человек вырвался из тесного прошлого, вырос, окреп, расширился и засветился ярче. Прорвался на простор и свободу, которая является картонной коробочкой большего объема, чем предыдущая.

Можно различать два типа кризисов. Первый из них – кризис силы. Достаточно ясно, куда идти, что делать – но сил нет… В общем, бросьте меня здесь. Пристрелите меня, усыпите. Не дойду я.

Второй – кризис смысла. И силы есть вроде бы, и ресурсы есть или занять можно, – а направления нет. Идти могу – но куда? И зачем это всё?.. Некуда и незачем…

Поступать с другими людьми так, как вы хотите, чтобы они поступали с вами… Похоже, категорический императив Канта так же фантастичен, как и физика Ньютона. Он основан на очень проективном предположении, что все люди одинаковы и хотят одного и того же. Но люди настолько одинаковы разве что из космоса…

Существенно разумнее относиться к людям, опираясь на собственные желания и чувства, за которые вы готовы отвечать. Или так, как они вас сами просят.

И когда один человек кричит другим людям, что практически все они дураки и идиоты – это совсем не обязательно высокомерие. Намного вероятней, что это искренняя и безграничная любовь. Очень важны, вероятно, ему эти люди, очень чувствителен он должен быть к ним, чтобы так кричать.

А грубость и высокомерие чаще проявляются в снисходительности, в нетребовательности, свойственной изначально невысокому мнению. Когда человека считают достаточно хорошим просто уже потому, что он двуногое прямоходящее…

Давным-давно, в одной сказочной стране жили-были люди. И жили они на полу. Жили так себе, испытывали ряд неудобств, а кроме того время от времени простуживались из-за сквозняков. И вот нашелся один герой, который выступил со страстной, образно и логически обоснованной критикой жизни на полу. А закончил так же страстным и обоснованным призывом к жизни на потолке. И увлек за собой массы сторонников.

Но и скептики тоже консолидировались. И через некоторое время жить уже было невозможно нигде…

Опасная штука – доверие к жизни. Очень легко может обернуться потерей ответственности, чуткости и осторожности. К тому же, если жизнь всё устроит сама, можно не пытаться ее понимать. Можно и вообще тогда понимать поменьше. Получилось так – значит, так и нужно. По-другому – и замечательно, и в этом тайная мудрость. Можно не дергаться, всё хорошо, жизнь сама распорядится…

Действительно, опасная штука. Опасней ее только недоверие к жизни.

И как тут быть? Видимо, все же доверие, – но только не отменяя ответственности и внимания. Доверие к жизни – это доверие к ее знакам и сообщениям. И если жизнь показывает знак поворота – то не следует думать, что она и повернет сама. Совершать поворот придется самому. Твой путь, твое творчество.

А недоверие – это странная и бессмысленная акция по выкорчевыванию и свержению знака поворота. Подобная акция позволяет забыть, что отмена знака поворота не отменяет самого поворота…

Доверие к жизни я понимаю так: жизнь со мной, а не против меня, и не вместо меня.

Для доверия и недоверия нет рациональных аргументов.

Доверие – это выбор. И недоверие – это выбор. Что бы ни случилось, какой бы формы ни был конфликт с другим человеком – это не повод, чтобы не доверять. И не повод, чтобы доверять. Хотя конфликт и агрессия – обычно довольно искренние проявления.

А дальше – твой выбор. Можно прояснять отношения.

Можно ссориться и конфликтовать в ответ. Можно искать защиты у кого-то другого. Можно жаловаться, просить любви и ласки. А можно закрыться или уйти – «в связи с утратой доверия».

Если у вас возникают с кем-то отношения – они возникают с потенциально свободным и потенциально больным человеком. Никаких гарантий, и множество разнообразных возможностей. Среди которых есть и относительно благоприятные.

Поскольку опасно и страшно претендовать на дела и людей, которые действительно очень важны и очень влекут, – а вдруг не получится, вдруг откажут, и как это пережить, – то многие предпочитают провести жизнь с теми и там, где, в общем-то, не очень и хочется. Где цена вопроса невелика. Чтобы не очень травмироваться и страдать, если что…

Детерминизм бытия – это важная защитная иллюзия, защитная фантазия мыслящего индивида от ужаса свободы, бессмысленности и беззакония природы.

Но детерминизм применительно к человеку очень условен и ограничен. Действительно, потребности, желания и чувства человека определены его природой и природой поля, «природой природы». Но свобода человека выбирать любую возможность и принимать любое решение по отношению к своим потребностям, желаниям и чувствам не детерминирована никем и ничем.

Свобода воли превращает человека из детерминированного процесса в субъективный. Правда, абсолютная свобода у человека компенсируется отсутствием у него абсолютных возможностей. Человек условно-абсолютно свободен в пределах своих возможностей и своего сознания.

Человек становится человеком, когда пытается быть человеком. Да и жизнь, в сущности, – творческая индивидуальная попытка быть. Без правильных формул и гарантий.

В естественном субъективном процессе гарантий нет. Правил нет. Нет причинно-следственной однозначности. Есть вероятности, возможности и однократные неповторимые события жизни.

События сами по себе не токсичны для сознания и психики. События – это феномены пути, который имеет право быть любым. Токсичны способы прочтения, способы восприятия и интерпретации событий. Токсичны те смыслы и значения, которыми я их произвольно наделяю, токсичны чувства, которые я испытываю в связи с событиями.

При этом события зависят от меня лишь в малой степени – зато их интерпретации и способы проживания зависят от меня полностью.

Собственный интерес побуждает меня истолковывать игнорирование и равнодушие как разрешение и принятия. Собственная агрессия заставляет меня воспринимать несогласие, как враждебность.

Если в чем-то нет моего желания и интереса, то там нет и моего страха. То, что не хочется и не возбуждает, делать не страшно. Может быть скучно, противно – но не страшно. Страх появляется по отношению к тому, что хочется или интересно. Другая цена вопроса.

Способность пользоваться есть необходимое, но недостаточное условие человеческой индивидуальности. Способность любоваться – достаточное.

Разоблачение святыни – это всегда разоблачение себя.

Святыня – это место, которое обладает силой для меня, где со мной что-то может произойти. Прихожу, разоблачаю – и уже не может. Всё, это не сокровищница пустая – это я здесь теперь в пустоте.

Потребность быть успешным – это потребность успеть.

Тема времени возникает лишь тогда, когда возникает тема некоторой цели. Например, тема необходимости заработать и заслужить определенные результаты, компенсирующие переживание конечности индивидуального бытия, моего бытия. Необходимости что-то сделать для спасения, для осмысленности, или хотя бы для удовольствия.

И тогда моя жизнь воспринимается, как мое времяпрепровождение, и оно бывает «правильным» и «неправильным», проводимым с успехом или зря…

Представление о том, сколько у меня есть времени, в действительности является субъективной оценкой состояния моих потребностей и ресурсов. Но именно оно обуславливает мой образ действий.

Кроме того, фантазия о времени очень связана с моими представлениями о долге. В его обоих вариантах:

• интроективном: я должен то, чего от меня хотят.

• проективном: я должен то, чего в действительности хочу сам.

Прошлое и будущее существуют в моем сознании только потому, что в настоящем у меня есть связанные с ними чувства. Например, «История Древнего мира», которую я сейчас читаю – это мое настоящее. Это то, про что я сейчас думаю и чувствую.

В прошлом не осталось ничего из моего прошлого. Там только чье-то прошлое, чужое, безликое… Всё мое прошлое находится в настоящем – и оно сейчас со мной. Я могу взаимодействовать с моим прошлым, могу воздействовать на него. И я бессилен перед прошлым, которое отказываюсь считать своим.

Если я принимаю свое настоящее и доверяю ему, то у меня в будущем располагаются возможности, а в прошлом – радости и ресурсы. А если я отвергаю свое настоящее, то мое будущее съедено тревогой, а мое прошлое – стыдом, обидой и виной…