О чем молчат мужчины… когда ты рядом Перес Армандо

Глава 5

– Приветствую героя, вернувшегося на щите! – Лео с ироничной усмешкой поднимает рюмку в мою честь. На столе перед ним царствует большая бутылка. Водка.

– Как ты понял, что я вернулся победителем? – спрашиваю я, швыряя в угол сумку.

– Синяки под глазами. Вид измочаленный, будто тебя выжали до последней капли, – с притворным сочувствием произносит он. – Или, может быть, высосали? Завидую.

– С чего бы это? Неужто в мое отсутствие вел жизнь затворника? Кстати, какого черта ты тут делаешь?

Действительно, странно, что Лео торчит в моей мастерской воскресным вечером. Обычно он проводит его в своей квартире. Я же, как оставил его здесь, здесь же и застаю, с той только разницей, что сейчас он явно навеселе.

– Лаура грозилась навестить меня. Я сказал, что меня нет дома, но кто знает, вдруг ей взбредет в голову проверить. – Он с мрачным видом вперяется в свою пустую рюмку. – Если я у себя дома, с улицы виден свет.

– То есть, если я правильно понял, ты здесь в компании с бутылкой водки, чтобы сачкануть от необходимости трахать Лауру? Лео, ты что, сдурел? Какой в этом смысл?

– Тебе этого не понять, Луис. – Он проводит рукой по коротко стриженной голове. – Она вчера звонила мне четыре раза. Тащила меня посмотреть какую-то выставку, потом спрашивала, свободен ли я, чтобы поужинать вместе. Потом ей пришла в голову идея отправиться сегодня на озеро с какими-то ее друзьями, и если я желаю, то могу присоединиться к их компании. Я отлично знаю, что не будет никакой компании, что под каким-нибудь предлогом мы окажемся в машине одни. Она что, за идиота меня держит? – На этих словах он опять наполняет свою рюмку.

Его рука слегка дрожит, и я понимаю, что эта макси-бутылка еще час назад была полной.

– Твою мать, Лео, тебе же плохо будет, – качаю я головой, стараясь не показать, насколько я встревожен.

Обычно Лео пьет мало: пианисту надо иметь крепкие нервы и уверенные руки. Хотя с его метром девяносто роста и ста десятью килограммами веса он легко переносит алкоголь.

– У нас только одна рюмка?

– Откуда я знаю, это ты домохозяйка. Я нашел эту.

Я шарю по полкам в поисках водочных рюмок, которые, хорошо помню, где-то были. Эту он принес из дома. Натыкаюсь на набор миниатюрных керамических горшочков, изготовленных и расписанных Рамоной, художницей, которая пользовалась этой мастерской до меня. Надеюсь, что у них дно без дырки. Надежда оправдывается. Я наливаю немного водки в горшочек, на котором нарисовано что-то вроде лиловых верблюдов. Рамона – мексиканка, и с красками у нее были явно психоделические отношения.

Как, черт побери, Лауре всего за сорок восемь часов удалось довести Лео до такого состояния? Барышня вроде покладистая, без проблем.

Я сажусь верхом на один из деревянных разнокалиберных стульев, окружающих стол, кладу подбородок на спинку и поднимаю импровизированный кубок в жизнеутверждающем тосте:

– Будем здоровы!

Лео внимательно разглядывает найденный мной сосуд и, несмотря на свое состояние, расплывается в улыбке:

– Это что за хреновина? Одна из вещиц Рамоны, угадал?

– Я думаю, она лепила их для того, чтобы проращивать в них рассаду фасоли, – критически оцениваю я маленький горшочек. – А получилась прекрасная емкость для выпивки.

– А на хера ей понадобилось прары… прыра… тьфу, твою мать! – Выговорить слово проращивать – слишком сложная для него задача после такой дозы алкоголя.

Лео опустошает свою рюмку и ставит ее на стол.

– Мне понравился твой лиловый верблюд. Я хочу такого же. – Он поднимается и идет рыться в шкафчике с керамикой Рамоны.

– Ты мне скажешь, что с тобой случилось на самом деле? Ни за что не поверю, что ты прячешься в мастерской, как японец в бункере, только из-за четырех звонков Лауры.

– Друг мой, на пятом звонке японец выбрал бы смерть. – Лео тяжелым шагом возвращается к дивану и опять тонет в нем. – Я предпочел водку.

– Слава богу. Избавил меня от необходимости смывать кровь с подушек. – Опережая его, я хватаю бутылку и наполняю принесенный им горшочек лишь наполовину. – Что это на этом нарисовано? Кактус?

– Кактус кобальтового цвета, – подтверждает он. – В шляпе. Чин-чин!

– За тебя.

Заглотнув водку, он откидывает голову на спинку дивана и закрывает глаза. Я надеюсь, что он не заснет раньше, чем расскажет, какие у него нелады. Сижу молча, жду. Как, черт побери, Лауре всего за сорок восемь часов удалось довести Лео до такого состояния? Барышня вроде покладистая, без проблем.

С Лео познакомил ее я, чуть меньше месяца назад, на одной из дружеских вечеринок, какие я иногда устраиваю здесь, в мастерской. Лаура когда-то была актрисой, а сейчас театральная костюмерша и, где ни появляется, привлекает к себе всеобщее внимание тем, как двигается, как смеется, как одевается. Хотя лично я предпочитал смотреть, как она раздевается. Некоторое время она выходила в свет вначале со мной, потом с Лео, а позже я потерял ее из виду, тогда как он с ней время от времени встречался. Она внезапно прорезалась прошлым вечером, предложив отметить его возвращение. Вот и все, что мне известно.

– Пятый раз она позвонила ночью, – произносит Лео, не открывая глаз. – Это был звонок типа: «Что не так я думала что между нами что-то есть». Она была хорошо поддатой.

– Люди всегда поддают, прежде чем сделать подобный звонок, – комментирую я.

Обычно так и бывает, когда они тебе звонят, чтобы вывалить на тебя свое разочарование тем, что, по их мнению, что-то не так в ваших отношениях, после чего грузят своей фрустрацией подруг на какой-нибудь бабской вечеринке. А те, вместо того чтобы успокоить несчастную, настраивают ее против тебя, утверждая, что ты полное дерьмо и что ты ее используешь. Так что, когда они слегка подопьют, оказываясь дома в одиночестве, они уже на пределе. И хватаются за телефон.

Кто бы объяснил, почему пустой дом оказывает на них такое угнетающее воздействие. Я, например, возвращаясь в свою квартиру, абсолютно не нуждаюсь в том, чтобы найти там еще кого-то. За исключением тех случаев, когда я привожу кого-то с собой. Но нет, стереотип счастливой жизни требует, чтобы кто-то ждал тебя, сидя в домашних тапочках перед телевизором, глазея на последнюю серию американского мыла, а если по возвращении тебя встречает только темный экран телевизора, тебе предписано впасть в панику.

Уверен, что причина хандры Лео не в этом. На эти глупости он реагирует точно так же, как и я, то есть никак.

– Ну и что такого экстраординарного она тебе сказала?

– Ничего. Сказала, что нам так хорошо вместе, что между нами есть что-то, только я боюсь признать это…

– …что ты не можешь постоянно исчезать…

– …что она сыта по горло тем, когда с ней встречаются только чтобы потрахаться, а после пропадают на месяц; что так хорошо один раз, два раза, но когда это становится привычкой, это значит, что что-то не так…

– …что она чувствует себя использованной…

– …и ей не кажется, что она претендует на многое, что, если я проведу с ней вечер, я от этого не умру, что она вовсе не требует от меня вести ее под венец…

– …и что ты эгоист…

– …и подлец, что я боюсь ответственности, боюсь собственных чувств, что не хочу взрослеть…

– …что именно для такого случая придуман синдром Питера Пэна[6], – хором заключаем мы.

Я не знаю, что за светило психоаналитики дало имя этому синдрому, чьи ослиные уши десятки лет торчат из каждой претензии женской половины человечества, но если я его поймаю, подам на него в суд. Ссылка на мужской инфантилизм стала для женщин идеальным оправданием, когда они распинают тебя на кресте всего-навсего из-за того, что ты не желаешь больше иметь с ними дела. Вся эта теория в корне неверна. Это не нам присущ синдром Питера Пэна, а им присущ синдром Вэнди[7]. Спасать нас, запереть нас дома, нависать над нами этакой клушей-мамашей. С какой стати?

– Лео, но ты сказал мне не всю правду, – улыбаюсь я, помахивая пальцем перед его носом. – Подобных звонков у тебя сто на день. Так что вряд ли это причина надираться в одиночку.

Я молчу.

«Нам надо поговорить» – это запрещенный удар.

– Не, ну, конечно, я сразу стал говорить ей то, что говорят в таких случаях: мне очень жаль, что она все так понимает, что я и в мыслях не имел использовать ее, что для меня она самая лучшая подруга, но сегодня я устал и хочу побыть дома один… Блин, я же сказал ей все как есть! Может человек не хотеть никого видеть? Или уже только потому, что я ее трахал, я на следующий день обязан сопровождать ее на выставку в Палаццо Реале?

– А знаешь, выставка на самом деле неплохая.

– Ладно, в следующий раз я отправлю туда тебя. Короче, на этом наш телефонный разговор закончился. Сегодня утром я был в хорошем настроении, даже прокатился на велике вдоль канала. Чувствовал себя прекрасно! – Он открывает глаза и поворачивается ко мне.

– А дальше?..

– А дальше я вернулся домой и увидел на мобильнике эсэмэску от нее: «Может быть, сегодня вечером я зайду к тебе, нам надо поговорить».

Я молчу. «Нам надо поговорить» – это запрещенный удар.

Меня больше не удивляет, что он забаррикадировался здесь, в мастерской.

– Я расположился здесь почитать, потом достал водку, потом у меня понемногу прошло желание читать, и я начал думать. Луис, истина в том, что в этой истории все как всегда. Начинается с «ты мне нравишься», переходит в «давай переспим», затем в «как это было здорово, давай повторим», а дальше в «нам надо поговорить». Ничего не меняется. И от этого нет спасения. Сперва все они кажутся такими симпатичными, а потом – словно обухом по голове. Единственная возможность изменить этот сценарий – жениться на ком-нибудь из них. Но об этом я даже и думать не хочу! – Он опять принимает вертикальное положение, дотягивается до бутылки и наливает себе еще водки. – Все. К черту, а то я своей хандрой и тебя заражу.

– Не заразишь, но и я считаю, что тебе лучше прекратить думать об этом, – говорю я, вздыхая с облегчением.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние.

Я-то опасался, что с ним и впрямь приключилось что-то серьезное. Конечно, если человек сидит один, ему может померещиться все что угодно, например, что кто-то покушается на его свободу, а водка доделает остальное. Лео демонстрирует по временам такую странную уязвимость.

– Тебе элементарно хреново, – заключаю я.

– Еще как хреново, – соглашается он. – Так что в следующий раз своих баб держи при себе.

– Хочешь сказать, что я во всем виноват? Ну ты даешь! Может быть, в следующий раз ты постараешься держать при себе свое проклятое обаяние пианиста? – Я озираюсь вокруг, ища, чем бы отвлечь его от этой темы, и замечаю свою сумку, брошенную у входной двери. – Я сделал несколько набросков Мануэлы, хочешь взглянуть?

– Еще бы! Давай поковыряй ножом в ране.

– То есть не будешь смотреть?

– Буду, конечно, буду. Валяй, расскажи мне о твоем полном страсти уик-энде в Кьянти. Если она симпатичная, быть может, и она тоже перейдет ко мне, и ты таким образом выйдешь сухим из воды, а дурацкие телефонные звонки достанутся на мою долю.

– Бригадный подряд, мой дорогой! – Я хлопаю его по плечу и иду доставать из сумки блокнот с набросками.

Мне довольно часто случается рисовать женщин, с которыми я занимаюсь любовью. Иногда до, и это своего рода эротическая игра, но чаще всего после. Потому что после они более естественные и искренние. Мне доставляет удовольствие ловить на карандаш эту разнеженную усталость, это сладкое изнеможение, делающие тело особенно лакомым.

Что касается моих попыток приступить к работе над скульптурой, то мне явно не хватало вдохновения. Я и на Мануэлу старался смотреть, имея в виду будущую скульптуру, заставлял ее принимать различные позы, какие могли бы оказаться подходящими для работы над задуманной мною женской фигурой. Кое-какие наброски показались мне обещающими. Но чего нет, того нет, озарения так и не случилось. Наверное, мне стоило запастись терпением.

Лео перебирает наброски, внимательно всматривается в них. Невзирая на алкогольные пары, взгляд его осмыслен. Иногда при виде наиболее откровенной позы он поднимает бровь, но тем не менее удерживается от комментария. Лео знает, что я воспринимаю это очень болезненно.

– А вот тут неплохо… эта рука… поворот тела…

Я тоже всматриваюсь в рисунок, который он держит перед собой. Как странно, это один из немногих рисунков, где Мануэла изображена стоя. Она сама приняла эту провокативную позу, встав спиной ко мне рядом с кроватью, одна рука на матрасе, другая поглаживает бедро, а лицо вполоборота ко мне. Это даже не рисунок, а беглый набросок, поскольку в этой позе она оставалась очень недолго. Я помню, как она сразу же снова отвернулась, нагнулась над кроватью, уперев локти в матрас, и раздвинула ноги… И как я бросил бумагу и карандаш на стол…

– Скажи просто, что тебе понравился ее шикарный зад, – подкалываю я своего друга.

Лео решительно захлопывает папку и с некоторым усилием встает.

– Благодарю за доверие. Поскольку мои услуги как искусствоведа не оценены должным образом, я удаляюсь, – говорит он.

– Да ладно тебе, не обижайся.

– Я не обижаюсь. Просто разглядывание твоих рисунков меня слишком возбудило. Не сердись, но ты для такого случая не самая идеальная компания.

– Ты куда-то уходишь?

– Не знаю. Может, позвоню Доре, она как раз сегодня объявилась! – Он подмигивает и исчезает за стеклянной дверью.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста. Единственный набросок, в котором действительно что-то есть, тот, что отметил Лео. Хотя что тут удивляться: пьян он или не пьян, но у него отменное эстетическое чутье. С младых ногтей он рос в атмосфере художественных выставок, концертов и салонов, а его вкус воспитывался родителями и сливками международной дипломатии.

Я остаюсь один на один с моими рисунками и начинаю медленно перекладывать, тщательно изучая их в поисках оригинального ракурса, неожиданного нюанса, выразительного жеста.

Я долго смотрю на этот набросок, пытаясь уловить то призрачное достоинство, которое выделяет его из всех остальных, чтобы затем поработать над ним. Но в чем оно, не понимаю. Есть только некий намек на достоинство. Эротизм позы подавляет прочие элементы. Я чувствую, что все мои попытки бессмысленны. Мне вдруг очень хочется бросить все, побежать к Мануэле и снова поставить ее в эту позу…

Мысль о том, что она живет не очень далеко от меня, в переулке возле улицы Христофора Колумба, вытесняет остальные. Тем более что я все равно собирался отправиться к себе домой – я заскочил в мастерскую затем, чтобы освежить в памяти последние наброски и посмотреть, не появится ли желания немного поработать над скульптурой.

Я расстался с Мануэлой всего несколько часов назад, но у меня закипает кровь, едва в голове возникает картина, как я неожиданно появляюсь у нее дома, захватив ее врасплох, прижимаю к входной двери, не давая времени опомниться, не спрашивая, рада ли она видеть меня вновь или нет и есть ли между нами что-то и как это что-то называется… Вот так это происходит, дорогой Лео.

Вернувшись сегодня в мастерскую, я испытывал усталость, но несколько глотков алкоголя подкрепили меня. Чтобы не выглядеть уж слишком официально, я набрасываю первый попавшийся старый пиджак прямо на выходные брюки и рубашку, в каких я был на свадьбе, и выхожу на охоту, как ночной волк.

Глава 6

– В каком смысле я здесь внизу? – Голос Мануэлы в домофоне кажется чужим и неприязненным.

– Я шел из мастерской домой и подумал, не зайти ли навестить тебя.

– Луис, уже час ночи!

– Ну и что с того? Вчера, как мне помнится, мы занимались кое-чем намного позже.

– Да, но вчера была суббота… А завтра не воскресенье, а понедельник!

Парень с девушкой, обходя меня, спускаются с тротуара. Мне кажется, я читаю сочувствие в их взглядах. Внезапно до меня доходит, что я выгляжу полным идиотом, стоя столбом посреди ночи и беседуя с домофоном.

– Значит, ты мне не откроешь?

– Луис, ну я… я уже в постели, выгляжу непрезентабельно. Давай увидимся завтра, а? Хотя это уже сегодня. Сегодня вечером, да?.. Луис?.. Луис!..

Вот так всегда, думаю я с досадой, как только проходит момент страсти, они мгновенно озабочены кучей мелких глупостей. Смазанный грим. Целлюлит. Комната в беспорядке.

Последние слова теряются в тишине темной улицы, вскрик домофона, с которым никто не общается. Я уже далеко и едва слышу, как мое имя эхом прокатывается вслед за мной. Быстро сворачиваю за угол.

Непрезентабельно. По-моему, ее не очень волновало, как она выглядела сегодня утром, когда раздвигала ноги в душе, умоляла меня прекратить изводить ее ласками и наконец трахнуть. Предстать передо мной непрезентабельной и даже порочной ничего не значило для нее сегодня утром. Вот так всегда, думаю я с досадой, как только проходит момент страсти, они мгновенно озабочены кучей мелких глупостей. Смазанный грим. Целлюлит. Комната в беспорядке. То, что о них могут подумать. Такое впечатление, что они готовятся к визиту министерского инспектора, а вовсе не любовника.

Живя в Италии много лет, я так часто сталкиваюсь с подобным отношением даже к визитам друзей, что, думал, уже привык к этому. Но, видимо, не совсем. Дело в том, что и сейчас на Кубе простые нравы, а были и еще проще. Когда я был мальчишкой, не было ни мобильников, ни электронной почты, ни WhatsApp и всего прочего, лишь немногие имели в доме обыкновенный телефон, и это считалось большой роскошью.

Не знаю почему, то ли Лео заразил-таки меня своим печальным пьянством, то ли отказ Мануэлы увидеться со мной так огорчил, но я внезапно чувствую себя взвинченным и потерянным.

Поэтому, если ты хотел навестить приятеля, ты просто отрывал задницу от стула и шел к нему, вот и все. Без всякого предварительного оповещения ты появлялся у его двери и звонил в колокольчик. Если был колокольчик. Если его не было, стучал или просто входил в дом или во двор. Если друг, к которому ты явился, был там, хорошо, если он отсутствовал, всегда кто-нибудь из родственников или соседей мог подсказать, где он может обретаться. И его всегда можно было найти в одном из привычных мест: в баре, на пляже, на баскетбольной площадке, куда мы ходили играть в пелоту[8]. Интересно, тогдашняя жизнь кажется мне сейчас такой простой только потому, что я был совсем юным, а она такой далекой?

Не знаю почему, то ли Лео заразил-таки меня своим печальным пьянством, то ли отказ Мануэлы увидеться со мной так огорчил, но я внезапно чувствую себя взвинченным и потерянным. Набережные канала полны народу: группки шумных самцов, группки самок с начищенными перьями, парочки, целующиеся на мосту с таким жаром, каким бывают наполнены только весенние поцелуи. Все действует мне на нервы: голоса, свет, запахи. Чтобы миновать толпу, я сворачиваю в боковую улочку.

Здесь я чувствую себя намного спокойнее. Замедляю шаг, – я и не заметил, что почти бежал. Останавливаюсь перед витриной небольшого магазинчика, чтобы привести в порядок мысли и решить, что делать дальше. Можно было бы пойти потанцевать в какой-нибудь ночной клуб или же просто выпить пива в баре. Спать не хочется, возвращаться домой одному – тоже. Правда, эта проблема решается быстро, а после часа ночи и очень быстро: девушки, потерявшие надежду на интересную встречу, откликаются с большей готовностью, а меланхолия последних часов уик-энда довершает остальное.

Это еще один странный психоз, из тех, что я обнаружил в Милане в самой острой форме. Отчаянная готовность, с какой миланцы в рабочие дни погружаются в полную стрессов жизнь, лишь бы испытать радость свободы в пятницу вечером, но уже к воскресному вечеру они опять чувствуют себя несчастными, и так по кругу. Зато здесь мы свободные, не то что вы там, на Кубе, постоянно убеждают меня они. Но слово свобода я давно вычеркнул из своего словаря как неприличное. Скажем так, я не забыл чувство несвободы, которое сопровождало меня на Кубе, но теперь я столкнулся с чем-то похожим в Милане.

В ушах возникают обрывки нашего с Мануэлой разговора, а следом громкий – клик! – как озарение: Ева живет в этом районе, у Евы магазин пластинок и винтажа. Этот.

Некий предмет в витрине своим сверканием привлекает мое внимание. Это брошь. Я разглядываю ее. Странное изделие. В центре – большой безвкусный камень ужасного ядовито-зеленого цвета, похожий на осколок бутылочного стекла. Но вокруг него изящнейшее кружево серебряной филиграни, явно ручной работы. Приглядевшись, различаю растительный мотив: тонкий побег виноградной лозы с крохотными листиками. Ощущение такое, что они задрожат, подуй в витрине даже легкий ветерок.

Заинтригованный столь странной комбинацией дурновкусицы и очарования, я принимаюсь рассматривать другие предметы, выставленные в витрине. Обнаруживаю еще несколько брошек, почти все они намного красивее первой, есть даже пара от «Тиффани» – марки бижутерии, знаменитой в пятидесятые-шестидесятые годы. Мода вернулась, и теперь, видимо, похожая бижутерия опять в цене. Представляю, сколько женщин сожалеют сегодня о том, что когда-то избавились от подобных цацек их юности.

Помимо украшений, в витрине полно пластинок. В голове мелькает мысль о том, что, хотя в обиходе они встречаются все реже, невозможно не узнать эти квадратные обложки, немного потертые по углам от того, что из них вытаскивают-вкладывают виниловые диски.

У нее магазин пластинок.

Пластинок? Тех, что из винила?

Она также немного торгует винтажными вещами…

Она ошиблась веком!

В ушах возникают обрывки нашего с Мануэлой разговора, а следом громкий – клик! – как озарение: Ева живет в этом районе, у Евы магазин пластинок и винтажа. Этот.

WONDERLAND[9].

Значит, все-таки не Eva’s Corner. Но все равно по-английски. Попугайство, да и только. Но меня это нисколько не смущает, больше того, заставляет улыбнуться. Сумасшедшая Ева трудится в Стране чудес.

Я заглядываю сквозь витрину внутрь магазина, стараясь понять, насколько он велик и как выглядит накануне ликвидации. С трудом представляю себе, как взбалмошная подруга Мануэлы подбирает обложки долгоиграющих пластинок и с большим вкусом расставляет их в витрине вперемешку с украшениями. Но, может быть, она только владелица магазина, а всю работу проделывала какая-нибудь продавщица.

– Какие-то проблемы, приятель? – раздается голос за моей спиной.

Я вздрагиваю, отступаю от витрины и поворачиваюсь.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спрашивает меня полицейский, но я вижу, что он подозревает совсем другое.

– Нет-нет, со мной все в порядке, я просто смотрел… Я хорошо себя чувствую, спасибо.

Он подходит ближе. На вид ему лет двадцать, хотя на самом деле наверняка больше. Взгляд настороженный. Я соображаю, что на мне все еще вечерний костюм, в котором я ездил на свадьбу. Хотя я был в нем всего пару дней уик-энда и надел сегодня, собираясь поужинать и вернуться домой, он кажется не очень свежим. Рубашка измята и наполовину вылезла из брюк, когда я бежал по улицам, туфли в пыли. Понимаю, что видок у меня не самый презентабельный.

– Выпил лишнего? Может, тебе лучше пойти домой?

– Да нет, я почти не пил.

– Судя по твоим глазам, я бы не сказал. – Он подходит еще ближе и принюхивается: – Что это за запах?

Я принюхиваюсь тоже и отчетливо ощущаю запах марихуаны. Пахнет точно не от меня, я давно не курил, по крайней мере будучи в этой одежде. Готов поклясться, что запах доносится из окна первого этажа здания прямо за спиной полицейского. Оно открыто и оттуда доносятся голоса и музыка.

– Не чувствую никакого запаха, – говорю я.

Еще не хватало стучать на кого-то.

– Могу поспорить, что запах есть, – отвечает, ухмыляясь, полицейский и прищуривается: – У тебя странный акцент. Ты ведь не итальянец, верно? Русский?

Со мной такое уже случалось. Думаю, это все из-за моих голубых глаз или формы скул. Или потому что кругом полно невежественных людей, не способных отличить латиноамериканский акцент от славянского.

– Я родился на Кубе, но уже семь лет живу в Милане, – объясняю я. – У меня здесь квартира.

– Тогда, если тебя это не затруднит, предъяви документы, – говорит он, протягивая руку.

Я лезу в карман, но вспоминаю, что со мной только бумажник и никаких документов. Это Камилла Мантовани уговорила меня не брать их с собой, чтобы случайно они не попали в чьи-то руки и не обнаружилось, что я весь вечер вру. Проклинаю про себя ее паранойю.

– К сожалению, забыл их дома, – вздыхаю я. – Если хочешь, съездим за ними.

– А может, тебе поехать со мной в комиссариат, откуда ты позвонишь кому-нибудь, чтобы тебе их принесли. Что скажешь? – говорит он, беря меня за локоть.

Я не сопротивляюсь. За эти годы я повидал многих полицейских, а этот, хотя и кажется агрессивным, явно не уверен в себе и слегка напуган. Мы одни на темной улице, не исключено, что у меня может быть нож.

– Как скажешь, – отвечаю я, пожимая плечами. – Но мне некому звонить в такой час, придется ждать, когда наступит утро.

Это, конечно, неправда: Лео прискачет немедленно. Если, конечно, будет способен проснуться после лошадиной дозы спиртного и обильного секса с Дорой. Зная Дору, не сомневаюсь, что она прискакала сразу же, как только он ей позвонил. Если подумать, может, я правильно сделал, познакомив ее с Лео.

Разведенный кубинец с русской физиономией и итальянским гражданством – это было бы слишком для одного вечера.

– Я, конечно, могу провести ночь на любой неудобной лавке в участке, – продолжаю я трезвым и уверенным тоном, – но, думаю, у тебя завтра будет бледный вид, потому что у меня итальянское гражданство.

– Итальянское гражданство? – Он явно озадачен моим спокойствием и независимым поведением.

– Да. Я женился на итальянке. Три года назад, – сообщаю я и вижу, как его уверенность в том, что он имеет дело с незаконным иммигрантом и вероятным сбытчиком наркоты, которого можно будет расколоть в участке, тает как дым. Ослабевает и хватка, с какой он сжимает мою руку.

– А где твоя жена, если ты шляешься по городу и пялишься на витрины в такой поздний час?

– Мы развелись.

А вот это правда. Быть может, гримаса, которую я не смог скрыть, убедила его больше, чем любые слова.

– Мои соболезнования. – Он отпускает мою руку. – А я в прошлом году женился.

Вот так вот, мужская солидарность, и совершенно бесплатно. Сказать по правде, я изумлен, поскольку меньше всего ожидал такое от полицейского. Когда речь заходит о людях как о человеческих существах, а не как о продуктах своих страхов или играемых ими социальных ролей, в девяти случаях из десяти они приятно тебя удивляют. У меня было немало интересных встреч, подтверждающих эту максиму.

– Поздравляю, – говорю я ему и едва сдерживаюсь, чтобы не похлопать его по плечу, это было бы слишком. – Слушай, между нами, тебе кажется нормальным, что эта витрина не закрыта рольставнем? – киваю я на витрину за моей спиной. – Эти побрякушки что-то да стоят, а в городе полно плохих парней.

– Да, мне это тоже показалось странным. Поэтому я уже пару раз проезжал здесь, а когда увидел тебя, подумал: вот один из них.

– Нет, я просто остановился посмотреть на пластинки.

Ева прекрасна в своем движении. Она – само совершенство. Дафния, преследуемая Аполлоном. Я как завороженный слежу за ее бегом.

Лучше не говорить ему, что мое внимание привлекла брошь. Разведенный кубинец с русской физиономией и итальянским гражданством – это было бы слишком для одного вечера.

– Я не понимаю тех, кто покупает это старье. – Он качает головой и с пренебрежением смотрит на винил с высоты своих, быть может, лет двадцати четырех.

Когда речь заходит о людях как о человеческих существах, а не как о продуктах своих страхов или играемых ими социальных ролей, в девяти случаях из десяти они приятно тебя удивляют.

Готов поспорить, что он никогда в жизни не видел электропроигрывателя.

– Знаешь, а мы, старики, скучаем по тем временам, – говорю я, словно оправдываясь. – Но, как бы то ни было, раз уж ты на службе в этом районе, может, заскочишь к владельцам магазина и скажешь, чтобы позаботились о ставнях. А то это – прямое приглашение к грабежу, а грабежи плохо сказываются на репутации квартала.

– Ты прав. – Он с удивлением смотрит на меня. – Завтра обязательно зайду к ним. Бдительность бдительностью, но и торговцы, черт побери, должны делать что-то для собственной безопасности.

Ну вот, несколько простых телодвижений, и я перехожу из разряда потенциальных продавцов дури в разряд консультантов полиции, думаю я. Прощаюсь с полицейским и ухожу. В понедельник утром дорогую Еву ждет интересный визит в качестве моей благодарности за восхитительную субботнюю компанию. Было бы недурно, если бы ее еще и оштрафовали.

Весело насвистывая, я направляюсь в сторону дома по улице Рипа ди Порта Тичинезе. Желание выпить или переспать с кем-нибудь куда-то пропало. Этого маленького приключения оказалось достаточно, чтобы вернуть мне хорошее настроение. Я поднимаюсь по ступеням моста через канал, когда вижу, как что-то стрелой летит прямо на меня.

– Стой! Ко мне! Эй, прошу вас, ловите его!

Тревога, звучащая в женском голосе, вонзается в уши и, минуя разум, приводит в действие мои моторные мышцы, обеспечивая быстроту реакций и охотничьих инстинктов. Напружинив ноги и расставив руки как вратарь, я готов ловить зверька, несущегося мне навстречу. Интересно, кто это? Белка?

Нет, судя по редкому изяществу движений, это, скорее, куница. Еще чуть-чуть, и я бы схватил зверька, но он опережает меня: вскарабкавшись по моей ноге, он прячется у меня на груди. Я прижимаю его к себе покрепче, и он замирает. Я слышу его частое дыхание и заполошное сердцебиение. Я поднимаю глаза на женщину, спешащую ко мне по другой стороне канала.

Она бежит широким шагом профессиональной спортсменки. Мой взгляд фиксирует, как, словно в замедленной съемке, ступня одной ноги легко пружинит о землю и взлетает в воздух, в то время как другая нога еще парит в воздухе, левая рука вытянута вперед, правая прижимает к горлу что-то вроде шарфа, который полощется за ее спиной, готовый вот-вот сорваться. Ева прекрасна в своем движении. Она – само совершенство. Дафния, преследуемая Аполлоном. Я как завороженный слежу за ее бегом. Но вот она замечает, что я поймал зверька, и останавливается с другой стороны моста, опершись на парапет и тяжело дыша. Свет фонарей отражается в воде, в его отблеске она напоминает остановившуюся на бегу, запыхавшуюся пленительную нимфу. Я не спеша направляюсь к ней, чтобы передать ей зверька, которого держу в руках словно дар, подношение ее красоте. Я еще не разглядел ее лица.

Я дохожу до середины моста, женщина оказывается чуть ниже меня, у подножья лестницы, ведущей на него. Изящным жестом она запрокидывает голову, отчего ее шарф наконец падает на землю, открывая моему взору нежнейший изгиб шеи, и смотрит на меня.

Мгновенно, прежде чем я узнал ее лицо, я узнаю этот изгиб.

Глава 7

Невероятно, но предо мной Ева. Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы окончательно поверить в это, потому что впервые вижу ее одетой как женщина, а не замотанной в первое попавшееся в шкафу тряпье особью женского рода. В том, что сейчас на ней, она просто неузнаваема.

Меня она узнает сразу. Ее оживленное бегом лицо привычно деревенеет. Единственное, что мне остается в такой ситуации, – одним прыжком очутиться перед ней и запечатать ее рот своим, пока он не произнес какую-нибудь гадость. Но, чтобы произвести подобное атлетическое упражнение, я должен был бы выпустить из рук зверька.

Краткий миг колебания оказывается фатальным.

– Глазам своим не верю! Опять ты! – выпаливает она, выпрямляя спину.

Ни намека на благодарность, ее снова напряженное лицо излучает неприязнь.

Я пропускаю ее слова мимо ушей и пытаюсь выиграть время:

– Так это твоя крыса?

– Это не крыса, а хорек!

Она быстро подбирает с земли шарф и обматывает его вокруг шеи. Длинные концы темно-синего шарфа скрывают от меня верхнюю часть ее наряда, слишком женственного для нее, и сейчас мне видна только юбка из легкого хлопка до колен. Она без чулок, на ногах пара слегка разношенных черных балеток без каблуков. Вот почему она бежала так легко и быстро по неровной булыжной мостовой, соображаю я.

Стоп. Стой так. Глядя сверху на нее, стоящую в позе просительницы, я чувствую, как мне недостает сейчас бумаги и карандаша. Но ты уверен, что она способна стоять, замерев, по твоему желанию?

– Когда ты закончишь делать мне рентген, я могу получить назад своего хорька? – спрашивает она раздраженно, протягивая ко мне руки.

Стоп. Стой так. Глядя сверху на нее, стоящую в позе просительницы, я чувствую, как мне недостает сейчас бумаги и карандаша. Но ты уверен, что она способна стоять, замерев, по твоему желанию? Секунду спустя она, взлетев по лестнице, стоит прямо передо мной, постукивая ногой от нетерпения.

– Ты что, превратился в соляной столб? Верни мне Лаки! – тянет она руку к хорьку.