Философия Хмелевская Светлана

Необратимость развития познания и проблема инвариантов

Чтобы осознать взаимосвязь современной науки и философии, нужно разграничить эти понятия, иначе проблема потеряет смысл или, что почти то же, станет тривиальной. В чем различие философии и частных, конкретных наук?

Известно, что кроме мира в его пространственном и временном многообразии, кроме взаимодействующих, определенных неисчислимыми опосредствованиями конкретных вещей и процессов, нет ничего, нет творящей, длящейся субстанции, которая была бы отделена от мира. И этот мир изучается и конкретными науками, и философией.

Разграничение философии и наук может быть выражено как разграничение применяемых там и тут инвариантов. По-видимому, возможно известное уподобление конкретно-научного понятия преобразований и их инвариантов соотношению идей, оценок, выводов, тому многообразию, которое можно было бы назвать пространством познания.

В инвариантах науки фиксируется соотношение между конкретными меняющимися, хотя и взаимосвязанными элементами бытия, в инвариантах философии – соотношение между единой субстанцией и ее многообразными проявлениями.

Проблема субстанции являлась сквозной проблемой философии, начиная с ионийской школы. Исторически инвариантным здесь было сопоставление гомогенного, неподвижного бытия и бытия, обладающего бесчисленными предикатами. Оно принимало формы апорий, и предлагавшиеся выходы из них поднимали философию на новый уровень. «Круги» в философии, о которых писал В. И. Ленин [4], включали самые различные направления, уводившие ее в сторону, возвращавшие назад. Сама указанная проблема оставалась, но она решалась каждый раз, на каждой новой ступени по-новому. И здесь речь идет о необратимости развития философии, ее преобразованиях, выражающихся в переходах от раньше к позже, что вело ее ко все более полному и глубокому отображению объективного бытия.

В математике и физике инварианты определяют группу преобразований. Философское обобщение придает этому понятию максимально широкий смысл, максимально общий характер. Инвариант становится определением уже не модусов бытия, а бытия в целом, бытия как субстанции. Это общее определение каких угодно модусов, каких угодно преобразований, каких угодно предикатов.

Допустимо пи, однако, переносить понятие инварианта в область, где нет метрики, нет величин, где фигурируют качественно иные понятия? Думается, ответ может быть утвердительным. Философское обобщение данных современной науки означает выход не только за пределы мира величин, но и за более широкие пределы мира модусов, переход от количественного смысла понятия «инвариант» к более общему. Существует классический пример философского обобщения – переход от физических представлений к философскому понятию материи [5]. Аналогичным образом возникает общенаучное понятие инварианта. Это – обобщение истории науки и вместе с тем обобщение всей иерархии научных дисциплин.

Обратимся к античной философской мысли. Укажем на переход от качественных свойств меняющегося во времени и в пространстве бытия к понятию единой, тождественной себе субстанции. У Фалеса это все еще одна из качественных форм вещества – вода, но ей уже приписана тождественность себе, она сохраняется в своих качественных трансформациях. У Апаксимена эту роль играет воздух, у Гераклита – огонь, но уже Анаксимандр формулирует представление о более общем, хотя и не потерявшем связи с чувственным миром, первоначале – апейро-не. Может ли исчезнуть проблема субстанции, находящая свое выражение в понимании субстанции то как непространственной, идеальной, то как пространственной, материальной, сенсуально постижимой сущности бытия? Нет, исчезновение такой проблемы и такой коллизии было бы исчезновением философии. Она инвариантна при всех изменениях, преобразованиях, которые имели место в процессе исторического развития философии.

Превращение инвариантов науки в инварианты философии – это и есть философское обобщение науки. Оно состоит в устранении частных границ йнварианта, в переходе через границы количественных, вообще модальных его характеристик. Если говорить о физике, то тождественность частных субъектов преобразований – координат, скорости, ускорения, импульса, энергии и т. д. – выступает уже как тождественность субъекта всякого преобразования, как наличие в нем общих предикатов. Иначе говоря, движение, изменение, трансформация, многообразие не имеют смысла без того, что движется, изменяется, трансформируется, что является носителем этого многообразия.

Значение философского обобщения науки для истории познания становится особенно отчетливым, когда мы переходим к проблеме необратимости познания.

Замечания В. И. Ленина о «кругах» в истории философии и о спирали исторически развивающегося познания уже содержат ответ на вопрос об обратимости и необратимости познания. Познание идет по кругу, «возвращается на круги своя» и в этом смысле обратимо. Но если эти круги образуют спираль, повторяя друг друга на все более высоком уровне, то движение становится необратимым. Круги познания, повторяя друг друга в пространстве идей, появляются в различные времена. При этом главное в том, что эти времена действительно различны, что время, отсчитываемое кругами, обладает необратимым направлением. Такая необратимость направления состоит в возрастании адекватности познания, во все более адекватном отображении неисчерпаемой сложности бытия.

Механизм такого возрастания тесно связан с взаимодействием философии и частных наук. Каждое крупное открытие, даже если внешне оно возвращает нас к теориям прошлого, оказывается в изменившихся «начальных условиях» обобщения. Коперник вернулся к идеям Аристарха Самосского. Но он вернулся к ним на новом этапе развития общества, тогда, когда коренным образом изменились критерии истины и ее познания, когда натурфилософия Возрождения, еще не найдя внешнего, эмпирического оправдания теории, уже прокламировала его, когда изменилась или была готова измениться традиционная логика, когда канонизированная перипатетика, аристотелизм переживали острый кризис. Общая концепция мира, к которой апеллировали теперь в поисках внутреннего совершенства, была новой. Она впитывала опыт изучения конкретного многообразия мира и превращала такое изучение в составную часть необратимой эволюции представлений о мире в целом.

Необратимость – это упоминавшаяся уже инвазия прошлого и будущего в настоящее.

В результате настоящее, по словам Лейбница, обременено прошлым и чревато будущим. Здесь-теперь с этой точки зрения чем-то напоминает частицу в квантовой механике – средоточие волны, средоточие вне-здесь-теперь. Так и философское обобщение, по сути дела, есть устранение изолированного здесь-теперь в науке, ликвидация иллюзорной автономии частной концепции, связывание ее с общей концепцией бытия, мира. Французский ученый Лаплас утверждал, что разуму труднее погружаться в самого себя, чем идти вперед. Философское обобщение – это погружение разума в самого себя, вызванное его продвижением вперед.

Погружение разума в самого себя меняет смысл повторяющихся при его продвижении вперед концепций, приводя к тому, что некоторое повторение высказанных ранее идей не означает повторения пройденной ступени познания.

В современной естественнонаучной литературе различают два определения необратимости времени: слабое, сводящее необратимость к различию раньше и позже, и сильное, требующее, чтобы однонаправленность времени характеризовала уже данное мгновение, т. е. теперь. Можно показать, что такая двойственность определений вытекает из двойственности самого бытия. Первый его аспект – это дифференциальные законы движения, где заданы соотношения бесконечно малых в каждый данный момент, заданы теперь. Второй аспект – интегральный, когда заданы начальные условия для уравнений, определяющих локальные элементы бытия. Хорошо видно соотношение этих аспектов в классическом примере поисков рационального решения проблемы начальных условий возникновения первичной туманности. Закон движения планет – дифференциальный закон, описываемый дифференциальным уравнением. Он позволяет установить повторяющиеся положения планеты на орбите. Но форма орбиты и тангенциальная составляющая действующих на планету сил могут быть определены переходом к новому закону и даже, как показал Кант, к иной форме движения. Ньютон предоставил право на первоначальный толчок, объясняющий тангенциальную составляющую, богу, Кант – молекулярным силам в первичной, предшествовавшей созданию планет туманности. При этом он называл мысль о божественном первоначальном толчке выходом, недостойным для философа. В лице Канта разум вышел за пределы рассудка, замкнувшегося в известных ему законах, и перешел к иному закону. «Рассудок, - отмечал Гегель, – дает определения и твердо держится их; разум же отрицателен и диалектичен, ибо он обращает определения рассудка в ничто; он положителен, ибо порождает всеобщее и постигает в нем особенное» [6].

Философия ограничивает локальный закон, переходя к другому закону, к универсальной связи мироздания. Но при этом более широкие пространственно-временные рамки нового закона, переход ко всеобщему, к определению в нем особенного – это и есть тот переход, который сообщает познанию его необратимый характер.

Проблема необратимости развития науки, перехода от одного открытия к другому, от одного уровня обобщения к другому связана с проблемой движущих сил этого процесса, Внутренняя логика, приведшая к тому или иному открытию, не может объяснить, почему открытие произошло в данное время и в данном месте. Чтобы понять историю науки, приходится принимать во внимание такие факторы, как практические запросы, связанные в конечном счете с развитием производительных сил, исходные идеи науки, положение науки в обществе и многое другое. В целом это компоненты и результаты преобразования мира, которые создают начальные условия и импульсы для его познания.

Взаимосвязь внутренней логики и внешних импульсов познания приобретает особенно отчетливые формы в современных условиях, для которых характерны наиболее мощные внешние импульсы эволюции познания, новые условия и запросы производства, наиболее широкое и глубокое видение физического мира, новые эмпирические корни познания. Сюда входят характер и уровень развития производительных сил, экономика, социальные отношения, все области культуры, все, что направляет науку в определенное русло, образует условия для ее движения в этом русле. Сюда включаются и исходные принципы, достигнутый уровень техники эксперимента и наблюдения. Все это оказывает определенное воздействие на логику развития научной мысли.

В чем состоит специфика современной научной мысли? Прежде всего в том, что наука сейчас свободно оперирует обоими полюсами иерархии природы: уходящими в бесконечно большое космическими масштабами и уходящими в бесконечно малое ультрамикроскопическими масштабами пространства и времени. Причем тут не две операции, а одна. Современное атомно-космическое мышление соединяет схемы внутриатомных и внутриядерных и схемы внегалактических областей.

У Гоголя в «Страшной мести» есть такая фантастическая картина. Вдруг расширился горизонт и стали видны горы, реки и города, отстоящие от зрителя на сотни и сотни верст. Нечто подобное произошло сейчас, только видны стали (не всегда отчетливо, не всегда однозначным и достоверным образом) области в миллиарды световых лет и области в миллиардные доли сантиметра и соответственно – временные интервалы в миллиарды лет и в миллиардные доли секунды.

Представим себе некое существо, путешествующее вперед и назад по всей иерархии современной картины мира, от элементарной частицы до Метагалактики. Это существо не очень отличается от современного физика. Оно не похоже на фантастического фламмарионовского Люмена, который улетел от Земли со сверхсветовой скоростью (эта литературная гипотеза несколько раздражала творца теории относительности) и, последовательно перегоняя световые лучи, несущие все более ранние зрительные образы, видел происшедшие на Земле события в обратном порядке. Существо, о котором идет речь, находится в этом смысле целиком в рамках релятивистской причинности и необратимости времени. Более того, необратимость времени, неповторимость не только событий, но и управляющих ими законов, модификация законов – это основное, в чем убеждаешься при переходах к бесконечно большому и к бесконечно малому.

Уже в очень давние времена существовали две концепции повторяемости – пространственная и временная. Первая исходила из конечного числа частиц в мире и бесконечного числа вариаций их размещения. Среди таких бесконечных вариаций конечного числа элементов неизбежно встретятся повторяющиеся сочетания, т. е. миры с одним и тем же сочетанием частиц, идентичные миры, где у таких же людей с такими же именами повторяются паши поступки и душевные состояния. Временная модификация подобной концепции состоит в повторении событий при бесконечной модификации частиц в одном и том же мире: рано или поздно «Ахиллес будет снова послан в Трою».

Современная наука в качестве фундаментального принципа, определяющего логику ее развития, выдвигает иной принцип, исключающий и современное повторение Земли в безбрежных просторах Метагалактики, и повторение настоящего во временной эволюции, в прошлом или в будущем. Нельзя познавать мир без понятия повторяемости и однотипности событий, инвариантности, сохранения, соблюдения законов. Но вместе с тем наука не может развиваться, приближаться к истине, т. е. быть подлинной наукой, не обнаруживая необратимого усложнения, неповторимости, нарастающего многообразия мира. Сейчас признание растущей сложности сменяет принцип элементарности, который лежал в основе логики научного развития в классические времена, когда нормальным считался переход от сложного к простому. Вернее, даже не сменяет, просто поиски элементарной схемы сочетаются с признанием необратимого усложнения.

Современная картина мира напоминает художественный шедевр, находящийся не на стене картинной галереи, а на мольберте в мастерской: общая композиция уже видна и может быть сформулирована, хотя рисунок кое-где дан совсем эскизно и краски перемежаются пятнами нетронутого холста. Общая композиция состоит в усложнении мира в обоих направлениях, причем усложнение в сторону бесконечно большого увеличивает сложность, дифференцированность, структурность, многоплановость бесконечно малого и наоборот. Парадоксы космоса и парадоксы атома переплетены и питают друг друга. Это не сближение типа брюсовского: «Быть может, эти электроны – миры, где пять материков…» Это унисон диссонансов.

Как это влияет на наш «мир, где пять материков»? Он очень зависит от не повторяющих этот мир электронов. И не меньше – от протонов, нейтронов, мезонов… имя же им – легион. От успехов в упорядочении это-, го легиона. Но не от классического упорядочения, а от такого, которое находит новые и новые каноны и нормы «порядка». Сейчас основные пути, на которых открывают новые свойства элементарных частиц, – это исследование космических лучей, в том числе внеземные наблюдения, и изучение поведения частиц в ускорителях. Эти пути ведут не только к увеличению числа известных элементарных частиц (что подчас смущает душу физика), но и к надеждам на установление единой теории, которая объяснит их число и многообразие.

Несомненно, это и есть внутренняя логика научного развития. Мысль об ускорителях высоких энергий (в сотни миллиардов электрон-вольт), которые помогут открыть новые закономерности рождения, движения и распада частиц, – логический вывод из экспериментов с космическими лучами и с частицами, прошедшими через современные ускорители. Но ускорители и эксперименты – это не только мысль. Ныне наука все более превращается в неотъемлемую часть материального производства, в непосредственную производительную силу, неотделимую от других производительных сил. То, что можно назвать логикой развития науки, включает соотношения между экспериментом и производством, отражает определенную структуру производства, т. е. условия, которые отнюдь не являются внешними. Отсюда видна крайняя условность понятий «внешних» и «внутренних» факторов развития науки.

Такое понимание роли науки противостоит концепции, которая выступает под именем сциентизма и дает повод для двойственной оценки роли науки в судьбах современной цивилизации. Это иногда означает простую констатацию возрастающей роли науки, хотя такому утверждению ни к чему претендовать на особый «изм». Но возможна и другая оценка, когда наука рассматривается как общий, всеобъемлющий и самостоятельный фактор развития цивилизации. Дело в том, что, расширяя свое воздействие на это развитие, наука тем самым способствует устранению того разрыва между наукой и трудом, который в течение веков накладывал отпечаток на всю историю познания. Но их органичный синтез возможен лишь при условии преобразования социальной структуры. Таким образом, воздействие на развитие общества со стороны науки носит такой характер, что ему противоречит ограниченная концепция науки как автономного и определяющего источника прогресса.

Спираль философии

Мы уже упоминали о высказанной В. И. Лениным идее «кругов» в философии, образующих спираль ее исторической эволюции. Это понятие тесно связано с положением о связи философии с необратимым потоком научных открытий и обобщений. Несовпадение каждого нового витка с предыдущим, включение философии в общий необратимый процесс познания означает, что философия, переходя от одного витка к другому, охватывает, дифференцирует и объединяет все больший круг достоверных знаний о мире. Спираль, отображая прошлое философии, устремляется из настоящего в будущее, и при этом сохраняются специфические философские проблемы, несмотря на самые радикальные преобразования картины мира. Последние происходят сейчас очень быстро, чуть ли не каждый очередной номер научного журнала заставляет задуматься над определениями и проблемами пространства, времени, движения, вещества, поля, жизни.

Представление о будущем философии не может свестись к перечислению проблем, которые, по всей вероятности, будут поставлены перед ней с развитием конкретных наук в течение прогнозируемого периода. В этом смысле в философии не может быть чего-то аналогичного упомянутым выше задачам Гильберта, которые он поставил перед математикой в качестве прогноза для наступавшего тогда XX столетия. Здесь могут быть и проблемы, которые решались с древности до наших дней и которые по своей природе получают все новые и новые решения. Поиски решения этих проблем в философии сопровождались столкновением самых различных, нередко противоположных, концепций – материалистических и идеалистических. Это, однако, не значит, что меняются лишь ответы, а вопросы остаются одними и теми же. Переход от одного круга в спирали познания к другому, что составляет необратимое движение философской мысли, связан с изменением как вопросов, так и ответов.

В поисках специфических философских проблем мы всегда будем возвращаться к античным истокам философии, и в этом смысле прогноз сопровождается историко-философским аккомпанементом.

Как уже говорилось, первой из выдвинутых в Древней Греции философских проблем была проблема субстанции – тождественной себе основы бытия, предполагающей изменение, включающей понятия инвариантности и преобразования. Тем самым возникла проблема гетерогенности и гомогенности бытия, т. е. его структуры. С онтологической проблематикой была связана проблема истины, ее относительного и абсолютного характера, роли эмпирии и логики в поисках истины.

Для античной философии в целом, в ее зависимости от механико-математических, физических и биологических представлений того времени, характерен переход от статических понятий к динамическим. Ионийские философы искали в движущемся, гетерогенном мире субстанцию как нечто устойчивое, пребывающее. Для Фалеса, как уже отмечалось, это что-то чувственно постижимое, воздействующее на органы чувств и при том способное к качественным модификациям. Фалес находит такую субстанцию бытия в воде, как Анаксимен – в воздухе, Анакси-мандр – в апейроне. Вода способна принимать любую форму, она подвергается качественным преобразованиям, но сохраняет свою способность воздействовать на органы чувств. В постоянном включении гетерогенности и изменчивости в понятие субстанции как тождественной себе основы бытия состоит характерная черта античной мысли.

После ионийской школы, уже переходившей к гетерогенной и модифицированной во времени, но гомогенной в пространстве субстанции, Эмпедокл в V веке до нашей эры включил в концепцию субстанции многообразие в каждый данный момент без модификации во времени. Субстанция мира – сохраняющиеся во времени, не переходящие одна в другую стихии земли, воды, воздуха и огня. Гетерогенность субстанции в пространстве позволяет Эмпедоклу объяснять многообразие мира и его эволюцию, исходя из сохранения стихий. Позиция Демокрита была в этом отношении иной. Субстанция не имеет качественных различий ни во времени, ни в пространстве. Многообразие бытия в пространстве и его эволюция во времени объясняются только различием между атомами и пустотрй, между бытием и небытием, а также различием в расположении атомов.

Разграничение многообразия бытия и его единства и попытки выведения многообразия из единства лежат и в основе другого направления античной мысли, отказавшегося искать субстанцию в мире протяженных, чувственно постижимых объектов. Поиски пребывающего привели Пифагора к идее: основа бытия – это не меняющиеся предметы, а числа. Аналогичным образом – через устранение сенсуальной пестроты – Анаксагор пришел к понятию «нус» (это слово трудно перевести, настолько разнообразен вкладываемый в него смысл). «Нус» близок к понятию упорядоченности, структурности мира, качественных различий между рядами явлений и в то же время – к понятию управляющего миром интеллекта. А согласно Платону, идеи правят миром, ведь именно они объявляются основой бытия.

В философии Аристотеля протяженная материя противостоит форме, обладая «силой», т. е. способностью приобрести форму, возможностью бытия, в то время как форма обладает «энергией» – формирующим началом, превращающим эту возможность в действительность, вносящим в мир качественное разнообразие, гетерогенность. Впрочем, еще до того, как появилась подобная концепция (а ей предстояло стать господствующей в течение двух тысячелетий), греческая философия достаточно отчетливо противопоставила понятия гомогенности и гетерогенности субстанции. Речь идет о гомогенной в пространстве и во времени неподвижной субстанции элеатов и мире Гераклита, в котором нельзя дважды войти в одну и ту же реку, ибо «все течет, все изменяется». Концепция Гераклита не была историческим завершением выдвинутого античной мыслью круга представлений, но она явилась новым решением той апории равного себе и неравного, покоя и движения, которая побуждала античную мысль к движению по этому кругу.

Концепция Гераклита, согласно которому сущность бытия – это огонь, явилась решением данной апории потому, что она превратила само движение, саму трансформацию мира в его сущность. Огонь Гераклита не изменяется, он и есть само изменение, сгорание и уничтожение всего сущего. Подобное изменение самого понятия субстанции вместе со всеми проблемами, входящими в первый круг спирали познанпя, оказалось логическим завершением этого круга.

Такой оценке Гераклита нисколько не противоречит тот исторический факт, что его учение относится не к эпилогу, а к прологу античной философии. Последняя в качестве начала всего последующего прогресса философии отнюдь не была сокращенным выражением идей, предвосхищающих своей структурой их историческую последовательность. Как уже говорилось, чисто логические переходы еще не реализуют необратимости времени. Слияние логики с историей, необратимость исторического процесса связаны с переходами от одного круга к другому. Возникновение и в еще большей мере распространение философских концепций в древности и в средние века имело исторические, социальные корни. Но тогда еще не было того преобразования, которое положило начало следующему кругу развития философии.

Этот круг охватывает классический рационализм, атомистику XVII века, учение Спинозы. Мы знаем, что ход античной мысли состоял в поиске субстанции, объясняющей многообразие мира. До известной степени аналогичной этому была эволюция проблемы субстанции в эпоху Возрождения и в XVII веке. Декарт ограничил физику протяженной субстанцией, которой он приписал движение как присущее ей состояние, не требующее внешних воздействий. Гассенди вернулся к идеям Декарта, но уже на новой основе, с обобщением большого круга фактов, объясняя многообразие мира, как и античная атомистика, разграничением качественно неразличимых частиц и пустого пространства. Спиноза попытался ввести гетерогенность, структуру в само определение субстанции, отождествив бытие в целом – производящую природу (natura naturans) с дифференцированной, составленной из модусов, произведенной природой (natura naturata). Конечно, это достаточно далеко от отождествления творящей и изменяющей мир субстанции Гераклита с персонифицированным временем, огнем.

Наука XVII века сделала инерцию субстанциальной. То, что для древности было нарушением статической гармонии мироздания, стало основой его динамической гармонии. Динамизация пошла дальше. Признаками субстанции, вернее, ее атрибутами стали считать способность ускорения, силовые взаимодействия, массу. Но общей философской предпосылкой такого расширения и обобщения понятия субстанции стало ее отождествление с охватывающей пространственные и временные модусы natura naturata.

Следующий круг включает прежде всего диалектику Гегеля, в которой динамической стала сама логика бытия. Эта логика предъявляет претензию на роль движущей силы эволюции мира, на роль субстанции движущегося бытия.

Качественно новое понимание субстанции было дано в философии марксизма. Оно явилось завершением предшествующего развития философии и вместе с тем началом нового периода в истории познания и преобразования мира. У Маркса субстанцией становится само бытие, сама объективная реальность в единстве всех форм ее саморазвития, всего многообразия явлений природного и социального бытия. Развитие естественных наук в этот период связано с установлением иерархии форм движения, что стало возможным, как показал Ф. Энгельс в «Диалектике природы», благодаря естественнонаучным открытиям XIX века, таким, как принцип сохранения энергии, клеточная теория, эволюционная биология.

Дальнейшее развитие философии будет связано с углублением динамизации учения о бытии, с учетом того представления о гетерогенности и структурности мироздания, которое вытекает из развития науки XX столетия. В древности и в средние века основой представления о единстве и вместе с тем о структурности бытия была интегральная идея статической гармонии мира. В последующие столетия такой основой стали дифференциальные переходы от положения к скорости и от скорости к ускорению, дифференциальное представление о движении от мгновения к мгновению и от точки к точке, т. е. о непрерывном движении в гомогенном пространстве и времени. В XIX веке структурность мира и его единство были поняты в аспекте перехода одной формы движения в другую при их несводимости друг к другу. Вся эта эволюция демонстрировала динамизацию учения о пространственных свойствах субстанции, проникновение времени в это учение. Неклассическая наука XX века продолжает линию все более глубокой динамизации и структурализации картины единого бытия, установления все более тесной связи пространства и времени.

Вместе с тем сейчас структурализация картины мира, отображение его объективной дифференцированности и единства, происходит в условиях усиливающейся взаимосвязи философии и частных наук.

Античная философия включала совершенно конкретные, чувственные представления о структуре вещества. Спиноза отождествил natura naturans и сумму модусов natura natu-rata и вместе с тем разграничил их, сосредоточив внимание философии на natura naturans. Гегель приписал природе функцию остановившегося инобытия духа, и в его «Философии природы» интерпретация физики, химии и биологии исходит, по существу, из неподвижных и претендующих на окончательный характер представлений о процессах природы. В марксизме диалектика превратилась в учение о законах развития бытия и его отражении в логике развития понятий.

Приобщение к диалектико-материалистической философии раскрывает не научные истины в последней инстанции, а живую динамику науки, движение, изменение, трансформацию научных представлений.

Философские обобщения выступают как исходный пункт трансформации научных истин.

Но могут ли решения тех или иных философских проблем объяснить эволюцию науки? Может ли сквозной характер таких утверждений, как положение о единстве пространства и времени, о познании как отображении бытия, объяснить смену конкретных представлений о пространстве и времени, эволюцию познания?

Ведь каждый раз, когда мы говорим о субстанции, мы тем самым адресуем самой науке вопрос о том конкретном множестве модусов, которое здесь спрессовано в единое, всеохватывающее целое.

Понятие «вопрошающего инварианта», прогноза тесно связано с понятием абстракции как момента движения познания к богатству конкретных определений и опосредствований, с понятием, которое в своей рациональной форме было разработано К. Марксом. Это понятие, отнесенное к будущему философии, в его научной трактовке принадлежит диалектико-материалистической философии, исходящей из движения бытия и отображающего его движения познания. Метафизическая философия видела некоторое развитие лишь позади себя – историю заблуждений, через которые постепенно пробивалась истина, обретенная наконец в данной системе, которая оставляет будущему только шлифовку деталей и коллекционирование аргументов. Такая философия могла мириться с историей философии, но не могла включать прогнозы. Даже философия Гегеля была в этом смысле беспрогнозной: она видела в прошлом не заблуждения, а эволюцию истины, но эта эволюция заканчивалась самопознанием абсолютного духа. Только философия, рассматривающая логику как отображение бесконечного в своей сложности и в своем усложнении бытия, может включать прогнозы будущего.

При этом она исходит из того, что самые радикальные изменения теряют смысл, если нет чего-то постоянного, некоторого тождественного себе субъекта изменения, определенной основы для дальнейшего развития. Познание эволюционирует, но оно бы потеряло смысл, если бы исчезли понятия объекта познания, приближения к этому объекту. Они не могут исчезнуть, так же как не может в реальном движений исчезнуть его субъект. Отсюда следует, что прогнозы в диалектико-материалистической философии – это органичная часть истории познания, его предшествующего движения. Речь идет о прогнозах дальнейшей эволюции философских понятий, которые утверждают существование, познаваемость неисчерпаемого в своем бесконечном движении объективного мира.

Мы разграничиваем в движении философской мысли движение по кругу – как логически оправданную эволюцию идей и движение по оси спирали, от круга к кругу, совпадающее по направлению с необратимым потоком времени от раньше к позже. Этот процесс включает и переход от одного решения той или иной проблемы к другому, и переход к новой фундаментальной проблеме. При этом каждый акт «углубления разума в самого себя» ведет и к преобразованию картины мира. Такие преобразования необратимы. Поэтому они являются звеньями подлинной истории мысли. Слово «история» означает, что процесс направлен туда же, куда направлено и время, что процесс превращает раньше в позже. Вдоль оси философской спирали направлена необратимая эволюция познания, отображающая историю природы и человечества, историю познания и преобразования мира.

Особенности науки XX века

Скажем вначале несколько слов об уже обратившем на себя, вероятно, внимание читателя фактическом ограничении круга научных дисциплин, привлеченных нами к анализу воздействия науки на развитие философии. Здесь по преимуществу говорится о физике и о ее воздействии на другие дисциплины и отрасли знания. Общая картина современной науки может быть результатом ее анализа с различных точек зрения. Среди них имеет право на существование и анализ воздействия современной физики на познание в целом. Основа такого подхода – в особом, характерном для нашего времени, места физики в общей системе развивающегося знания. Это, конечно, не единственный аспект; для современной науки весьма характерно и то, что можно назвать гуманитаризацией, – возрастание удельного веса общественных проблем и растущее воздействие разработки общественно-научных проблем на естествознание. Однако и преимущественное внимание в данной книге к естественнонаучным и даже еще уже – физическим проблемам не лишает анализ общенаучного значения и права говорить о взаимосвязи науки и философии.

Роль физики в современной науке не похожа на роль механики в XVII-XVIII веках, когда механические законы претендовали на место того носителя космической гармонии, к которому в последнем счете сводятся все закономерности бытия. Но физика занимает в современной науке совсем иное место и по сравнению с XIX веком. Тогда физика противостояла диктатуре механики и, подобно другим дисциплинам, утверждала несводимость и специфичность своих законов. Сейчас она объединяет микромир и мегамир и в этом смысле, не покушаясь на специфичность других дисциплин, создает неклассическое представление о иерархии бытия, в которой Метагалактика сближается с элементарными частицами. Генезис такой, неизвестной прошлому, картины мира имеет важное значение для выяснения связи науки и философии. Подобная связь в определенной степени является импульсом и вместе с тем результатом распространения понятий современной физики на другие отрасли знания.

Такой процесс можно наблюдать, например в биологии, которую иногда считают преемницей физики, сменяющей ее на посту лидера науки. Если подобная перспектива в каком-то смысле реальна, то она совсем не означает вторжения биологических понятий, закономерностей и методов в физику. Вместе с тем указанная перспектива в основном связана с развитием молекулярной биологии, которая гораздо ближе в своих тенденциях и прогнозах к квантовой физике, чем к классической макроскопической биологии. Молекулярная биология – пример очень общей тенденции современной науки, тенденции, которую можно было бы назвать физи-кализацией науки, правда с одним существенным уточнением: такое название целиком относится к неклассической физике.

К этому следует добавить, что физикали-зация означает явное устранение из научной картины мира каких бы то ни было неизменных, априорных сущностей, ибо современная физика, объединившая космос и микрокосм, не оставляет ничего, что могло бы считаться «зафизической» (шире – «занаучной») сущностью мира. Никогда еще так ясно, как в современной науке, не было продемонстрировано, что субстанция неотделима от своих проявлений.

Следует подчеркнуть, что характеристика современной физики может быть лишь детализацией и демонстрацией эволюции общих особенностей науки XX века. Такие более общие особенности являются особенностями неклассической науки в отличие от классической. Но ответ на вопрос: «Что такое наука XX века?» – включает и другое – определение зависимости самого периода истории от состояния науки. Уже в XVII-XVIII веках эта зависимость была явной, а в XIX веке она стала в значительной мере определяющей. В 1886 году на чествовании французского химика-органика М. Шевреля (ему исполнилось сто лет) К. А. Тимирязев сказал юбиляру: «Дитя века разума, Вы – живое воплощение века науки».

Действительно, век разума, XVIII век, был периодом, когда идеи великих рационалистов предыдущего столетия приобрели историческое бытие и стали оказывать решающее воздействие на реальные судьбы людей. В этом столетии английская промышленная революция превратила рациональную схему мироздания – классическую механику в научную основу машинной индустрии. В этом же столетии плеяда великих мыслителей-рационалистов привлекла к суду отвлеченного разума все общественные институты, и вскоре Великая французская революция исполнила его приговор.

В XIX веке рационализм воплотился в систему представлений – стройную, детально разработанную, проверенную экспериментами и практикой. Эта система казалась непоколебимой в своих основах, хотя и претерпевала глубокие изменения. В XIX веке люди узнали о неевклидовой геометрии, в которой перпендикуляры к одной и той же црямой пересекаются или, наоборот, расходятся. Они узнали много нового и о себе. Общественные отношения, которые представлялись незыблемыми, оказались преходящими, чреватыми социальными революциями.

Наука в этот период знала о подвижности своего русла, о его поворотах. Представления о таких поворотах были обобщены в диалектической философии. Но повороты были более или менее спорадическими. Они позволяли науке забывать о них в течение долгих периодов сравнительно спокойного развития. И, что самое главное, они не оказывали быстрого и непосредственного воздействия на жизнь людей. Наука в течение десятилетий как бы отдыхала от каждого потрясения, спокойно развивая новые принципы, которые снова, как и прежние, уже ушедшие в прошлое, казались непоколебимыми. Результаты науки приобретали ореол очевидности, и стиль научного мышления в целом не был парадоксальным. В той или иной мере парадоксы всегда были свойственны науке. В свое время мысль об антиподах, живущих на другой стороне Земли, на «нижней» ее стороне, и не падающих «вниз», была невероятно парадоксальна. Парадоксальными были представления о движении Земли, об изменении видов живых существ. Но старые парадоксы исчезали, они растворялись в научном знании, претендовавшем на очевидную правильность.

XX век начался неисчезающими научными парадоксами. Наука XX века как бы для того, чтобы оправдать подобное хронологическое название, может начать свою историю с 1900 года, когда М. Планк нашел, что излучение света происходит не непрерывно, а минимальными порциями, квантами. Вскоре, в 1905 году, А. Эйнштейн разъяснил, почему свет распространяется с одной и той же скоростью относительно тел, движущихся навстречу световому лучу, и относительно тел, которые лучу приходится догонять.

Сейчас, почти столетие спустя, подобные парадоксы должны были стать трюизмами. Этого не случилось. Парадоксы квантовой теории и теории относительности переставали быть парадоксами только при переходе науки к еще более парадоксальным утверждениям. Началась цепная реакция парадоксов. Вскоре после Планка выяснялось, что свет не просто излучается порциями, но и состоит из частиц – квантов света, фотонов. А представление о неизменной скорости света привело к еще более парадоксальным утверждениям об изменении массы тела в зависимости от скорости его движения, о возможности освобождения очень большого количества энергии при уменьшении массы тела, о превращении частиц с ненулевой массой покоя в излучение, в частицы с нулевой массой покоя, о кривизне пространства, о расширяющейся Вселенной.

Цепная реакция парадоксов оказала большое влияние не только на стиль научного мышления, но и на бытие людей, на технику, на производство, на цивилизацию в целом. В науке XIX века марши сменялись привалами. Антракты были длительнее, чем сами акты. Теперь пьеса идет без антрактов, повороты науки настолько радикальны, что их воздействие продолжается долго, причем не замедляется, не затухает, а ведет к новым, еще более парадоксальным утверждениям. Для науки XX века характерен безостановочный марш.

Соответственно изменилось понятие великого открытия. Раньше величие научного открытия измерялось длительностью сохранения его фундаментальной роли. Великим открытием считали результат эксперимента или обобщение, приводившее к новой научной теории, надолго, быть может, навсегда, сохранившей неизменной свою классическую форму и служившей фундаментом для столь же прочных выводов. Сейчас величие открытия измеряется его динамическим воздействием на науку, радикальностью и общностью его резонанса, вызванных им дальнейших открытий, дополняющих, модифицирующих и изменяющих его. Рассказать о таких великих, фундаментальных открытиях – значит рассказать об их резонансе.

В науке XX столетия меняется область, в которой получают фундаментальные открытия или ждут их. Сейчас, в последней четверти века, преимущественно ждут: значение той или иной области науки определяется прогнозом, тем преобразованием картины мира, которого можно ожидать от ведущихся в этой области исследований.

В начале столетия такой областью стала электродинамика, затем – атомная физика, потом – физика атомного ядра. Теперь ею стала физика элементарных частиц и астрофизика. Сейчас на Земле начался атомный век – результат великих открытий первой половины XX века в области ядерной физики. Можно думать, что развитие теории элементарных частиц приведет к открытиям, которые станут в XXI веке основой после-атомной цивилизации.

Для XX века характерна огромная концентрация материальных и интеллектуальных усилий общества, направленных на развитие науки. Поражают масштабы общественного труда, уделяемого исследованию природы. Наблюдаются несопоставимые с прошлым темпы роста числа ученых, уже в начале века во много раз превзошедшие темпы роста числа представителей остальных профессий. Если так пойдет и дальше, то число ученых превысит число остальных людей на Земле. Может быть, это будут кибернетические роботы? Такой прогноз оставим авторам фантастических романов о будущем. Впрочем, наверное, и они не воспользуются им. Кибернетика не заменяет человека комбинацией электронных приборов, а вооружает его и позволяет ему сосредоточиться на наиболее достойной человека деятельности, на творчестве, на все более глубоком познании природы, на все более разумном подчинении природы целям человека. Но, может быть, необычайно быстрый рост научных кадров отражает начальный этап современной эволюции науки и впоследствии число ученых будет расти медленнее. По-видимому, в течение оставшихся лет XX века и в следующем столетии будет происходить с нарастающей скоростью более глубокий и органичный процесс включения исследовательских задач в содержание труда. При быстром и радикальном изменении технологии, основанном на переходе к принципиально новым физическим процессам, производство, его реконструкция и эксперимент сливаются воедино.

В XX веке человечество уделяет науке все большую часть своих трудовых ресурсов и в том смысле, что во много раз выросли масштабы экспериментальных установок. В 1610 году Галилей опубликовал результаты своих астрономических наблюдений, и это явилось началом астрономической революции. Ныне человек посылает в космос автоматические и обитаемые астрофизические обсерватории, лаборатории и вскоре, вероятно, разместит наблюдательные приборы на орбитах планет земной группы, а может быть, и на их поверхности.

Взгляд человека, направленный не в космос, а в микромир, – это также и широкие народнохозяйственные акции, связанные с большими затратами общественного труда. Чтобы «разглядеть» процессы, происходящие в областях порядка 10-15 см и 10-25 сек., необходимы колоссальные энергии частиц, бомбардирующих другие частицы и атомные ядра. Подобные масштабы энергии встречаются в космических лучах. Но ученым нужно свободно маневрировать высокими энергиями. Очень высокие, хотя и не столь огромные энергии получают в гигантских ускорителях элементарных частиц.

Вокруг таких ускорителей вырастают большие научные города. Когда говорят о научных центрах XVII века, в сознании возникает образ придворного кружка, где Галилей критикует аристотелевскую концепцию мироздания. Научный центр XVIII века ассоциируется с уединенным кабинетом Лагранжа, где он пишет формулы аналитической механики. Научный центр XIX века – это уединенная обсерватория или лаборатория Фарадея, где он в одиночестве наматывает проволоку на железный сердечник, или (в конце века) зал Сорбонны, где Пуанкаре излагает законы небесной механики, или Петербургский университет, где Менделеев рассказывает о периодическом законе.

Научный центр XX века – это большой город (его по традиции еще называют городком), где тысячи людей трудятся, чтобы найти новый элемент периодической таблицы или новую элементарную частицу.

Как же назвать XX век в его зависимости от науки? Веком атома? Веком космоса? Веком кибернетики?… Список возможных названий можно было бы значительно расширить. В литературе мелькают и другие названия: «век полупроводников», «век информации», «век биологии».

И действительно, разве не атомная энергия дала человеку новую энергетическую базу производства и разве не ее открытие явилось вместе с тем открытием еще более мощной силы – силы ассоциированной науки? Разве не атомная энергия внушила человечеству самые радужные надежды и самые тяжелые опасения?

А космические исследования, выход человека за пределы земной атмосферы – разве это великое событие мировой истории не характеризует наше столетие? А кибернетика? Ведь это она существенно влияет на характер труда, производства. Среди всех эпитетов нашего века, характеризующих специфику его науки, «век биологии» кажется особенно показательным. В середине столетия физиология, химия, физика, математика объединились, чтобы раскрыть загадку живого вещества и жизни. Если макроскопическое решение этой загадки в XIX веке позволило говорить о «веке Дарвина», то ее микроскопическое решение – картина молекулы живого вещества и закодированной в ней наследственности организма – дает право назвать наше столетие веком молекулярной биологии и ее неисчерпаемых результатов в генетике, медицине и т. д.

Но каждый из претендентов на обобщающее название века все же кажется недостаточным. И не потому, что наряду с атомной энергетикой выросли кибернетика, молекулярная биология, космические исследования. Перечисленных названий недостаточно потому, что между всеми отмеченными в них тенденциями существует глубокая связь и по исходным теоретическим позициям и экспериментальным данным, и по стилю научного мышления, и по экономическому и культурному эффекту. Забегая вперед, ограничимся кратким замечанием об общем эффекте науки XX века, характерном для всех отраслей производства, для культуры и стиля мышления. Этот эффект – несравнимый с прошлым динамизм развития различных областей общественной жизни, непосредственно зависящий от характера современной науки.

Наука XX века – прежде всего неклассическая наука. И не только потому, что она отказалась от классических устоев, претендовавших на окончательный и абсолютно точный характер. Она неклассическая по своему стилю. Именно поэтому она приводит не только к незатухающей скорости научно-технического прогресса. Она ускоряет и технический, и культурный прогресс.

В «Рассуждениях о науках и искусствах» Ж. Ж. Руссо вспоминал о пришедшей из Египта в Древнюю Грецию легенде о боге, создавшем науку. Этот бог, говорит легенда, был врагом человеческого спокойствия. Различие между наукой XX и XIX веков состоит в том, что старая наука не так явно и не так непрерывно «беспокоила» человечество, не так явно демонстрировала враждебную человеческому спокойствию тенденцию своего легендарного создателя. Динамизм науки в XX веке отчетливо виден, если сравнить то, что она получила от предыдущего века, и то, что она передаст следующему.

К концу XIX века сложилось довольно устойчивое представление о мире. В его основе лежала классическая механика, законы Ньютона, которые казались непоколебимыми. На них наслаивались законы физики. Они были несводимы к механике. В термодинамике не обращали внимания на поведение отдельной молекулы, а интересовались лишь средними скоростями молекул, т. е. температурами. Было известно, что тепло переходит от тел с более высокой температурой к телам с менее высокой температурой и, таким образом, температура выравнивается. Поэтому в теории тепла существовало понятие необратимого процесса: с течением времени в изолированной системе необратимо возрастает равномерность распределения тепла, то, что называется энтропией. Этим теория тепла явным образом отличается от механики, где все процессы могут идти и в обратном направлении. Отличаясь от механики, термодинамика, изучающая поведение больших множеств молекул, не могла в своей физической расшифровке полностью оторваться от кинетической теории, рассматривающей движение и соударение отдельных молекул, при котором, согласно общему убеждению, они целиком подчиняются законам механики, законам Ньютона.

В электродинамике центральным понятием было понятие электромагнитного поля. Магнитное поле вызывается изменением электрического поля, электрическое – изменением магнитного поля. Поэтому, когда где-нибудь возникает переменное электрическое поле, оно индуцирует магнитное, которое в свою очередь оказывается переменным, индуцируя электрическое поле, и тем самым начинают распространяться электромагнитные колебания. К концу XIX века уже было известно, что частям видимого спектра соответствуют электромагнитные волны различной частоты, причем электромагнитные волны с большей частотой, чем те, которые дают фиолетовый свет, – это невидимое ультрафиолетовое излучение, а за волнами меньшей частоты, дающими видимый красный свет, простирается область электромагнитных волн еще меньшей частоты – невидимое тепловое, инфракрасное излучение. В самом конце века стали известны волны с еще большими частотами, чем в ультрафиолетовой части спектра, – рентгеновские лучи и гамма-излучение радия. За инфракрасными лучами были открыты волны во много раз меньшей частоты и соответственно с большей длиной волны – радиоволны, нашедшие применение в последние годы прошлого столетия.

Электродинамические и оптические процессы ученые стремились объяснить по аналогии с механическими процессами. Основой этой тенденции была гипотеза эфира. Волны в эфире – это свет и все другие электромагнитные волны. Таким образом, понятие электромагнитного поля как будто не выходило за рамки механического представления о телах, которые передвигаются в пространстве, притягивая и отталкивая друг друга, не выходило за рамки простой, непротиворечивой, традиционной картины мира.

Гипотеза эфира была как бы выражением «викторианской» тенденции в науке. Имя долго царствовавшей английской королевы Виктории стало в XIX веке символом традиционности и устойчивости. В науке было немало «викторианских» понятий, исключавших «беспокойство». С их помощью приходили к выводу, что она развивается путем непротиворечивой логической и экспериментальной конкретизации некоторых абсолютно устойчивых исходных аксиом. По это не всегда удавалось. В частности, эфиру приходилось приписывать весьма противоречивые свойства. С ним было много хлопот. М. Планк говорил, что эфир – это «дитя классической физики, зачатое во скорби».

Очень тяжелым испытанием теории эфира была невозможность зарегистрировать движение тел относительно эфира. Если тела при своем движении увлекают эфир, то свет должен распространяться в движущейся системе с одинаковой скоростью туда и обратно (как пловец в бассейне на движущемся корабле будет пересекать этот бассейн в длину с одной и той же скоростью, проплывая это расстояние за одно и то же время и вперед – по движению корабля, и назад – от носа корабля к корме). Но в данном случае свет будет распространяться в этой системе с иной скоростью, чем его скорость в недвижущейся системе, т. е. в неподвижном эфире, и различие можно будет заметить. Если же движущиеся тела не увлекают эфир, то свет будет распространяться с различной скоростью вперед и назад в движущейся в эфире системе (как пловец будет с различной скоростью плыть вперед и назад в движущемся решетчатом бассейне, сквозь который свободно проходит не увлекаемая бассейном вода).

Однако многочисленные эксперименты не продемонстрировали разницы скорости света ни по отношению к данной системе, ни по отношению к внешнему пространству. Таким образом, оба предположения оказались экспериментально не подтвержденными. Нельзя говорить, что тела при своем движении увлекают эфир, и нельзя говорить, что тела движутся в эфире, не увлекая его. Мы вернемся к этой коллизии немного позже, при характеристике теории относительности. Пока же отметим, что в конце XIX века эта ситуация внушала смутные опасения, но не давала повода для решительного отказа от эфира, не укладывавшегося в норму поведения, свойственную обычным телам.

В целом наука XIX века склонялась к мысли о законченной картине мира, к представлению о том, что эта картина мира завершена в ее фундаментальных основах. Английский физик Дж. Дж. Томсон утверждал, что науке осталось лишь уточнять детали, поскольку в основном человек уже знает, как устроен мир. Конечно, такой крайний взгляд не был общим. Многие понимали, что перед наукой бесконечный путь преобразования фундаментальных идей. Но и сам Томсон, говоря о безоблачном небе науки, указывал на два облака: затруднения теории теплового излучения и отсутствие изменения скорости света в движущихся телах. Из этих облаков и грянул гром. А пока он не грянул, наука XIX века могла к окончанию столетия предъявить весьма внушительную схему мироздания.

В основе этой схемы лежит идея сохранения основных законов бытия при переходе от одного звена иерархии вещества к другим, от атома к молекуле, от молекулы к макроскопическим телам, в частности к живому организму, затем к планетам, к солнечной системе, к звездам, к галактике.

В начале этой иерархии находится атом. Атомы считались твердыми шариками, обладающими различной массой и различными физическими и химическими свойствами. Было известно несколько десятков различных типов атомов, различных элементов, входящих в периодическую таблицу. На исходе столетия стали известны электроны – минимальные заряды электричества. Возникло представление о субатомах – частицах меньших, чем атом. Такими частицами служили электроны. Это, однако, не могло нарушить спокойствия. Принципиальная возможность дальнейшего перехода к телам «меньше атома» и «больше галактики» всегда допускалась. Еще в начале нашего столетия по поводу электронов повторяли старые концепции бесконечной иерархии, которая тянется в обе стороны, причем структура все больших включающих и все меньших включенных систем одна и та же.

Второе звено иерархии – молекула. В течение XIX века химия узнала о структуре громадного количества сложных веществ и определила состав их молекул. О природе сил, связывающих атомы в молекулы, знали так же мало, как о природе различий между атомами. Но об этом не слишком беспокоились. Наука могла идти вперед, не углубляясь в эти вопросы. То же можно сказать и о больших, включающих системах. Что касается живых организмов, то наука всесторонне изучила макроскопические законы естественного отбора, но остановилась перед проблемой наследственности и изменчивости организмов. Благодаря Г. Менделю стали известны некоторые законы наследственности, но природа их не была раскрыта. Теория Дарвина представлялась мощной демонстрацией универсальности классической науки. Она показала, что материя, состоящая из дискретных частей, обладающих свойствами притяжения и отталкивания и подчиняющихся в своем поведении законам классической механики, может эволюционировать и дойти до высокоорганизованных структур, до той целесообразности, которая всегда поражала людей при взгляде на органический мир.

Дальше простирались еще более высокие звенья иерархии – солнечная система, само Солнце, еще дальше – звезды, а еще дальше – внегалактические туманности, иные галактики. Этот мир казался царством Ньютона. Однако и здесь были некоторые недоразумения. Вселенная представлялась бесконечной, и в этом случае небесным телам угрожали бесконечно большие силы тяготения, действующие в бесконечной по протяженности, заполненной тяжелыми телами Вселенной. Свет бесконечных звезд должен был превратить небо в сплошную сверкающую пелену. Но идея конечности доступной исследованию Вселенной не возникала.

В целом XX век застал очень стройное и, казалось, достоверное в своей основе здание науки предыдущего столетия. В XX веке это здание не было разбито. Оно только зашаталось, и научная революция нашла для него новый фундамент, на котором старые знания получили ограниченное место. Это следует подчеркнуть. Научная революция не была очищением площадки для нового строительства. В науке не бывает катаклизмов, которые Ж. Кювье видел в прошлом Земли. История науки – непрерывный процесс. Н. Бор в начале нашего столетия, создавая модель атома, выдвинул принцип соответствия: при некоторых предельных условиях соотношения квантовой механики переходят в соотношения классической механики. Теория относительности Эйнштейна в случае медленных движений и процессов, при которых поглощаются или выделяются не слишком большие энергии, приходит к соотношениям механики Ньютона. Наука XX века подошла к классическому наследству как к совокупности теорий, уже не являющихся абсолютно справедливыми, абсолютно точными и абсолютно общими. Они становятся относительными и ограниченными, но получают более солидное обоснование.

Что застает в науке XXI век? Об этом трудно сказать – развитие науки приобрело такую стремительность, что за оставшиеся два десятилетия может произойти много неожиданного. Но кое-что можно сказать с большой достоверностью.

Как уже говорилось, XX век застал науку в виде стройного здания, претендующего на длительное сохранение без дальнейших перестроек. XXI век застанет науку далеко не в столь законченном и стройном виде. Здесь мы подходим, быть может, к самой важной особенности науки нашего века.

В начале столетия наука нашла для своего здания не только новые свободные площадки и не только методы перестройки старых сооружений, но и более глубокий и прочный фундамент. Но оказалось, что под этим новым фундаментом скрывается еще один. И по-видимому, отныне нельзя было строить только вверх, воздвигая все новые этажи. Наука должна была все более опускаться вниз, ко все более глубоким фундаментальным основаниям. И вот эти, очевидно, бесконечные поиски все более глубокого и прочного фундамента и встретит XXI век.

В самом деле, в течение XX века наука раздвинула мироздание вширь. Новая астрономическая революция позволила узнать много совершенно неожиданного о галактиках, находящихся от нас на расстояниях в миллиарды световых лет. Но дело не в этих масштабах. Мы знаем, что структура и эволюция Вселенной не могут быть познаны без дальнейшего коренного фундаментального преобразования основных физических принципов, основных принципов математики, без преобразования самой логики. Они не могут быть познаны и без нового представления об элементарных частицах. И здесь пафос современной науки не в том, что мы изучаем процессы в областях порядка 10^-15 см и 10^-25 сек., а в том, что здесь кончается путь, которым наука шла до сих пор, когда природу тела объясняли ссылкой на его внутреннюю структуру, на расположение и движение меньших частиц, входящих в его состав.

Мы теперь знаем о возможности существования малой частицы, состоящей из более крупных. Это совершенно парадоксальное для классической науки утверждение представляется весьма вероятным. Крупные частицы могут так сильно взаимодействовать одна с другой, что их совокупная масса уменьшится, и в результате перед нами окажется частица с очень малой массой, близкой к нулю. Появляется представление о частице, составленной из очень больших масс. Трудно сказать, к чему приведет развитие подобных идей. Но они иллюстрируют однозначный и достоверный прогноз: XXI век застанет в науке начавшийся процесс непрерывных поисков новых фундаментальных принципов. В этом великий вклад науки нашего века в историю цивилизации. Теперь уже покончено с представлением о неподвижном фундаменте науки, на котором меняется лишь надстройка. В современнои науке ремонт и расширение надстроек неотделимы от возведения нового фундамента.

Теория относительности, квантовая механика и начало атомного века

В 20– 30-е годы нашего столетия часто говорили о более глубоком воздействии квантовых идей, о более радикальном характере выводов из принципа неопределенности и из квантовой механики в целом по сравнению с выводами из теории относительности. Наблюдая развитие релятивистских и квантовых идей во второй половине столетия, можно убедиться в неправильности самого противопоставления итогов развития двух важнейших направлений современной физической мысли. Их философские итоги -одни и те же, причем не в смысле совпадения, а в ином, более глубоком смысле. Уже отмечалось, что философское обобщение достижений неклассической науки совпадает по своему направлению с наиболее характерной тенденцией второй половины XX века – превращением релятивистских и квантовых идей в нечто единое, в единую теорию мегамира и микромира. Другими словами, объектом философского обобщения – и чем дальше, тем больше – становится неклассическая наука как нечто целое.

Поэтому для философии важен анализ теории относительности как концепции, характеризующей не только свой непосредственный объект – движение, сопоставимое по скорости со скоростью света, – но в определенной степени и развитие науки в целом. Попробуем проследить те идейно-методологические и экспериментальные резонансы теории относительности, которые преобразуют науку XX века.

Прежде всего отметим, что эта теория сообщила всей пауке XX века более высокий динамизм. Она явилась первой универсальной физической концепцией, которая с самого начала устами своего творца объявила о своем неокончательном характере. Она посягнула на такие фундаментальные принципы физики, которые не могли быть поколеблены без принципиального отказа от всяческих догматических абсолютов, в частности от представления об абсолютной законченности самой теории относительности.

Далее, теория относительности дала толчок пространственно-временному представлению, общему для всей неклассической науки. Такое представление в своем развитии связано с атомистической природой пространственно-временных соотношений и с распространением и модификацией их на иные области помимо макроскопического движения со скоростями, сопоставимыми со скоростью света.

Прежде чем перейти к такой модификации пространственно-временного представления, несколько слов о нем как о центральной идее теории относительности. В 1908 году в работах Г. Минковского теория относительности была изложена в форме псевдоевклидовых геометрических соотношений четырехмерного пространственно-временного мира. В такой форме специальная теория относительности получила дополнительные возможности развития, облегчавшие систематическое построение релятивистской механики и электродинамики и последующий переход к более общей теории, включающей и гравитационное поле.

Г. Минковский ввел понятия четырехмерной пространственно-временной «мировой точки», «мировой линии», «мира» и показал, что соотношения теории относительности могут быть представлены в виде геометрических соотношений, аналогичных евклидовым, если помимо пространственных координат (х, у, z) ввести четвертую координату – время, измеренное особыми единицами. При этом получается четырехмерная псевдоевклидова геометрия, отличающаяся от обычной евклидовой числом измерений и тем, что четвертая координата не является пространственной.

При всем значении этих понятий они не изменили физического смысла теории относительности. Физическая идея четырехмерной геометрии – представление о связи пространства и времени – содержалась, по существу, уже в первой статье А. Эйнштейна о теории относительности. Речь идет не о тривиальной констатации того, что реальный мир существует в пространстве и во времени. В теории относительности содержалось другое утверждение.

Если нет мирового эфира как универсального тела отсчета, значит, теряет смысл понятие абсолютной одновременности. Исчезнув из картины мира, эфир и отнесенное к эфиру движение унесли вместе с понятием абсолютной одновременности и представление о едином, охватывающем все пространство потоке времени, и представление об абсолютном пространстве.

В 1949 году Эйнштейн писал: «Весьма распространенной ошибкой является мнение, будто специальная теория относительности как бы открыла, или же вновь ввела, четырехмерность физического многообразия (континуума). Конечно, это не так. Четырехмерное многообразие пространства и времени лежит в основе также и классической механики. Только в четырехмерном континууме классической физики „сечения“, соответствующие постоянному значению времени, обладают абсолютной (т. е. не зависящей от выбора системы отсчета) реальностью. Тем самым четырехмерный континуум естественно распадается на трехмерный и на одномерный (время), так что четырехмерное рассмотрение не навязывается как необходимое. Специальная же теория относительности, наоборот, создает формальную зависимость между тем, как должны входить в законы природы пространственные координаты, с одной стороны, и временная координата, с другой» [7].

Четырехмерный, вернее, (3+1)-мерный континуум теории относительности открывает дорогу представлению о мире во всей его сложности как о многомерном пространстве с дополнительным измерением, дающим возможность описывать его растущую размерность. Изменение числа измерений выводит пространственно-временное представление за пределы теории относительности. Мы можем говорить о единстве мегамира и микромира как о многомерном (n-мерном) пространстве, которое становится все более сложным, причем эта растущая сложность изображается (n+1)-м измерением, так что пространственно-временное представление включает (n+1)-мерный континуум.

Теория относительности изменила представление о мегамире, о Вселенной. Сейчас Вселенная рассматривается как нечто целое, обладающее массой, радиусом и, более того, судьбой, прошлым и будущим. Правда, релятивистская космология – это такая ветвь теории относительности, на которой пока больше почек и цветов, чем листьев и плодов. Но она оказывает очень большое воздействие на все отрасли науки, на стиль научного мышления в целом, на философские обобщения. Как это ни парадоксально звучит, теория относительности и релятивистская космология способствуют переходу от собственно геометрических схем к физическим представлениям, основанным на экспериментальной проверке, включающим то, что А. Эйнштейн называл внешним оправданием. Теория относительности сообщает геометрическим соотношениям физический смысл. Она приводит к возможности локального, экспериментального решения проблемы геометрии мира. Позитивное решение данной проблемы всегда было функцией развития науки: локальное воздействие на мир, компоновка объективных сил природы с помощью эксперимента и в производстве – основа и философских выводов. Экспериментальное решение вопросов о бесконечности или конечности пространства, об евклидовых и неевклидовых его характеристиках имеет непосредственное отношение к вопросам об априорности или неаприорности понятия пространства, о происхождении геометрических понятий, о роли эмпирии и теоретических обобщений в познании.

Мы уже приводили замечание В. Нернста о том, что теория относительности Эйнштейна не столько физическая, сколько философская теория. Действительно, можно говорить о большой роли гносеологических критериев в теории относительности. Физика XX столетия гораздо теснее, чем в предшествующий период, связана с гносеологическими проблемами, и это стало особенно заметно в середине столетия. В 1944 году Эйнштейн писал: «В настоящее время физик вынужден заниматься философскими проблемами в гораздо большей степени, чем это приходилось делать физикам предыдущих поколений. К этому физиков вынуждают трудности их собственной науки» [8]. Но и в начале столетия это занятие стало для физики более существенным, чем раньше.

Подобно теории относительности, квантовая механика тоже служит исходным пунктом философских выводов, если ее рассматривать в движении и в особенности если иметь в виду принципиальное значение того, что произошло в науке во второй половине XX века. Для выяснения воздействия квантовой механики на философию весьма существенна эволюция от специфически микроскопического аспекта квантовой механики в первой половине столетия к включению квантовых понятий и представлении в теорию макропроцессов и даже в теорию мегамира. Сейчас приходится учитывать квантовую структуру полей при рассмотрении эволюции космоса, ее необратимости, сущности времени и геометрической структуры мирового пространства. Собственно гносеологические вопросы, волновавшие умы после появления квантовой механики, сейчас сочетаются с онтологическими философскими проблемами.

Для современного состояния квантовой механики очень важно возникновение ее релятивистской модификации, т. е. появление релятивистской квантовой теории поля и квантовой электродинамики, открытие позитрона и превращений фотонов в электронно-позитронные пары и этих пар в фотоны, иначе говоря, серия открытий, сделанных в 30-е годы. Одновременно было создано современное учение об атомном ядре на основе открытия нейтрона – нейтронно-протонная модель ядра. В 40-е годы произошло включение в картину микромира мезонов, что открыло дорогу новому этапу в развитии теории микромира. Однако наиболее важные для философского обобщения выводов квантовой механики события произошли во второй половине 40-х и в начале 50-х годов: применение очень мощных ускорителей; сочетание наблюдений над частицами, получавшими в этих ускорителях высокие энергии, с наблюдениями над известными уже в первой четверти века космическими лучами; невероятно быстрый поток вновь открытых элементарных частиц и столь же быстрый рост сомнений и противоречий, связанных с самим понятием элементарности. В те же годы в картину мира вошло новое представление о вакууме и о взаимодействии вакуума с частицами.

Изменились отправные пункты философского обобщения физики микромира, появились требующие нового философского осмысления понятия трансмутации частиц, более глубокой, таящейся в областях меньших, чем атомное ядро, формы причинности, виртуальных частиц и т. д. Но, быть может, еще важнее было то, что физика микромира вышла в мегамир. Первоначально, в особенности в 20-е годы, философское обобщение выводов квантовой механики ставило акцент на специфике микромира, на существовании таких форм причинности, которые свойственны именно микромиру. Констатация подобной специфичности сохраняется, но акцент теперь переходит на связь между тем, что можно назвать субъядерной причинностью, господствующей внутри областей порядка радиуса атомного ядра, и надгалактической причинностью, определяющей эволюцию Метагалактики. При всей значительности научных теорий, разработанных во второй половине столетия, они кажутся менее глубокими и радикальными поворотами фарватера науки, чем теория относительности и квантовая механика. Более того, в XIX веке наука за три четверти столетия изменилась радикальней, чем в XX веке. Достаточно сравнить идеи дофарадеевой и послемаксвелловой физики. Между ними существует гораздо большая дистанция, чем между статьей Эйнштейна о теории относительности, появившейся в 1905 году, и современными статьями.

И тем не менее впечатление замедления и обмеления научного прогресса – иллюзия. Меняется лишь показатель прогресса. В XVII-XIX веках таким показателем был отказ от старых концепций: от концепций статической гармонии концентрических сфер, окружающих центр мироздания – Землю, специфических флюидов и т. п. Сейчас этот показатель выражается в конкретизации, обобщении и дифференциации прежних теорий, в более глубоком, точном, обоснованном определении их применимости. С дальнейшим развитием науки растут логические связи новых теорий со старыми и доказательства – логические и экспериментальные – истинности каждой новой теории, т. е. сохраняется, несмотря на последующую модификацию, конкретизацию, ограничение, их позитивное содержание. Это значит, что все меньшее число прежних концепций может быть полностью отброшено, все в большем числе эти концепции входят в сумму относительных истин, бесконечно приближающуюся к абсолютной истине. Вернемся к уже мелькнувшему примеру – отказу от невесомых флюидов в XIX веке и сравним его с переходом от специальной теории относительности к общей. Здесь ясно видно, что при все меньшей роли простого отказа от старых теорий радикальность и глубина перемен в науке не уменьшаются, а растут.

Есть еще одна причина растущей достоверности сменяющих в наше время одна другую научных теорий. Они характеризуются все более непосредственным производственно-техническим применением, т. е. отвечают тому критерию практики, который является наиболее непререкаемым доказательством существования и познаваемости объекта науки.

В 40-50е годы нашего века началось широкое, ведущее к реконструкции производственной техники применение атомной и ядерной физики. Для развития философии существенны не только научные достижения как таковые, но и те широкие научно-технические сдвиги, которые соединяют физику атомного ядра с производством. Причем не только уже реализованные сдвиги, но и прогнозы воздействия атомной и ядерной физики на производство, охватывающие конец XX века и начало следующего столетия.

Научно-технические сдвиги сейчас, более чем когда-либо ранее, связаны с философской мыслью, с теоретическими обобщениями. Дело в том, что фундаментальная наука воздействует ныне на производство непосредственно и становится в некотором смысле прикладной, не переставая быть фундаментальной. Так, трудно провести границу между атомной энергетикой и атомной физикой: эволюция реакторов является непосредственным результатом эволюции представлений о ядерных процессах. По-видимому, в будущем, когда непосредственной основой практического применения достижений физической науки станет теория элементарных частиц, связь фундаментальных идей с практическим их применением, связь вопроса о том, как повысить эффективность машин и приборов, с вопросами: «Что такое пространство?», «Что такое время?», «Что такое поле?» и т. п. – станет еще более тесной. Но и сейчас она достаточно явная.

В наше время научные прогнозы приобрели комплексный характер. Таков был уже план ГОЭЛРО, во многом связанный с реализацией того, что обещали классические электродинамика, механика и электронная теория. Классическая электродинамика обеспечивает возможность производить электрическую энергию в одном месте, повышать напряжение, передавать энергию на большое расстояние и здесь превращать ее в механическую работу в электродвигателях. Классическая механика создала методы эффективного и быстрого расчета, позволяющие создавать разветвленную систему разнообразных машин, использующих преимущества электрического привода. Естественным завершением происшедших на этой основе технических и экономических сдвигов являлось прежде всего объединение энергетики, создание единой сети высоковольтных передач, соединяющих энергетические центры с центрами потребления. Завершение строительства такой единой сети, как предполагалось, совпадет с полным переходом к электрическому приводу и соответственно с высокой механизацией производства. С другой стороны, классическая электронная теория позволяла расширить применение электричества в технологии, развивать электроемкие отрасли производства, широко использовать новые материалы. Указанные сдвиги образуют новое производство, новое по исходным материалам, по характеру труда, по темпам роста производительности труда. Реализация такой программы была рассчитана на 20 лет, и действительно, за это время основные возможности, раскрытые классической наукой и учтенные в плане ГОЭЛРО, оказались реализованными.

Сейчас аналогичная ситуация сложилась в отношении современной науки. Речь идет о том, что обещает производству и культуре тот комплекс представлений о пространстве, времени, движении, энергии и веществе, который появился в прямой или косвенной связи с теорией относительности и квантовой механикой.

Исходный процесс производственного применения достижений современной науки – новая энергетика. Применение достижений классической науки было связано с использованием тех источников энергии, которые в конечном счете обязаны своим возникновением и воспроизводством солнечной радиации. Лучи Солнца поднимают вверх молекулы воды – отсюда энергия речных потоков; они же создают температурные перепады в атмосфере, различные уровни давления – отсюда энергия ветра; они же заставляют хлорофилл поглощать свет и накоплять энергию топлива. Современная наука приводит к применению и расходованию тех запасов энергии, которые накоплены при возникновении и распаде атомов, при возникновении и гибели звездных миров. Открытие атомной энергии привело к тому, что астрофизика становится прикладной наукой. Уже недалеко время, когда станет возможным воспроизведение в лабораториях тех процессов, которые поддерживают и компенсируют излучение звезд. Многие живущие сейчас люди, по всей вероятности, станут свидетелями превращения подобных термоядерных процессов в основу энергетики.

Такова энергетическая сторона того, что называют атомным веком. Его завершением будут: превращение атомных станций в преобладающий источник электроснабжения, реконструкция технологии на основе квантовой электроники, автоматизация на основе электронно-вычислительных машин, освобождение производства от угрозы истощения энергетических ресурсов. Конечно, электронная автоматика и новая структура энергетических ресурсов не являются непосредственными и исключительными результатами атомной энергетики, и поэтому указанные составляющие научно-технической революции можно было бы назвать резонансами атомной энергетики.

Из таких резонансов особое значение имеет квантовая электроника. Термин «резонанс» является для нее вполне законным, если иметь в виду не столько атомные реакторы, сколько общий подъем теоретических и экспериментальных исследований в современной физике. Атомная энергетика была и результатом такого подъема, и новым импульсом для его нарастания и связанного с этим преобразования научного мышления и эксперимента. Но есть и другая, собственно научная связь. Применение выводов науки – это целесообразная, основанная на обнаруженных Причинных связях компоновка объективных процессов и тел. Атомная энергетика – это целесообразное регулирование процессов деления тяжелых ядер или (в случае термоядерных процессов) синтеза легких ядер. В квантовой электронике индуцированное излучение в оптическом диапазоне (лазеры) и в радиодиапазоне (мазеры) представляет собой целесообразное регулирование континуальных процессов – излучений. Здесь имеется существенное отличие от регулирования макроскопических континуальных процессов в гидродинамике, в электрических сетях, в радиосигналах. В перечисленных случаях регулирование происходит при игнорировании их атомистической природы, так же как и регулирование движения дискретных тел (в том числе в классических электронных процессах) возможно при игнорировании их континуальной природы. А в квантовой электронике, особенно при анализе индуцированного излучения в оптическом диапазоне, континуальная картина становится невозможной без дискретной и наоборот. Здесь мы встречаемся с существенно неклассическими процессами.

Казалось бы, подобная чисто физическая, чисто теоретическая и весьма общая характеристика квантовой электроники не имеет прямого отношения к путям ее совершенствования и применения. Но это только на первый взгляд. В действительности же связь тут прямая, причем очень характерная для современного научного, технического и экономического прогресса. Научно-техническая революция во второй половине XX века состоит в том, что зоны сознательного, целесообразного вмешательства человека в процессы природы возникают там, где приходится учитывать релятивистские и квантовые аспекты бытия. Отсюда, повторяя уже известную нам формулу Лапласа, – необходимость для разума углубляться в себя самого при каждом продвижении вперед, необходимость развития и преобразования самых общих представлений для решения чисто технических задач. Но отсюда же и беспрецедентная скорость и, более того, столь частое, иногда непрерывное ускорение технического и экономического прогресса. В квантовой электронике становится особенно явной связь между неклассическим характером идеальных физических схем и их эволюцией, с одной стороны, и темпом дальнейшего прогресса и применения лазеров – с другой.

Такую же связь неклассического и фундаментального характера теории с дифференцированностью и широтой ее технического воплощения можно увидеть в кибернетике – этом важнейшем резонансе развития атомной физики, важнейшей компоненте атомного века. Поколения электронно-вычислительных машин различаются не только конструктивно, но и по теоретическим основам создаваемых конструкций; это – принципиально различные машины. И именно подобная эволюция позволяет переходить к универсальному применению электронно-вычислительных машин для автоматизации все более сложных процессов.

Атомная и ядерная физика создают условия для беспрецедентного расширения экспериментальных открытий, причем не только для количественного их расширения, но и для появления принципиально новых экспериментальных, наблюдательных средств. Достаточно напомнить о роли кибернетики для внеземной астрономии. Исследования в области атомной и ядерной физики неизбежно приводят и к проблемам, которые могут быть разрешены только в теории элементарных частиц.

Таким образом, атомный век включает подготовку нового периода. Чем обобщеннее и шире задачи, поставленные им перед специальными науками, чем они ближе к философии, тем явственней приближение этого нового периода. Он будет так же относиться к теории элементарных частиц, как атомный век – к атомной и квантовой физике, как XIX век – к классической термодинамике и классической электродинамике. Он будет связан с разработкой квантово-релятивистской теории элементарных частиц и мегамира, т. е. физики как единого учения о бытии, где бытие фигурирует и в своей пространственно-временной целостности, и в своей гетерогенности.

Бытие, ничто, поле и вакуум

Каковы перспективы последовательного решения проблемы пространственно-временного бытия и его отображения на основе философского обобщения неклассической науки?

Современная паука и прежде всего теория относительности, квантовая механика, новые квантово-релятивистские тенденции в теории элементарных частиц дают некоторый толчок развитию связи таких понятий, как бытие и ничто.

В свое время в рамках философии эта проблема была поставлена Гегелем. Исходным пунктом ег, о системы выступило, как известно, понятие чистого бытия. Гегель определяет чистое бытие как чистую абстракцию, как нечто, освобожденное от предикатов и поэтому тождественное чистому ничто. Таким образом, возникает чистое начало логического процесса, в котором бытие, сталкиваясь с ничто, переходит в становление и в ряд все более конкретных понятий. Этот ряд обладает все большим богатством определений, каждое новое понятие зависит от предыдущих, оно опосредствованно и содержательно. Метод Гегеля исключал абсолютно непосредственные понятия, все понятия и непосредственны, и опосредствованны. Таковым мыслилось и начало логического процесса, но в этом начале, как утверждал Гегель, опосредствование снимает само себя, превращается в непосредственность, и такое исчезновение опосредствования делает понятие бытия абсолютным началом. Здесь перед нами коллизия метода и системы. Последняя заставляла игнорировать все будущее развитие понятия, разрубить змею, кусающую свой хвост, рассматривать начало как мысль о бытии, и только как мысль, без опосредствований, без сенсуальных эмпирических истоков этой мысли. Начало как абсолютное начало – это мысль только как мысль.

В «Науке логики» коллизия метода и системы и измена методу, отказ от опосредствования чистого бытия выражены очень отчетливо: «Здесь бытие – начало, возникшее через опосредствование и притом через опосредствование, которое есть в то же время снимание самого себя; при этом предполагается, что чистое знание есть результат конечного знания, сознания. Но если не делать никакого предположения, а само начало брать непосредственно; то начало будет определяться только тем, что оно есть начало логики, мышления, взятого само по себе. Имеется лишь решение, которое можно рассматривать и как произвол, а именно решение рассматривать мышление, как таковое. Таким образом, начало должно быть абсолютным, или, что здесь то же самое, абстрактным, началом; оно, таким образом, ничего не должно предполагать, ничем не должно быть опосредствовано и не должно иметь какое-либо основание; оно само, наоборот, должно быть основанием всей науки. Оно поэтому должно быть чем-то (em) всецело непосредственным или, вернее, лишь самим (das) непосредственным. Как оно не может иметь какое-либо определение по отношению к иному, так оно не может иметь какое-либо определение внутри себя, какое-либо содержание, ибо содержание было бы различением и соотнесением разного, было бы, следовательно, неким опосредствованием. Итак, начало – чистое бытие»[9].

«Бытие, – пишет далее Гегель, – есть чистая неопределенность и пустота.– В нем нечего созерцать, если здесь может идти речь о созерцании, иначе говоря, оно есть только само это чистое, пустое созерцание. В нем также нет ничего такого, что можно было бы мыслить, иначе говоря, оно равным образом лишь это пустое мышление. Бытие, неопределенное непосредственное, есть на деле ничто и не более и не менее, как ничто» [10]. Дальнейшее развитие философии было связано с переходом от чистого бытия как начала к бытию, обладающему бесконечно растущей сложностью, бесконечно растущим множеством опосредствований, что возможно только на диалектико-материалистической основе.

В рамках специальных наук тоже можно наблюдать тенденцию развития понятия бытия, заполненного растущим множеством опосредствований. Она выражается, например, в возникновении геометрических схем n-мерного пространства. Другая сторона этой тенденции – эволюция понятия «ничто» от «чистого ничто» к «определенному ничто».

В теории Эйнштейна пространство обладает физическими предикатами, оно заполнено событиями, происходящими во времени. Квантовая физика начиная с середины нашего столетия широко применяет понятие вакуума, или нулевого поля, в котором вопреки его нулевому характеру происходят некоторые события, появляются виртуальные частицы. Эквивалентом вакуума становится уже не чистое ничто, а определенное ничто.

Другими словами, в науке наряду с эволюцией понятия бытия в сторону его большей физической содержательности происходит эволюция понятия «ничто» в этом же направлении.

Уже классическая наука сделала большой шаг в плане «физикализации» пространства, уведя пространственную точку из сферы чистого ничто в сферу определенного ничто. Классическая наука приписала, например, локальному здесь-теперь выход в небытие, в область пустого пространства и времени, а затем и возвращение объекта в здесь-теперь. Здесь речь идет о физической содержательности операции дифференциального исчисления: приращении и «возвращении» – стягивании приращения в точку и в мгновение. В точке, в мгновении, в здесь-теперь регистрируется не только сама эта локализация объекта, но и объект как таковой; он обладает не только «адресом» и «датой», но и другими предикатами. Точка становится не просто геометрическим образом, а геометрическим предикатом физического объекта.

В этом состоял выход из картезианской неразличимости вещества и пространства. Если пространство и вещество, место тела и само тело – одно и то же, то как выделить тело из окружающей среды, как придать физический смысл существованию и движению тела? Декарт отделял тело от окружающей среды движением относительно среды, но само движение теряет смысл, если тело – это только место тела, качественно неотличимое от остального окружающего его пространства. Наука XVII-XIX веков наделила тело некартезианским бытием, свойствами, не сводимыми к геометрическим, – массой, импульсом, энергией. Это открыло дорогу атомистике, атом выделился из пространства, окружающее его пространство оказалось пустым. Но в XIX в. наука начала рассматривать пустое пространство как эвентуальное, возможное место тела, приписав ему наличие силы, напряженность, реализующуюся в момент появления тела и сообщающую телу тот или иной импульс, сделала пустое пространство полем.

Понятие поля явилось своего рода выходом из временной апории, согласно которой прошлого уже нет, будущего еще нет, настоящего тоже нет, потому что длительность его равна нулю. Благодаря ему пребывание тела в прошлом и его эвентуальное пребывание в будущем было включено в актуальное определение места тела. Поле Фарадея и Максвелла – физически содержательное понятие, потому что оно существует и в отсутствии самого тела. Вместе с тем определение актуального существования поля невозможно без ретроспекции (как вело себя тело, когда оно было здесь) и прогноза (как оно будет себя вести, когда появится).

Понятие поля дает выход и из апории гомогенного пространства, т. е. из картезианского отождествления вещества и пространства, отождествления, превращающего в ничто, лишающего физической содержательности индивидуальное тело, неотличимое здесь от окружающего пространства. Эта вторая апория оказалась пространственной модификацией первой. Пространственная точка, т. е. пересечение пространственных линий (которые сами являются пересечениями плоскостей и т. д.), может обладать физическим бытием, если в ней физически реализовано окружающее пространство. В этом и состоит пространственное (неотделимое от временного) определение поля как физической реальности.

Эти найденные классической наукой решения получили развитие и более отчетливую форму в современной науке. Теория относительности не ограничивается традиционным понятием относительного места и относительного движения, связывая их с координатами, отнесенными к некоторой системе отсчета, и производной по времени от этих координат. Она относит место и движение к событию. Квантовая механика разъясняет, что физическое событие – это отнюдь не простая пространственно-временная локализация частицы, а такая, для которой характерно взаимодействие с динамическими переменными – с импульсом и с энергией.

Все же в последнем счете основой выхода из этих апорий явилась теория тносительности, с которой связано слияние пространства и времени в едином понятии бытия. Философское обобщение теории относительности, конечно, не может состоять в пересказе физической концепции с использованием более общих понятий; оно вносит в обобщенную теорию новый смысл, новые стороны, новые связи и опосредствования. В данном случае философское обобщение теории относительности раскрывает ее «вопрошающую» сторону, ее направленность к квантовой теории, необходимость единых квантово-релятивистских концепций. Об этом свидетельствуют и начавшиеся в середине столетия интенсивные, хотя пока и не очень удачные поиски единой теории элементарных частиц.

Эти поиски вытекают из фундаментальной идеи, содержавшейся уже в первых работах Эйнштейна. Ее смысл может быть еще больше раскрыт в процессе философского обобщения теории. Что означает физическая бессодержательность трехмерного пространства, изолированного от четвертого измерения – времени? Что она означает, если обобщить понятия пространства и времени, придать им философский характер?

Пространство – это многообразие мира в данный момент времени, время – это многообразие мира в данной точке пространства. Они определяются одно по отношению к другому. Именно в таком соединении состоит не только содержание теории относительности, но и дальнейший путь, включающий все более конкретную картину соединения пространства с временем, пространственно-временной локализации с интегральным определением.

Квантовая механика вводит новую форму такого соединения. Она приписывает каждой точке пустого пространства в каждый определенный момент некоторую вероятность пребывания частицы. Эксперимент, определяющий все более достоверным образом такое пребывание, соответственно уменьшает достоверность значения импульса и связи данного локализованного события с вне-здесь-теперъ-бытием.

Теория вакуума – дальнейшее развитие представления о такой связи. Это уже явная демонстрация перехода от чистого ничто к определенному ничто. Неклассическая наука заменила классическую пустоту – универсальный образ небытия – вакуумом, т. е. отсутствием определенного нечто (вакуум электромагнитного поля, вакуум электронно-позитронного поля и т. д.). Это вполне содержательное понятие. Вакуум имеет определенные предикаты, его энергия не исчезает, он взаимодействует с частицей, что экспериментально регистрируется и измеряется. Вакуум в его современном смысле меняет содержание понятия «эвентуальное». В механическом представлении это понятие имеет субъективный смысл: на основании каких-то предположений, вытекающих из объективных констатации, относящихся к настоящему, мы можем сейчас представить себе будущее поведение наблюдаемого объекта, судить об объекте в будущем, об объекте, которого здесь-теперь нет. В вакууме же нечто происходит сейчас, актуально. Речь идет об актуальных процессах, таких, как порождение и аннигиляция виртуальных частиц, о процессах, которые приобретают физический смысл, т. е. могут быть экспериментально зарегистрированы при взаимодействии с реальной частицей, обладающей макроскопическим бытием. Понятие вакуума – как бы современная физическая интерпретация определенного ничто – выводит из сферы чистого ничто пустое пространство, обладавшее лишь тремя измерениями. Определенное ничто, как и гетерогенное бытие, может быть геометрически представлено n-мерным пространством, где n может принимать различные значения, вплоть до бесконечных.

Пространство с n измерениями

Теория относительности вскрыла иллюзорность вневременных пространственных представлений, она не допускает мгновенного дальнодействия или других попыток придать физический смысл абсолютному времени, мгновенной картине мира. Но отсюда не следует, что в теории относительности нет проблемы пространства как такового. Такой вывод учитывал бы только негативную сторону теории относительности – отказ от признания самостоятельного физического бытия пространства – и оставлял бы в тени ее позитивную сторону – концепцию объединения пространства и времени, оперирующую их различимостью, исходящую из их нетождественности и, более того, позволяющую дать определения этих понятий.

Здесь следует сказать несколько слов о самом понятии «определение». Это понятие приобрело несколько новый смысл благодаря теории относительности, которая определяет, в каких пределах классические понятия служат подлинным отображением действительности, и как бы оконтуривает эти понятия. Пространство – это такое многообразие, которое само по себе все в большей степени отображает реальные физические соотношения, когда мы стягиваем в точку интервал времени. Уже в XIX веке физика включила в свой арсенал критерий существенности как критерий адекватного отображения реальности: макроскопическая термодинамика, игнорируя судьбы отдельных молекул, не перестает быть отображением действительности; им перестает быть лишь абсолютизация макроскопической картины. Теория относительности включает в определение пространства признание неизбежной связи этого понятия с понятием времени. Таковы вообще скорее релятивирующие (и тем самым указывающие границы), чем абсолютизирующие, определения неклассической науки. Квантовая механика идет в этом отношении еще дальше: она не может придать смысл специфическому понятию «квантовый объект» без понятия «классический объект». Такие предикаты квантового объекта, как неопределенность импульса при определении положения и неопределенность энергии при определении времени, приобретают смысл только при взаимодействии с классическим прибором.

Возьмем в качестве отправного понятий трехмерное пространство, фигурирующее в формулах теории относительности наряду (и главным образом совместно) с временем. Каким образом модифицируется и обобщается это понятие при его философском осмыслении? Прежде всего заметим, что философское осмысление – это не монолог физики, из которого делает выводы философия, и не монолог философии, который физика принимает к сведению и исполнению. Ни претенциозный сциентизм, оставляющий философии лишь пассивную роль, ни философский априоризм, предоставляющий пассивную роль науке, не соответствуют действительности. Здесь идет диалог, включающий самые различные утверждения, критику, вопросы, обобщение и конкретизацию реплик собеседника, возникновение все новых и новых аргументов и утверждений. В таком диалоге меняется форма философских концепций – вспомним замечание В. И. Ленина об изменении формы диалектического материализма в результате научных открытий. Но наряду с этим меняются и собственно научные понятия. В общем случае они становятся более широкими, охватывающими все большие области и вместе с тем более конкретными.

Когда речь идет о пространстве, диалог философии и физической науки включает и реплики математики. Расширение понятия пространства, происходившее так быстро в нашем столетии, имеет глубокий философский смысл. Абстрактные n-мерные, и в том числе бесконечно-мерные, пространства с различной метрикой и с различной топологией принадлежат к числу абстракций, выражающих все более конкретные представления, обладающие все большим числом определений и опосредствований. Переход от трехмерного к абстрактному га-мерному пространству отображает усложнение картины мира. Философское осознание такого усложнения отчетливо видно, когда мы рассматриваем проблемы, поставленные когда-то философией, в их новой, современной форме.

Так обстоит дело, например, с концепциями Спинозы и Лейбница в их связи с генезисом классической картины мира. Как известно, Фейербах сравнивал философию Спинозы с телескопом, а философию Лейбница – с микроскопом. Это справедливо. У Спинозы детали, частности, модусы, сотворенная природа, natura naturata, – в тени; на первом плане – единая творящая природа, natura naturans. У Лейбница, напротив, акцент на индивидуальном, автономном, локальном. Но это справедливо только до тех пор, пока философия великих мыслителей XVII– XVIII веков рассматривается статично, без анализа заложенных в их концепциях внутренних импульсов дальнейшего преобразования. Когда Спиноза отождествил natura naturans с natura naturata, с множеством отдельных модусов, в этом уже заключалась своего рода программа заполнения абстрактной протяженности гетерогенным бытием, многокрасочной полифонией предикатов, сложной игрой отдельных локальных индивидов, отдельных элементов бытия. Такая программа реализовалась уже в рамках классической науки.

В какой-то мере она реализовалась уже в самом начале развития этой науки. В перипатетической картине мира пространство было расстоянием, причем расстоянием совсем в ином смысле, чем в классической науке. В последней расстояние называется отрезком, если оно включает крайние точки, и интервалом, если оно их не включает. Но включение всех точек помимо крайних всегда подразумевается: расстояние здесь всегда сохраняет какую-то связь с образом непрерывно движущейся частицы, с пройденным расстоянием. В перипатетической концепции движения из чего-то во что-то, в сущности, игнорировались промежуточные точки. Началом классической науки явилось представление о движении от точки к точке и от мгновения к мгновению, получившее впоследствии адекватную и законченную форму в аналитической механике. Характерно, что И. Кеплер, противопоставляя свои идеи идеям Аристотеля, связывал дифференциально-количественный анализ с философским обобщением геометрии: «Там, где Аристотель видит между двумя вещами прямую противоположность, лишенную посредствующих звеньев, там я, философски рассматривая геометрию, нахожу опосредствованную противоположность, так что там, где у Аристотеля один термин: „иное“, у нас два термина: „более“ и „менее“ [11]. В этом смысле аналитическая механика была заполнением пространства как атрибута бесконечным множеством бесконечно малых здесь, превращением его в бесконечную серию модусов.

Эволюция понятия пространства в XIX веке отчетливо связана с основной тенденцией науки этого столетия, а именно – с выявлением несводимости форм движения. Движение в смысле аристотелевского местного движения, т. е. перемещение, сопровождаемое переходом механической энергии в теплоту, и весь круг энергетических трансформаций и сложных форм движения, открытых в это время, уже не вмещаются в трехмерной пространственной схеме. Принципиальное сочетание сводимости и несводимости форм движения представляет собой собственно философскую концепцию, причем она служит схемой необратимой эволюции познания, заключающейся в преобразовании трехмерной картины мира в многомерную.

Теория относительности и квантовая теория вписываются в эту эволюцию, столь тесно связанную с взаимодействием философского и специально научного анализа пространства. Физические представления о пространстве сменяют друг друга, но эта смена – необратимая эволюция, необратимое возрастание физической наполненности, богатства, конкретности понятия пространства. Поэтому констатация этой необратимой эволюции входит в философское определение пространства. Она является исходным пунктом и результатом философского обобщения достижений науки.

Идея несводимости форм движения – непосредственная основа идеи последовательного и необратимого перехода ко все более сложным концепциям пространства и соответственно к схемам все более многомерных пространств. Механика в той форме, в какой она фигурировала в классической науке, претендовавшая на универсальное объяснение всего многообразия природы, была теорией трехмерного пространства, вернее, (3+1)-мерного пространства в тех случаях, когда речь шла о движении с конечной скоростью, и трехмерного – когда речь шла о бесконечной скорости сигналов. (3+1)-мерное пространство, т. е. трехмерное пространство, к которому присоединяется время, было в пределах классической картины мира абстрактным пространством. Таким оно осталось и в релятивистской картине мира: четвертое измерение, время, не тождественно трем собственно пространственным измерениям. Но это абстрактное «пространство» (поставим это слово в кавычки) является вместе с тем более конкретным: в сущности, пространство без кавычек, трехмерное пространство, – это лишь абстрактное сечение четырехмерного континуума, сечение, которому, строго говоря, не соответствует никакой реальный сигнал, никакой реальный процесс переноса энергии.

Проблема квалификации трехмерного пространства и четырехмерного пространственно-временного континуума, ответ на вопрос о том, где здесь абстрактное и где конкретное понятие, проясняются при философском обобщении теории относительности. Здесь неизбежна встреча с понятием абстракции, приводящей к возрастанию конкретности понятий и характеризующей всю серию переходов от одной картины мира к другой, весь бесконечный путь усложнения мира и его отображения в познании. Физические, химические и биологические схемы принадлежат соответствующим наукам; метрические и топологические понятия, последовательное возрастание размерности абстрактных пространств принадлежат математике. Понятие эволюции мира в ее целом, охватывающее субстанцию, неотделимую от ее конкретных проявлений, может быть развито лишь с помощью философии. При этом философское обобщение отнюдь не повторяет в менее конкретной форме содержание других научных дисциплин; такое обобщение изменяет свой объект, делает его более широким, охватывающим новые, в том числе еще не завоеванные, области, всю гетерогенную иерархию форм движения. Такое обобщение служит одной из основ прогноза развития научного познания. Философия, указывающая тенденции развития современной науки, выступает как единая онтологическая, гносеологическая и аксиологическая теория, описывающая эволюцию мира, его познания и преобразования.

Время и его необратимость

Одной из основных линий развития современной науки является продолжение того, уже отмеченного выше, обобщения понятия движения, которое произошло в XIX веке. Классическая наука характеризуется открытием специфических закономерностей бытия, демонстрацией его гетерогенности, многообразия. Многообразие бытия при этом выражалось в многообразии форм движения материи. Такой подход был итогом длительной эволюции картины мира. Аристотель говорил о различных формах движения, в том числе о местном, качественном движении и о субстанциальных процессах – возникновении вещества и его уничтожении. Этот широкий спектр форм движения характерен не только для Аристотеля, но и для антич-пой мысли в целом. Однако многообразие движений еще не стало тогда многообразием бытия. Разграничение бытия опиралось не на различие движений, а на различие положений. У Аристотеля – это различие между подлунным миром и высшими сферами. Топографическое различие верха и низа, верхних и нижних концентрических сфер, как основное различие, проникло очень глубоко во всю культуру средневековья.

Начиная с XVII века основой многообразия бытия становится многообразие движений. Но многообразие в рамках только одной формы – местного движения, перемещения. Такое движение объединяет мир, в нем исчезает разделение высших сфер и подлунного мира. Вместе с тем движепие и разграничивает мир. Появляются ускорения, которые Декарт объясняет вихрями – прообразом иерархии систем, структуры мироздания, имеющей кинетическую природу. У Ньютона структура мироздания становится динамической: включающие и включенные системы обладают различными по интенсивности силами взаимодействия. Правда, определения этих сил идентичны, они вызывают ускорения, т. е. находятся в рамках местного движения, перемещения.

В XIX веке классическая наука переходит к гетерогенной картине бытия на основе гетерогенного представления о движении, к реализации, сначала стихийной, потом все более сознательной, диалектики как учения о формах движения, в том числе несводимых к количественным соотношениям механики и включающих качественные определения. Это было своего рода возвратом к качественному движению, фигурировавшему в физике Аристотеля. Но не простым возвратом. Эволюция представлений о мире привела не к повторению, а к развитию этого понятия на ином, более высоком уровне. Плюрализм форм движения у Аристотеля, как отмечалось выше, не приводил к многообразию бытия. Теперь, после того как в XVII-XVIII веках была создана кинетическая и затем динамическая схема Вселенной, когда представление о движении как основе гетерогенности мира оказалось завоеванием науки, схема форм движения должна была стать основой новой схемы гетерогенного бытия. Это и было сделано в XIX веке. Атомистика строит иерархию дискретных частей, вещества, иерархию систем: галактика – звездная система – планета– макроскопическое тело – молекула – атом. Каждая ступень такой иерархии характеризуется особой, несводимой к механике, специфической формой движения – гравитационными полями, геофизическими и геохимическими силами, статистически усредненными молекулярными силами и т. д. Это – иерархия не только по масштабам, но и по сложности. Особо сложные тела – организмы – обладают снепифической, несводимой ни к механике, ни к физике, ни к химии, собственной формой движения.

Как модифицируется идея несводимости и множественности форм движения в XX веке, и прежде всего в связи с теорией относительности? Проблема движения соединяется с проблемой пространства и времени и их неотделимости. Перед нами теперь уже не то многообразие пространственных и временных локализаций, которое изучает механика со времен Аристотеля, не местное движение, не перемещение, а движение в его наиболее общем смысле, движение как изменение, переходящее из одной формы в другую.

Переход от аристотелевского местного движения как исчерпывающей формы движения к более общей его концепции произошел, как уже сказано, в XIX веке. Для науки XX века в качестве основной задачи выступает некоторый синтез иерархии форм движения и нового, релятивистского понятия перемещения, т. е. переход от перемещения к движению в более общем смысле, но на этот раз – от перемещения, каким его рисует теория относительности.

Идея несводимости сложных форм движения к механическим не лишила механику своего особого места в понимании движения: сложные формы движения несводимы к перемещению, но и неотделимы от него. В рамках диалектической концепции движения его формы не сворачиваются, не трансформируются в более простую форму, а, напротив, разворачиваются, движение идет не к освобождению от предикатов, а к их услож-

[Отсутствовали 91 и 92 страницы]

тываемые в специальных науках, в частности на собственно научные констатации повторения и неповторимости реальных пространственных ситуаций, физических событий.

Реальная коллизия обратимости как повторения событий и необратимости как их неповторимости опирается на несомненные факты, например на возврат частицы в точку, где она уже была, с одной стороны, а с другой – на относительность такого возврата. Эволюция науки, находящей тождество в нетождественном и нетождественность в тождественном, является последовательной констатацией условности и приближенности любых повторений. Неклассическая наука делает это в особенно отчетливой форме.

Теория относительности представила мир как неразрывный пространственно-временной континуум. Тем самым теряет физический смысл тривиальная обратимость пространства, обладавшая таким смыслом в рамках классической теории. Конечно, пространственная траектория обратима. Измерения от головы до хвоста и от хвоста до головы дают тождественные результаты, но они имеют физический смысл, если все происходит мгновенно, если в игру не входит время. И если (здесь уже вступает в свои права квантовая теория) сам процесс измерения не меняет объект измерения. Во всех классических представлениях необратимость времени макроскопична и противостоит механическим, обратимым локальным процессам. В классической физике исходные микроскопические процессы – движения молекул – могут быть обратимы, но состояние макроскопической системы необратимо. В течение макроскопического интервала времени система переходит от менее вероятного состояния к более вероятному. Так возникает специфика необратимого макромира и иные, специфические законы обратимых процессов микромира. XIX век нашел в статистических законах связь между необратимым макромиром, подчиненным закону энтропии, и лишенным необратимости микромиром.

В квантовой механике локальные процессы не игнорируются. Статистические, вероятностные законы определяют именно их. Они включают процессы измерения сопряженных переменных. Если одна из них, скажем положение частицы, определяется точнее, то другая (в данном случае – импульс) определяется с убывающей точностью. Отсюда – невозможность вернуться к той ситуации, которая была до измерения. За подобной квантовой необратимостью стоит, по-видимому, более сложная, квантово-релятивистская необратимость.

Современная наука выявила связь пространственной локализации частицы с необратимо изменяющимся макромиром, с полями, с новой каждый раз конфигурацией «мировых линий». Она все больше приближается к картине необратимой эволюции космоса, связанной с локальными событиями и превращающей эти локальные события в неповторимые.

Основой такой констатации связи космоса с локальными событиями стала в XIX веке идея несводимости форм движения. Существовавшая до этого идея сводимости всех процессов мироздания к движениям и силам, подчиненным механике Ньютона, не открывала дороги пониманию относительности тождества повторяющихся ситуаций. Необратимость, как она понимается в современной науке, вытекает из вмешательства сложных форм движения в процессы, подчиненные законам механики. Возьмем самый простой механизм, использующий циклические движения для отсчета времени, – маятник. В пределах механики каждый подъем маятника восстанавливает предыдущую ситуацию. Такое восстановление прошлого, такая обратимость движения – основа хронометрии. Метрика вообще невозможна без определенного отождествления ситуаций. Но реальный маятник не поднимается на одну и ту же высоту, его колебания угасают в результате трения и могут продолжаться лишь под действием пружины и т. п. Речь идет о часах с маятником. Но солнечные часы – отсчет времени по вращению Земли (как и календарь – отсчет времени по обращению Земли вокруг Солнца) – основаны на правильно повторяющихся, обратимых с точки зрения небесной механики циклах, которые тем не менее требуют вмешательства включающих либо включенных систем и иных (космических, молекулярных или еще каких-либо) сил. Упрек Лейбница, адресованный Ньютону – последний заставил бога уподобиться часовщику, который изготовил часы, требующие, чтобы их заводили и даже ремонтировали, – охватывает основные вопросы, которые механика Ньютона адресовала будущему, и в особенности вопрос о вмешательстве необратимой эволюции мироздания в обратимые локальные процессы.

Таким образом, уже анализ конструкции часов приводит к самым фундаментальным вопросам пространства и времени, и мы могли бы присвоить часам наименование «философский инструмент» – по примеру англичан, которые именно так называют самые простые физические приборы, начиная с простого термометра. Но здесь есть и различие: английская традиция идет от стремления свести познание с Олимпа философии на почву эмпирических наблюдений, а современная тенденция включает также и обратную операцию – подъем физической эмпирии на вершины философии.

В XIX веке выяснилось, что иерархия включенных и включающих систем образует иерархию специфических форм движения. Именно переходы от одной формы движения, свойственной включающей или включенной системе, к другой создают начальные условия как основу необратимости локальных процессов, вытекающей из необратимости космического процесса.

Основные открытия в науке XIX века, а отчасти и XVIII века явились демонстрацией необратимого движения, взятого в целом, и вместе с тем гетерогенного, включающего несводимые специфические формы. Космогония Канта была своеобразной апелляцией к молекулярному движению, необходимой для рационального представления о начальных условиях движения планет. Энтропия прямо доказывала необратимость движения; она стала основным физическим аргументом в пользу необратимости бытия. Аналогичным был смысл и других открытий, разрушивших концепцию сводимости и вместе с ней представление об абсолютном повторении циклических движений, возникшее в XVI-XVIII веках.

XIX век сделал идеи специфичности форм движения, включения начальных условий в картину гетерогенного движения и его интегральной необратимости основными для науки. В этом отношении XX век явился его преемником. Такая преемственность очень важна для характеристики философского обобщения науки XX века. В нашем столетии идеи, которые были сквозными и в смысле перехода от одной отрасли к другой, и в смысле исторической эволюции науки, стали настолько общими, что они теперь приобрели философский характер. Теория относительности устранила из картины мира пережитки чисто статических, вневременных представлений о бытии, иначе говоря, распространила на него пространственно-временное представление. Квантовая механика соединила ультрамикроскопическую локализацию частицы с макроскопическими характеристиками, а затем, смыкаясь с релятивистскими концепциями, приблизилась к единому представлению о космосе и микромире. Эти представления характеризуют современную картину мира, а несводимость и необратимость стали его интегральными определениями.