О чем молчат мужчины… когда ты рядом Перес Армандо

Глава 19

Я выныриваю из тенистой Галереа Витторио Эммануэле, и у моих ног простирается блестящая от дождя площадь Делла Скала. Всего пять часов пополудни, но от сильного дождя, льющегося из тяжелых серых туч, воздух так темен, словно наступил вечер. Поэтому открытый взгляду еще не освещенный элегантный старинный фасад театра выглядит немного депрессивно. Под его портиком, привыкшим к столпотворению, сейчас кучкуются лишь несколько бездельников и туристов. Нагнув голову, натягиваю на нее воротник вельветовой куртки, которую в спешке откопал в шкафу, и бегом пересекаю пустынную площадь с ее зеленью, побиваемой секущим дождем. Температура резко упала, трудно поверить, что на дворе весна.

Вхожу в кафе «Труссарди», меня встречают удивленно поднятые брови посетителей. Хотя одет я неплохо: джинсы, голубая льняная рубашка, куртка. Конечно, куртка далеко не классик, с этим ее светло-синим отливом и темно-зелеными заплатами на локтях. Мне ее пару лет назад подарил один дизайнер, я позировал в ней для его каталога. Но, скорее всего, брови постоянных клиентов этого бара, посещаемого известными моделями, импресарио и другими элегантными знаменитостями, встали домиком из-за того, что я насквозь мокрый.

Человек, с которым у меня назначена встреча, уже здесь, за столиком в углу веранды, выходящей на улицу Филодрамматичи. Сухой. На нем классическая синяя двойка и голубая рубашка. Его черная бородка клинышком ухожена, как у манекена из музея восковых фигур. Он сидит боком, нога на ногу, рядом со столом, руки нервно поигрывают зубочисткой.

На размещенной на сайте фотографии он выглядит более привлекательным, в жизни у него слегка одутловатое лицо, слишком лохматые брови и, несмотря на четко очерченную линию челюсти, под мясистой нижней губой безвольный подбородок. Видимо, поэтому он отрастил бородку. Перед ним бокал фирменного безалкогольного фруктового коктейля, что-то с имбирем. Имбирь – это новая рукола.

Не вставая, он протягивает мне руку, в нос бьет запах лосьона после бритья, чересчур резкого и отдающего специями.

– Антонио, – представляется он, взглядом оценивая меня. Уголки его рта опущены вниз.

– Луис, – отвечаю я и сажусь напротив него, стараясь держаться неформально, но уверенно.

Он разворачивается ко мне грудью и пододвигает стул ближе к столу, ноги по-прежнему скрещены, одна рука, сжатая в кулак, покоится на столе. Поза доминирования и готовности к обороне.

– Как я сказал тебе по телефону, – начинаю я объяснять, – я работаю над документальным фильмом из жизни сопровождающих, иными словами, жиголо. Ты ведь получил материал, который я послал тебе по имейл, верно?

Он молча кивает.

– Естественно, для фильма очень важны свидетельства из первых рук, – продолжаю я. – У меня их уже собрано много, но хочется побольше, потому что я хочу дать по возможности наиболее широкую панораму этой сферы жизни со всеми ее нюансами. Почему выбирают эту работу? С чего она начинается? Как проходит? Как достигается top level?

Я намеренно озвучиваю самые банальные вопросы, снабдив их ужасной английской терминологией, потому что уже понял, кем является или кем хотел бы казаться мой визави. Тем, кого этологи и женские журналы называют альфа-самец. Бессмысленно спрашивать у него, как он себя чувствует в этой роли, как смотрит на женщин, я уже вижу, что пробиться к его индивидуальности – задача практически невыполнимая.

Но у него высочайшая репутация в этом бизнесе, и это самое важное.

– Я подумал, раз уж ты один из наиболее популярных у клиенток, то сам бог велел мне пообщаться с тобой как с идеальной персоной для подготовки материала по этой теме, – продолжаю я.

Чуть заметное движение челюсти подтверждает, что, как всегда, лесть срабатывает.

– Я не один из наиболее популярных, я самый лучший, – отвечает он, снисходительно улыбаясь.

Странное сочетание высокого тембра голоса, который я уже слышал по телефону, с обликом, как бы исполненным тайны. Голос абсолютно не подходит к внешности, или, точнее, не соответствует образу, который он себе выдумал. В его случае голос, этот вечный разоблачитель, подчеркивает пропасть между тем, что он есть, и тем, чем он занимается. Или тем, что он есть, и тем, кем, по его разумению, должен быть. Как мужчина с таким явным диссонансом занимается эскортом, профессией, требующей полной гармонии?

И главное, удается ли ему отделять одно от другого – свою частную жизнь от своего занятия – или нет?

– Согласен, ты лучший, – поддакиваю я. – Предлагаю на выбор. Или я записываю от руки то, что ты мне сейчас расскажешь. Или же, если ты располагаешь временем, я записываю все на магнитофон, что, согласись, более практично, а ты потом сам решишь, дать ли мне право использовать аудиозапись для фильма или нет.

– А голос потом можно изменить? – Я впервые вижу в его глазах что-то похожее на любопытство. – Как в американских телесериалах.

– Не хотелось бы, – отвечаю я, сдерживая улыбку.

Кем он себя вообразил, свидетелем против мафии?

– Искаженные голоса звучат довольно противно, а это негативно сказывается на восприятии всего фильма. Твоя профессия не противоречит закону, в ней нет ничего постыдного, так что я не вижу причин, по которым у зрителя возникло бы впечатление, что у того, кто занимается ею, есть повод прятаться. Ты не согласен?

– Конечно, в ней нет ничего позорного! – с жаром восклицает он, словно я только что утверждал обратное.

Видимо, я наступил ему на больную мозоль. Одну из самых распространенных, кстати.

– Наоборот, это самая классная профессия в мире, – говорит он и делает презрительный жест в сторону моей сумочки, в которой лежит магнитофон: – Записывай, если хочешь, мне нечего скрывать.

Подходит официант, чтобы взять у меня заказ. Я выпил бы чего-нибудь покрепче, но прошу принести такой же коктейль, как у моего собеседника, чтобы сделать ему приятное и чтобы лучше понять его вкусы.

– Заряжает энергией, – одобряет он мой заказ, – и содействует метаболизму.

Метаболизм. Вероятно, в детстве он страдал от ожирения.

– Как назовем тебя? – спрашиваю я, доставая магнитофон, ручку и блокнот. – Если захочешь использовать псевдоним, нет проблем.

– Зови меня Антонио, это мое сценическое имя, – отвечает он.

– Антонио так Антонио, – соглашаюсь я, включаю магнитофон и кладу его на стол посредине между нами, так, чтобы с его стороны магнитофон был немного прикрыт бокалом. Он все равно пишет хорошо, но давно замечено, чем меньше магнитофон находится в поле зрения интервьюируемого, тем скорее он забывает о том, что его записывают. – Итак, тебе тридцать семь, ты родился и живешь в Милане.

– В Лимбате, – уточняет он. – В Милане чудовищные цены на жилье. А я не принадлежу к тем, кто позволяет обирать себя до нитки.

И я моментально представляю себе трехкомнатную квартиру в миланском пригороде, обставленную мебелью, чуть более дорогой, чем та, что продается в ИКЕА, с открытой встроенной кухней и с винным погребком-холодильником с недорогими винами. Я приказываю себе не отвлекаться на пустяки, ибо это вредит работе. Но от этого типа исходит такая сильная негативная энергия, что она сбивает меня с толку.

– Антонио, когда ты занялся этой работой?

– Четыре года назад. А до этого я был актером, – отвечает он.

– Правда? Я мог тебя видеть в какой-то роли?

– Знаешь, их было столько… Я появлялся в различных сериалах и художественных фильмах, даже в серьезных ролях… во многих рекламных роликах. Долго перечислять. Со мной было все в порядке, я был востребован, но знаешь, чтобы добиться большего, нужно иметь не только талант, но и многое другое. Думаю, ты понимаешь, о чем я… Друзей, правильных родственников…

Не моргнув глазом, я выслушал историю недооцененного таланта, и мне становится еще тоскливей. Эта история не представляет никакого интереса для меня, она подобна многим другим, не раз слышанным, и я мог бы написать ее, не тратя время на интервью с ним, черт бы его побрал!

– Да уж, без мохнатой лапы в этой стране… – уныло соглашаюсь я. – А ты никогда не думал податься за границу?

– Никогда! – отрезает он. – За границей все чужое. Туда хорошо ездить в отпуск, это да. Я часто бываю на Ибице, там умеют развлекаться, но чтобы жить постоянно – нет, я никогда бы не смог. Жена и крыша только под родным небом, верно?

– А ты женат, Антонио?

– Да. Но при чем тут это? – Он уходит в глухую защиту.

– Это важная деталь. Твоя жена знает о твоей работе? Ей нравится то, что ты делаешь, или она ревнует?

– Разумеется, знает, – пожимает он плечами. – Я приношу домой кучу денег, так что ей не на что жаловаться.

– А она кем работает?

– Она сидит дома, – хмурит он густые брови, словно я спросил его об очевидном.

Может быть, тут и содержится ответ на мой вопрос: нет, у него никак не получается оторвать работу от частной жизни. Даже там, где требуются чувства, он действует согласно той же модели – купля-продажа. Продает содержание и защиту, а покупает подчинение, семейный покой и образ мачо. Не исключено, как это часто бывает, что он выбрал профессию, которая на самом деле соответствует его представлению о настоящей жизни.

– У нас сын, которому три года, – поясняет он. – Когда в семье появляются дети, женщина должна сидеть дома. Какой смысл рожать детей, чтобы потом оставлять их на воспитание незнакомой женщине?

Мои антенны улавливают и эту подробность.

– Стало быть, ты начал заниматься этим делом, когда твоя жена была беременна. Я правильно понял?

– Как ты догадался? – спрашивает он удивленно.

Я умею считать. Но мог бы и ошибиться.

– Со многими случается. Поначалу они гонятся за синей птицей, а потом нужны деньги, и они выбирают наиболее прибыльную профессию. Я не прав? – спрашиваю я.

– Слушай, моя профессия меня устраивает! – Маленькая щель снова захлопывается.

– Бог с тобой, я и не думал тебя обидеть. Мне, конечно, до тебя далеко, но я поступил точно так же, как ты. Но, согласись, нелегко с этими бабами? – делаю я попытку зайти с карты мужской солидарности.

– За эти годы я понял одну вещь, которая мне очень помогла. – Он наклоняется ко мне через стол. – Согласен, поначалу это действительно было трудно. То попадались такие, кто только и ждал, что ты будешь обращаться с ними как с королевами, эти всегда нервны и подавлены. Были и такие, которые не знали, как себя вести, и общались с тобой только односложными фразами. А попадались и другие, чересчур раскрепощенные, которые грузили тебя россказнями о том, какие они суки, как они богаты и как прекрасна их жизнь, жалко только, что при всем при том им странным образом не везло с мужиками, которые были бы готовы выводить их в свет бесплатно.

Но как-то вечером мне чисто случайно стал вдруг ясен секрет успеха.

Мне открылось то самое главное, что я должен был бы знать о женщинах.

Я согласно киваю, не перебивая его. Почему-то мне кажется, что эта информация может вывести меня куда надо. Не скажу, что его анализ женской вселенной особо тонок, но он явно искренен, рассказывая о стартовых трудностях своей работы. Для человека с принципами, скажем так, весьма традиционалистскими он избрал оригинальную профессию. То есть у него явно не в порядке с психикой. Почему подобные типы выбирают в качестве профессии сопровождение женщин? Впадая в такую зависимость от женщин? Неужели исключительно из-за денег? Может быть, по этой теме я смогу вытащить из него что-нибудь.

– В общем, скажу тебе честно, сначала я действительно пережил несколько кошмарных вечеров. Я возвращался домой выжатый как лимон, и тем не менее отзывы на сайте были далеки от восторженных. Да, они были недурны, но в целом так себе. – Он усмехается. – Между нами говоря… это ты не вставляй в твой фильм… но в основной своей массе клиентки не отличаются большим умом, если судить по тому, как они себя ведут. Короче говоря, первые полгода обернулись для меня сущим адом, я уже даже подумывал бросить к чертовой матери это дело, вернуться на… вернуться на сцену, начать все сначала. Но как-то вечером мне чисто случайно стал вдруг ясен секрет успеха. Мне открылось то самое главное, что я должен был бы знать о женщинах.

Я поймал себя на том, что и сам склонился к нему, в ожидании продолжения. Должен признать, что он обладает определенной способностью создавать интригу.

– Они все шлюхи, – заявляет он с твердой уверенностью в голосе.

Три слова падают на стол с таким грохотом, что я перестаю слышать шум зала. Должно быть, на моей физиономии написан такой испуг, что он расплывается в улыбке, довольный произведенным эффектом, откидывается на спинку стула и кивает:

– Да-да, именно так. Как-то вечером я сопровождал домой очередную лощеную особу лет сорока, руководительницу чего-то там. Это как раз был период, когда я уже подумывал завязать. Ну, а так как у этой леди было кое-что между ног, то, когда мы были уже у дверей ее дома, я решил: а, к черту, дай-ка попробую…

– И у тебя получилось, – заключаю я.

– Я бы сказал сильнее. Мгновенно и без проблем! Я ее прилично отодрал на диване из американских телесериалов. А потом в кровати. Очаровательный вечер, настоящий джентльмен, удовлетворение по полной программе… «Удовлетворенная…» – подумал я. Во всех смыслах этого слова!

– И с тех пор… – подгоняю я его тактично, хотя в этом нет необходимости, теперь уже его речь льется полноводной рекой.

– И с тех пор я не делал никаких исключений. Высокие, худые, молодые, старые, красивые, страшные… Я сопровождаю этих шлюх на ужины, на праздники, на какие-то церемонии или куда им угодно, улыбаюсь, подаю им руку и оставляю их всех довольными совершенной сделкой: получили удовольствие и потратили свои деньги не напрасно! – восклицает он и взрывается жирным смехом.

– Они все шлюхи, – заявляет он с твердой уверенностью в голосе.

Я с трудом узнаю в нем того застегнутого на все пуговицы типа, каким он был полчаса назад, цедящим слова через губу. Правильно говорят: важно затронуть нужный нерв и уметь слушать. И может быть, я получил еще один ответ на мой вопрос: что подвигает подобных мужиков посвятить себя по долгу службы женщинам? Вендетта. И не только женщинам.

Всему миру, который его не понял, который не позволяет ему жить в ладу с самим собой.

Отсюда и его самое главное знание о женщинах, что они все шлюхи… Но если под шлюхами он понимает раскрепощенных, наслаждающихся жизнью женщин, то это их право вести себя так, как им заблагорассудится. Слава богу, что встречаются и подобные женщины тоже.

Я с трудом узнаю в нем того застегнутого на все пуговицы типа, каким он был полчаса назад, цедящим слова через губу. Правильно говорят: важно затронуть нужный нерв и уметь слушать.

Если хорошенько подумать, их наличие – благо для человечества. Но для многих особей мужского пола первый контакт с такими женщинами оборачивается травмой, особенно для маменькиных сынков. Обнаружить в зрелом отрочестве, что романтическая любовь к непорочным дамам порождена трусостью, трусостью перед водоворотом охватывающих тебя чувств и трусостью перед женским телом. В этом наверняка все и дело. Антонио начал что-то понимать в женщинах всего пару лет назад, и то даже на уровне не сознания, а подсознания. Конечно же, намного проще обозлиться на весь мир, чем переписать прожитые сорок лет и изменить жизнь.

Такое впечатление, что я гляжу в пропасть, разверзшуюся в мужской душе. Думаю, что из этого я извлеку пользу для моего фильма. Казалось, я должен был быть доволен тем, куда повернул разговор, но что-то беспокоит меня. Нет, причина не в его недостаточном уважении к женщинам, которые, полагаю, на его уважение плевать хотели. Не исключено, и они в своих разговорах употребляют те же выражения.

Внезапно я догадываюсь, в чем дело. Меня задевает то, что и мне не чужды некоторые его суждения о женщинах. Правда в том, что эти его мерзкие стереотипы неоднократно и мне приходили на ум.

Я передергиваю плечами. Этот документальный фильм заводит меня слишком далеко. Если я продолжу впитывать, как губка, все проблемы моих собеседников, кончу дурдомом, уже пора бы это понять. Но не могу не задать ему внезапно возникший у меня вопрос, порожденный, видимо, рассказом Антонио:

– По-твоему, это норма? Я хочу спросить, что, тебе так ни разу и не попались женщины, которых не интересовал… такой финал вечера?

– Попадались. Но редко, – признается он негромко.

Обнаружить в зрелом отрочестве, что романтическая любовь к непорочным дамам порождена трусостью, трусостью перед водоворотом охватывающих тебя чувств и трусостью перед женским телом.

По его поскучневшей физиономии я вижу, что отказы, если они и были, то, скорее всего, в довольно резкой форме. И, быть может, не такие уж редкие. С другой стороны, и не такие уж частые, судя по количеству хвалебных отзывов на сайте: похоже, что этот его слегка неандертальский подход на некоторых дамочек действует безотказно. Или, может быть, мысль об одиночестве в пустом доме для них более печальна, чем я могу себе вообразить.

– Бывают исключения, – повторяет он. – Но это исключения из золотого правила. Никогда не забывай его, мой друг: все женщины – шлюхи!

Я, конечно, не моралист, но меня корежит от его слов.

Его блестящие глаза и раскрасневшиеся щеки вызывают у меня нездоровое чувство неловкости.

Мой первый порыв – все отрицать. Потом думаю: к черту! Если хочет, пусть ест, что есть. В конце концов, даже если и так? Какое право она имеет указывать, чем мне заниматься, а чем нет?

Я отворачиваюсь и смотрю через окно на улицу. И вижу стоящую на тротуаре Мануэлу, которая смотрит на меня. Точнее, она смотрит на нас с Антонио.

Когда я через несколько минут выхожу из «Труссарди», заплатив за выпивку в обмен, по словам Антонио, за подаренное мне им золотое правило, Мануэла еще здесь. Она стоит под дождем и, видимо, ждет меня. Ее лицо темнее неба, с которого все еще льет, хотя уже намного слабее.

– Привет, – говорю я, удивленный. – Ты меня ждешь?

– Что тебя связывает с этим типом? – спрашивает она без предисловий.

– Так, кое-что по работе, – пожимаю я плечами.

Я не понимаю причины ее столь враждебного тона, и у меня нет желания пускаться в объяснения, с какой целью я встречался с Антонио.

– Мы обязательно должны мокнуть? – спрашиваю я.

Этот мелкий назойливый дождик только с виду кажется пустяшным, а на самом деле промочит не хуже ливня.

– Пойдем под портик, окончательно промокнешь, – беру я ее за локоть.

– Плевать! – Сильным рывком она вырывает локоть, и я понимаю, что она в ярости.

Какая муха ее укусила?

– Стало быть, это твоя работа! Кроме того, что ты что-то там еще ваяешь!

И тут в моей голове проясняется.

– А-а, так ты знакома с Антонио? – Я не могу удержаться от улыбки. – Только не говори мне, что и ты тоже нанимала его…

– Ты с ума сошел! Да мне тошно от одной мысли о том, что я могу показаться в компании с такой рожей, как у него! – взвивается она. – Я – нет, но вот одна моя подруга – да.

– Она осталась довольна? – спрашиваю я теперь уже из профессионального любопытства.

– Это их дела, довольна она или нет! – не унимается она. – И прекрати переводить стрелки на других! Речь о тебе! Ты мне все врал! Ты тоже жиголо!

Вокруг нас мало людей, но те, кто в поле моего зрения, а это практически все, кто сейчас на площади, услышав ее крик, оборачиваются, чтобы взглянуть на меня. За исключением двух японцев, которые не понимают итальянского, может, даже путая его с французским.

Мой первый порыв – все отрицать. Потом думаю: к черту! Если хочет, пусть ест, что есть. В конце концов, даже если и так? Какое право она имеет указывать, чем мне заниматься, а чем нет?

Тем более что я занимался этим ради дела.

– Да, я тоже подрабатываю эскортом, – говорю я. – И что с того? Почему тебя это так бесит?

– Значит, поэтому ты был на свадьбе в Сиене с той женщиной?

– Да, поэтому. И, признаюсь, в тот раз я впервые повел себя так непрофессионально.

Она краснеет:

– Ты имеешь в виду… там, в столовой?

– Я имею в виду, что мы с тобой трахались, а брошенная мной несчастная Камилла Мантовани была вынуждена заканчивать вечеринку в одиночестве. И ты станешь утверждать, что, будучи с тобой, я думал о своей выгоде?

– А-а, ну конечно, будучи со мной, ты же потерял деньги. – Ее губы кривятся в презрительной гримасе.

В моей системе оценок таких категорий, как правильно-неправильно, не существует.

Трясущимися руками она достает из кармана бумажник, вынимает банкноту в сто евро и, морщась от отвращения, протягивает ее мне:

– Держи. Надеюсь, этого хватит, чтобы компенсировать тебе потерю заработка. Нет, я не строю иллюзий, вряд ли этого достаточно за полный набор твоих услуг… Представляю, чем ты услужаешь своим клиенткам, чтобы закрепить их за собой!

Я молчу, сжав зубы. В таком состоянии она вряд ли способна выслушать мои объяснения, и все может закончиться тем, что я тоже взорвусь. Что она себе позволяет? Никогда не думал, что она может выглядеть такой жалкой и такой неумной. Эскорт – профессия, как все прочие, которые строятся на основе четких договорных отношений. В моей системе оценок таких категорий, как правильно-неправильно, не существует. Скорее всего, это реакция Мануэлы на мой разрыв с ней, ставший фактом на вчерашней вечеринке, чем проявление ее нравственного ригоризма.

Видя, что я не отвечаю, она, явно разочарованная, поворачивается, чтобы уйти. Но, сделав шаг, останавливается, снова подходит ко мне и, уткнув палец мне в грудь, говорит:

– И вот еще что, мой прекрасный скульптор. Держись подальше от Евы. Ты меня понял? Она чистая девушка. И не пытайся лезть в ее жизнь и превращать ее в шлюху… Пардон, в жиголо!

Нанеся этот последний удар, она, резко крутанувшись на каблуках, уходит. В окне кафе я вижу физиономию Антонио, который наслаждается этой сценой. Его взгляд останавливается на стоевровой купюре, намокающей у моих ног.

– И вот еще что, мой прекрасный скульптор. Держись подальше от Евы. Ты меня понял? Она чистая девушка.

Дарю тебе эти деньги, мой друг, думаю я и, подняв воротник куртки, удаляюсь в направлении метро «Монетнаполеоне». Возьми их и вали куда подальше. Подальше от самого себя, если у тебя получится.

У меня не получается, я уже давно не испытывал такой досады на самого себя, словно от меня ускользнуло что-то важное.

Я спускаюсь в метро, и опять в моих ушах голос Мануэлы, полный злости и презрения, точно такой же, каким она говорила о женоненавистнике Антонио: «Не пытайся лезть в ее жизнь…»

Успокойся, я вовсе не намерен. Или же все-таки намерен?

Глава 20

– Можно войти? – слышится с порога голос Евы.

– Входи-входи, – приглашаю я, не отрывая глаз от обломка аканы, который внимательно изучаю в поисках дефектов.

Это самый крупный и самый красивый кусок дерева из всех, что у меня есть. Чуть больше пятидесяти сантиметров в высоту и двадцати в диаметре. Вероятно, деталь архитрава.

– Что ты делаешь?

Я слышу, как она идет ко мне, ее шаги отдаются странным тикающим звуком. Поднимаю голову, и, поскольку сижу на полу, первое, что бросается мне в глаза, – ее изящные пальцы, сжатые босоножками, сделанными практически из ничего: три тонких полоски красной кожи и десять сантиметров каблуков-шпилек. Ногти покрыты карминным лаком, такое я вижу впервые, с тех пор как с ней познакомился. Прохожусь взглядом по ногам, от лодыжек до того места, где намного выше колен начинается подол легкого красного платья на узких бретельках. Низ и верх его расписаны странными фуксиями, напоминающими какие-то хищные растения.

– Мадре де Диос! Ты прекрасно выглядишь! – Я встречаюсь с ее устремленным на меня взглядом.

Глаза Евы сияют, выражение лица, может быть, впервые лишено неприязни.

Глаза Евы сияют, выражение лица, может быть, впервые лишено неприязни.

– Чем ты занимаешься? – повторяет она вопрос, с любопытством разглядывая валяющиеся вокруг меня куски дерева разных цветов и разного размера, от здоровенных чурбаков до небольших обрубков.

Она нагибается ко мне, и от запаха ее кожи у меня моментально идет кругом голова.

– Выбираю материал. Для скульптуры или, может быть, барельефа, пока не знаю.

Я протягиваю ей обломок аканы, который до сих пор держу в руке. Она гладит его ладошкой и с изумлением произносит:

– Какое оно теплое!

– Потому что оно заряжено энергией, – объясняю я. – Это очень старое дерево, даже, лучше сказать, древнее.

– Где ты его нашел?

– На Кубе, как все это, – отвечаю я, показывая на деревяшки, разбросанные по полу.

Чуть в стороне валяется джутовый мешок, в котором я их храню.

– Я привез все это, когда последний раз ездил на Кубу. Гавана – одна большая стройка. Там иногда рушатся какие-нибудь брошенные старинные дома.

– То есть как рушатся?

– Очень просто, вот так. – Я провожу рукой сверху вниз, показывая как. – Рушатся. А ты на другом конце города слышишь грохот и понимаешь, что город потерял еще одно древнее здание. И, гуляя по городу, часто случается набрести на груду мусора, готового к вывозу. Среди этого мусора тебя могут ждать неожиданные сюрпризы…

– Это относится не только к стройкам Гаваны, – перебивает она меня.

– Разумеется. Подобное я встречал не только там, – соглашаюсь я спокойно.

Сейчас, когда рядом Ева, мне не хочется думать о Кубе. Я переключаю ее внимание на мои деревяшки:

– Как ты видишь, из всего, что выбрасывали на помойку: старинную мебель, каминные порталы с тончайшей резьбой, некие предметы антиквариата, я выбирал только их деревянные части. Потому что дерево – материал, который содержит в себе историю, а история этих домов насчитывает много веков.

Не отрывая своего взгляда от моего, она поднимает руки, стягивает вниз бретельки платья. Оно падает к ее ногам.

– Значит, тебя можно назвать своеобразным спасителем истории, – негромко произносит Ева, не переставая гладить кусок аканы. – А этот? Что может помнить этот обломок?

– Мне не дано это знать, – отвечаю я с легкой улыбкой. – Мне только известно, что акана – очень редкое дерево, которое растет исключительно на Кубе. Вероятно, это деталь несущей балки какого-то колониального здания, построенного, думаю, в веке семнадцатом.

– Оно очень красивое, – замечает она. – И ты прав: когда трогаешь его… словно ощущаешь эхо его предыдущей жизни. Как будто оно исповедуется, как прожило все это время.

Я беру ее на руки и несу к дивану, опускаю на него, словно водружаю богиню на алтарь, падаю сверху и впиваюсь поцелуем в ее губы.

Я смотрю на нее, изумляясь ее восприимчивости, но она этого не замечает. Она сосредоточенно разглядывает разбросанные куски дерева, словно следуя маршрутом заключенных в них историй. Берет в руки другой кусок, самый маленький.