Разум VS Мозг. Разговор на разных языках Бертон Роберт

За исключением представителей академической философии, обитающих в своей башне из слоновой кости, немногие ощущают потребность усомниться в предположении, что логика, как и математические выкладки, не замутнена неосознаваемыми искажениями и особенностями восприятия. Но если логика – результат формального анализа рационального мышления, а мы переживаем опыт рационального мышления посредством непроизвольных ментальных ощущений, что это говорит нам о природе логики?

Просмотрев несколько интернет-курсов введения в философию, я подумал, что изрядное количество традиционных философских споров выглядит бессмысленным. Если у вас есть бесконечность, то что такое бесконечность плюс один? Если из кучи песка убирать по одной песчинке, в какой момент оставшийся песок перестанет быть кучей? Что было до начала начал? Но что мне на самом деле сложно охватить своим практически ориентированным умом, так это основной вопрос философии, теологии и науки: «Как из ничего получилось нечто?» Размышляем ли мы о происхождении Вселенной или о возможности существования Первопричины или Создателя – этот вопрос кажется переполненным значением, заключая в себе все: от поисков нашего происхождения до догадок в отношении «предназначения» нашей жизни. Но действительно ли это значимый вопрос? Откуда мы знаем? Форма и синтаксис вопроса прямолинейны и лишены ненужной терминологии и двусмысленности. Всемирно известные философы, умело обращающиеся с жесткими правилами логики, находят этот вопрос подходящим для того, чтобы посвятить поиску ответа на него жизнь. Но то, что вопрос кажется важным, еще не означает, что он указывает на какую-то реальную проблему или даже что он логичен. Вспомните знаменитую шутку Витгенштейна[20]: «Сейчас на Солнце полдень»[21].

Размытая логика

Лучший пример относительной ограниченности нашего доступа к закономерностям собственной мыслительной деятельности можно найти в исследовании корнелльских психологов Джастина Крюгера и Дэвида Даннинга 1999 г.: «Несведущий и не знающий об этом: как трудности в осознании собственной некомпетентности ведут к раздутой самооценке» [74].

Исследователи попросили группу старшекурсников Корнелльского университета пройти тест на самооценку своих способностей к логическому мышлению, основанный на 20-пунктовом списке вопросов из LSAT (Law School Admissions Test – тест для абитуриентов юридических вузов[22]). По завершении работы над тестом, но до получения его результатов студентов просили сравнить свои общие способности к логическому мышлению со способностями своих однокурсников. Их также просили сказать, в правильности скольких своих ответов на вопросы теста они полностью уверены. В среднем участники исследования размещали себя в 66-м процентиле[23], продемонстрировав, что большинство из нас имеет тенденцию несколько переоценивать свои способности (так называемый эффект «выше среднего»). Те, кто на деле попал в нижние 25 %, устойчиво переоценивали свои способности вплоть до высших результатов [75]. Индивидуумы, попавшие в 12-й процентиль и ниже, были уверены, что их общие мыслительные способности попадают в 68-й процентиль. Кроме того, те, кто оказался в нижнем квартиле, переоценивали число правильно выполненных заданий теста приблизительно на 50 %. В противоположность этому участники, попавшие в верхний квартиль, переоценивали способности студентов, попавших в нижний. «Поскольку участники, попавшие в верхний квартиль, так хорошо справлялись с тестом, они считали, что то же самое происходит с их однокурсниками».

Во второй серии исследований студентам дали пакет из пяти комплектов тестов без оценок, выполненных студентами в предшествующих исследованиях. Им сказали, что эти пакеты тестов отражают общий диапазон результатов, которые продемонстрировали такие же, как они, студенты. После этого всем участникам вновь показали их собственные результаты тестов и попросили снова дать оценку своим способностям и результатам. На деле им был показан полный спектр возможных ответов и результатов, свидетельствовавших, что ответы, отличающиеся от их собственных, очень даже могли принадлежать тем, кто хорошо справился с тестом, а затем предоставлялась возможность критически переоценить свои показатели. Несмотря на эти новые знания, те, кто оказался в нижнем квартиле, не изменили своих оценок. Зная, что почти ответов в непроверенных тестах отличаются от их собственных, те, кто находился в нижнем квартиле, по-прежнему верили, что они выполнили тест лучше, чем участников.

Исследование Даннинга – Крюгера выявило двойное бремя некомпетентности в логическом анализе. Авторы заключают: «Люди, которым не хватает мудрости или знаний для того, чтобы показать хороший результат, часто не осведомлены об этом факте. То есть та же самая некомпетентность, которая заставляет их делать неправильный выбор, лишает их здравомыслия, необходимого для распознавания уровня компетентности как своего собственного, так и кого-либо другого».

«Эффект Даннинга – Крюгера» вызывает серьезную когнитивную дилемму: люди с ограниченными знаниями логики скорее всего переоценивают свои логические способности и недооценивают логические навыки других (не похоже ли это на то, что обычно происходит на разных общественных обсуждениях?). Пока мы не найдем способ деликатно выявить тех, на ком отразился этот эффект, и как-то поспособствовать улучшению их мыслительных способностей, нам не стоит ожидать, что они научатся распознавать ошибки в собственных рассуждениях. В то же время нет никакого смысла в том, чтобы указывать на них пальцем: в конечном итоге никто из нас не может быть уверен, что мы не подвержены тому же эффекту. Более того, мы должны понимать, что такие трудности с логическим мышлением не обязательно свидетельствуют об общей глупости. Студенты, участвовавшие в этом исследовании, были приняты в престижный университет Лиги Плюща[24], по всей видимости, на основании хороших результатов в старшей школе и на вступительных экзаменах в колледже.

Легко найти массу психологических объяснений «эффекту Даннинга – Крюгера». Но что, если между отсутствием способностей к логике и завышенной самооценкой этих способностей существуют более прямые отношения?

Задумайтесь на мгновение, как мы приходим к логическому решению. В случае сложных и хитроумных вопросов требуются время и метод проб и ошибок, чтобы отфильтровать логические ошибки, которые могут быть отнюдь не очевидны. Чем сложнее проблема, тем лучше будет, если мы посмотрим на нее под всеми возможными углами. Необходимы хорошее воображение, широта мысли и готовность избегать поспешных решений. А если человек испытывает преждевременное чувство уверенности в правильном ответе? Или ощущает, что текущий ответ лучше, остроумнее других или кажется ему более знакомым? Как только эти чувства прочно займут свое место в сознании человека, вероятность возникновения подозрения, будто цепь рассуждений может иметь изъяны, станет значительно ниже. Мы все проходили тесты с выбором ответа из списка[25], в которых нередко правильность одного ответа кажется более вероятной только потому, что он выглядит более знакомым, чем остальные. Ощущение знакомости – это способ, которым мозг сообщает вам, что ответ имеет некоторое сходство с ранее сохраненным воспоминанием или частью данных.

Критическое мышление – это навык, который приобретается так же, как умение играть на клавишных инструментах. Точно так же, как мы вырабатываем нейронные цепи для игры на фортепиано, мы развиваем и репрезентативные карты для определенного образа мышления. Если текущая цепь рассуждений совпадает с тем, как мы рассуждали в прошлом, то появление ощущения знакомости и правильности становится более вероятным.

И наоборот, новая цепь рассуждений, скорее всего, будет казаться странной, незнакомой и неправильной. Чем больше мы полагаемся на такие непроизвольные ментальные ощущения как чувства знакомости и правильности, тем вероятнее, что мы будем настойчиво следовать собственному убеждению в непогрешимости своей логики, даже когда сталкиваемся с потенциально противоречащими ей свидетельствами (как в исследовании Даннинга – Крюгера).

Красота чисел

Есть и другие ментальные ощущения, влияющие на логику, на которые реже обращается внимание. Издавна существует убеждение, что математики и другие ученые используют красоту как подсказку, истинно суждение или нет. Некоторые математики полагают, что чувство прекрасного является основной мотивацией для математических открытий [76]. Всемирно известный логик Бертран Рассел однажды написал: «Математика, если правильно на нее посмотреть, обладает не только истиной, но и высшей красотой, холодной и строгой, как расота скульптуры, красотой, не взывающей ни к какой стороне нашей слабой натуры, без пышного блеска, как живопись или музыка, но безупречно чистой и способной демонстрировать такое незыблемое совершенство, которое доступно только величайшему искусству. Истинное духовное наслаждение, восторг, ощущение себя чем-то большим, чем Человек, который является лишь пробным камнем высшего совершенства, у математиков можно встретить так же, как у поэтов» [77]. Пал Эрдёш, знаменитый математик, говорил: «Почему числа прекрасны? Это все равно, что спросить, почему прекрасна Девятая симфония Бетховена. Если вы сами не понимаете, почему это так, никто не сможет вам объяснить. Я знаю, что числа прекрасны. Если не прекрасны они, то в мире вообще нет прекрасного» [78]. Это ощущение прекрасного качественно отличается от чувства уверенности. Как указал Эрдёш, существует ощущение красоты чисел, не связанное ни с одним конкретным смыслом или заключением. Числа прекрасны сами по себе. Рассел выразил это чисто эстетическое чувство в виде красивого сравнения, приравняв математику к великому искусству.

Чтобы проверить эти гипотетические отношения между красотой и восприятием истины, в 2004 г. группа исследователей во главе с Рольфом Ребером из Университета Бергена, Норвегия, изучала воздействие симметрии на субъективное восприятие правильности простых вычислений. Выбор симметрии как воплощения красоты был основан на общем предпочтении симметрии, наблюдаемом у людей, других приматов и большого количества различных видов, включая шмелей, рыб и птиц, а также часто упоминающейся связи между воспринимаемой симметрией и «математической истиной» (возможно, корреляция предпочтения симметрии и красоты притянута за уши, но я ценю изящество исследования, поэтому принял его исходную предпосылку). Если я не прав, используйте мое заблуждение как доказательство в пользу моей аргументации.

Исследователи конструировали зрительное представление задач на сложение с помощью кластеров точек. То есть пример демонстрировался как 10 точек + 20 точек, а затем ответ – 30 точек. Половина представленных сумм была правильной, остальные – неправильны, например, 12 точек + 21 точка равно 27 точек. Половина сумм была создана из симметричных точечных схем, другая – из асимметричных. Каждый комплект точек показывали в течение менее чем 2 секунд – недостаточное количество времени, чтобы как следует пересчитать точки.

Сразу после того, как картинка исчезала, участника исследования спрашивали, была ли сумма правильной. Выяснилось, что симметричные схемы гораздо чаще казались участникам правильными, чем асимметричные с тем же количеством точек. Ребер уверен, что симметрия позволяет ускорить нейронные процессы, которые, в свою очередь, вносят определенный вклад в восприятие точности утверждения [79]. Иначе говоря, ускоренная нейронная обработка повышает вероятность того, что испытуемые будут интерпретировать ответ как правильный.

В целях тестирования этой идеи исследователи разработали простой эксперимент. На видеомониторе они быстро показывали слово, за которым следовала его возможная анаграмма. Участников исследования просили оценить вероятность того, что второе слово было действительно анаграммой первого. Достаточно уверенно можно сказать, что чем короче было время показа второго слова, тем больше была вероятность, что оно покажется правильным (подходящей анаграммой) независимо от того, был ли этот ответ правильным или нет. Слова, появлявшиеся на 50 миллисекунд, гораздо чаще оценивались как правильные, чем те, что демонстрировались в течение 150 миллисекунд. Аналогичная корреляция была обнаружена при представлении математических уравнений, за которыми следовали возможные ответы. 50 миллисекунд дополнительной демонстрации было достаточно, чтобы значительно снизить вероятность того, что ответ будет воспринят как правильный.

Чувства прекрасного и истинного как признаки высокой скорости обработки информации позволяют объяснить тенденцию воспринимать знакомое как правильное, а также то, почему глубоко интегрировавшиеся схемы мышления чаще ощущаются верными в сравнении с альтернативными возможностями, почему мы привязываемся к брендам и почему новая информация и идеи в меньшей степени ощущаются как правильные, чем те старые идеи, к которым мы уже привыкли [80]. Психологическая связь между чувством знакомости, привычкой и эстетическим предпочтением – это более высокая скорость, с которой хорошо настроенная нейронная цепь обрабатывает предварительно многократно обдуманные идеи в сравнении с временными затратами, необходимыми для усвоения и обработки совершенно новой идеи. Похоже, отношение между скоростью обработки информации, опытом и чувством истинности может быть суммировано в клише «проверенный временем».

Второй результат исследования – время до исчезновения ощущения правильного – также весьма примечателен. Информация, предъявляемая в течение 150 миллисекунд, гораздо реже запускала чувство правильности, чем информация, предъявляемая в течение 50 миллисекунд. Говоря бытовым языком, сознательное восприятие занимает несколько сотен миллисекунд. Непроизвольные ментальные ощущения возникают гораздо быстрее. Вы ощущаете надвигающуюся опасность до того, как сознательно воспринимаете потерявший управление грузовик, готовый врезаться в вашу машину. Имя кажется знакомым еще до того, как вы полностью его восприняли. С учетом этого времени запаздывания первое, мгновенное интуитивное впечатление имеет встроенное преимущество над более медленным заключением, полученным в результате сознательного размышления.

Если именно быстрые решения с наибольшей вероятностью спасают жизнь в ситуациях реальной опасности, а немедленное действие полностью основывается на чувстве, что вы принимаете правильное решение, ассоциативная связь между скоростью и правильностью должна иметь настоящую эволюционную ценность. К несчастью, это эволюционное преимущество наиболее эффективно при решении простых проблем, например, если вы хотите увернуться от приближающегося копья, но гораздо меньше подходит для разбора сложных современных задач, таких как проблемы изменения климата или опасности ядерных вооружений. Неудивительно, что те, кто формирует общественное настроение, избегают сложности и нюансов и ограничивают презентации своих идей броскими фразами – этот подход согласуется с наблюдением Ребера, что чем короче презентация информации, тем вероятнее, что она покажется правильной. Создатели общественного мнения – имеют ли они макиавеллианские намерения или охвачены неожиданной нейрофизиологической мудростью – научены тому, что нюансы и подробности являются врагами чувства безусловного прозрения.

Рискуя затереть до дыр метафору «мозг как компьютер», можно сказать, что большинство из нас втайне подозревает, что интеллект прежде всего связан со скоростью обработки информации. Сообразительность означает, что вы быстрее схватываете материал, легче воспринимаете новые идеи, тотчас же их понимаете и т. д. Но если исследование Ребера верны, то интеллект – это обоюдоострый меч. Если нам недостает базовых когнитивных навыков, мы, как и представители нижнего квартиля в исследовании Даннинга – Крюгера, с большей вероятностью переоцениваем свои логические способности. И даже если мы очень умны и обладаем сверхбыстрым мозгом, чем быстрее мы достигаем потенциального ответа на проблему, тем вероятнее, что мы переоценим его качество. Напрашивающийся вывод ошеломляет: даже умнейшие из нас имеют тот же встроенный механизм, способствующий переоценке своих мыслительных способностей и ценности своих мыслей.

Оптика разума

Допустим, вы признанный физик, посвятивший всю свою жизнь раскрытию тайн космоса. Вы сделали важнейшие открытия в своей научной области и теперь стремитесь, несмотря на одолевающие вас фундаментальные физические проблемы, привести свой труд к некоему окончательному виду. Может ли красота и элегантность выпестованной вами «теории всего» воздействовать на ваше суждение в отношении логичности и истинности изложенных в ней идей? Чтобы увидеть взаимоотношения между непроизвольными ментальными ощущениями и убеждением в непогрешимости собственной логики и рационального мышления, посмотрим на заявления одного из выдающихся мыслителей нашего времени, Стивена Хокинга. В недавно изданной книге «Великий замысел» [81] Хокинг делает весьма примечательное заявление: «Поскольку существует такой закон, как гравитация, Вселенная может и будет создавать себя из ничего. Спонтанное созидание – это аргумент в пользу того, что существует скорее Нечто, чем Ничто, в силу чего существует Вселенная, в силу чего существуем мы» [82].

Задумайтесь, почему вы должны принимать представление о появлении «чего-то из ничего» как разумное предположение, а не как проблему семантики или, что еще хуже, полную бессмыслицу, современный эквивалент алхимических теорий? На первый взгляд нет смысла говорить о спонтанном созидании, начинающемся из ничего, не отменив базовых законов физики [83]. Но на мгновение отложите в сторону представление о том, что «существует» Ничто (включая квантовое определение ничто), и просто подумайте, как такой вопрос может возникнуть в мозгу. Для начала попробуйте представить себе Большой Взрыв. По всей видимости, у вас в воображении появится плотный шар материи, выделяющийся на фоне другого цвета. Наша зрительная кора – средство наблюдения разума за миром – проецирует форму объекта, создавая края и границы на контрастном фоне. Без фона мы не можем получить образа фигуры.

У большинства из нас возникнет ощущение серого или темного фона, но невозможно создать образ абсолютной пустоты. Все психические образы имеют некоторую форму, поэтому мы не можем увидеть цвет в отсутствии какой-либо формы. Лучшее, чего нам удается достичь, – ощущение пустого пространства, которое само по себе является формой без содержания. Любая отправная точка для визуальной концептуализации момента рождения нашей Вселенной сталкивается с физическими ограничениями в виде потребности нашего мысленного взора в фоне, на котором может быть визуализирована фигура.

Чтобы увидеть, насколько всепроникающей может быть эта проблема визуализации Ничто, подумайте о простой задаче на вычитание. Если у вас есть 4 яблока и 4 яблока у вас забрали, то у вас нет яблок, но у вас по-прежнему есть пустое пространство, где когда-то были яблоки. Если наше мысленное зрение визуализирует объект, а потом мы этот объект убираем, у нас остается пространство, служившее визуальной подставкой (фоном), на котором мы видели объект. То же относится к вычислениям. Представьте себе равенство 4–4 = и пустое место для ответа. Поскольку это не имело смысла, мы создали понятие ноля. Ноль – это не ничто. Вакуум – это не ничто, это пустое пространство, лишенное всякой материи. На экспериментальном уровне мы всегда будем оставлять некое представление о Ничто в рамках пространства и времени.

Мне вопрос о том, как Нечто возникает из Ничто, кажется философским и интеллектуальным тупиком. Неудовлетворительный результат 2500 лет попыток найти на него ответ должен служить предостережением о том, что вопрос либо неразрешим, либо имеет некий внутренний логический изъян и является проблемой семантики [84] или фундаментальным парадоксом, возникающим из того способа создания зрительной корой картины мира, видимой «мысленным взором». (Возможно, существуют люди с экстраординарной силой воображения, которые способны мыслить исключительно на абстрактном уровне, но для подавляющего большинства из нас картина мира требует неких образов – отсюда и термин «картина мира».)

Конечно, я не могу проверить эту гипотезу каким-либо осмысленным способом – я ограничен чувственным характером собственных мысленных образов, и это не позволяет мне рассмотреть альтернативные точки зрения. В то же время мой мозг будет подталкивать меня к тому, чтобы я продолжал задавать вопросы, поскольку он смонтирован с ориентацией на поиск и разрешение неоднозначности зрительных образов [85]. Я подозреваю, что эта биологическая потребность объяснить неизбежный фон на мысленной картине является главным фактором, поддерживающим кажущуюся самой актуальной философскую/теологическую проблему, которая стоит перед современным человеком.

Посмотрим, что произойдет, если мы попробуем отступить от этой биологически генерируемой системы мысленных образов с ее разделением на фигуру и фон. Чтобы избежать вопроса, что лежит за пределами Вселенной, Хокинг предположил, что у Вселенной нет границ. Чтобы сделать это, он попросил бы нас принять иной взгляд на Вселенную. Его визуальная метафора: у Вселенной есть форма, по которой, подобно Земле, можно двигаться непрерывно, не наталкиваясь на стены, обрывы и ущелья. Если по ней можно передвигаться бесконечно, то она фактически не имеет границ. Хотя этот мысленный образ, судя по всему, удовлетворял Хокинга, я не могу понять, как отсутствие границ на «поверхности» Вселенной может что-либо говорить о том, что находится за ее пределами или что существовало до ее появления.

В введении я описывал, как система ментальных ощущений в мозгу генерирует точку зрения от первого лица. На этом примере мы можем наблюдать, как разница в видении становится отправной точкой теории, создаваемой для решения проблемы, которая сама по себе может оказаться в буквальном смысле умозрительной [86]. Но даже после того, как Хокинг потратил большую часть своей карьеры на детальную разработку этой теории, альтернативная картина мысленного взора Хокинга не может преодолеть проблему более привлекательного универсального мысленного образа с фигурой и фоном. В конце концов, Хокингу пришлось бороться с необходимостью сказать что-либо о фоне, окружающем его безграничную Вселенную. Пытаясь использовать свою альтернативную перспективу для объяснения нашего стандартного неполноценного видения, он оказывается в логическом тупике утверждений о спонтанном созидании и о том, что гравитация как-то существовала до пространства и времени [87].

Я не могу позволить себе сомневаться в теоретических выкладках Хокинга – у меня нет достаточного понимания математики и физики. Я говорю не об истинности его теории. Меня беспокоит, что степень невежества (или намеренного пренебрежения) в отношении проблемы того, как мозг производит мысли, трансформируется в обожествление чистого разума. Согласно недавнему пресс-релизу Хокинг сказал, что его интерпретация законов, управляющих нами и нашей Вселенной, на сегодняшний день является единственным кандидатом на законченную «теорию всего». Если это подтвердится, то это будет унифицированная теория, которую искал Эйнштейн, считающаяся триумфом человеческого разума [88, 89].

У меня нет желания критиковать Стивена Хокинга. (На уровне личности я большой почитатель его труда и героического духа, проявляющегося в жизни с одним из самых инвалидизирующих и деморализующих неврологических заболеваний.) Мне интереснее подчеркнуть, как концепция работы разума становится отправной точкой всех теорий, будь то теории космоса, изменений климата или природы сознания. Теории не должны начинаться с предположений в отношении исследуемого объекта. Они должны начинаться с пристального взгляда на инструмент – разум, – который создает эти предположения. В противном случае это будет еще одним шагом к вере в спонтанное создание чего-то из ничего.

В последние годы идея рациональности мышления получила ряд мощных ударов, от описания сотен когнитивных искажений и до понимания той разрушительной роли, которую эмоции могут играть в том, что мы считаем рациональным принятием решений. Движения самосовершенствования, например, занимающиеся тренировкой эмоционального интеллекта, все чаще фокусируются на методах обуздания эмоций. Мы можем научиться считать до 10, глубоко дышать и откладывать важные решений, пока не утихнет бурлящее внутри раздражение. В идеале мы должны быть способны выработать аналогичные методы для процессов узнавания и совладания с эмоциями с их потенциально ненадежными ментальными ощущениями.

Однако между эмоциями и ментальными ощущениями существует фундаментальная разница. Мы не можем отстраниться от ментальных ощущений – они являются тем единственным средством, с помощью которого мы оцениваем свое психическое состояние. В книге «On Being Certain» я подчеркивал биологическую основу, которая делает необоснованное чувство убежденности столь труднопреодолимым. К несчастью, это так же верно для всех остальных ментальных ощущений. Посмотрите, например, какую важную роль личное ощущение причинной связи (или ее отсутствия) играет в формировании убеждения о глобальном изменении климата.

Большинство ученых-климатологов уверены, что «усилившиеся ураганы соответствуют прогнозам о том, что потепление на планете повысит вероятность погодных катаклизмов» [91, 92]. Тем не менее для некоторых сильнейшая снежная буря на северо-востоке США 2009 г. была свидетельством против глобального потепления. По словам сенатора Джеймса М. Инхофа, «если идет больше снега, а на улице холодает, значит, никакого глобального потепления нет» [93]. Дональд Трамп[26], ссылаясь на сильную снежную бурю, предложил Нобелевскому комитету отобрать Нобелевскую премию мира у Эла Гора[27] [94]. Сенатор Джефф Бингамэн, председатель Комитета по природным и энергетическим ресурсам, утверждал, что мощные снегопады сильно осложняют защиту утверждения о том, что глобальное потепление является неминуемой угрозой.

Свидетельские показания примечательно ненадежны и подвержены всем специфическим искажениям индивидуального восприятия. То же самое и с определением причин, если оно не является итогом тщательной научной проверки. На деле выводы о причинных связях, основанные на восприятии, тоже свидетельства очевидцев. Легко закрыть глаза на попытки отрицать угрозу глобального потепления, сочтя их за демонстративные политизированные высказывания, но это будет недальновидно. Вместо того чтобы ограничивать собственное видение полного спектра мнений, считая часть из них следствием корыстных намерений, невероятной глупости или набора психических расстройств, мы можем рассмотреть их физиологическую подоплеку.

Соедините ментальное ощущение уверенности и причинности с врожденными биологическими тенденциями к избеганию неопределенности и упрощению сложных проблем до управляемых чанков (информации или мнений), затем добавьте набор определенных личностных черт (ригидности, недостаток эмпатии и заботы о будущих поколениях, гордость от причастности идее) и получите первоклассный биологически выверенный рецепт пренебрежения состоянием климата. Снег на улице становится достаточным свидетельством, что температура не повышается. (Трагический замкнутый круг политической дискуссии: то, что началось как политическая программа, заканчивается громким голосом в скрытом нейронном слое, и наоборот: что начинается как непонимание причин, заканчивается как политическая программа.)

Точно так же, как ментальные ощущения влияют на наши мысли, то, что мы думаем о ментальных ощущениях, влияет на наше представление о разуме. Остановите меня, если вы никогда не задавались вопросом, скучает ли по вас ваша черепашка или игуана, когда вы уезжаете. Или, глядя на парочку гусей, охраняющих своих птенцов, не размышляли, обладают ли они чувством альтруизма, сочувствия и самопожертвования, или понимают ли, что они моногамны (так много гусей, так мало времени, а ведь они проведут вместе всю жизнь). Рассказываем ли мы своей дочурке о чувствах ее механической собачки или решаем, обладает ли родственник в состоянии клинической комы некими ненаблюдаемыми проявлениями сознания, мы неизбежно приходим к тому, что либо приписываем другим агентивность, намерение и чувство Я, либо отказываем им в этом в зависимости от нашего понимания, что представляют собой подобные психические состояния.

Чувствуете ли вы, что растение, тянущееся к солнцу, делает это намеренно и целенаправленно? Если нет, то почему нет? Многие из нас начнут с самого простого предположения: у растения нет центральной нервной системы, поэтому у него не может быть и намерений. Оно наклонилось в сторону солнца совершенно рефлекторно – это прямая демонстрация фототропизма. Но если престарелая глуховатая тетушка наклоняется к вам, чтобы лучше вас слышать, вы уверены, что ее поведение целенаправленно. Если даже вы подозреваете, что это чисто автоматическое движение, вы все равно, скорее всего, увидите за ним цель и намерение, хотя бы на неосознанном уровне.

Точно так же, как ментальные ощущения влияют на наши мысли, то, что мы думаем о ментальных ощущениях, влияет на наше представление о разуме

Если суперкомпьютер IBM выиграл у Гари Каспарова в шахматы, мы не верим, что компьютер имел хоть какое-то представление о том, что он делал, как не было у него никакого чувства намерения или агентивности. Он просто следовал намерению программиста. Теперь представьте, что вы берете интервью у прежде неизвестного шахматиста, который искусно обыграл Каспарова. Вы спрашиваете его, как ему удалось обыграть одного из лучших шахматистов в истории. Он пожимает плечами и говорит: «Я выучил и запомнил все шахматные партии, которые когда-либо были сыграны. Затем я делал ходы в соответствии с комплексным расчетом вероятности успеха. Я ничего не понимаю в шахматах». Вы бы поверили, что этот человек ничего не понимает в шахматах, или стали подозревать, что он хитрит?

Разрабатываем ли мы академические теории разума или прикидываем, как приспособить фМРТ для чтения мыслей, мы находимся в невыгодном положении, когда вынуждены использовать собственный опыт переживания непроизвольных ментальных ощущений для формирования своих представлений о том, есть ли такие подобные переживания у других. Чтобы вернуться поближе к реальности, посмотрим, как наше представление о разуме животных влияет на то, как мы с ними обращаемся.

Чувство собственной исключительности

Назвав себя большим любителем собак, Декарт тем не менее счел, что собаки лишены сознания, и описывал свою собаку как автомат [95]. Как только вы отвергли наличие у животных сознания, вам остается короткий шаг до убеждения в том, что животные не испытывают боли и страдания. Трудно понять, как кто-то, имеющий пару глаз или каплю сострадания, может прийти к такому выводу, однако неотъемлемой частью моей практики в медицинской школе было проведение физиологических экспериментов на собаках, часто с очень слабой анестезией. Возможно, мое худшее воспоминание – это удаление поджелудочной железы у «пожертвованной» «человеческим обществом» бездомной собаки, чтобы мы могли воочию наблюдать прогрессирующее ухудшение ее состояния и в конечном итоге смерть от вызванного хирургическим путем диабета. Я до сих пор вижу ее в клетке, дрожащую, скулящую. И ежусь от застывшего в ее глазах понимания, что ее предали.

Вопрос о том, что думают и чувствуют животные, является предметом многочисленных споров со времен Аристотеля. То, что мы до сих пор не пришли к единому мнению на этот счет, объяснимо. Мы можем судить о животных, только наблюдая их поведение, поскольку они не могут описать своих переживаний, а наблюдение поведения приводит к консенсусу не чаще, чем мы можем наблюдать единство мнений в свидетельствах очевидцев.

В книге «Human: The Science Behind What Make Us Unique»[28] (2008) Майкл Газзанига, пионер в области исследований мозга и директор Центра по изучению разума SAGE в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре [96], пишет: «Начнем путешествие к пониманию, почему люди особенны… хотя мы сделаны из тех же химических веществ, с теми же физиологическими реакциями, мы в корне отличаемся от других животных». Его центральное положение: мы подверглись физической трансформации, подобно смене агрегатного состояния, которая делает химически одинаковые пар и лед различными «в своей реальности и форме» веществами [97]. В качестве свидетельства нашей уникальности он приводит природу «нашего мозга, нашего разума, нашего социального мира, наших чувств, наших творческих усилий, нашу способность к приписыванию агентивности, наше сознание» [98].

Большинство из нас твердо верит в базовые положения эволюционной биологии. Мы в целом принимаем, что произошли от других животных путем эволюции и не являемся единственными созданиями с глазами, ушами и нервными волокнами. Мы не единственные животные, которые ценят симметрию, проявляют способности к художественному творчеству и имеют развитые социальные навыки. И тем не менее поддерживаемые глубоко ощущаемым чувством уникального Я, первоклассные ученые, в частности Газзанига, не удерживаются от соблазна провозгласить наше коренное отличие от всего остального животного царства. Возможно, использование слова «уникальность» в подзаголовке его книги – всего лишь отражение маркетинговых усилий издателя, но, с моей точки зрения, уникальность имеет неприятный запашок самодовольства и «видового шовинизма». Хуже того, именно это чувство уникальности движет наиболее экстремистскими заявлениями креационистов[29]. Послушайте Сару Пэйлин[30]: «Я не верю в то, что человеческое существо – думающее, любящее существо – происходит от рыбы, протянувшей ноги и выползшей из озера» или от «обезьянки, которая мало-помалу сползла с дерева».

Контраргументы креационизму в той же мере не выглядят научно доказательными. Насколько мудрее было бы для нейробиологов указать, что чувство уникальности так же иллюзорно, как и другие непроизвольные ментальные ощущения. Пока наши передовые исследователи мозгов чувствуют себя обязанными рассказать нам о научных основах нашей уникальности, они состоят в заговоре с врагом, с теми, кто больше прочих предан продвижению антинаучных настроений.

Чтобы разобраться в проблемах, стоящих за попытками понять разум животного, посмотрите на сложное брачное поведение самца шалашника. Эта птица размером с голубя чаще всего встречается в дождевых лесах Новой Гвинеи и восточной Австралии. Самцы шалашника отказались от яркого оперения и звучных трелей как средств привлечения к себе внимания дам. Вместо этого они строят сложную наземную конструкцию – шалаш, или беседку – из мха, веточек и листьев. Затем они декорируют строение разноцветным хламом, начиная от перьев и камушков и заканчивая ягодами и ракушками [99, 100]. Общий эффект часто поразителен, и его сравнивают с хорошо декорированным жильем холостяка. То, как мы трактуем это поведение, зависит от нашего решения верить или нет в то, что шалашник демонстрирует интенциональность, понимание эстетики и желание творчески самовыразиться, или это действие опирается по большей части на его встроенные рефлексы. Инстинкты или искусство – это функция от разума наблюдателя, а не научный факт.

Мало кто будет всерьез размышлять о том, что амеба, отползшая от болевого раздражителя, сознательно продумала путь отступления. В то же время мы будем испытывать бльшую неуверенность при виде того, как вертится и дергает ножками лобстер, брошенный в котел с кипятком. По мере подъема по эволюционной лестнице суждения о сознательности поведения становятся все менее однозначными. Такие оценки осознанности неизбежно включают в себя некое суждение в категориях «больше» и «меньше»: мы «больше», чем амеба, но как насчет дельфинов? Китов? Попугаев? Наши суждения о примитивном или развитом главным образом основываются на том, насколько демонстрируемое животным поведение близко к человеческому, но не наоборот: насколько поведение, которое демонстрируем мы, близко к поведению животного. Пусть шалашник и не Пикассо, но если рассматривать в качестве цели искусства привлечение самок с определенной эстетической чувствительностью, шалашника следует считать добившимся творческого успеха. Может, мы бы иначе оценили его творения, если б он носил берет.

В своей книге «Animal Liberation»[31] (1990) активист борьбы за права животных и философ Питер Сингер писал:

Разве животные чувствуют боль не так, как человек? Ну, и как же мы узнаем, что кто-то – человек или нечеловек – чувствует боль? Мы знаем, что мы сами можем чувствовать боль. Мы знаем это из непосредственного опыта ощущения боли, которое мы испытываем, когда, например, кто-то прижмет горящую сигарету к тыльной стороне нашей ладони. Но как мы узнаем о том, что кто-то другой испытывает боль? Мы не можем непосредственно испытать боль «другого», будь этот «другой» нашим лучшим другом или бездомной собакой. Боль – это состояние сознания, «ментальное событие», и, будучи таковым, оно не может быть зафиксировано извне. Когда кто-то корчится, кричит или отдергивает руку от горящей сигареты – это не сама боль. Не являются таковой и записи, которые невролог может сделать об активности мозга – мозг сам только наблюдает боль. Боль – это то, что мы чувствуем, и все, что мы можем, – делать заключения, что другие тоже чувствуют ее, основываясь на различных внешних проявлениях» [101].

Если поведенческие наблюдения – например, при оценке боли животного – недостаточно надежны, может ли наука предложить более обоснованный подход? Новозеландский нейрофизиолог Крейг Джонсон полагает, что может. В 2009 г. он сообщил, что «судя по мозговой активности, телята чувствуют боль, когда их забивают» [102]. Получивший премию труд Джонсона основывался на фактах, полученных при использовании регистрации электрофизиологической активности мозга (ЭЭГ). Предшествующие исследования на добровольцах-людях и нескольких других видах млекопитающих показали, что определенный характерный паттерн ЭЭГ наблюдается в те моменты, когда подопытный получал болевое воздействие. Чтобы не причинять животным дискомфорта, Джонсон анестезировал телят, прежде чем перерезать им горло. Он утверждает, что эти животные демонстрировали типичную болевую электрофизиологическую активность в момент, когда им перерезали горло. В результате он приходит к выводу, что телята испытывали бы боль, если бы были в сознании.

Основываясь на результатах ЭЭГ, коррелировавших с клиническим описанием боли, полученным от человеческих добровольцев, находившихся в сознании, Джонсон предположил, что такой характер электрофизиологической активности отражает состояние боли. Но нет никакого смысла ссылаться на характер электрофизиологической активности анестезированного животного как отражение бессознательного проявления боли. Боль – это сознательное переживание. Представьте себе двух людей, одинаково споткнувшихся и ударивших большие пальцы на ногах. Один только что потерял работу, и его бросила жена – он стонет в агонии. Другой только что узнал, что выиграл в лотерее – он даже не заметил, что споткнулся. Входящая информация одинакова, нейрональная основа переживания боли так же одинакова. При этом психические переживания оказываются различными. Исследование Джонсона – отличный пример того, как мозг путают с разумом. Знание того, что происходит на уровне нейронов, не может ничего сказать о переживаниях животного.

Одним из трагических побочных эффектов этого исследования была достойная восхищения попытка ученого с помощью данных ЭЭГ убедить религиозных лидеров в том, что животные могут испытывать боль. По словам Джонсона, результаты исследования не были сюрпризом, «но, по непоколебимому мнению религиозного сообщества, животные не испытывают никакой боли, поэтому результаты могут быть неожиданностью для них». В качестве ответного аргумента религиозный представитель скотобойни процитировал предыдущее исследование, проведенное Университетом Ганновера, Германия, пришедшее к заключению на основании ЭЭГ, что один тип техники убоя гуманнее, чем другой. Это примечательный кульбит веры и фундаментально редукционистский взгляд на внутреннюю жизнь животного,позволяющий верить, что решение в отношении убийства людьми животных может определяться интерпретацией электрофизиологической активности мозга.

Этот конфликт между необъективностью поведенческих наблюдений и неспособностью науки перешагнуть через зазор между разумом и мозгом не имеет окончательного решения. Нейробиологи могут предложить дальнейшие физиологические исследования, а философы ответить бесконечным потоком мысленных экспериментов, но существовать безупречного решения проблемы субъективности, пытающейся объективизировать саму себя, попросту не может. Как мы вскоре увидим, это убеждение о нейрональных коррелятах сознательных психических состояний является основой для большого числа ложных нейробиологических концепций – от оценки наличия сознания до определения причинно-следственных связей, до описания некоторых болевых синдромов, до заявлений, что мораль может быть научно обоснованна.

Ослабление позиций интеллекта

История недооценки психических способностей животных – урок того, как не надо думать о других существах, – но насколько далеко следует распространять этот урок? В качестве логического экстремума можно рассмотреть интеллект машины – неизбежный следующий шаг в теоретизировании о том, на что может распространяться понятие «разум». Для этого я решил обратить внимание на один из наиболее интригующих источников беспокойства современного человека: его отношения с компьютером. Хал (робот 2001 года) стал символом развивающегося взаимодействия человека и машины. Некоторые (чрезмерные) оптимисты убеждены, что интеллект машины со временем значительно превзойдет наш собственный. Для других возможность существования по-настоящему умных роботов выглядит прямой угрозой наиболее уникальному качеству человека – его разуму.

Чтобы увидеть, чем мы отличаемся от компьютера, каждый из нас должен решить, что действительно понимает компьютер – если вообще что-либо понимает. В качестве первого шага давайте согласуем рабочее определение понимания. Любые когнитивные процессы состоят из двух компонентов: актуальная работа с информацией и чувственные переживания, и чувство понимания есть следствие этой работы с информацией. Эти отношения не настолько прямолинейны, как многие надеются. Правильная работа с информацией может и не сопровождаться чувством понимания: мы все прилагаем умственные усилия, чтобы заполнить запутанную налоговую декларацию или изменить конфигурацию и перезагрузить компьютерный модем, и не испытываем при этом ни малейшего чувства понимания того, что мы делаем. Неправильная обработка информации повсеместно ассоциируется с неоправданным чувством понимания, как это демонстрирует эффект Даннинга – Крюгера. Понимание и интеллектуальное мышление не являются синонимами – это совершенно различные понятия и стоящие за ними механизмы. Даже если ваш мозг вывел безупречное решение вековой проблемы, на нейронном уровне это по-прежнему остается только работой с информацией. Ассоциированное с ней непроизвольное ощущение понимания – это ваше ощущение вычислительной работы мозга. Это то самое понимание, которое варьируется от повседневного «ага!» до единственного в жизни божественного озарения.

В 1980 г. философ Джон Сёрл опубликовал противоречивый мысленный эксперимент – аргумент Китайской комнаты – с целью объяснить, почему искусственный интеллект не способен на понимание. Сёрл описывает человека, хорошо говорящего по-английски, внутри запертой комнаты. У человека есть комплект руководств, точно объясняющих, как обрабатывать входящую информацию, написанную на китайском языке. Его ответы потом тоже должны быть написаны на китайском. Поскольку он не понимает китайского, его ответы основываются исключительно на следовании инструкциям, приведенным в руководстве (которое написано по-английски). Он не понимает ни входящей, ни выходящей информации, но способен должным образом выполнять задачу. Полученные от него ответы будут отлично понятны тому, кто читает по-китайски, но не будут иметь никакого смысла для человека в запертой комнате. По Сёрлу, не важно, насколько точно человек мог следовать инструкциям и генерировать выглядящие осмысленными реакции, если он не понимает семантики и значения собственных ответов, ему нельзя сказать ничего, что он мог бы понять. В последующие 30 лет философы произвели на свет горы аргументов как «за» так и «против» позиции Сёрла [103].

Вся головоломка вокруг того, понимает или нет компьютер, исчезнет, если принять то, что понимание является ментальным ощущением, продуктом работы ментальной сенсорной системы. Поскольку у компьютера отсутствует такая присущая человеку сенсорная система, не следует ожидать от него понимания. Задавать этот вопрос бессмысленно. В то же время отсутствие понимания у компьютера не отвечает на вопрос, может ли машинная обработка информации рассматриваться как форма интеллектуального мышления. Большинство согласится, что возвращение в рабочее состояние вашего забарахлившего модема, сопровождаемое самым слабым представлением о том, как действуют установки модема, – пример разумного решения проблемы, которое крайне редко – если вообще когда-либо – ассоциируется с состоянием «ага!» или глубоким чувством реального понимания.

У компьютеров собственный тип интеллекта, основанный на тех данных и обратной связи, которые они аккумулируют. Мы принимаем как само собой разумеющееся, что они способны осуществлять расчеты, выходящие далеко за пределы человеческих возможностей, и что эти компьютерные способности будут и далее совершенствоваться с огромной скоростью, возможно, и в геометрической прогрессии. Мы принимаем без особых дискуссий, что компьютеры могут победить всех лучших игроков в «Свою игру», нарды или шахматы и способствовать (путем моделирования) дальнейшей разработке таких разноплановых вопросов, как теория игр, изменение климата и космология [104]. Разница лежит в природе этих расчетов. Без ощущений и связанной с ними ментальной сенсорной системы самый «продвинутый» компьютер, оснащенный самыми сложными программами, не может инкорпорировать в себя множество факторов, представляющих собой человеческую мудрость, и сформировать качественный процесс принятия решений, включающий сопереживание, сочувствие, юмор, иронию, чувство справедливости и эстетику. Способный создавать захватывающие дух образы нашей галактики и первых дней существования нашей Вселенной, компьютер не чувствует красоты или ужаса и не способен основывать свои решения на этих чувствах. Именно комбинация способности обрабатывать информацию и обладания непроизвольными ментальными ощущениями составляет наше отличие от компьютеров.

Эскиз мышления

Для завершения этой главы я создал схематическую диаграмму взаимодействующих компонентов мышления. Эта упрощенная схема предлагается не в качестве заключения, а, скорее, как способ организации наших идей о разуме. Я надеюсь, что диаграмма, (схема 1), обеспечивающая взгляд с высоты птичьего полета на компоненты мышления, поможет разобраться, какие из этих компонентов подходят для научного исследования, к каким лучше подобраться через другие дисциплины и практики, а от изучения каких стоит отказаться.

Схема 1. Скрытый слой

Краткая сводка по ментальным ощущениям

Физическое ощущение Я: ощущение своих габаритов и параметров, взгляд от первого лица, местоположение разума и личное пространство вокруг Себя.

Психические атрибуты Я и разума: чувство усилия, выбора, того, «что я делаю сейчас», чувство мышления/рассуждения, чувство агентивности, чувство причинности, прекрасного и чувство знания. Каждое имеет собственный комплекс сопутствующих чувств. Например, комплекс чувства знания включает близко связанное с ним ощущение уверенности, убежденности, правоты, а также ощущения, усиливающие чувство знания, такие как дежавю, знакомости, «реальности», или уменьшающие его – ощущения незнакомости, странности или «нереального» и непривычного.

Некоторые кажутся четко локализованными внутри мозга и могут быть легко вызваны прямой стимуляцией зоны мозга (например, дежавю). Другие более сложны и трудноопределимы, например, эстетическое чувство прекрасного, элегантности и симметрии. Вполне возможно, они могут быть широко распределены по мозгу или даже представлять собой композицию чувств, возникающей из смешения и сочетания более простых ощущений (например, чувство рационального мышления возникает из спектра ощущений от агентивности и чувства Я до чувства причинности).

Вообразите следующую ситуацию. Вы судья на уголовном процессе. Обвиняемый – 18-летний юноша, который вместе с пятью своими друзьями ограбил продуктовый магазин. После того как эти шестеро забрали деньги у пожилого владельца магазина, они совершили разбойное нападение на женщину.

Подсудимый признал себя виновным, и его адвокат пытается минимизировать возможное наказание, приводя смягчающие вину обстоятельства. Какое из приведенных ниже объяснений кажется вам наиболее убедительным?

Первое: действия не были предумышленными, это было просто случайное событие, определенное на квантовом уровне. «Электроны моего подзащитного выбились из колеи и спровоцировали приступ насилия».

Второе: «Мы провели генетическую экспертизу, которая выявила, что у моего подзащитного имеется ген, который, как известно, связан с повышенной частотой проявлений насильственного поведения».

Третье: «фМРТ показала сниженную активность в префронтальной двигательной коре подзащитного – коррелята нарушений самоконтроля и социопатического поведения».

Четвертое: «У подзащитного в стрессовом состоянии наблюдается пониженный уровень окситоцина и серотонина в крови и спинномозговой жидкости. Видимо, это приводит к снижению уровня его эмпатии».

Пятое: «Подзащитный рос в детских домах и регулярно подвергался физическому и психологическому насилию».

Шестое: «Подзащитный выражает искреннее раскаяние. Он чувствует, что в тот момент был растерян, пошел на поводу у своих знакомых и “был сам не свой”. Никогда прежде у него не возникало мысли обидеть женщину».

Разум – не особая сущность, скорее, он представляет собой набор описаний разноуровневых феноменов, возникающих из различных механизмов, без видимых причинно-следственных связей друг с другом. Наши суждения о поведении обвиняемого будут зависеть от того, какой из функциональных уровней мы станем рассматривать. Описания движения атомов ничего не говорят нам о причинно-следственных связях на уровне биологических систем, которые, в свою очередь, бесполезны для выискивания факторов нашего воспитания и развития или роли группового влияния. На сегодняшний момент нет ни одной убедительной научной основы, которая позволила бы соединить различные уровни объяснения человеческого поведения. Пока у нас нет полного понимания причинно-следственных отношений между различными функциональными уровнями, нам остаются только спекуляции и личностные интерпретации на тему причинных связей.

В конечном итоге вам придется полагаться на собственное ощущение того, что происходило в разуме обвиняемого в момент ограбления или нападения. Для этого вы используете собственные оценки чувства Я, агентивности, способности подзащитного контролировать собственные мысли и поведение и сопротивляться негативному влиянию сверстников. При обдумывании последнего фактора ваш мозг может предложить образы беспорядков на футбольном матче в Англии, нацистские митинги в Нюрнберге, сцены насилия из «Заводного апельсина»[32], или вашего любимого героя, отказывающегося выполнять военный приказ и стрелять в невооруженного гражданина.

Как бы ни взвешивали мы такие свидетельства, мы, как правило, отдаем первенство психологического объяснения групповому поведению – в том смысле, что внешние влияния негативно воздействуют на поведение индивидуума, но, строго говоря, не являются частью его разума. В то же время мы едва ли будем ощущать возможность действия коллективного разума, скорее нами руководит наша биология – чувство единого Я, личной анатомии и агентивности, – заставляющая нас ощущать, что каждый из нас обладает уникальным разумом, отделенным от мыслей других. Оцениваем ли мы степень ответственности нашего гипотетического обвиняемого или боремся с моральной дилеммой: должны ли были что-то делать свидетели, чтобы предотвратить холокост, – мы неизбежно сталкиваемся с проблемой определения, какова степень нашей личной автономии в коллективной среде.

Если разум – это просто понятие, а не физическая сущность, возможно, нам следует начать рассматривать разум в более широком контексте? Сейчас модно говорить о расширении разума при обсуждении использования машин – от сотовых телефонов до суперкомпьютеров – для увеличения наших ментальных способностей. Вопрос в том, следует ли рассматривать внешний жесткий диск в качестве компонента нашего мозга, выглядит скорее вопросом, обращенным к семантике, чем к реальности. Хранение памяти за пределами вашего тела в противоположность хранению в мозге превращает внешний носитель памяти в очевидный компонент системы вашей памяти. Тем не менее такое аппаратное обеспечение выступает скорее дополнительным приспособлением, чем внутренне присущим аспектом разума, так же как трость является вспомогательным приспособлением для ходьбы и не становится частью моторных областей вашего мозга, даже если она станет частью репрезентативной карты вашей руки (как в эксперименте с обезьянкой и граблями).

Мой вопрос более фундаментален. Если наш индивидуальный разум обладает эмерджентными[33] свойствами, основа которых не обнаружена в клетках мозга, возможно ли, что дальнейшие (более высокоуровневые) свойства разума могут возникнуть из коллективных действий индивидуальных разумов? Более конкретно: что, если существует врожденный биологический компонент, включенный в процессы группового поведения, который делает представление об индивидуальном разуме неточным или неполным?

На сегодняшний момент нет ни одной убедительной научной основы, которая позволила бы соединить различные уровни объяснения человеческого поведения

Ключевое положение эволюционной биологии заключается в том, что успешная адаптация с большой вероятностью распространяется на столько видов, на сколько это практично с биологической точки зрения. У нас нет сомнений, что сердце и легкие развились в ходе эволюции как способ обеспечения организма кислородом, и потому мы не удивляемся, что аналогичные циркуляционные системы имеются у большинства представителей царства животных. Подобно этому мы все больше узнаем о групповом поведении у других видов, даже у тех, которые обладают недостаточно развитым нейронным обеспечением для явного интеллекта или не обладают им вовсе – от муравьев, направляющих массовое передвижение, до термитов, строящих сложные сооружения. Если такое поведение является результатом работы биологических систем, присутствующих в группе, но отсутствующих у отдельной особи, и эта адаптивная характеристика – групповое поведение – широко распространена в животном мире, возможно, имеет смысл хотя бы рассмотреть такую возможность для человека?

Мы обычно воспринимаем себя в качестве существ, обладающих индивидуальным разумом, на который окружающая среда накладывает свой отпечаток. От эксперимента с обезьянкой и граблями до иллюзии резиновой руки мы везде можем легко увидеть, как окружающая среда активно изменяет физическую композицию мозга. Но примеры из природы предполагают возможность существования коллективного разума даже в отсутствие индивидуальных разумов. Приведенные ниже рассуждения не являются попыткой поддержать трансцендентальную философию Нью Эйджа.

То, что меня интригует, исходя из свидетельств о групповом поведении других видов, – это существующая вероятность того, что представление об уникальном индивидуальном разуме может однажды присоединиться к представлениям о плоской Земле и геоцентрической Вселенной.

Экспонат А: Слизевики

Стоящие на развилке между животными и растениями [106], слизевики являются микроскопическими одноклеточными созданиями, обладающими способностью сливаться друг с другом, формируя единый более крупный организм. Для слизевиков характерна индивидуальная жизнь, когда у них имеются достаточные источники питания. Когда запасы питания скудеют, эти отдельные организмы сливаются со своими собратьями, формируя гигантский амебовидный сгусток – слизистую плесень, невероятно эффективно добывающую пропитание. Понимание того, как это происходит, станет одним из самых значительных прорывов в современной биологии. В книге, посвященной эмерджентности, Стивен Джонсон пишет: «Для ученых, пытающихся понять системы, использующие относительно простые компоненты для создания высокоуровневого интеллекта, слизистая плесень когда-нибудь может стать эквивалентом зябликов и черепах, которых Дарвин наблюдал на Галапагосских островах»[34] [107].

Полстолетия назад ученые узнали, что отдельные клетки-слизевики могут коммуницировать друг с другом, выделяя химическое вещество (циклический аденозинмонофосфат). Изначально предполагалось, что некоторые клетки отвечали за этот процесс, действуя как пейсмейкеры (и определяя ритм процесса), точно так же как определенные клетки сердца управляют частотой сокращений всех остальных сердечных клеток. Но таких пейсмейкерных клеток среди слизевиков не нашли. Все клетки слизистой плесени взаимозаменяемы. Со временем теория пейсмейкера была отброшена в пользу представления о восходящем, «никем не управляемом» эмержентном поведении. В результате пятидесяти с лишним лет исследований, охвативших множество научных дисциплин – от математики и кибернетики до эмбриологии и физики, – слизевики стали моделью «интеллектуального» группового поведения, возникающего у организмов, не имеющих нервной системы и поэтому не обладающих индивидуальным «интеллектом».

Кто-то может сказать, что поиск пищи трудно назвать интеллектуальным поведением. Так каковы конкретно интеллектуальные возможности этого сгустка слизеподобной субстанции, ползущей по лесной почве? Достаточно давно известно, что слизистая плесень способна решать сложные лабиринтные задачи с целью поиска пищи [108]. Она делает это, распространяя сеть трубчатых ножек (ложноножек) и исследуя одновременно все альтернативные пути до тех пор, пока не найдет оптимальную дорогу к пище. Для дальнейшего изучения способностей в решении такого рода задач два британских исследователя устроили слизевикам простой тест. Они сделали топографический макет Великобритании из листа агара, затем овсяными хлопьями обозначили девять наиболее населенных городов, включая Лондон. (Оказалось, что слизевики любят овсяные отруби.) В «Лондоне» исследователи высадили колонию слизевиков и записали на видео ее питательную деятельность. В течение дня колония слизевиков протянула ножки-связи к городам из овсяных отрубей. Получившаяся «карта» была полным подобием существующей схемы междугородних дорог Британии [109]. Это «неразумное создание» оказалось способно точно определить кратчайший путь и наиболее эффективную траекторию для достижения разбросанных кусочков овсяных отрубей, получив те же самые оптимальные траектории, что и хорошо подготовленные дорожные инженеры! По словам авторов исследования, «это демонстрирует, как одноклеточное создание без всякой нервной системы – и, таким образом, без интеллекта в классическом понимании – может обеспечить эффективное разрешение дорожно-строительных проблем» [110].

Тошиюки Накагаки, эксперт в области решения лабиринтных проблем слизистой плесенью [111], воспроизвел это исследование с топографической картой Токио и пригородов, используя овсяные хлопья для представления 36 городов в окрестностях Токио. Слизистая плесень точно воссоздала местную систему японских железных дорог. Накагаки рассчитал, что степень сложности решения подобной проблемы равна степени сложности математических расчетов, необходимых человечеству для поддержания равновесия при езде на велосипеде. Когда Накагаки спросили, считает ли он, что слизистая плесень обладает интеллектом, он ушел от ответа, заявив, что это зависит от того, что считать интеллектом [112].

Экспонат Б: Путь саранчи

Второй пример эмерджентного поведения, поднимающий вопрос, что есть «разум» в коллективных условиях, – это роение саранчи. Саранча живет преимущественно в засушливых зонах, и для нее характерен изолированный и относительно антисоциальный образ жизни – избегание контактов с другими особями и выживание на ограниченном растительном рационе. Однако временами, когда выпадают дожди и растительность становится более буйной, саранча размножается и взлетает. Все то время, пока пищи в достатке, саранча продолжает вести одиночное существование. Когда дожди прекращаются и земля высыхает, саранча собирается в стаи в тех немногих зонах, где остается растительность. Этот близкий контакт запускает стремительное и радикальное изменение ее поведения. Особи начинают активно искать контактов друг с другом и передвигаться совместно. Вскоре они поедают вокруг себя все, включая друг друга. В течение нескольких часов саранча из одиночного разборчивого травоядного насекомого преображается в хаотично перемещающегося, роящегося, хищного каннибала, пожирающего себе подобных. В ситуациях, когда можно позволить себе недосказанность с подтекстом, научное сообщество описывает такую трансформацию саранчи как «стадную».

Исследуя группу саранчи, размещенную в замкнутом пространстве площадью в несколько квадратных футов, австрийские исследователи зафиксировали тот переломный момент, когда происходит эта трансформация. При низкой плотности насекомые не организованы и каждое идет своим путем. Когда их число достигает 10–25, саранча начинает подбираться ближе друг к другу, но по-прежнему ведет себя неорганизованно. Однако при критической плотности приблизительно в 30 насекомых стремительно происходит комплекс необычайных физиологических изменений. Саранча меняет цвет с коричневого на желтый с черным. Мышцы на лапках увеличиваются и начинают ритмичное движение, синхронизированное с соседними особями. Размер мозга увеличивается на 30 % и претерпевает фундаментальную реорганизацию: области первичной обработки зрительной информации, необходимые при одиночном поиске пищи, уменьшаются, а области, обеспечивающие высокоуровневую обработку зрительной информации, необходимую, чтобы справиться с групповым поиском пропитания, увеличиваются [113]. (Учитывая настолько радикальные изменения, не удивительно, что до 1920-х одинокую и стайную саранчу считали отдельными видами.)

Десятилетие назад было обнаружено, что смена паттерна поведения с одиночного не может быть инициирована, если пощекотать пучок волосков, расположенный на задних лапках саранчи, – ту самую точку, которая приходит в контакт с другими насекомыми, когда они находятся в близком соседстве. Позже исследователи обнаружили, что стимулирование этих волосков запускает внезапный выброс серотонина в мозге – его уровень втрое превышает уровень серотонина в мозге одинокой саранчи. Серотонин – мощный нейромедиатор, среди множества его функций такие, как регулирование настроения, гнева, агрессии и аппетита. Блокирование действия серотонина предотвращает роение, введение серотонина одинокой саранче превращает ее в роящегося монстра. «Вот перед нами одинокое создание, пустынная саранча. Но дайте ей немного серотонина, и она пойдет и присоединится к банде», – сказал автор исследования Малькольм Берроуз (Malcolm Burrows) из Кембриджского университета [114].

Представьте себе комикс про чету саранчи, ведущую беседу за обедом после того, как муж подвергся такой трансформации. «Что на тебя нашло? – спрашивает жена. – Ты всегда был вдумчивым, бережливым, экологически сознательным вегетарианцем, а теперь – посмотри на себя – у тебя даже окраска изменилась! Ты уже не тот саранча, которого я знала все это время». Самец пожимает плечами и бросает на жену взгляд искреннего раскаяния. Но прежде чем он успевает сказать что-то в ответ, его внимание привлекает туча саранчи, зависшая за окном гостиной. Он поднимается, двигаясь в сторону двери. «Вернусь поздно. Не жди меня». На следующей картинке миссис Саранча стоит у окна, глядя, как ее муж присоединяется к рою. На последнем рисунке миссис Саранча, открыв окно, кричит вслед своему мужу: «Я передумала! Подожди, я сейчас догоню!»

Групповое мышление

Поскольку нам не свойственно думать о саранче как о самостоятельном существе с хорошо развитым разумом, мы не беспокоимся о том, ограничен ли разум саранчи отдельной особью. Очень просто принять тот факт, что роение ведет к частичной перестройке и реорганизации мозга саранчи. Но говорит ли это нам что-нибудь о групповом поведении человека? Могут ли аналогичные биологические эффекты стоять за проявлениями групповой «дедовщины», которая оканчивается неумышленными убийствам, геноцидом в Руанде[35], издевательствами над заключенными в тюрьме Абу-Грейб[36], резней в Сонгми[37]? Или психологических объяснений достаточно? Мы ненавидим толпу, испытываем сильные чувства, когда нарушаются наши территориальные права, слишком интенсивный фоновый шум расстраивает нервы…

Иан Казен, занимающийся математической биологией в Принстонском и Оксфордском университетах, обнаружил некоторые поведенческие свидетельства человеческого роения, основывающиеся на лабораторных наблюдениях. Тем не менее по его наблюдениям, способности людей к роению весьма посредственны [115]. В то же время, опираясь на масштабное математическое моделирование роения множества видов, он заметил схожую активность на уровне отдельных клеток человеческого мозга. Казен приводит в качестве примера восприятие – проблему того, как мозг извлекает смысл из неструктурированного потока сигналов, поступающих от глаз. «Каким образом мозг использует эту информацию и приходит к общему решению о том, что вы видите?» С его точки зрения, ответ может лежать в своего рода внутреннем роении на нашем клеточном уровне – клетки общаются между собой способом, подобным интеракциям между особями саранчи [116].

То, что мы демонстрируем ограниченные проявления роящегося поведения в лабораторных условиях, неудивительно. Это показывает не столько фундаментальную разницу в функционировании мозга человека и саранчи, сколько то, что эти ограничения отражают ту меру, в которой мы способны к сознательному контролю над некоторыми биологическими феноменами. Если сделать снимок настроек скрытого слоя мозга саранчи, то едва ли мы обнаружим на нем серьезные культурные и нравственные предубеждения против каннибализма и общего месива. Обусловленные групповой активностью биологические изменения у низших форм жизни с большей вероятностью совпадут с конечным поведением. По мере того как нервная система усложняется и возникает самосознание, нравственные нормы, социальные и культурные ценности, а также осознанная решимость идти против собственных базовых инстинктов, поведенческий эффект группового влияния становится гораздо менее предсказуемым (принимая предположение, что мы способны смирять свои врожденные склонности).

С учетом невероятной сложности человеческого поведения и отсутствия точной корреляции между любым предполагаемым изменением на групповом уровне и индивидуальным поведением задача продемонстрировать опирающийся на биологию человеческий «коллективный разум» выглядит поистине невыполнимой.

Например, вы хотите понять, вызывает ли просмотр сцен насилия по телевизору увеличение числа подростковых драк. Вы выбираете контрольную группу, которая не смотрит телевизор, и исследуемую группу, которая смотрит по три часа каждый вечер бои без правил, повторы «Бронсона»[38], сериал «Пятница, 13-е» и «Техасскую резню бензопилой». Через три месяца вы обнаруживаете, что количество драк в обеих группах одинаково. Позволяет ли это сделать вывод, что показ сцен насилия по телевидению не оказывает никакого влияния на вероятность проявления агрессии? Вы можете возразить, что запрет смотреть телепередачи так разозлил испытуемых из контрольной группы, что обе группы демонстрировали больше стычек, чем ожидалось. Не получив полного представления обо всех факторах, влияющих на поведение, и их взаимодействии, мы не узнаем, является ли предполагаемая контрольная группа истинно нейтральной контрольной или она находится под влиянием неких побочных переменных, которые не были распознаны или учтены. Невозможность собрать идеальную контрольную группу не позволяет назвать данные, полученные при исследовании сложного поведения, строго научными.

На персональном уровне, думаю, у каждого был хотя бы один саранчеподобный опыт. Мероприятие закончилось, и вы направляетесь к выходу. Вы едва видите на полметра перед собой и вынуждены следовать за теми, кто идет непосредственно перед вами. Совершенно не задумываясь, вы начинаете продвигаться вперед крошечными шажками, как вы «чувствуете», в направлении выхода. Вы не придаете никакого значения этому изменению длины шага. Эта необычная походка не кажется вам странной, потому что считаете ее единственным способом продвигаться вперед, ни на кого не наступая. С учетом вашего чувства агентивности, вы ощущаете, что ваша изменившаяся походка – осмысленное действие. Но был ли это ваш выбор или результат группового воздействия, откуда вам знать?

Возьмем нечто совсем простое, например следование музыкальному ритму. Когда вы сами отстукиваете ритм, вы одновременно чувствуете, что контролируете ваши движения и следуете ритму, который задают музыканты. Если вы вместе с толпой хлопаете в ладоши в унисон с другими присутствующими в аудитории, у вас нет сомнений, что вы хлопаете намеренно – никто не двигает вашими руками за вас, – и одновременно вы ощущаете себя частью группового ритма. Когда-то было принято считать, что такое групповое поведение лучше всего понимать как схему, в которой есть лидер или инициатор, а остальные следуют за ним и синхронизируются с ним (теория пейсмейкера).

Чтобы проверить эту гипотезу, нейробиолог Крис Фрит со своими коллегами попросил добровольцев разбиться на пары и попытаться отхлопать вместе простой ритм. На каждого субъекта были надеты наушники, чтобы он мог слышать только другого, но не себя. В таких обстоятельствах не появлялось ни одного лидера, оба участника постоянно подстраивали свой ритм друг под друга. Этот непрерывный обмен между двумя субъектами – а не следование за лидером – легко заметить в джазовой импровизации двух первоклассных музыкантов. Ни лидера, ни последователя, ни индивидуальной агентивности в действии – только две постоянно взаимодействующие части единого целого. Фрит убежден, что двух таких людей лучше всего рассматривать как единую комплексную систему, а не как две взаимодействующие системы. Два мозга действуют как сложное единое целое [117, 118].

При опросе участники этих исследований описывали весьма различные ощущения агентивности, варьирующиеся от полной потери контроля до ощущения повышенного контроля над ритмом своей двигательной моторики. Кроме того, некоторые говорили о чувстве контроля группы над собой, в то время как другие описывали чувство совместного контроля [119]. Ранее мы видели, что измененное чувство агентивности может возникать в результате психических заболеваний, таких как шизофрения, а также может быть искусственно вызвано внушением, например гипнозом. Синхронизация является примером того, как настолько элементарное поведение, как хлопанье в ладоши, может трансформировать чувство собственного контроля человека. Трудно не задуматься о степени распространенности этого феномена и о том, насколько легко его использовать для манипулирования толпой. Понаблюдайте за черлидером, разогревающим свой сектор трибун, инструктором по строевой подготовке морской пехоты, выкрикивающим команды, или хорошим оратором, и вы ощутите, до чего легко втянуться в гипнотизирующий такт и ритм заинтересованного в этом человека.

Чувство агентивности – не единственное ментальное ощущение, подверженное социальным влияниям. Множество фМРТ-исследований показали, что определенная область мозга – вентромедиальная префронтальная кора – демонстрирует повышенную активацию, когда человек говорит или думает о самом себе. У жителей Запада эта область преимущественно активизируется, когда испытуемому показывают соотносящиеся с ним слова и образы или когда он активно думает о себе. В Китае и Японии активация происходит как при мыслях о себе самом, так и когда испытуемый думает о близких членах семьи, особенно матери, или ему предъявляют их фотографии, информацию о них. Выглядит так, что само чувство Я – по крайней мере как это отражается в результатах фМРТ – варьируется в зависимости от культуры. То, как мы интерпретируем эти открытия, само по себе выявляет наши собственные сформированные культурой мозговые системы, стоящие за этой интерпретацией. То, что у западного человека может вызвать фрейдистские интерпретации и ассоциации с представлением «маменькин сыночек», у азиатов будет восприниматься как свидетельство семейной почтительности и уважения традиций.

Чтобы увидеть, как эти особенности проявляются у бикультурных личностей, вестернизированные китайцы, живущие в Гонконге, были протестированы после взаимодействия либо с западной, либо с восточной культурой. Сначала им была представлена серия символов западной культуры, охватывающих различные области: пища, музыка и искусство, звезды кино, религиозные символы и легенды, а также фольклор и знаменитые памятники.

После просмотра всех этих изображений, каждое в течение 10 секунд, испытуемые проходили процедуру фМРТ-сканирования, во время которой им предъявляли информацию и фотографии их самих и их близких. На следующий день они участвовали в аналогичном исследовании, но на этот раз с атрибутами китайской культуры, заменяющими соответствующую западную символику.

Исследователи обнаружили, что чувство Я испытуемых разительно меняется в зависимости от предшествующего взаимодействия с культурными символами. Когда жители Востока взаимодействовали с западными образами, чувство Я было ограничено личными упоминаниями. Когда им предъявлялись символы восточной культуры, чувство Я распространялось и на других. У некоторых испытуемых оно распространялось не только на тех, к кому участники исследования были близко привязаны, но даже не на родственников, имеющих для них авторитет, например их работодателей. Исследователи заключают, что на нейронный субстрат для чувства Я можно воздействовать с помощью культурного прайминга [120].

Третье ментальное ощущение, находящееся под влиянием культуры, – это наше чувство уверенности. Посмотрите на схему «Иллюзия Мюллера – Лайера» и задайтесь вопросом, имеют ли верхняя и нижняя линии одинаковую длину. Даже после того как вы измерили, что линии одинаковы, трудно отделаться от чувства, что нижняя линия длиннее. В последние годы я использовал оптическую иллюзию Мюллера – Лайера, чтобы продемонстрировать, что интеллектуальное понимание того, что линии одинаковы по длине, существует отдельно от ощущения, что линии имеют различную длину. Для меня это аргумент в пользу того, что чувство знания существует независимо от интеллектуального понимания. Мне никогда не приходило в голову, что этот когнитивный диссонанс, заложенный в основах зрительного восприятия, может иметь культурные корни. Однако в 2010 г. исследование, проведенное группой специалистов из Университета Британской Колумбии, возглавляемой психологом Йозефом Хайнрихом (Joseph Heinrich), продемонстрировало, что разные культуры воспринимают эту иллюзию по-разному.

Схема 2. Иллюзия Мюллера – Лайера

Группа Хайнриха показала иллюзию в 16 различных социальных группах, включая 14 групп представителей небольших сообществ, таких как племена африканских аборигенов. Чтобы увидеть, насколько сильна была иллюзия у каждой из этих групп, они определяли, насколько длиннее должна быть «короткая» линия, чтобы наблюдатель пришел к выводу, что обе линии имеют одинаковую длину (вы можете проверить себя на веб-сайте: http://www.michaelbach.de/ot/sze_muelue/index.html) [121]. Измеряя длину, необходимую для того, чтобы иллюзия исчезла, они смогли составить таблицу различий между различными сообществами. На дальнем конце диапазона – те, кому потребовалось больше всего продлить линию (на 20 % исходной длины), чтобы две линии воспринимались одинаковыми по длине, – оказались старшекурсники американского колледжа, за ними следовала выборка белых южноафриканцев из Йоханнесбурга. На другом конце – представители племени из пустыни Калахари, охотники-собиратели народа сан, для которых линии выглядели одинаковыми. Никакой подгонки не требовалось, поскольку они не испытывали иллюзии. Авторы исследования заключают: «Эта работа позволяет предположить, что даже такие процессы, как низкоуровневое зрительное восприятие, могут существенно различаться среди всей человеческой популяции. Если зрительное восприятие может функционировать по-разному, существует ли такой тип психологических процессов, о котором с уверенностью можно было бы сказать, что он стабилен?» [122].

Бросив вызов целой области психологии, Хайнрих и его коллеги пришли к ряду тревожащих выводов. Люди, родившиеся и выросшие в обществах западного образца, которые характеризуются высоким уровнем образования, индустриализации, богатства, демократичности (авторы придумали аббревиатуру WEIRD[39]: Western, Educated, Industrialized, Rich, Democratic), раз за разом дают отличающиеся от представителей других сообществ результаты как в экспериментах, связанных с измерением честности, антисоциальных наказаний и сотрудничества, так и в выраженности зрительных иллюзий, а также индивидуализма и конформизма. «Тот факт, что представители WEIRD оказываются обособленными в очень многих ключевых областях поведенческой науки, делает их одной из худших подгрупп, которые следует изучать с целью обобщения данных на всех Homo sapiens». Исследователи указывают, что, несмотря на то, что эти люди составляют всего 12 % населения Земли, 96 % поведенческих экспериментов проведены на испытуемых из западных промышленно развитых стран, и 68 % этих испытуемых – американцы.

По мнению Джонатана Хэйдта, психолога из Университета Виргинии, рецензировавшего статью до публикации, исследование Хайнриха «подтверждает то, о чем многие исследователи знали всегда, но не хотели говорить и признавать, поскольку это могло привести к очень неприятным последствиям» [123]. Хайнрих чувствовал, что либо многие поведенческие психологические исследования должны быть проведены заново на больших выборках – пугающая перспектива, – либо они должны восприниматься как предлагающие понимание разума только богатых и образованных жителей Запада.

Результаты научных исследований, делающих универсальные выводы о человеческой природе, должны быть независимы от факторов географического положения, культуры и прочих внешних влияний. Было бы неплохо, если бы одним из предварительных условий такого исследования стало тестирование физических принципов в различных ситуациях и обстоятельствах. И тем не менее большая часть из того, что мы знаем и в чем убеждены касаемо человеческого поведения, было экстраполировано на основе этих исследований небольшой части человечества, известной своим особым восприятием таких разных вопросов, как справедливость, нравственный выбор, и даже того, что мы думаем о необходимости делиться с другими [124]. Если мы заглянем за пределы обычных обвинений и суждений – начиная с того, что очень просто проводить исследования на недорогих студентах, до стремления совершить быстрый скачок в карьере, – мы снова вернемся к той же проблеме уникального самодостаточного разума, диктующего, как он должен изучать сам себя.

Идея, что разум действует в соответствии с универсальными принципами, отражает способ, который мы используем для исследования любых биологических систем. Чтобы понять анатомическое строение, мы расчленяем одно тело, насколько это только возможно, и вытягиваем из него основные представления о человеческой анатомии. Хотя мы ожидаем вариаций, мы рассматриваем их как исключение из общего правила. Следовало ожидать, что мы будем воспринимать разум в том же свете. Один из способов обойти эту потенциально уводящую в ложном направлении тенденцию – выводить универсальные заключения, где только возможно, – это разделить саму идею разума на эмпирическую часть (то, как мы ощущаем разум) и более обширную и концептуальную категорию разума: то, как мы думаем о разуме, описываем его и объясняем, чем он является.

То, что мы чувствуем на личном (эмпирическом) уровне, не следует путать с тем, чем разум может быть на более высоком уровне либо группового, либо расширенного разума. Ранее я цитировал Джона Сёрла, который отвергает идею расширенного разума, поскольку она противоречит здравому смыслу. Путаница в этом доводе происходит из-за того, что он позволил своему личному опыту, опыту здравого смысла, определять его взгляд на то, чем может быть разум в более широком смысле. Ведь здравый смысл, скорее, отражает сильное чувство в отношении того, что знакомо и правильно, а не истину или обоснованные факты. Подозреваю, что на этой позиции стоит подавляющее большинство из нас. Одна из проблем концептуализации расширенного или группового разума состоит в отсутствии адекватного психического образа, который можно противопоставить нашему осязаемому переживанию индивидуального разума.

Одно из возможных решений – думать о разуме как о дополнении к нашим идеям о клеточном взаимодействии в целом. На физико-химическом уровне клетки мозга коммуницируют друг с другом, выделяя различные нейромедиаторы, раздражающие рецепторы других клеток. Это основа для понимания того, как работает мозг. В практическом смысле поток нейромедиаторов есть поток информации. В любой момент наши мысли и действия являются итоговой суммой бесчисленного множества входящих сигналов на рецепторах нашего мозга. Эта общая схема применима ко всей входящей информации. Если мы слушаем новости по радио, информация упаковывается и передается радиоволнами, а наши уши и слуховая сенсорная система действуют как рецепторы.

Теоретически даже при том, что разум возникает из чисто физиохимических реакций в мозге, на уровнях выше он, скорее, вовлечен в обработку информации. Подумайте об этом высоком уровне психической деятельности (обработке информации) с помощью метафоры рецепторов. Мозг получает информацию за счет того, что входящие данные «стимулируют» рецепторы мозга получать и обрабатывать эту информацию. Если мы планируем отпуск на Марсе, мы можем погуглить расписание полетов и разузнать про лучшие курорты. Эта информация, существующая на серверах Гугла в виде битов данных, транслируется на спутниковую тарелку, передается по системе беспроводной связи в ваш дом, затем в ваш компьютер, где она превращается в оптический образ, воздействующий на вашу сетчатку. Мы можем точно проследить и проанализировать движение этой информации вдоль всего ее физико-химического пути. Хотя у нас есть прекрасная теория передачи информации и успешно разрабатываемое представление о том, как она физически хранится в мозге, мы удручающе мало знаем о том, что представляет собой информация на физическом уровне. Вся область теории информации бьется с этой ключевой тайной. Следующий уровень осмысления, споры метафизиков о существовании платоновских идей, фундаментальных истин и нравственных законов – как возможно их существование вне очевидно физических пространств [125, 126].

То, что мы чувствуем на личном (эмпирическом) уровне, не следует путать с тем, чем разум может быть на более высоком уровне либо группового, либо расширенного разума

Эта проблема является общей для многих – если не для всех – физических свойств. Возьмем гравитацию. У нас есть однозначное математическое описание гравитационного взаимодействия, но никто не знает, что такое гравитация, того состояния, в котором она существует. В настоящее время гравитация известна нам только по своему эффекту, но не по какому-либо непосредственному ее наблюдению, независимому от эффекта. Квантовые теории утверждают, что гравитация отражает существование неких пока еще не открытых субатомных частиц. Эйнштейн предполагал, что гравитация является неотъемлемым свойством материи в пространстве-времени. Независимо от того, чем гравитация может однажды оказаться и будет ли она когда-либо открыта на фундаментальном «что это такое» уровне, мы все можем наблюдать ее эффекты. Аналогично широкий диапазон более высокоуровневых феноменов, таких как культурные ценности и групповая динамика, может порождать биохимические и структурные изменения в мозге. То, что эта информация существует и влияет на ход нашего мышления и даже на нейронные связи в мозге, несомненно.

Как только мы начали рассматривать разум в качестве средства получения и обработки информации, прежние границы исчезают. Сторонники теории сложных систем утверждают, что движения крыльев бабочки в Токио могут породить песчаную бурю в Тимбукту. Квантовые физики поют оды квантовой запутанности – измеряемому взаимодействию электронов, находящихся на противоположных концах Вселенной [127]. Наблюдения того, что группы клеток мозга, судя по всему, обладают собственной версией квантовой запутанности или, как говорил об этом Эйнштейн, «призрачным воздействием на расстоянии», укрепили уверенность некоторых нейробиологов в том, что это может объяснять, как наш разум складывает из ощущений от различных органов чувств единое воспоминание [128]. Если идея квантовой запутанности может быть принята всерьез, то возможность воздействия на расстоянии может быть приписана и информации.

Двигаясь дальше, каждому из нас придется найти собственный способ балансирования между двумя диаметрально различными способами рассмотрения разума. Даже прочтя все, что было написано выше, у вас останется сильное чувство присутствия индивидуального разума, ограниченное параметрами вашего чувства Себя и наделенного причинной силой. В то же время научно обоснованное функциональное понимание разума требует принять положение, что высокоуровневая психическая деятельность, такая как получение информации, может существовать далеко за пределами нашего индивидуального мозга и тела.

Возможно, приведенные выше аргументы звучат как досужая пустая болтовня. Так, что бы ни происходило во внешнем мире, оно по-прежнему проявляется через физические изменения внутри нашего мозга. Но ограничивать свой взгляд представлением об индивидуальном разуме – значит, сводить наше изучение разума к индивидуальным эффектам. Представьте себе, что вы захотели исследовать, как близкое соседство может воздействовать на нейронные сети. Как будет выглядеть хороший экспериментальный план? Должны ли вы поместить группу испытуемых в поставленные вплотную друг к другу фМРТ-сканеры и задавать вопросы всем одновременно? Или можно просто показать испытуемым изображения больших групп людей? Но какие результаты мы получим, если применить этот подход к полевым исследованиям саранчи? Пока саранча физически не начнет тереться друг о друга, мы не увидим биологических изменений, запускаемых роением. Насколько точным будет наше представление об эмпатии, если мы изучаем ее на незнакомых людях в короткий период их изоляции в томографе вместо условий тесного физического контакта с другими? Если результаты исследований с праймингом верны, бикультурные студенты после урока по истории западных цивилизаций или урока по истории Азии продемонстрируют в фМРТ-исследовании заметно различающиеся ответы на когнитивные тесты. Подумайте о том, что реакция двух испытуемых может различаться только из-за того, что один всю ночь смотрел фильмы с Брюсом Ли, а другой наблюдал за подвигами Джеймса Бонда. Препятствия к исследованию индивидуальных разумов монументальны, а урок осторожности при интерпретации нельзя игнорировать.

Трудно представить, как получить по-настоящему нейтральное фМРТ-исследование, в котором были бы устранены все подобные трудноуловимые и искажающие картину побочные переменные. Чтобы сделать это, нам необходимо узнать обо всех разнообразных эффектах всей предшествующей активности по всем аспектам мозговых функций – задача немыслимых масштабов. Если мы хотим понять такие феномены группового поведения, культурного опосредования или массовой истерии, то предпочтительным кажется смотреть на разум в его наиболее широком контексте, вместо того чтобы упорствовать в сокровенном представлении об индивидуальном разуме под нашим личным контролем. Рецепторы нашего концептуально определенного разума протягиваются к далеким уголкам Вселенной, даже когда наш ощущаемый разум рассказывает нам персональные сказки и поет уникальные песенки где-то позади наших глаз.

Безумные предположения

С того момента, как я прочел о возможностях слизистой плесени решать задачи поиска пути, меня преследовала идея, что человеческий разум так же обладает биологически опосредованным групповым компонентом. Когда я смотрел на косяк рыб, устраивающих воздушное шоу, стаю скворцов, группу китов, дружно бьющую хвостами по воде, чтобы загнать и оглушить свой обед, я не переставал размышлять о том, не стоят ли подобные механизмы за предвзятой политикой, корпоративным жаргоном, групповым конформизмом и нежеланием принимать новые идеи, даже героическим поведением, например отрядов сопротивления во Второй мировой войне. Если мы не отличаемся коренным образом от всего остального животного мира, то более чем вероятно, что мы обладаем сходными базовыми биологическими механизмами.

В то же время маловероятно, что эти механизмы могут точно объяснить конкретные примеры человеческого поведения. Если бы мы обнаружили повышенный уровень серотонина в мозге зрителей на рок-концерте, мы по-прежнему могли бы только догадываться о стоящих за ним причинах. Сложность человеческой нервной системы и человеческого опыта не позволяет найти абсолютно надежный способ выявления возможных причинных факторов. Как мы можем видеть из спора о насилии на телевидении, люди, в отличие от одноклеточной слизистой плесени или саранчи с ее крошечным мозгом, не подчиняются точному плану поведения, выстроенному на основе вариаций единственной переменной. Даже если бы мы обнаружили на задней поверхности наших ног волоски, поглаживание которых способствует синтезу серотонина в мозге, мы бы не знали, является ли поглаживание непосредственной причиной повышения уровня нейромедиатора. Возможно, поглаживание ног участника исследования снимает у него зуд или вызывает приятные воспоминания, которые, в свою очередь, повышают уровень серотонина.

Рискуя показаться отъявленным нигилистом, скажу, что существует второе важнейшее препятствие в изучении биологии, стоящей за групповым поведением: фундаментальный недостаток знаний о функционировании мозга на клеточном уровне. Уже более 200 лет нам известно, что существуют два основных типа клеток мозга: нейроны, которые являются субстратом нашего мышления, и еще какая-то иная нервная ткань. Эта ткань – глиальные клетки (от греческого слова «» – клей, поскольку долго считалось, что эти клетки скрепляют мозг) – может быть, одного или нескольких видов. Один вид – олигодендроциты – отвечает за создание изоляции (миелиновых оболочек) вокруг нервных волокон (аксонов). Другой – астроциты – неразрывно связан с нервной функцией, поскольку обеспечивает питание, клеточную регуляцию и даже контроль над кровеносными сосудами, участвующими в микроциркуляции крови в мозге. Еще совсем недавно считалось, что нейроны осуществляют мышление, тогда как глиальные клетки поддерживают структуру, обеспечивающую нормальное функционирование звездчатых нейронов. Но такой взгляд на глиальные клетки может подвергнуться радикальному пересмотру.

Немного истории: в конце XIX века испанский нейробиолог и лауреат Нобелевской премии Сантьяго Рамон-и-Кахаль разработал элегантные методы окрашивания, позволившие в деталях рассмотреть наши нейроны и их соединения. Многие считают Кахаля отцом современной нейробиологии. Ему приписывается популяризация господствующего до сих пор убеждения, что нейроны являются субстратом нашего мышления – так называемая «Нейронная Доктрина». Этот взгляд в дальнейшем укрепился благодаря технологическому развитию 1930-х: отделение гигантского аксона кальмара, достаточно большого, чтобы его можно было изучать с помощью электрических воздействий, используя внутриклеточные регистрационные электроды. В середине 1940-х британские ученые Алан Ходжкин и Эндрю Хаксли определили природу передачи нейронных импульсов – электрический биопотенциал, который перемещается по всей длине нерва и приводит к выбросу нейромедиаторов в синаптическую щель. Их работа, также получившая Нобелевскую премию, стала фундаментом для современного понимания работы нервной системы.

Между тем глиальные клетки были обделены вниманием, хотя они составляют половину объема мозга взрослого млекопитающего и как минимум настолько же разветвлены. Более трудные для исследования, они оставались на задворках нейробиологии. Это продолжалось до 1960-х, когда стало известно, что астроциты тоже обладают биопотенциалом. Затем выяснили, что как нейроны, так и астроциты реагируют на выбросы нейромедиаторов. Совсем недавно обнаружили, что астроциты могут также создавать кальциевые волны, распространяющиеся по области, в сотни раз превышающей по размеру астроцит-источник. Хотя у астроцитов нет собственных синапсов, значительный процент их концевых пластинок (до 30 000 на астроцит) приближен к нейронным синапсам. Все качества, необходимые для воздействия на передачу нервных импульсов, присутствуют. Но участвуют ли они в процессах познания?

Вердикт по-прежнему не вынесен. Некоторые специалисты уверены, что астроциты не играют роли в познавательных процессах. Другие – что они участвуют в реализации познавательных функций, но не уверены в степени их вклада. Кто-то избегает давать определенный ответ. В 2008 г. Кен МакКарти, исследователь из Университета Северной Каролины, написал, что «астроциты активно участвовуют в обработке информации в мозге» [129]. Год спустя его следующий эксперимент не смог предоставить убедительного доказательства в пользу глиального воздействия на нейроны, заставив МакКарти усомниться в своих прежних утверждениях. Те, кто не скрывает своего энтузиазма, полагают, что глиальные клетки являются важнейшим фактором генерации наших мыслей. По словам нейробиолога из Университета Висконсина Эндрю Куба, автора книги «The Root of Thought: Unlocking Glia»[40] [130], «именно астроциты контролируют нейроны, а не наоборот». Куб подозревает глию во всем, от снов до воображения. Из его последнего интервью в Scientific American: «Очевидно, что астроциты вовлечены в процессы на уровне коры мозга, но важнее сейчас ответить на следующие вопросы: наши мысли и воображение следствие совместной работы астроцитов и нейронов, или наши мысли и воображение – прерогатива исключительно астроцитов?» [131].

Размер действительно имеет значение?

Чтобы подкрепить свое утверждение, Куб обращается к предшествующим нейроанатомическим исследованиям плотности клеток в мозге. В 1960-е установили, что глиальные клетки составляют около 90 % от всей массы мозга. Куб рассматривает это наблюдение в качестве источника распространенного мифа о том, что мы используем только 10 % нашего мозга. Поскольку мы склонны пидавать важность размеру и количеству в духе «чем больше, тем лучше» и «хорошего должно быть много», Куб намекает на то, что чем больше глиальных клеток, тем выше вероятность, что они играют основную, а не поддерживающую роль. Но исследования по определению количества клеток – и, таким образом, как подразумевается, потенциальной важности глиальных клеток – дают широкий разброс результатов. По крайней мере, одно из ранних исследований предполагало 50-кратный перевес массы глиальных клеток над массой нейронов [132], тогда как новые методы приносят новые результаты. Исследование, опубликованное за шесть месяцев до появления интервью Куба в Scientific American в 2009 г., утверждало соотношение приблизительно один нейрон на одну глиальную клетку [133].

Так же обстоит дело и с подсчетом нейронов. Оценки их общего количества радикально различаются: от десяти миллиардов до одного триллиона [134]. Это может показаться удивительным, что в наши дни, в век техники, способной расшифровать человеческий геном, мы не можем точно посчитать количество клеток мозга, но это так. Различные методы приносят различные результаты. Трудно понять, выдержат ли какие-либо из существующих на сегодня величин проверку временем.

По словам швейцарского исследователя Андреа Вольтерра, ставки очень высоки. «Если глия участвует в передаче сигналов, то выходит, что процессы в мозге на много порядков сложнее, чем считалось прежде. Нейробиологи, которые долгое время фокусировались на нейронах, будут вынуждены пересмотреть все свои представления [135]». Но в том-то и проблема, получается, что не только не вынесен вердикт, но и судьи, похоже, зашли в тупик в попытках прийти к единому мнению о том, что делать дальше. Никто не может предложить экспериментальный подход, который был бы принят всеми в качестве потенциального источника окончательного решения о соотношении функций нервных клеток. В обзорной статье в журнале Nature в 2010 г. нейробиолог из Лондонского университета Дэвид Этвелл пишет: «Не существует простого и ясного эксперимента, иначе бы я его провел… так же как и большинство других ученых» [136].

Попробуйте представить эксперимент, который принес бы недвусмысленные результаты. Пусть мы хотим увидеть природу мысли (если таковая существует) в отсутствие глиальных клеток. Поскольку последние являются неотъемлемой частью функционирования нейронов, невозможно разработать исследование на человеке, в котором глиальные клетки были бы деактивированы. Без глиальных клеток нейроны не будут нормально работать. Даже выборочная деактивация компонентов функции глиальных клеток приведет к тому же результату. Если, допустим, нейроны были бы передатчиками мыслей, генерируемых глиальными клетками, при этом подходе мы бы просто ничего не увидели и смогли сделать еще меньше выводов. Кроме того, сейчас у нас нет возможности определить, какие эмерджентные свойства могут присутствовать у групп глиальных клеток. Для проведения идеального исследования нам необходимо создать функционирующий мозг только из глиальных клеток, затем прикрепить его к телу и изучить последствия этой операции.

С моей точки зрения, самый важный вывод из этой истории с глией и нейронами – вывод о роли научной методологии в выдумывании гипотез. По большей части из-за того, что нейроны было проще изучать путем экспериментов, у нас превалировало мнение, что нейроны являются основным источником познания. Между тем до последнего времени наука игнорировала более трудные для исследования клетки мозга, которые занимают по крайней мере не меньший (или, возможно, больший) объем мозга. Если бы глиальные клетки было проще, чем нейроны, у нас бы, возможно, было совершенно иное представление о том, как мозг создает разум. Майкен Недергор, исследователь глиальной ткани из Университета Рочестера, относит большую часть проблем в понимании глии на счет обусловленных культурой предубеждений. «Все нейробиологи проходят подготовку в нейронно-центристских лабораториях, и каждый до сих пор уверен, что астроциты работают как нейроны. Но астроциты функционируют совершенно иначе. Они используют другой язык. Они используют другой способ осуществления приема и передачи. И они могут работать в совершенно ином временном масштабе, нежели нейроны» [137].

Наши представления о том, как мозг создает мысли, зависят от используемых нами инструментов

Наши представления о том, как мозг создает мысли, зависят от используемых нами инструментов. Я привел пример глиальной передачи сигналов, поскольку эта тема поднимает серьезный вопрос об эволюции наших текущих представлений о работе мозга и создании мыслей. Не знаю, подтвердится ли в конечном итоге важность глиальной передачи сигналов. Хуже того, с учетом честного признания, сделанного многими ведущими специалистами в этой области, сомнительно, что проблема решится существующими в настоящее время инструментами. Возможно, сложность нейронно-глиальных взаимодействий будет препятствовать достижению полной ясности в этой области и в обозримом будущем. На этот период нам остается только теоретизирование и интерпретация противоречивых данных. От того, как мы интегрируем эту неточную и двусмысленную информацию, будет зависеть образ нашего мышления, который сам по себе подвергается воздействию групповых и культурных влияний, влияющих на наше восприятие [138]. Не обращать внимания на эти неотъемлемые методологические сложности – значит, совершать ошибку того же толка, что и утверждать, будто мы близки к пониманию темной материи, темной энергии, природы гравитации и тысячи других великих тайн, которые не сдаются лучшим умам и величайшим техническим достижениям. В космологических кругах принято говорить, что видимая Вселенная – всего лишь малая частица сущего. Все остальное – темная материя и темная энергия – это предмет экспериментов, спекуляций, смелых предположений и старой доброй научной фантастики. Трудно избежать подобного же взгляда на мозг. Возможно, глиальные клетки следует рассматривать как темную материю мозга, а не как его белое вещество.

А что, если…

Чтобы продемонстрировать, насколько трудно отступить от предрассудков, можно рассмотреть следующее гипотетическое предположение. Если примеры группового интеллектуального поведения наблюдаются по всему животному миру, возможно, мы также обладаем аналогичной клеточной системой, обеспечивающей совместный «интеллект»? Задумайтесь на мгновение и спросите себя, что вы чувствуете при мысли, что ваш разум отчасти движим биологическими механизмами, которые могут действовать вне рамок индивидуального мозга. Это вдохновляет, подавляет, кажется бессмысленным, тревожит или возбуждает? Окажет ли это влияние на чувство самоуважения, нравственных ценностей, отношение к другим, религиозные убеждения? То, как вы воспринимаете эту возможность, теснейшим образом связано с тем, как вы ощущаете собственный разум – кому или чему вы приписываете агентивность, каковы ваше чувство Я и ощущение личной уникальности. Это также имеет отношение к тому, как вы воспринимаете себя по отношению к остальной части животного мира, оцениваете перспективы идей в отсутствие убедительных доказательств, воспринимаете собственную способность разбираться во мнениях специалистов, насколько вы придерживаетесь популярных культурных и научных убеждений и верите, что наука рано или поздно откроет все тайны Вселенной. Список факторов практически бесконечен.

Хотя какие-то выводы о групповом мышлении можно сделать на основании поведения других видов, твердые доказательства его существования у людей отсутствуют и едва ли будут получены в обозримом будущем. В мышлении о пределах и измерениях разума метафоры информации как нейромедиатора и разума как рецептора весьма привлекательны. Как и идея группового поведения как частичного пребывания под общими биологическими воздействиями. Я не могу доказать, что эти идеи правильны, но сама их возможность позволяет нам шире взглянуть на то, что нейробиология может сказать нам о разуме.

Суммируя сказанное, на уровне нейроанатомии границы разума удивительно неясны. Несмотря на сложнейшие методы, мы не уверены даже в том, сколько клеток в мозге, не говоря уже о том, как они взаимодействуют друг с другом. Возможность опосредованного биологическими закономерностями группового воздействия на мышление в разы повышает возможную степень сложности и без того непростого предмета исследования. Существуют огромные провалы в нашем понимании других имеющих отношение к групповому поведению аспектов фундаментальной науки: от эмерджентности/сложности до квантовой запутанности. Непроизвольные ментальные ощущения помогают запускать и контролировать наше самонаблюдение и наши изыскания в области разума. И все эти вопросы являются лишь несколькими из тех препятствий, с которыми сталкивается нейробиология.

Недавняя волна общественного интереса к нейробиологии была в большой степени вызвана надеждой, что она поможет нам лучше понять человеческую природу, чем прежние, основанные на психологии, теории. Но язык современной нейробиологии не может обеспечить такого понимания. Нам ничего не дает знание о том – как это было описано в недавней журнальной статье, – что наблюдается «повышенная активация в дорсальной части передней поясной коры, вторичной моторной коре, передней островковой доле большого мозга, задней островковой доле/соматосенсорной коре и периакведуктальном сером веществе, дополнительно задействуются височно-теменной узел, области около поясной коры, участки медиальной орбитофронтальной коры и миндалина, а также повышается взаимодействие с лобно-теменной сетью» [139].

Такой профессиональный жаргон по сути своей непостижим и бессмысленен для всех, кроме кучки посвященных. Точно так же, как нам необходим переводчик, который расскажет, что написано на санскрите в древнем свитке, нейробиологи должны переводить свои сакральные тексты в доступный пониманию язык. Они должны рассказать нам, что эти области формируют болевую матрицу, а эти нейронные структуры задействованы в нашем персональном переживании боли. Как следствие, нейробиологи должны играть две различные роли: исследователя и переводчика. Они занимаются тем ремеслом, к которому их готовили, а затем берут на себя роль переводчика и толкователя собственных данных. К несчастью, это заставляет нас ходить по замкнутому кругу, потому что нейробиологи оказываются перед необходимостью переводить свои открытия на язык популярной психологии.

Сложность этой двоякой роли экспериментатора и переводчика невозможно переоценить. Фундаментальная нейробиология – очень сложная дисциплина, большинство нейробиологов имеют относительно узкую специализацию. Когда 10 000 когнитивных специалистов пекут, как пирожки, новые данные, оставаться в курсе всех последних новостей становится непосильной задачей. Для представителей фундаментальной науки быть хорошо информированными еще и в области психологии – чрезмерный труд. Не имея времени и зачастую необходимых знаний, подготовки или заинтересованности, они должны объяснять собственные открытия, полагаясь на популярные психологические теории, которые они часто не готовы адекватно оценить. Экспериментальная психология – самостоятельное поле исследований. Годы исследований необходимы для достижения хотя бы поверхностного понимания бесчисленных ловушек в ходе разработки и интерпретации психологических экспериментов.

Аналогично психологи, специалисты в когнитивной науке и философы все охотнее используют обобщения исследований нейробиологов как аргументы в пользу собственных идей, не имея достаточной подготовки в распознавании внутренних ограничений нейробиологических методов и интерпретаций. Таким образом, круг замыкается. Новые психологические теории превращаются в язык, используемый нейробиологами для перевода полученных ими результатов на понятный аудитории язык, которые, в свою очередь, цитируются психологами как свидетельства в пользу их теорий. Как только идея обрела точку опоры в коллективном разуме сообщества когнитивных ученых, она начинает жить своей жизнью независимо от того, насколько она валидна. Бездоказательные предположения трансформируются в общеизвестные факты.

Чтобы лучше понять ограничения перевода точных данных на популярное просторечие житейской психологии, я выбрал несколько весьма наглядных примеров для рассмотрения в последующих подглавах. Также я не собираюсь критиковать отдельные открытия или ученых, в большинстве своем действующих из самых лучших побуждений. Скорее, хотел бы предложить практичный способ оценки качества любого нейробиологического утверждения. Для этого я выбрал статьи, которые, весьма вероятно, окажут большое влияние на наше понимание различных аспектов поведения, от эмпатии и интеллекта до свободной воли и детерминации сознания. Моя цель – не столько опровергнуть полученные учеными результаты, сколько поставить под сомнение выводы, сделанные из них. Начнем с дискуссии о зеркальных нейронах.

Что отражают зеркальные нейроны

В конце 1980-х итальянский нейробиолог Джакомо Риццолатти со своими коллегами изучал премоторную кору лобной доли макаки. Используя внутриклеточные электроды, они записывали электрическую активность отдельных клеток, активизировавшихся, когда обезьянка брала кусочек пищи. По рассказам, однажды одна из изучаемых обезьянок с введенными электродами отдыхала между исследованиями и просто наблюдала за своими экспериментаторами. Когда один из исследователей протянул руку, чтобы взять орешек, у обезьянки активизировались те же клетки, что и тогда, когда она сама тянулась за едой. Риццолатти исследовал эту область мозга и обнаружил, что она содержит клетки, активизирующиеся, когда обезьянка выполняет рукой какое-либо определенное движение, например, тянет, толкает, дергает, хватает, подбирает и кладет в рот орешек, а также то, что те же самые клетки будут возбуждаться при наблюдении за кем-то другим, выполняющим те же действия. Кроме того, было замечено, что движение должно выглядеть намеренным, т. е. рука должна быть протянута с целью взять орех и съесть его, а не быть просто похожим жестом, не направленным на орех. С учетом совокупной способности этих клеток инициировать действие и регистрировать его при наблюдении за аналогичным движением, эти клетки вскоре стали известны как «зеркальные нейроны», а совокупность таких клеток – как «зеркально-нейронная система».

Давайте разберемся, как происходит заучивание движений. Представьте, что вы увлеклись новым хобби, в котором у вас не было прежде опыта, – игрой на виолончели. Вы не представляете, как держать инструмент, где он должен располагаться между ваших ног, как вызывать звук смычком. Вы старательно изучаете это, наблюдая и пытаясь имитировать то, что вы видите. (То же самое верно для любого другого движения, от ползания, ходьбы и произношения слов до набора эсэмэс.) Этот процесс обучения – наблюдения и имитирования – сопровождается созданием нейронной сети, т. е. репрезентативной карты, предназначенной специально для игры на виолончели. Всякий раз, когда вы смотрите на игру своего учителя, связи в этой сети укрепляются. Если б в вашей виолончельной нейронной сети были электроды, вы смогли бы увидеть повышенную активность в обоих состояниях. Обучаться игре на инструменте – значит попытаться синхронизировать то, что вы наблюдаете, с тем, что вы реально делаете.

Добавим еще несколько деталей. У вашего учителя старая виолончель, и у нее прекрасный запах. Когда преподаватель вынимает виолончель из футляра, вы живо вспоминаете школьную экскурсию в старших классах, когда вы услышали свой первый концерт. После этого вас повели за сцену и показали различные струнные инструменты. Вы помните, как держали в своих руках несколько очень старых скрипок, даже нюхали их и пытались представить, каково было играть на них, когда они были новыми. Ваш преподаватель быстро выводит вас из этого краткого забытья, сыграв виртуозный пассаж из прелюдии Баха. К вашему удивлению и совершенно вопреки вашей натуре, у вас из глаз брызнули слезы. Вы высказали ей свое восхищение, но вместо благодарности она строго указала вам на то, что в вашем возрасте упражнялась по 8 часов в день. Ваши слезы испарились, как только изменилось настроение, и вам пришла в голову мысль, как человек может посвятить свою жизнь тому, чтобы тереть высохшими лошадиными волосами по нескольким струнам из кишок, если можно выйти на улицу и поиграть в мяч или потвиттиться с подругами.

Теперь представьте, что этот короткий сценарий разыгрывается, когда на вас надет портативный фМРТ-сканер. Большинство ожидало бы увидеть повышенную активность в зонах мозга, задействованных в осуществлении двигательной активности, наблюдения за двигательной активностью другого человека, обработки запахов (обонятельные области), области, задействованные в хранении информации и вспоминании, а также в переживании интенсивных эмоций. Каждая сложная нейронная сеть, будь то сеть, представляющая игру на виолончели, или Пруста, вкушающего свою знаменитую Мадлен[41], функционирует путем координации совместной активности нескольких областей мозга. В этой сети присутствуют сваленные в кучу как наши наблюдения за действием, так и приобретенные двигательные навыки, необходимые для выполнения этого действия.

Упрощенная схема акта обучения:

Наблюдение Детальная Модель (репрезентативная карта), хранящаяся в памяти. В процессе обучения нервные субстраты наблюдения и действия сливаются в единую репрезентативную карту наблюдения/действия, необходимую для выполнения заученного действия.

Открытая Риццолатти комбинированная система наблюдения/действия (одни и те же нейроны активируются, когда обезьяна тянется за орехом и когда наблюдает, как экспериментатор тянется за орехом) на клеточном уровне подтверждает то, что мы уже предполагали на уровне здравого смысла. Неожиданностью стало то, как это открытие взбудоражило людей. В последующие два десятилетия его работа стала подаваться как биологическая основа нашей способности к «чтению мыслей»[42] и эмпатии. Но насколько справедливы все эти умозаключения?

Прослеживая эволюцию выводов из открытия зеркальных нейронов, мы можем понять некоторые неизбежные проблемы перевода нашей доброй фундаментальной нейробиологии на язык поведенческих объяснений.

Вскоре после того, как были опубликованы открытия Риццолатти, выдающийся специалист в поведенческой неврологии из Калифорнийского университета в Сан-Диего В.С. Рамачандран предсказал:

«Открытие зеркальных нейронов в лобной доле обезьян и их потенциальная относимость к эволюции человеческого мозга является важнейшей “неопубликованной” историей десятилетия. Я готов поручиться, что зеркальные нейроны послужат для психологии тем же, чем ДНК послужила для биологии: они обеспечат универсальную базовую структуру и помогут объяснить великое множество психических способностей, которые до настоящего времени остаются покрытыми тайной и недоступными для экспериментов… Знание об этих нейронах обеспечивает основу для понимания множества предельно таинственных аспектов человеческого разума: эмпатии и “чтения мыслей”, обучения через имитацию и даже эволюционного происхождения языка. Всякий раз, когда вы видите, как кто-то другой что-то делает (или даже собирается что-то сделать), соответствующие зеркальные нейроны могут активизироваться в вашем мозге, позволяя тем самым “прочесть” и понять намерения другого и, таким образом, выработать сложную “теорию психического”» [140].

Допустим, зеркальные нейроны обезьян способны определять разницу между преднамеренным актом (протягивание руки за орешком, чтобы взять и съесть его) и неопределенным, но аналогично выглядящим движением руки. Это ничего не говорит нам о способности обезьян читать чужие мысли, будь то мысли другой обезьяны или исследователя. Обезьяны отлично умеют подбирать орешки. Они также талантливы в наблюдении за тем, как другие обезьянки подбирают орешки. Нас не должно удивлять то, что макака может заметить малейшую разницу между преднамеренными и случайными движениями рук. Но умение замечать мельчайшие различия в двигательной жестикуляции – это далеко не чтение мыслей. Хотя исследования далеки от завершения, большинство экспериментов указывает, что взрослые макаки едва ли обладают способностью делать выводы о намерениях других на уровне, превышающем простые моторные действия. Даже шимпанзе весьма ограничены в этой области [141, 142]. Если наличие зеркальных нейронов не является достаточным поводом, чтобы утверждать, что наши близкие родственники обладают способностью читать мысли, является ли оно таким поводом для человека?

Чтобы подчеркнуть разницу между распознаванием двигательного намерения и чтением мыслей, представьте себя участником игры в покер. Вы собираетесь сделать ставку, но замечаете, что игрок слева от вас тоже сделал движение рукой, возможно, чтобы взять свои фишки. Движение едва различимое. Вы не уверены, собирается ли он сделать ставку и сделал преждевременное движение или он намеренно пытается ввести вас в заблуждение, чтобы вы отказались делать ставку. Оба подозрения обоснованны. Чем успешнее вы как наблюдатель, тем вероятнее, что вы сумеете отличить притворное движение руки вашего оппонента от преднамеренного, но преждевременного движения к его собственным фишкам. В этом вы полагаетесь на свой предшествующий опыт. За многие годы игры в вашем мозге сформировались репрезентативные карты, соответствующие различным движениям рук игроков. Вы используете эту информацию, чтобы определить вероятность обмана, сравните с вероятностью преждевременного движения и сделаете вывод о намерениях игрока.

Но знания о намерении отдельного движения немного даст для понимания более сложного психологического состояния этого игрока. Например, он мог сделать это движение, чтобы отвлечь вас от другого аспекта игры. Возможно, он действует в сговоре с другим игроком на противоположной стороне стола и хочет отвлечь ваше внимание от других игроков. Он может пытаться создать ложный «знак», чтобы использовать его против вас в будущем. Сделав подобный жест при «плохой» руке, он может пытаться подготовить вас к будущим комбинациям, когда он будет делать такое же движение, но иметь отличные карты на руках, и обчистит вас. Иначе говоря, интерпретировать намерение, стоящее за этим двигательным актом, – совсем не то же самое, что читать мысли этого игрока. Намерение отдельного движения может быть опосредовано целым рядом совершенно различных психических состояний. Знание намерения, стоящего за действием, совершенно не означает знания цели, стоящей за намеренным действием.

Нет никаких причин верить в то, что обезьяна знает, почему экспериментатор решил съесть орех. Экспериментатор мог быть голоден, или ему было скучно, или он хотел проверить, не залежались ли эти орехи. Как признает один из пионеров в исследовании зеркальных нейронов, нейробиолог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Марко Якобони, система зеркальных нейронов работает на уровне распознавания простых намерений и действий. «В научном сообществе велика доля политики, и мы постоянно пытаемся выяснить “истинные намерения” других людей. Зеркальная система имеет дело с относительно простыми намерениями: когда мы улыбаемся друг другу или устанавливаем зрительный контакт с другим водителем на перекрестке» [143]. Философ и специалист в области познания Элвин Голдман признает: «Наша способность распознавать эмоции других людей на основе выражения их лиц – это пример низкоуровневого “чтения мыслей”… Низкоуровневые когнитивные процессы не похожи на высокоуровневые, поскольку они сравнительно просты, примитивны, осуществляются автоматически и по большей части не доходят до уровня сознания» [144].