Дочь палача и дьявол из Бамберга Пётч Оливер

Oliver Ptzsch

DIE HENKERSTOCHTER UND DER TEUFEL VON BAMBERG

© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2014 by Ullstein Taschenbuch Verlag

© Прокуров Р. Н., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015

Оливии,

новому члену семьи Куизлей.

Оставайся и впредь такой же жизнерадостной, даря улыбку этому серому миру.

И, как это принято среди потомков палачей, твердой тебе руки!

К чему прилагать столько усилий в поисках колдунов? Послушайте меня, судьи, и я скажу вам, где их найти. Хватайте капуцинов, иезуитов, кого угодно, подвергните их пыткам – и они признаются. Если кто-то лжет, повторите пытку в третий, четвертый раз – и они признаются. Если вам и этого мало, хватайте прелатов, каноников и отцов церкви – и они признаются. Ибо как могут эти изнеженные, утонченные мужи что-либо вынести?

Фридрих Шпее фон ЛангенфельдCautio criminalis, 1631 год от Рождества Христова

Родословная Куизлей

Йорг Абриль – родоначальник династии, служил палачом во время Большого процесса над ведьмами в 1589 году в Шонгау

Иоганн Куизль – зять Йорга Абриля, перенявший его тяжкое ремесло

Якоб Куизль – упрямый, находчивый и молчаливый; крайне неохотно заговаривает о своей прошлой жизни – солдатом в армии Тилли

Анна-Мария Куизль – возлюбленная Якоба, также отмеченная его темным прошлым

Бартоломей Куизль – младший брат Якоба, связанный с ним любовью и взаимной ненавистью; любит животных и чурается людей

Элизабет Куизль – сестра Якоба, когда-то сбежала с цирюльником в Регенсбург

Магдалена Фронвизер – умна и своенравна, не желает мириться с жизнью дочери палача

Симон Фронвизер – любопытен, начитан и немного пуглив; любит кофе, книги и дорогую одежду

Георг Куизль – когда-нибудь займет место палача в Шонгау

Барбара Куизль – красива, как сестра, и столь же остра на язык

Петер и Пауль – внуки Якоба Куизля, совершенно не похожие друг на друга, порой выводят деда из себя

Действующие лица

Семья Куизлей:

Якоб Куизль – палач Шонгау

Бартоломей Куизль – его брат, палач Бамберга

Магдалена Фронвизер (урожденная Куизль) – дочь палача

Симон Фронвизер – цирюльник Шонгау

Близнецы Георг и Барбара Куизль – дети Якоба

Петер и Пауль – дети Симона и Магдалены Фронвизер

Горожане Бамберга:

Мастер Самуил – городской врач и лейб-медик епископа

Катарина Хаузер – нареченная Бартоломея Куизля

Иероним Хаузер – отец Катарины, городской секретарь

Мартин Лебрехт – капитан городской стражи

Адельхайд Ринсвизер – жена аптекаря

Бертольд Лампрехт – хозяин трактира «У лешего»

Иеремия – его управитель

Алоизий – помощник палача

Ансвин – старьевщик

Маттиас – сторож и пьяница

Артисты:

Сэр Малькольм – руководитель труппы бродячих актеров

Жискар Броле – руководитель второй труппы и непримиримый соперник сэра Малькольма

Маркус Зальтер – драматург и актер

Матео – юный артист и мечта всех девиц

Некоторые из городских советников:

Георг Шварцконц – торговец сукнами

Тадеуш Васольд – старейшина Совета

Корбиниан Штайнкюблер – канцлер епископа

Магнус Ринсвизер – аптекарь

Якоб Штайнхофер – ткач

Церковные сановники:

Филипп Валентин Войт фон Ринек – архиепископ Бамберга

Себастьян Харзее – викарий Бамберга

Иоганн Филипп фон Шёнборн – курфюршеский архиепископ Вюрцбурга, епископ Вормса и Майнца

Пролог

Шонгау 16 февраля 1626 года от Рождества Христова

В день, когда отец принял мучительную смерть, Якоб Куизль решил навсегда покинуть родной город.

Февраль выдался самым холодным, какой можно припомнить. С крыш свисали метровые сосульки, старые балки фахверковых домов скрипели и стонали под наледью, словно живые. И все-таки вдоль Рыночной улицы, протянувшейся от ратуши до самых ворот, столпились сотни зевак. Все кутались в платки и меха; те, что побогаче, – в теплые плащи с капюшонами, подбитые медвежьим или беличьим мехом. У бедняков обмороженные лица и ноги кое-как были прикрыты рваными лохмотьями. Молча, но с алчным блеском в глазах горожане смотрели, как небольшая группа прокладывала путь сквозь толпу. Вот она вышла через северные ворота и двинулась по широкой, укрытой мокрым снегом дороге к лобному месту. Точно псы, взяв кровавый след, люди потянулись за приговоренным, четверкой скучающих стражников, вооруженных алебардами, и палачом с двумя помощниками.

Якоб с отцом шли впереди. При этом Иоганн Куизль то и дело спотыкался и вынужден был опираться на старшего, четырнадцатилетнего сына. Как обычно перед казнью, палач пил до самого утра. Поэтому в последние годы, когда требовалось отрубить голову, у него дрожали руки. Но хуже, чем сегодня, еще не бывало ни разу. От Иоганна Куизля несло перегаром, он был бледен, как покойник, и едва переставлял ноги. Хорошо, что сегодня казнь предстояла относительно простая. Подпалить костер в случае чего могли и Якоб с младшим братом Бартоломеем.

Якоб украдкой покосился на приговоренного. Избитый и в рваном тряпье, он походил скорее на обитающее в пещерах существо, нежели на человека. Ганс Ляйнзамер последние годы жил, как зверь, и как зверь же должен был теперь издохнуть. Многие встречали старого пастуха, когда собирали хворост или травы в лесу. Ганс был глуп, как его овцы, даже близок к слабоумию, но до сих пор все считали его безобидным. Только дети пугались, когда он приближался к ним с беззубой ухмылкой, гладил по голове, пуская слюни, или протягивал сладкое угощение. Якоб тоже несколько раз видел Ганса на полянах, когда гулял с Бартоломеем и Элизабет по лесу вокруг Шонгау. Трехлетняя Лизель крепко стискивала Якобу руку, а Бартоломей тем временем бросался в Ганса шишками, пока тот не скрывался с воплями. Мать часто предостерегала детей от общения с бездомным бродягой, но у Якоба его вид вызывал скорее жалость. А вот двенадцатилетний Бартоломей, наверное, вздернул бы Ганса на ближайшем дереве, воронам на корм. Сколько Якоб помнил брата, животные были ему куда ближе, чем люди. Бартоломей выхаживал больного ежа – и в то же время помогал отцу дробить кости подозреваемому. Предвзятость, которой Якоб не в силах был понять.

Он с грустью смотрел, как старый, немного помешанный пастух, точно какой-нибудь зверь, ковылял связанный к лобному месту. Как корова, Ганс таращился на горожан, кое-кто из которых швырял в него снежками и грязью и осыпал насмешками. Рот его кривился в беззвучных криках, бедняга всхлипывал и выл. Якоб сомневался, что Ганс вообще сознавал, почему должен умереть сегодня…

Это случилось сразу после праздника Богоявления. Восьмилетняя Марта, младшая дочь бургомистра, случайно наехала на старика, когда каталась на санках в лесу. Тот бросился на нее, словно волк, и после никто не мог объяснить почему. Хотел поиграть с девочкой? Или испугался при виде несущихся на него саней? Марта визжала как резаная. Когда примчались другие ребята, Ганс уже сорвал с нее платье. Наконец подоспевшие дровосеки скрутили пастуха и притащили в застенок Шонгау. На дыбе он признался в самых гнусных преступлениях. Будто все эти годы, точно зверь, сношался со своими овцами, а Марту утащил в свою повозку, где собирался изнасиловать и убить.

Глядя теперь на лепечущего Ганса, Якоб не мог представить, как старик вообще умудрился выговорить такое признание. Не говоря уже о том, чтобы это было правдой.

Между тем они пришли к месту казни, – расположенное за пределами города, оно представляло собой широкую расчищенную площадку, где Якоб с Бартоломеем еще накануне сложили рядом с эшафотом высокий костер. Лестница вела к столбу с цепями, который торчал из кучи хвороста, образуя центр небольшой дощатой плтформы. Краем глаза Якоб заметил, с какой гордостью Бартоломей взирает на костер, и почувствовал легкое отвращение. Впервые Барту позволили помочь старшему брату с приготовлениями к казни, и день, когда Гансу был объявлен смертный приговор, стал для мальчишки праздником. Наконец-то воплотится его мечта – пойти по стопам отца и обожаемого брата. Якоб не понимал этого почитания со стороны Бартоломея. Он часто насмехался над неповоротливым братцем и втайне даже презирал его. Что не мешало Барту следовать за ним, как собачонка. Бартоломей смотрел, как Якоб чистил камеру пыток, вязал петли для повешения или точил меч, потому что отец был для этого слишком пьян. И в душе Якоб понимал, что когда-нибудь Бартоломей станет палачом лучшим, чем он сам.

Якоб же решил в будущем отказаться от этой профессии. Но разве у него был выбор? Сын палача становился палачом, если не желал наниматься вонючим живодером. Таков был закон, тщательно разделявший низкие профессии от остальных. Единственный выход предоставляла Большая война, которая много лет бушевала в стране и жаждала солдат – неважно, какого низкого они были происхождения.

– Что с отцом-то творится? – прошептал рядом Бартоломей и вырвал Якоба из задумчивости.

Они стояли возле костра, и толпа не сводила с них нетерпеливых взглядов. Бартоломей беспокойно кивнул на отца. Тот, несмотря на мороз, вытирал пот со лба и пытался не потерять равновесие.

– Старик на ногах кое-как держится… Уж не заболел ли?

К лобному месту тем временем подошли и четыре бургомистра с прочими высшими патрициями. Вместе с судебным секретарем и парой сотен зрителей они образовали круг, обступив палача с помощниками и приговоренного. Не в первый раз Якоб испытал тревожное чувство, будто его самого сейчас казнят.

– А что с ним может быть? – прошипел он, пытаясь сохранить самообладание, между тем как вокруг поднимался тихий ропот. – Напился, как всегда! Мы можем только молиться, чтобы он сам себя не подпалил.

Бартоломей неуверенно пожал плечами.

– А может… может, у него все-таки лихорадка? – пробормотал он. – Сейчас много кто заболел, мама вон тоже хворает…

Якоб закатил глаза. Он терпеть не мог, когда Бартоломей выгораживал отца. Хотя, возможно, причина в том, что отец давно отвернулся от Якоба, когда узнал, что старший сын не пожелал идти по его стопам. Якоб с радостью полюбил бы отца – вот только не получалось. Иоганн Куизль был пьяницей и неудачником. Прежде, да, он был палачом, почти таким же грозным, как его тесть, Йорг Абриль, который во время знаменитого процесса над ведьмами замучил, обезглавил и сжег более шестидесяти женщин. От деда братья унаследовали те странные книги, которые Бартоломей любил едва ли не больше, чем своих больных зверей, и по меньшей мере раз в неделю доставал с отцом из сундука. Они служили в семье напоминанием о славных, кровавых временах, когда их имя еще что-то значило. Но эти времена давно прошли, а Иоганн Куизль превратился в развалину. Люди уже насмехались у него за спиной и больше его не боялись – худшее, что может случиться с палачом.

Без страха палач превращался в пустое место.

Вот и теперь Якоб видел в глазах многих зрителей неприязнь; люди с презрением смотрели на дрожащего, потного пьяницу. В душе нарастал страх. Уже дважды отец чуть не провалил казнь. В третий раз ему не дадут спуску. Неумелого палача самого могли вздернуть или забить камнями.

А порой и всю его семью.

– Ну, берись за дело, Куизль! – крикнул Корбиниан Бертхольд, толстый пекарь; Якоб и Бартоломей иногда дрались с его сыном Михаэлем.

Бертхольд показал сначала на дрожащего, бормочущего пастуха, а потом на костер.

– Или нам за тебя все делать? Да может статься, что твои сорванцы слишком сырого хвороста набрали и нам до завтра торчать здесь придется…

Иоганн Куизль покачнулся, как старый дуб в ураган, затем собрался, схватил Ганса за шкирку и потащил к лестнице. Якоб знал, что теперь последует. В прошлом году ему уже довелось посмотреть, как сжигают ведьму. Часто, чтобы смягчить участь, приговоренному вешали на шею мешочек с порохом или заранее душили. У слабоумного Ганса тоже имелись покровители в городском совете. Прежде чем запалить костер, палачу следовало задушить пастуха тонким шнуром – быстрая, почти безболезненная смерть, если все сделать правильно.

Но теперь, глядя, как отец плетется к лестнице, Якоб сомневался, что все пройдет быстро и безболезненно, как ожидалось. Бартоломей тоже выглядел неуверенным. Он следил неподвижным взором, как отец подтолкнул хнычущего Ганса к лестнице и полез следом.

Это случилось, когда он добрался до верхней перекладины.

Куизль-старший потерял равновесие, беспомощно взмахнул руками и, точно мешок с мукой, свалился спиной в мокрый снег, где и остался лежать.

– Бог ты мой, да палач пьян вдрызг! – крикнул кто-то из толпы. – Разве что сам утопиться сможет!

Некоторые засмеялись, но теперь со всех сторон стал подниматься сердитый ропот, от которого у Якоба волосы встали дыбом. Казалось, пчелиный рой приближается с угрожающим гулом.

– Лучше сжечь его вместе с содомитом, чтобы все наконец успокоились! – проревел кто-то другой.

Якоб оглядел толпу. Это Корбиниан Бертхольд, ища поддержки, развернулся к горожанам.

– Нечего позорить нас тут своими выходками. Это который год уже продолжается! Над нами даже в Аугсбурге потешаются! Давно надо было его к дьяволу отправить и нанять палача из Штайнгадена!

– К дьяволу его! Ко всем чертям! – кричали ему в ответ.

В сторону палача полетели первые снежки и комья мерзлой земли. Казалось, напряженное ожидание вдруг выплеснулось вспышкой необузданного гнева. Судебный секретарь, багровый от злости, деловито махал руками, призывая к спокойствию, однако его никто не слушал. Четыре стражника, которые сопровождали процессию, замерли у костра, беспомощные и несколько напуганные.

Ганс Ляйнзамер стоял с разинутым ртом на платформе и таращился на представление. Вот первые горожане, что посмелее, кинулись на палача с камнями и кинжалами, и толпа черной волной сомкнулась над Иоганном Куизлем. Кто-то пронзительно закричал, и Якоб заметил среди переплетения рук и ног отрезанное ухо. По грязному снегу, словно горячий воск, растеклась алая кровь. Затем взгляд его упал на разбитое лицо отца. Палач устремил в сторону сына остекленелый взор, а град камней не прекращался.

С колотящимся сердцем Якоб повернулся к младшему брату. Тот растерянно смотрел на толкотню.

– Надо уходить! – проревел Якоб сквозь шум. – Быстро! Иначе станем следующими!

– Но… но… отец… – пролепетал Бартоломей. – Надо… помочь ему…

– Бартоломей, очнись, черт тебя побери! Отец мертв, как ты не понимаешь? Теперь свою шкуру надо спасать. Давай, пошли!

Якоб потащил застывшего от страха брата прочь от костра, как вдруг за спиной раздался истошный вопль:

– Его выродки деру дали! Держи их, держи!

Якоб бросил взгляд через плечо и увидел, как за ними по заснеженной дороге ринулась толпа детей и подростков. Впереди мчался сын пекаря Михаэль Бертхольд, которого Якоб всего пару недель назад крепко поколотил. Теперь тощий и хилый мальчишка получил наконец возможность поквитаться.

– Держи их! Держи их! – вопил он, размахивая поленом из костра.

Якоб не сомневался, что Михаэль, если сумеет, размозжит ему этим поленом голову. Случай представился удобный – после всего, что произошло, никто не станет задавать лишних вопросов. А жизнь отпрыска палача не слишком-то ценилась.

Якоб треснул еще парализованного Бартоломея, и тот, вскрикнув от неожиданности, заковылял вперед. Похоже, и он наконец осознал всю серьезность их положения. Братья вместе припустились к открытым городским воротам, и толпа с воплями ринулась следом.

Повернув направо, в тесный проулок сразу за воротами, Якоб понял, что допустил ошибку. Преследователи разделились, и часть их уже загородила выход из переулка. Вскинув дубинки и ухмыляясь, они приближались к своим жертвам.

– С папашей твоим мы уже разделались! – крикнул Бертхольд своему заклятому врагу. – Теперь твоя очередь, Якоб! Твоя и твоего братца!

– Вы нас сначала поймайте, – прохрипел в ответ Куизль-средний.

Краем глаза он заметил возле одного из домов повозку, груженную бочками. Повинуясь внезапному порыву, Якоб схватил брата за руку, влез на бочки и вскарабкался на низкую крышу. Бартоломей с трудом последовал его примеру, и вскоре оба оказались на покрытом снегом карнизе, откуда открывался вид на всю округу вплоть до места казни. Но Якоб понимал, что о спасении говорить рано. Судя по крикам и топоту, мальчишки устремились за ними. И действительно, из-за водосточной трубы уже показалась ухмыляющаяся физиономия Бертхольда.

– А дальше что? – спросил он язвительно. – Куда теперь сбежите? Может, упорхнете, как птички? Или дурачок Барт позовет орла, чтоб тот забрал вас?

Якоб в панике огляделся. Крыша, на которую их угораздило забраться, располагалась слишком далеко от остальных строений в проулке! До ближайшего дома было не меньше трех шагов. Сам Якоб был силен и крепко сложен, так что вполне мог одолеть это расстояние. Но как быть с младшим братом? Бартоломей был тяжелее и, судя по всему, очень устал. И все-таки стоило попытаться.

Якоб без всякого предупреждения рванулся с места. Внизу серым пятном мелькнула улица в пятнах снега вперемешку с нечистотами, затем ноги опустились на твердую поверхность. Якоб оказался на соседней крыше.

Он облегченно обернулся на брата. Бартоломей в нерешительности стоял на карнизе. Только он изготовился к прыжку, как рядом, словно призрак, возник Бертхольд и оттащил его обратно на крышу. Следом появились другие мальчишки и бросились на Бартоломея. Тот отчаянно звал старшего брата:

– Якоб, Якоб! Помоги! Они убьют меня!

Якоб видел, как расширились у Бартоломея глаза, как тот беспомощно смотрит на старшего брата. Слышал, как сыпались на него удары. На Бартоломея бросились сразу шесть или семь мальчишек. Слишком много даже для Якоба – благодаря своей силе он без труда справился бы с тремя из них. Но даже если он ввяжется ненадолго в драку, кто-то должен предупредить маму и маленькую Лизель, пока не случилось худшее! Что, если толпа уже рвалась к ним в дом в Кожевенном переулке, пока он колотит здесь уличных мальчишек? Может, они уже жгут их крышу! Нельзя терять времени.

Но ко всем этим мыслям добавилось еще что-то, чего Якоб не желал принимать. Оно опутывало его как тонкая, клейкая паутина.

Пыл, с каким Бартоломей складывал накануне костер, его вечные похвалы вспыльчивому отцу, безжалостное, даже деловое любопытство, с каким Барт следил за пытками старого пастуха, – все это усиливало лишь неприязнь к брату. То было едва ли не осязаемое отвращение, от которого Якоба порой тошнило. Вот и теперь во рту появился неприятный привкус.

В этот момент Якобу стало мучительно ясно: Бартоломей ничем не отличался от отца, как и все в проклятом роду палачей. Сам Якоб к ним никогда не принадлежал и никогда не будет – как бы ни старался он раньше добиться отцовского расположения.

Сам того не сознавая, парень принял решение.

– Якоб, помоги! – выл Бартоломей, пока на него градом сыпались удары. – Прошу тебя! Не оставляй меня!

Якоб еще раз посмотрел в расширенные от страха глаза брата. Затем молча развернулся и побежал по городским крышам к восточной стене и Кожевенному кварталу.

Позади раздался последний отчаянный выкрик, пронзительный вопль отчаяния, точно крик раненого зверя.

Якоб побежал быстрее, пока голос Бартоломея наконец не умолк.

1

Спустя сорок с лишним лет, в нескольких милях от Бамберга, 26 октября 1668 года от Рождества Христова

– Проклятье, если они там не пошевелятся, я их сам за шкирку до самого Бамберга дотащу!

Смачно выругавшись, Якоб Куизль поднялся в повозке и устремил вперед недовольный взгляд. Тесную ложбину, которая после нескольких изгибов выходила к руслу реки, загородил целый караван всевозможных телег и повозок. Дождь лил как из ведра, и хвойный лес, что обступал дорогу, почти скрылся из виду. Вода капала с нависающих ветвей, и этот непрестанный плеск сливался со множеством других звуков, доносившихся с переправы. Визжали свиньи, кричали и бранились люди, где-то ржала лошадь. И над всем этим стоял глухой шелест реки и дождя.

Магдалена хмуро посмотрела на отца, готового взорваться, словно вулкан. Ростом в шесть с лишним футов, он высился над повозкой, как колокольня над небольшой церковью.

– Дьявол их забери, я…

– Видно же, что там что-то стряслось, – перебила его Магдалена.

Сидя посреди мешков с зерном, она зевнула и размяла затекшую поясницу. Холодный дождь вымочил шерстяной плащ, и молодая женщина начала мерзнуть.

– Или ты думаешь, мы тут ради забавы в грязи торчим?

Палач прокашлялся и пренебрежительно сплюнул в грязь.

– От этих безмозглых франконцев всего можно ожидать, – проворчал он чуть спокойнее. – Интересно знать, откуда они все повылазили… Даже на казнь столько народу не собирается, как сейчас в этом чертовом лесу. Мы вообще где? Нам разве не сказали, что мы еще до заката будем в Бамберге?

– В такую погоду это единственное место, где можно пересечь реку. И мы, как ты заметил, не одни такие.

Магдалена досадливо огляделась. Толкотня впереди и позади них превосходила все, что ей доводилось видеть у себя на родине, сонном Пфаффенвинкеле в предгорьях Альп. Три недели минуло с тех пор, как она с семьей покинула Шонгау, чтобы навестить дядю Бартоломея в Бамберге. Со вчерашнего дня, после остановки во франконском Хоххайме, размытый тракт становился все оживленнее. Бродячие подмастерья брели от одного селения к другому, коробейники тащили на согнутых спинах корзины, полные грубо вырезанных ложек, точильных камней и дешевых безделиц, мимо молча проносились богато одетые всадники. Но в основном дорогу загромождали телеги, двухколесные тачки, экипажи и обтянутые парусиной повозки, что стекались к епископскому городу.

– Эй, что там стряслось? – снова крикнул палач, сложив ладони рупором. – Вы чего, уснули там, олухи?

Возчики с соседних повозок тоже начинали ворчать, время от времени кто-нибудь ругался в голос. Магдалена заметила, что некоторые из мужчин опасливо, даже со страхом, поглядывают на сосны, мрачные и грозные, хотя день лишь клонился к вечеру, – словно за первыми стволами уже сгущалась ночь. Магдалене самой стало как-то не по себе.

– Может, какая-нибудь повозка застряла в грязи… Или несколько телят заупрямились и не желают идти дальше, – успокоила она сама себя и потянула отца за грязную рубаху: – Лучше сядь, пока ни с кем в спор не ввязался.

– Не так уж и трудно пересечь вброд узкую речку, – покачал головой Куизль. – Просто франконцы слишком тупы, вот и всё. Эти безмозглые пьяницы и на сухом берегу наверняка застряли бы.

Палач еще поворчал недовольно, потом наконец занял свое место, с мрачным видом достал трубку и принялся посасывать холодный мундштук. Табак у отца закончился еще в Нюрнберге, и настроение у него было соответствующим. Рядом среди мешков сидели остальные члены семьи. Младшая сестра Магдалены, пятнадцатилетняя Барбара, задумчиво смотрела на нескончаемый дождь. Внуки палача, Петер и Пауль, бесились на краю повозки, рискуя при этом свалиться в грязь. Как обычно, Пауль, на год младше, схватил пятилетнего брата за шею и принялся душить.

– Черт возьми, вы хоть иногда можете не ссориться? – выругался Симон, сидевший впереди с хозяином повозки, старым горбатым крестьянином.

Видно было, что лекарю тоже надоело ждать. До сих пор он пытался читать завернутую в промасленную тряпицу книгу о знахарском искусстве, хотя дождь то и дело капал на страницы. Теперь же Симон отложил потрепанный, вымоченный фолиант и строго взглянул на сыновей:

– Сколько можно!.. Если вы сейчас же не угомонитесь, я попрошу деда, чтобы оттянул вам уши на дыбе. Вы знаете, он может.

– Я могу обоих заковать в колодки, – добавил Куизль угрожающим голосом. – Тогда они, наверное, глаза друг другу выцарапают, вот и вздохнем с облегчением.

– Прекратите нести этот вздор, мужичье вы неотесанное! – Магдалена показала на маленьких драчунов, которые прервали драку: – Вы только посмотрите на них, как они перепугались!

Некоторое время мальчики и в самом деле смущенно смотрели на деда – а в следующий миг бросились друг на друга с новыми воплями. Вскоре маленький Пауль торжествующе поднял над головой клок волос. Его старший, более кроткий брат, который на целую голову был выше, в поисках защиты кинулся со слезами к отцу.

– Может, все-таки колодки? – с надеждой спросил Симон.

Магдалена сверкнула на него глазами:

– Может, тебе в виде исключения отложить разок книгу и заняться своими детьми? Неудивительно, что они дерутся. Это мальчишки, забыл? Не для того они созданы, чтобы спокойно сидеть в повозке.

– Нам повезло, что хоть кто-то согласился нас подвезти, – отпарировал Симон. – Я лично не горю желанием пешком добираться до Бамберга. До него еще миль пять, не меньше. А чтобы доплыть по Регницу, у нас все равно нет денег.

Лекарь потянулся и вздохнул. Потом схватил враждующих сыновей за шкирку и стал спускаться с ними с повозки.

– Но ты, как всегда, права, – пробормотал он. – Это ожидание кого угодно доведет.

Симон кивнул в сторону темнеющего за ложбиной леса, где пушистые ветви переплетались плотным занавесом.

– Пройдусь-ка с этими извергами среди деревьев, пусть полазают и побегают. Эта толкотня, судя по всему, надолго.

Он наградил каждого из сыновей подзатыльником, и те с радостными воплями принялись взбираться по отвесному склону. Вскоре все трое скрылись среди деревьев, и Магдалена осталась в компании отца и скучающей сестры.

– Симон слишком уж мягок с ними, – проворчал палач. – Сорванцов не помешало бы отстегать как следует. Не припомню, чтобы в мое время кто-нибудь из родителей так веревки вил.

– И это говорит тот, кто без конца кормит мальчиков сладостями и подстрекает на новые проделки. – Магдалена со смехом покачала головой. – Из вас троих ты, наверное, самый несносный. Не терпится послушать, что же твой брат поведает про тебя, когда ты сам был малолетним повесой.

– Ха, было б что рассказывать… Кровь, грязь и смерть. И вечные побои от отца, старого пьянчуги. Ничего другого не припоминаю. Вот ты мелким засранцем уплетаешь сливовое пюре, а в следующий миг тебя война прибирает…

Куизль уставился в пустоту, и улыбка застыла на лице Магдалены. Так было всякий раз, когда она заговаривала с отцом о его прошлом – он становился еще молчаливее, чем обычно. А уж о своем младшем брате Бартоломее он до сих пор и не упоминал почти. Еще пару лет назад Магдалена даже не знала, что у нее есть дядя, который трудится палачом в Бамберге. Поэтому, когда в позапрошлом месяце в Шонгау пришло изложенное в нескольких скупых фразах письмо, все они были порядком удивлены. Вот уже несколько лет прошло с тех пор, как у Бартоломея умерла жена. И вот он решил снова жениться и пригласил на предстоящие торжества шонгауских родственников.

Основной причиной, побудившей их пуститься в этот путь длиною почти в двести миль, был младший брат Магдалены Георг, который вот уже два года находился в Бамберге в обучении у дяди. С тех пор ни Магдалена, ни кто-то другой с ним не виделись. Обстоятельство это сильно ранило Куизля – хоть он и не признавал этого открыто – и служило, вероятно, единственной причиной, чтобы проделать столь долгий путь.

Краем глаза Магдалена наблюдала за отцом, пребывающим ныне на склоне своих лет. Его манера пожевывать трубку, мокрые седые волосы, крючковатый, в красных прожилках, нос и косматая борода придавали ему надменный вид, который в последние годы проявлялся все более явственно. Его репутации городского палача это нисколько не повредило, даже наоборот. Как и прежде, Якоб Куизль слыл выдающимся заплечных дел мастером – сильным, быстрым, умелым и наделенным разумом, острым, как его меч.

«И все-таки он постарел, – подумала Магдалена. – Постарел, и вид у него печальный. Особенно после смерти мамы. И Георга ему тоже не хватает, как и мне. Они такие одинаковые…»

– Проклятье, если они и дальше будут там торчать, дело бедой обернется! Ей-богу, бедой!

Палач снова вскочил с мешков, отчего повозка ощутимо качнулась. Старый крестьянин с крысиным лицом, который все это время терпеливо ждал на облучке, опасливо покосился на рассерженного гиганта. Губы его зашевелились в беззвучной молитве, и он повернулся к Магдалене.

– Богом прошу, скажи своему отцу, чтобы он сел обратно, – шепнул хозяин повозки. – Если он и дальше будет буянить, волы, чего доброго, взбесятся… – Он небрежно махнул рукой. – А еще лучше отправляйтесь до Бамберга пешком, тут уже недалеко.

– Не беспокойся, отец сейчас успокоится. Уж я его знаю. Вообще, он добрейшей души человек. – Магдалена заговорщически понизила голос: – Во всяком случае, пока у него табак не кончится. У тебя, случаем, не завалялось пары щепоток?

Крестьянин нахмурил лоб:

– Я что, по-твоему, стану курить эту дрянь? Церковь его запретила, и не без причины. Трава эта прямиком из преисподней. Воняет, по крайней мере, точно как оттуда.

Он перекрестился и с недоверием взглянул на палача.

Магдалена со вздохом откинулась на мешок и поджала губы. Старик, который за несколько монет подобрал их в Форххайме, ничего не знал о ремесле Куизля, и женщина благоразумно хранила молчание. Будучи дочерью палача, она понимала: если набожный крестьянин вдруг выяснит, что в пассажирах у него заплечных дел мастер, да еще с семьей, то, скорее всего, ринется в ближайшую церковь и раз десять перечитает «Отче наш».

Свой путь они начали по Леху: на одной из барж добрались сначала до Аугсбурга, а оттуда по мелким речкам – до Нюрнберга. Там у них закончились деньги, и дальше пришлось двигаться по суше. Теперь до Бамберга оставалось всего несколько миль, и тем досаднее была эта задержка.

– Может, посмотрим, почему все встали? – предложила Барбара, сидя на одном из дальних мешков и со скучающим видом свесив ноги с борта повозки. – Все лучше, чем сидеть тут и папину ругань слушать.

Она надулась и поиграла волосами, такими же черными, как у Магдалены. Барбара вообще была очень похожа на свою старшую сестру: те же густые брови и те же черные глаза, в которых всегда читалась легкая насмешка. Все это они унаследовали от матери, Анны-Марии, которая умерла несколько лет назад от лихорадки.

Магдалена кивнула:

– Ты права. Пройдем вперед и посмотрим, что там стряслось на переправе. Пускай ворчун брюзжит себе в одиночестве… – Она подмигнула отцу: – Может, мы даже найдем для тебя немного табака.

Но палач закрыл глаза и, казалось, вслушивался в какую-то мелодию внутри себя. Он несвязно шевелил губами, но Магдалена не смогла разобрать звуков.

Хотя подозревала, что это, как всегда, какой-нибудь давно позабытый марш.

Как только Симон шагнул с сыновьями в густой хвойный лес, крики со стороны обоза почти смолкли. Землю устилали прелые, мокрые от дождя иголки, поглощая малейший шум. Где-то поблизости прокричала сойка, потом воцарилась тишина, неестественная после шумного столпотворения. Даже шелест дождя под плотным хвойным пологом казался каким-то нездешним. Дети, видимо, тоже прониклись торжественной атмосферой. Они прекратили жаловаться и крепко держались за отца.

Симон улыбнулся. Все как обычно. Еще минуту назад он готов был как следует выпороть негодников, но теперь сердце его снова переполняла любовь, безграничная, как небо за горизонтом.

– Сегодня вечером вы наконец увидитесь с дядей Георгом, – сообщил он веселым голосом. – Раньше он всегда вырезал вам мечи из ясеня. Помните? Может, и в этот раз смастерит вам парочку…

– Да, как у палачей! – крикнул маленький Пауль. – Хочу меч, как у палачей, и рубить головы курам! Как у Штехлин в саду! Можно, пап? Пожалуйста!

– Даже не вздумай!

Симон строго взглянул на сына.

Он до сих пор с содроганием вспоминал бойню, которую Пауль несколько месяцев назад учинил над курами знахарки Марты Штехлин. При этом больше всего лекаря смутила ухмылка на лице младшего сына. Резня явно пришлась Паулю по душе. Первая в жизни казнь стала для мальчика праздником.

– А дядя Георг теперь тоже палач? – спросил Петер.

Он был куда спокойнее и смышленее младшего брата. Иногда даже не верилось, что ему всего пять лет. Симон полагал, что причиной тому был серьезный, всегда внимательный взгляд, которым мальчик смотрел на собеседника из-под копны черных волос.

Симон кивнул, с радостью сменив тему:

– Ты прав, Петер. Георг сейчас в учении у вашего двоюродного деда в Бамберге. И когда дед станет слишком стар, он, наверное, станет новым палачом в Шонгау.

– А потом и я, да, папа? – восторженно спросил Пауль. – Я тоже когда-нибудь стану палачом!

– Ну… наверное, – осторожно ответил Симон.

Петер вдруг стиснул его руку и остановился.

– Я не хочу быть палачом. Люди пугаются деда, я так не хочу. Они говорят, что он в сговоре с дьяволом и приносит несчастье. – Мальчик упрямо топнул ногой. – Я стану цирюльником, папа, как ты. Чтобы помогать людям.

Симон невольно ответил на рукопожатие. Действительно, Петер уже сейчас наблюдал за отцом во время лечебных процедур. Он уже читал первые слова на латыни. В отличие от младшего брата, Петер как одержимый рассматривал яркие иллюстрации в книгах из домашней библиотеки Куизля. Так он мог сидеть часами, водя маленьким пальчиком по строкам.

«Он такой же, как я, – подумал Симон. – Но ему никогда не позволят стать лекарем. Только не внуку палача, только не теперь».

– Пап, я чую смерть. Там, впереди, смерть.

Тонкий и звонкий голос Пауля вырвал Симона из мира грез. Как обычно, сообщая что-нибудь жуткое, мальчик говорил на удивление равнодушно.

– Ты ее тоже чувствуешь, смерть? Такой сладкий запах, как от гнилой сливы.

– О чем это ты… – начал Симон, но Пауль уже высвободил руку и пустился в глубь леса.

– Эй, чтоб тебя, а ну стой! – крикнул Симон ему вслед.

Но Пауль уже скрылся среди сосен и не слышал его. Цирюльник выругался, поднял старшего сына на руки и побежал сквозь мокрые заросли, при этом несколько раз споткнулся и едва не упал. Ветви хлестали по его лицу и рвали брюки.

Через некоторое время Симон наконец различил плеск текущей воды. Сосны расступились и уступили место пойменному лесочку с редкими березами, среди которых змеился неглубокий ручей. На берегу стоял Пауль и гордо показывал на крупное раздутое тело, сваленное в темную воду.