То ли быль, то ли небыль Рапопорт Наталья

СОБАКА АЛИК И КОТ ЛАЗАРЬ МОИСЕЕВИЧ

Истинными хозяевами в Даниэлевском доме считали себя – да, пожалуй, и были – толстый черный спаниель Алик и кот Лазарь Моисеевич, прозванный так, надо полагать, за разбойничью морду.[16] Юлик их обожал и никогда ни в чем им не отказывал.

Собака Алик совершенно не переносила, если кто-то что-то ел без ее участия: она подходила, трогала лапой за колено, оглушительно лаяла и заглядывала в глаза с искренним изумлением:

– Не понимаю, что происходит?! Кто-то ест печенье?! Без зазрения совести ест печенье, когда рядом стоит голодная собака Алик?! Дайте мне взглянуть в глаза этому человеку!

И Юлик мгновенно сдавался, хотя порядка ради и выговаривал Алику за злостное попрошайничество.

Однажды в гости к Даниэлям пришел Генрих Белль. Сели за стол, и Алик немедленно начал его обрабатывать: трогал лапой за колено, заглядывал в глаза.

– Какая у вас ласковая собака, – восхитился Белль, явно не понимая, чего Алик от него хочет: западному человеку не может же прийти в голову, что собака позволяет себе так беспардонно попрошайничать за столом. Когда Беллю объяснили, чего от него ждут, он был потрясен и ничего Алику не дал, чем и вошел в семейные анналы: за всю историю семьи он единственный устоял перед аликовым попрошайничеством.

Результат «воспитания по Споку» оказался довольно плачевным: Алик стал толстым, неповоротливым и ленивым, а к старости еще приобрел несносную привычку из всех возможных узких мест в крохотной квартире безошибочно выбирать самое узкое и самое ходовое. Он растягивался там большой черной глыбой, и его невозможно было сдвинуть с места. Думаю, тем самым он обозначал и подчеркивал важность своего присутствия в мире.

Иногда это создавало серьезные проблемы.

Зимой Даниэли обычно снимали дачу в поселке академиков в Перхушкове. Я часто приезжала к ним дня на два – на три. Личных телефонов тогда почти ни у кого не было, звонить ходили «в сторожку», на въезде в поселок. В сторожке обычно сидели сам сторож и приблудная дворняга, никому в особенности не принадлежавшая, но подкармливаемая всем поселком. В послеобеденные часы она методично обходила дачу за дачей – из тех, в которых зимой кто-то жил, – и собирала дань. Это надо было видеть: она поднималась по лесенке или на терраску и деликатнейшим образом стучала хвостом в дверь. Никогда не лаяла. Ей выносили остатки обедов. Иногда она съедала их на месте, иногда аккуратно забирала и куда-то уносила – видимо, делала запасы на ужин и завтрак. Короче, вела размеренный образ жизни и разумное хозяйство.

Однажды мне нужно было позвонить, и я собралась в сторожку.

– Захвати Алика прогуляться, – попросила Ирина.

Та зима была очень снежная. Между высоченными сугробами была расчищена узкая полоска дороги – едва-едва проехать одному автомобилю. Как только Алик увидел узкое место, сработал рефлекс. Он сначала сел, потом растянулся посреди проезжей части.

Вы знаете, как это бывает. Машины могут не ездить часами, но если на дороге появилось препятствие и препятствие это создали лично вы, – тут же появляется вереница автомобилей и возникает пробка. Так и сейчас. Не успел Алик растянуться посреди проезжей части, как появилась машина с академиком, торопившимся на заседание Президиума. Он потребовал немедленно убрать собаку с дороги. Я бы и рада была, но Алик не трогался с места, а сдвинуть его у меня не хватало сил. Академик выходил из себя, шофер академика гудел, я, чуть не плача, изо всех сил тянула Алика за ошейник – все это с нулевым результатом. Эту мизансцену с интересом наблюдала сидевшая у сторожки дворняга. Выдержав паузу, она встала, подошла к нам, куснула Алика за попку – Алик взвизгнул и подскочил, а дворняга взяла у меня из рук аликов поводок и утащила Алика с проезжей части. Академик проехал, на прощанье пригрозив разобраться, по какому праву по поселку шатаются не имеющие к нему отношения собаки и люди. Я все-таки пошла позвонить. Пока я звонила, дворняга, во избежание новых эксцессов, сидела на аликовом поводке. Потом все той же кавалькадой мы двинулись домой; я помчалась вперед, чтобы Ирина с Юликом не упустили диковинного зрелища. Дворняга привела Алика домой и была щедро вознаграждена за услугу. Больше я с Аликом гулять не ходила.

Ленивому и неповоротливому Алику Юлик часто ставил в пример черного спаниеля Синявских Оську. Не поверите, но Оська был сыном золотого ретривера! История, со слов Юлика, была такая. Племянник «советского графа» Алексея Толстого жил в небольшом флигеле бывшего дядюшкиного дома. У него была собака редкой по тем временам породы – золотой ретривер. Годы были – то ли конец сороковых, то ли начало пятидесятых. Однажды племянник увидел из окна, как к воротам подъехала безошибочно узнаваемая машина, из нее вышли безошибочно узнаваемые люди и направились в сторону его двери. «Ну, суши сухари», – сказал племянник своей собаке. И, действительно, через мгновение раздался стук в дверь, вошли двое, предъявили именно те документы, которых ожидал племянник, но задали совершенно неожиданный вопрос: «У вас есть собака?» Вопрос был нелепый, потому что собака выходила из себя от лая и злобно скалилась – гости ей явно не понравились. «Какая порода? – продолжали допрос пришедшие. – Документы на собаку есть? Предъявите». Рассмотрев документы, заявили: «Собаку мы у вас забираем». Убедившись, что арестовывают не его, а собаку, племянник осмелел и стал протестовать. «Не беспокойтесь, – смягчились пришедшие, – с собакой все будет в порядке. Мы ее вам вернем». Не без трудностей на сопротивлявшегося пса надели намордник и увезли.

Прошло некоторое время. Племянник горевал, но внутренне уже распрощался с любимым псом. И вдруг – телефонный звонок. «Вы дома? Никуда не уходите, сейчас мы вам привезем вашу собаку». Собака вернулась гладкая и жизнерадостная. «Где была, что видела?» – безуспешно пытался расспросить ее хозяин. Но спустя несколько месяцев неожиданно – телефонный звонок. Тот же голос, который племянник уже начал узнавать: «Вы чем хотите получить, деньгами или щенком?» «Щенком, конечно, щенком», – обрадовался племянник: для него стало кое-что проясняться. «Может, все-таки деньгами», – настаивал голос. «Нет, щенком», – решительно возразил хозяин собаки. «Тогда ждите». И через несколько часов все в той же машине племяннику привезли… крохотного черного спаниеля! Племянник был, мягко говоря, обескуражен: от золотых ретриверов не каждый день рождаются черные спаниели! Было ясно, что редкостного щеночка-ретривера гебешник забрал себе, а, может, – продал, и подменил его спаниелем. Хозяин собаки не мог скрыть глубокого разочарования, и тогда «гость» рассказал ему такую историю.

Сталину кто-то подарил сучку золотого ретривера. Сучка вошла в возраст и попросилась замуж. Сталин отдал приказание своим соколам найти в Советском Союзе подходящую партию для его сучки. Ретривер, как уже было сказано, был в СССР породой редкой, и после тщательного сыска сталинские соколы вышли на племянника графа Толстого. Вот, значит, с кем породнилась его собака, в какой семье пожила! Рассказавший эту историю гебешник отчетливо понимал, что теперь уж хозяин пса не станет жаловаться, получив в наследство от золотого ретривера черного спаниеля.

Спаниеля назвали Оськой в честь хозяина сучки. Племянник Толстого подарил его Синявским.

… Лазарь Моисеевич был кот необыкновенной судьбы. Потомок диких камышовых котов, буян со свирепой мордой, которую дополняло разодранное в драке ухо, Лазарь вел странную жизнь.

Сирота, обитатель лестничной клетки, крохотный обглоданный котенок, он как-то попался на глаза режиссеру Фридману, и тот притащил его своим друзьям Даниэлям. Младенческие дни Лазарь провел у Даниэлей в московской квартире, осенью выехал с ними в Перхушково, за зиму подрос, заматерел и изрядно одичал. Когда в начале лета Даниэли вернулись обратно в Москву, стало ясно, что Лазарь в городе жить не может. Зимой он проявил себя выдающимся охотником, и было решено отвезти его обратно в Перхушково.

Летом в Перхушкове он вел жизнь дикого камышового кота. Изредка его видели выходящим из леса, часто с добычей в зубах. «Охотник и разбойник, Робин Гуд», – с восхищением говорил о нем Юлик. «Отнимает у богатых котов и раздает бедным», – уточнял друг Даниэлей Юра Хазанов.

На даче летом жили хозяева, Минцы. Лазаря они не жаловали, и он туда никогда не заглядывал. Но стоило нам осенью переехать… Уже через пятнадцать минут Лазарь сидел на кухонной форточке. Сцена возвращения блудного сына не могла быть более трогательной, чем встреча Лазаря и Юлика. Лазарь бросался ему на шею, обнимал лапами, мурчал, как ручной котенок старой леди. Юлику он позволял все. Возможно, он принимал его за Короля Камышовых Котов. И с этого момента на всю зиму Лазарь становился интеллигентным домашним котом.

Дикарем или интеллигентом, для местных кошек Лазарь был совершенно неотразим. Он был гигантский кот с такой яркой внешностью и такой яростной энергией, что вскоре все молодое поколение перхушковских котов было как две капли воды похоже на Лазаря.

Деревенские коты не хотели сдаваться без боя.

– Представьте себе, – рассказывал мне Юлик, – приехала такая столичная штучка, обольстила всех местных прелестниц. Местные коты решили устроить Лазарю аутодафе. Однажды слышу дикий кошачий вопль. Выбегаю на крыльцо и вижу: несется Лазарь, а за ним огромным клубком мчатся местные коты. Лазарь влетает на дачу, коты, по инерции, за ним. Лазарь ныряет под тахту, и через мгновение оттуда, недовольно ворча, вылезает Алик и раззевает клыкастую пасть… Коты обезумели, взревели, и, пятясь задами, вылетели на улицу. Теперь они рассказывают своим детям, как у них на глазах страшила Лазарь обернулся чудищем Аликом… Вот как рождаются легенды об оборотнях.

Когда Ирине удавалось вытащить Юлика погулять, она, бывало, говорила:

– Алик, остаешься в доме за старшего.

Это была типично советская попытка создать дутый авторитет. Ежу было ясно, кто в доме за старшего.

В Перхушково, бывало, приезжали друзья Даниэлей Новацкие с огромной ирландской колли Басей. В эти дни Лазарь обычно сидел у двери на табуретке, внимательно наблюдая за происходящим. Выходя погулять, Бася вынуждена была проходить мимо Лазаря. В этот момент он не проявлял к ней никакого интереса и спокойно выпускал из дому. Его час наступал, когда Бася возвращалась с прогулки. Лазарь ощетинивался, напружинивался и с размаху бил ее лапой по морде – просто так, чтобы понимала, кто в доме хозяин. И урок не проходил даром: гигантская Бася смертельно боялась Лазаря.

Однажды, идя по Арбату, Ирина с Юликом увидели старика, который за семьдесят пять рублей продавал говорящего попугая.

– Может, купим? – предложила Ирина.

– Не понимаю, дружок, почему я должен покупать Лазарю завтрак за семьдесят пять рублей! Он прекрасно обходится минтаем за тридцать копеек!

Это был, может быть, единственный случай, когда Юлик в чем-то отказал Лазарю.

Старость и болезнь собаки Алика чуть не стоили Юлику жизни. Юлик был уже тяжело болен, перенес два обширных инфаркта и инсульт.

Однажды осенью Алик ушел со двора и пропал. Двое суток его искали все друзья. Нашла Алена Закс. Алик лежал в канаве, весь ушел в мокрую глину и превратился в огромный глиняный ком. Возможно, он шел в лес умирать, и по дороге у него отказали ноги. Он был еще жив. Алик был так тяжел, что Алена не смогла вытащить его из канавы. Вместе с Аленой к месту катастрофы помчались Ирина и Юлик. Я не случайно употребила этот сильный глагол: не важно, с какой скоростью передвигался Юлик – все равно он мчался. Втроем они вытащили Алика из канавы, положили на клеенку и понесли на дачу на руках. Невозможно было себе представить, что Юлик способен нести такую тяжесть: на его тяжело раненных на войне руках почти не было мышц, не говоря уж о его изрешеченном инфарктами сердце. Дома Юлик купал парализованного Алика, отмывал его от глины, ухаживал за ним, как сиделка, и спас. А через несколько дней это отозвалось ему тяжелейшим сосудистым кризом, из которого его самого едва вытащили…

Но я люблю вспоминать другие дни, когда все еще здоровы, Юлик смотрит на кухне телевизор, разбойник Лазарь, свернувшись калачиком, спит у него на коленях, а собака Алик бьет меня лапой по коленке и оглушительно лает, глядя, как я уминаю хозяйское печенье…

Эпилог

Прошло десять лет. Я приехала в отпуск в Москву. Мой давний друг пригласил меня к себе на дачу, заехал за мной на машине. Мы много лет не виделись, было о чем поговорить, и за дорогой я не следила. Приехали, затормозили у ворот, и из-под забора на меня вышел… Лазарь. Нет, конечно, это был не Лазарь, этот молодой крепкий камышовый кот с неразодранным ухом. Но как похож!

– Мы что, в Перхушкове? – спросила я своего друга.

– Конечно, разве я тебе не сказал? Несколько лет назад мы построили здесь дачу.

Вот что я называю генами.

ЕЩЕ СМОТРЮ НА НЕЖНЫХ ДЕВ…

«Открытым текстом» об Игоре Губермане

Я свободен от общества не был,

И в итоге прожитого века

Нету места в душе моей, где бы

Не ступала нога человека.

Игорь Губерман

Мой приятель Губерман не так давно перешагнул за шестьдесят. В это трудно поверить, хотя он и бряцает своей «промежуточной старостью», как драгоценными доспехами. Послушайте хотя бы это:

Это где же уступила место, в Израиле? Не верю. А впрочем… В стихах не оговорено, какое именно место девка ему уступила. Хоть бы и в автобусе, – это же Губерман!

Впрочем, было бы ошибкой путать самого Губермана с его лирическим героем. Хотя кое-что, возможно, почерпнуто им из личного опыта и соответствует истине:

Дружить с Губерманом – это как выиграть миллион долларов по трамвайному билету: редкостная удача. Мне она не выпала – мы слишком поздно познакомились. Но и простое приятельство с Губерманом – тоже замечательная удача, хотя и не такая редкостная.

Познакомилась я с Губерманом через Даниэлей. Я уже писала, что мы с ними жили в одном подъезде, они на первом этаже, я – на четвертом, и очень дружили. Я проводила у Даниэлей столько времени, что мой муж однажды спросил, встретившись со мной в подъезде: «Поднимешься на четвертый или сразу домой пойдешь?»

Однажды, копаясь в даниэлевой библиотеке, я наткнулась на небольшую книжку в твердом бежевом переплете. Книжка называлась «Чудеса и трагедии черного ящика». Фамилия автора – Губерман – мне ничего не говорила. Я начала листать книжку и обомлела. На фронтисписе, на полях, с изнанки – она вся была исписана потрясающими четверостишиями:

Или:

Или:

И, наконец, бьющее наповал, лаконичное:

Я помчалась к Юлику: «Что это?!» Юлик сказал с большим уважением:

– О, дружок, это Губерман. Его скоро должны выпустить. По моим расчетам – где-нибудь через полгода. Как только выйдет, он непременно появится здесь, так что вы с ним познакомитесь.

– Он что, сидит? – задала я идиотский вопрос. Юлик поразился и даже обиделся:

– Конечно, сидит! Или, по-вашему, человек, который пишет такие стихи, должен разгуливать на свободе? Это матерый уголовник, не то, что я. Скупщик краденого. А стихи свои он называет «дадзибао».

И Юлик рассказал мне губермановскую историю. Не все в ней оказалось исторически достоверно, но я передам ее так, как услышала от Юлия Даниэля.

Губерман был известен как страстный коллекционер примитивной живописи и икон. Вскоре после того, как книжечка его «дадзибао» каким-то непостижимым образом попала во Францию и была там опубликована, к Губерману явились два мужика и предложили купить у них замечательную икону. Губерман не устоял перед соблазном и купил. Вслед за мужиками явилась милиция, конфисковала покупку, арестовала Губермана и обвинила его в скупке краденого. На суде мужики, якобы укравшие икону, выступали свидетелями – их и не думали наказывать, судили одного Губермана. На процессе Губермана о его стишках не было сказано ни слова: просто судили мелкого уголовника, скупщика краденого. Дали ему как уголовному элементу пять лет лагерей. Губерман отбывал наказание в Сибири, вел себя хорошо, целеустремленно перевоспитывался, и его отпустили из лагеря «на химию» («химия» – бесконвойная работа на стройках или химических предприятиях с обязательной ежедневной явкой в милицию для контроля). Следуя замечательной русской традиции, по проторенной «русскими женщинами» дороге в Сибирь к Губерману приехала его жена Тата Либедин-ская с шестилетним сыном Милькой. И вот теперь губермановский срок подходил к концу, и вся компания вскоре ожидалась в Москве, хотя Губерману как уголовному элементу путь в столицу был заказан. «Не сомневаюсь, что вы скоро с ним познакомитесь», – обещал мне Юлик.

Прошло какое-то время. Однажды ночью у Юлика был сердечный приступ, и Ирина отвезла его в больницу. Позвонила мне утром:

– Сегодня должен прилететь из Ставрополя режиссер Толя Тучков, ты его знаешь. Я у Юлика в больнице. Сходи вниз, оставь ему на двери записку, чтобы поднимался к тебе, а на работу не ходи.

Я осталась дома в ожидании Тучкова, коренастого приземистого здоровяка. И вот звонок в дверь. На пороге стоит высокий тощий человек, так плотно закутанный в мохнатый серый шарф, что видны только небольшие пронзительные глаза и длинный, висячий, не поддающийся шарфу нос:

– Я поднялся по вашей записке.

– Не хотите ли сказать, что вы – Тучков?!

– Нет, я не Тучков, я – Губерман. Помните сцену Дубровского и Маши:

– Я не француз Дефорж, я – Дубровский!

Эффект был примерно такой же. Меня как громом поразило:

– Губерман?! Нет, правда?!

– Вам знакомо это имя?

– Еще бы! Читала вашу блистательную прозу.

– Какую именно? У меня много блистательной прозы.

– Да заходите же, что вы стоите на пороге. Выпьем кофе, я вам все расскажу.

Но Губерман сверлил меня острым взглядом и не спешил заходить. Наконец сказал:

– Давайте играть на равных. Вы знаете, что я пишу блистательную прозу, а я о вас ничего не знаю. Вы тоже пишете блистательную прозу?

– О, да. Блистательную прозу об окислении ориентированных и напряженных полимеров. Заходите, я вам из нее почитаю.

– Кто вы, незнакомка?

– О врачах-вредителях слышали? Губерман заметно оживился:

– Вы не из них?

– Из их гнезда. Сколько капель яда вы предпочитаете в ваш кофе в это время суток?

И Губерман переступил порог.

– Хочу вас предупредить: я сейчас должен находиться минимум в ста одном километре от вашей кухни.

– Догадываюсь.

Так началось наше знакомство. Я сказала:

– Юлик вас очень ждал. Приходите обязательно, когда его выпишут из больницы. Я вам позвоню.

Мы начали перезваниваться. Бывало, позвонит утром Губерман, скажет, сильно картавя:

– Совегшенно секгетно, батенька. Доложите, пожалуйста, остальным товагищам:

Казалось бы, ну какое мне дело до Зиновьева и Нади, а я целый день хожу счастливая. А уж когда стишки касались лично меня и моей научной деятельности, восторгу моему вообще не было предела:

Однажды позвонил:

– Написал эпиграф к твоей докторской диссертации. Требую, чтобы ты немедленно напечатала его на титульном листе.

Я насторожилась:

– Эпиграф?

– Слушай и записывай. Или лучше сразу печатай:

– Ну, не буду тебя отвлекать, печатай. На титульном листе, наверху справа.

Минут через пять он позвонил снова:

– Готово? Если нет, я печатаю сам – на анонимке в ВАК! И вскоре:

– Вот тебе эпитафия: «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились!»

В лагере Губерман написал повесть «Прогулки вокруг барака» (нашёл-таки подходящее время и место!) Как-то мы поехали к Даниэлям в Перхушково, и Губерман захватил с собой рукопись. Я начала её читать и уже не могла оторваться. Они общались, а я читала – всю ночь. Для меня эта повесть оказалась страшнее всего к тому времени прочитанного: Солженицын и Шаламов описывали ужасы тех, далёких лет, а Губерман любезно распахивал перед вами двери в тюрьмы и лагеря восьмидесятых годов – двери, всегда готовые принять лично вас… Написано это было ярко и талантливо, что усугубляло мой ужас. Утром я вышла бледная, взлахмоченная и насмерть перепуганная.

– Вот как выглядит женщина, которая провела ночь с Губерманом, – мельком взглянув на меня, бросила Ирина.

…Недавно я перечитала «Прогулки вокруг барака», уютно устроившись на освещенной закатным солнцем террасе своего дома в Солт Лэйк Сити. Оказалось вовсе не страшно.

Игорь любит рассказывать на своих выступлениях, как однажды отважился дать почитать свои стишки человеку, мнением которого очень дорожил, и шел к нему через неделю в большом волнении. Волновался он, как выяснилось, напрасно: друг его отнесся к стихам очень доброжелательно и долго и обстоятельно их хвалил. Совершенно расчувствовавшийся Губерман потерял бдительность.

– А у меня еще вчера сын родился, – сообщил он. Друг нежно обнял его и сказал:

– О, вот это настоящее бессмертие, а не то говно, которое вы пишете!

Это действительно оказалось бессмертие. Сын с раннего детства стал оправдывать свои гены. Как-то Милька получил двойку по физике. Игорь тогда, отбыв срок, жил нелегально у тещи в Переделкине. Тата позвонила из Москвы с этим горестным известием и послала Мильку к Игорю. Игорь встретил сына у калитки, протянул для приветствия руку и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, сказал:

– Ну, здравствуй, сын!

Милька живо спрятал свою руку за спину:

– Отцам двоечников руки не подаю!

Вскоре он написал в школьном сочинении о Чацком: «Того, кто искренне болеет душой за общество, общество искренне считает душевнобольным!» Я заподозрила руку Игоря, но он поклялся: «Мне такого не придумать!» Я поразмыслила и решила, что это правда.

Хотя сам Губерман тоже не промах. Только большой философ мог так элегантно повенчать материализм с идеализмом: «Материя есть объективная реальность, данная нам Богом в ощущении»!

Когда семейство Губерманов выкидывали из страны, основательный мужичок восьмиклассник Милька, сибирская косточка, объявил в школе, что уезжает в Израиль. Учительница совершенно искренне спросила:

– И родители с тобой?

Перед отлетом, в аэропорту Шереметьево Губерман выглядел совершенно невменяемым. Я не сомневалась, что Израиль станет ему домом, и, как и следовало ожидать, он прижился мгновенно. Многих эмиграция ломает. Губерман остался Губерманом:

Это – из иерусалимского дневника. И еще оттуда же:

Я залетела в Израиль месяца через два после того, как туда отбыла моя дочь Вика, примерно через год после отъезда Губермана. Вот что я застала. Вика жила в крохотной комнатушке на первом этаже, небольшой колченогий диванчик занимал девяносто процентов полезной площади, окно не закрывалось, по утрам сверху выливали помои не привыкшие к городской жизни марокканские евреи, помои лились прямо на кровать спящей Вики…

Я была потрясена. Позвонила Губерману.

– Не огорчайся, старуха. Через это надо пройти. Все проходят. Кстати, я только что купил машину марки «Дай Кацу» (это, конечно, «Даяцу»), сейчас за тобой заеду, но имей в виду, что с годами я стал домосексуалистом…

Шестидесятилетие – второй губермановский юбилей, на котором мне посчастливилось побывать. Праздновали его в Иерусалиме, в огромном ресторане над бензоколонкой. Подарок Губерману друзья придумали задолго до юбилея. С детства известно, что лучший подарок – это книга. Но дарить писателю книгу какого-нибудь другого писателя было бы, согласитесь, бестактно. Поэтому решено было подарить Губерману книгу самого Губермана – да не одну, а целый тираж! Тираж избранного Александром Окунем и Диной Рубиной по их собственному вкусу из многотысячного собрания губермановских строчек. Книга вышла замечательная, как и обещали составители, основываясь на том, что в подборе стихов для этой книги сам автор не будет принимать участия… Называется эта книга «Открытый текст». Очень вам рекомендую.

В СЕКРЕТНОМ ГОРОДЕ

Федоровы

– Приезжайте немедленно. У нас в гостях Боря Носик. Такой, знаете ли, французский писатель и большой шалун. Вы читали его «Коктебель». Так вот, вы имеете сегодня шанс стать его девятьсот шестой пассией. Как, вы еще не выехали?! Милочка, вы не одна на свете. Если не поторопитесь, рискуете стать девятьсот седьмой! – так в воскресный день зазывал меня приехать в Климовск Георгий Борисович Федоров.

Это был замечательный дом: безалаберный, теплый, гостеприимный, с мебелью, изодранной многочисленными кошками и просиженной бесчисленными гостями. Ситуацию в доме контролировал огромный лохматый дворовый пес Петька, которому любящие хозяева присудили какую-то редкостную породу. Дом стоял около реки, отгороженный густым лесом от загазованной московской суеты. Формально он принадлежал городу Климовску, который легко сошел бы за большую деревню, если б не мешали этому многоэтажные каменные здания горкома партии и Дворца культуры да гигантский Ленин с вытянутой рукой, указующей на расположенный рядом военный завод. Город, собственно, и вырос вокруг этого завода и потому считался закрытым.

Чета Федоровых – профессор-археолог, писатель Георгий Борисович Федоров и его жена, кинорежиссер Майя Рошаль переехали сюда в семидесятых годах, спасаясь от повторных инфарктов ГэБэ, как за глаза называли Георгия Борисовича друзья. Кстати, я не встречала другого человека, который бы так по-детски трогательно хвастался своими инфарктами.

– У меня было семь инфарктов и два отека легких, – сообщил мне ГэБэ при первом же знакомстве. – И два обыска! – добавил он радостно, и я сразу поняла, что этому человеку есть чем гордиться.

ГэБэ был личностью легендарной. Археолог, он много путешествовал, совершал удивительные открытия, а попутно прятал в своих экспедициях диссидентствующих друзей, спасая их от вполне реальных угроз со стороны не любившего шутить грозного «тезки». «Скрывался от ГБ в экспедиции у ГэБэ», – не раз и не два слышала я о разных знакомых и незнакомых мне людях. Формально он диссидентом не считался, но, как всякий русский интеллигент, имел внушительный счет к «Софье Власьевне».

ГэБэ знал множество интереснейших историй, замечательно их рассказывал, его можно было слушать часами, даже когда он повторял уже знакомую историю. Очень любил рассказывать, например, как он делал предложение своей будущей жене. Году, кажется, в сорок пятом, гуляя с красавицей Майей по берегу Волхова, ГэБэ произнес:

– Я вас люблю и сейчас сделаю вам предложение. Но сначала я должен открыть вам страшную тайну: я ненавижу Сталина!

То ли это ее не испугало, то ли любовь оказалась сильнее страха, но только они поженились и счастливо прожили вместе около пятидесяти лет… Примерно тогда же друг ГэБэ привел к ним в компанию на встречу Нового года прелестную девушку, на которой собирался жениться. Когда пробили куранты, девушка встала и предложила выпить первый тост года за товарища Сталина. Наступила гробовая тишина.

– Ничего, ребята, я ее перевоспитаю, – пообещал обескураженный друг. Обещание свое он выполнил: женился и перевоспитал, и недавно отпраздновал золотую свадьбу.

– Во как влюблен был! – восхищенно заключал Георгий Борисович свой рассказ.

Друзья молодости (и я за глаза) звали его не ГэБэ, а Жора.

…Переехав из Москвы в Климовск, Жора Федоров совершенно изменил лицо города. Перед его обаянием спасовали даже работники отдела культуры климовского горкома партии, с которыми он быстро подружился и тем самым совершенно нейтрализовал. И вот в климовский Дворец культуры стали наезжать друзья Федорова. Чуть ли не первым экраном показывал свои фильмы Рязанов. Жора устраивал в Климовске такие концерты и такие выставки, о которых в Москве и мечтать не приходилось.

Однажды, приехав к Федоровым, я увидела во дворе невысокого раскосого человека, безуспешно боровшегося с пинг-понговой сеткой. Он курсировал вокруг стола, пытаясь и так и сяк пристроить стойки, но все как-то не выходило, и я уже открыла было пасть, чтобы дать ему через окно какую-то ядовитую рекомендацию, как незадачливый Жорин гость замурлыкал что-то себе под нос, и меня вдруг осенило: елки-палки, да это ж Юлий Ким! Рекомендацию давать расхотелось.

Лучший в моей жизни концерт Кима я слышала в Климовском Доме культуры.

А сама-то я как попала в дом к Федоровым? Не помню, наверное, познакомили наши общие друзья Утягины.[17] Павел Юрьевич Утягин (Павлик), профессор-химик, был одним из ближайших друзей Жориной юности. Развлекались Жора с Павликом тем, что постоянно друг друга разыгрывали и не всегда безобидно. Жора написал об этих розыгрышах прелестный рассказ и опубликовал его в какой-то местной газете вроде «Климовской правды». К сожалению, рассказ у меня не сохранился, и я восстанавливаю описанные там события по памяти.

Вот какое безобразие учинил Жора на Павликову докторскую защиту. Тут надо сначала объяснить две вещи. Павлик с женой – большие любители путешествовать. Это раз. Я не знаю, есть ли на свете неревнивые женщины: я, например, ревнива, вот и жена Павлика, Марианна, – тоже. Это два. На этом и сыграл Жора, готовя Павлику к защите подарок от общих друзей.

Когда огласили результаты голосования (разумеется, единогласного: Павлик – блестящий ученый), в глубине сцены раздвинулся занавес, а за ним оказались прекрасная туристская палатка и надутая резиновая лодка. Восхищенный Павлик бросился к палатке, и тотчас оттуда, покачивая бедрами, выкатилась ему навстречу красотка-блондинка в очень смелом купальном костюме (ее сыграла одна из лаборанток).

– Чур меня, чур, – закричал Павлик в ужасе… и не зря: прошло какое-то время, прежде чем Павлику удалось восстановить семейный мир и утрясти взаимоотношения Марианны с Жорой.

Павлик отомстил. Жора был в экспедиции в Молдавии, когда туда неожиданно пришла телеграмма, подписанная заместителем директора Института Археологии Академии Наук, где Жора работал. В телеграмме сообщалось, что Институт выдвигает Жору в члены-корреспонденты Академии Наук СССР, и ему надлежит срочно вернуться в Москву для сбора необходимых документов, которых требовалось представить штук двадцать пять. Жора принял все за чистую монету, оставил экспедицию, вылетел в Москву и довольно долго собирал перечисленные в телеграмме документы. Наконец, он принес их ученому секретарю института. Тот несказанно удивился, и только тут обнаружился подвох.

Теперь очередь была за Жорой, и он не остался в долгу. Незадолго до описываемых событий в Москве по приглашению Академии Наук СССР побывал лауреат Нобелевской премии Лайнус Полинг. Его принимали на самом высоком уровне, и, конечно, в торжествах по поводу приезда Полинга активно участвовал Нобелевский лауреат с советской стороны академик Семенов – директор института, в котором Павлик работал. И вот Семенову приходит телеграмма из-за рубежа. Латинскими буквами написан короткий русский текст: «Москва. Академику Семенову. Сердечно поздравляю замечательным открытием – эффектом Утягина Тчк Полинг Тчк».

Семенов рассвирепел. Как – он, директор института, последним узнает о совершенном в институте открытии?! И как посмел Утягин дать информацию об открытии за рубеж прежде, чем работа была доложена на ученом совете института и по достоинству оценена советскими коллегами?! Семенов вызвал Утягина и страшно на него кричал. Тот сначала никак не мог понять, в чем дело, и только когда разъяренный Семенов швырнул ему телеграмму, Павлик сообразил, «откуда дровишки»… Он попытался объяснить Семенову, что это розыгрыш, но тот был настолько разъярен, а невразумительные объяснения Павлика звучали столь нелепо, что потребовалось время и все марианнино обаяние, чтобы утрясти конфликт Павлика с директором института…

Вот так подшучивали друг над другом Жора и Павлик. Крепка была эта дружба, устоявшая перед такими испытаниями!

У Федоровых я пришлась ко двору и стала бывать, и не только сама бывать, но и привозить к ним своих друзей – как-то раз Таню и Сережу Никитиных, другой раз Даниэлей.

Поездка с Даниэлями имела свою историю.

Сима

У Федоровых был дом с говорящими стенами. Стены кричали, насвистывали и пели о хозяевах. Портрет Георгия Борисовича был работы Виталия Комара (того самого, из пары Комар-Меламид). Необыкновенные куклы оказались подарком падчерицы Александра Тышлера Тани Шур, великолепной кукольной художницы и керамистки. Окончательно меня добили доски – обыкновенные кухонные доски, расписанные чьей-то талантливой, хулиганской, не знающей удержу рукой. Под ними стояло расписанное той же рукой небольшое деревянное корытце. Это был полудеревенский – полугородской фольклор в стиле Городца, но сюжет!.. Я просто остолбенела. На высоком пригорке – церковь; внизу – площадь с традиционным сельсоветом; неподалеку в кустах валяется парочка в стадии далеко зашедшего флирта, от них откатилась пустая водочная бутылка; а на переднем плане отдает салют пионерский отряд – красные галстуки, вдохновенные лица – всегда готов! Непонятно только, кому он салютует – то ли сельсовету, то ли трахающейся парочке, то ли водочной бутылке…

Удивительная, тонкая живопись, злая сатира.

– Боже мой, Георгий Борисович, что это?! Кто это?!

– А как вы думаете, лицо какого пола это делает? – ответил мне Жора вопросом на вопрос.

– По сюжетам – мужчина, по тонкости исполнения – женщина, – ответила я неуверенно.

– Оба раза ошиблись, – засмеялся Георгий Борисович.

– Это молодая особа. Кстати, она из очень талантливой семьи – племянница Даниэля.

– Ну, уж это дудки, – возмутилась я. – Я в семье Даниэля бываю чаще, чем в своей собственной, – во всяком случае, так утверждает мой муж. Ирина с Юликом настоящие знатоки и ценители фольклора, Ирина так и вообще профессионал. Если бы у них была такая племянница – неужели эти доски висели бы у вас, а не у них?!

– О, это весьма печальная история, – начал Жора. – Сима – так зовут эту молодую особу – родом из глубокой провинции. Ее мать – родная сестра Юлия по отцу. Сима приехала в Москву учиться в университете, поступила на географический. Конечно, позвонила Даниэлям. К телефону подошла какая-то женщина; Сима представилась, но женщина не проявила к ней никакого интереса, не пригласила зайти – и больше Сима звонить не стала. Не хочет навязываться знаменитому дяде. В университете Сима познакомилась с Геной – он тоже из провинции, откуда-то из Сибири. Они поженились, родили двух прелестных детишек, съездили в Сибирь и вернулись в Москву. Московской прописки у них нет, стало быть, официально работать не могут, мыкают горе. Сима рисует и продает доски. Они пользуются успехом у иностранцев, и при нынешнем курсе доллара и марки это позволяет Симе с семьей держаться на плаву. Гена служит Симиным менеджером и растит детей. Даниэлям Сима больше не звонит, чтобы Юлий не подумал, что она чего-то от него хочет.

– Надо немедленно познакомить Симу с Даниэлями, – разволновалась я. – Сима, наверное, звонила Даниэлям осенью, когда они были уже в Перхушкове, а в их отсутствие в квартире постоянно живет кто-нибудь из Ирининых театральных коллег из провинции, – естественно, они не проявили никакого интереса к невесть откуда взявшейся племяннице Даниэля. А может, Сима просто попала Ирине под горячую руку: лепетала по телефону что-то невразумительное, и вечно занятой Ирине недосуг было ее слушать. Юлию ведь работы почти не дают, и Ирина буквально разрывается на многих поприщах.

– Голубушка, привезите к нам Юлия и Ирину, – взмолился Жора. – А я позову Симу. Устроим встречу потерявшихся родственников в стиле Сергея Смирнова и Валентины Леонтьевой (была такая программа на телевидении).

С этим я помчалась в Москву.

– Вы что, с ума сошли?! – прямо с порога набросилась я на Ирину и Юлика. – У вас, оказывается, есть племянница, великолепная художница, вот уж где фольклор так фольклор! Замечательная девочка – талантливая, остроумная, хулиганистая, – а вы живете и в ус себе не дуете?!

– Какая племянница? О чем вы говорите? – удивился Юлик.

Я пересказала то, что услышала от Жоры.

– Может, это дочка краматорской Маши? – сказал Юлик неуверенно.

Отец Юлия, Марк Даниэль, еврейский писатель и драматург, был большим жизнелюбом, неоднократно женился, имел нескольких детей от разных жен. «Марк Даниэль» был его псевдоним, и Юлик был Юлий Маркович, а сестра его по отцу Маша – Мария Абрамовна…

Пока Юлик рассказывал мне об отце и его женах, Ирину занимали совсем другие мысли:

– Наташка, ты знакома с Жорой Федоровым?! Почему же ты мне никогда об этом не говорила? Я так давно мечтаю с ним встретиться! Мы ведь оба работаем в Молдавии, Жора там нашу родину «сподниза копает», а я занимаюсь молдавским фольклором. Но знаешь, это какой-то рок! Куда бы я ни приехала, всегда слышу: «Вчера у нас был Федоров». Всегда «вчера»! За столько лет так ни разу и не пересеклись… Но теперь это судьба! Едем немедленно!

Мы поехали в ближайшую субботу. По дороге, недалеко от Климовска, в поисках нужного поворота я проехала на красный свет. Я ездила в Климовск сто раз и все равно постоянно искала этот зловредный поворот. Моя неспособность ориентироваться была постоянным предметом юликовых надругательств, и я изо всех сил старалась не дать ему нового повода; сосредоточившись на поисках поворота, я вообще не заметила светофора. Молодой милиционер, стоявший прямо под ним, просто ошалел, когда я так нагло проехала на красный свет, и сыграл целую симфонию на своем свистке. Я остановилась.

– Вы проехали на красный свет, – сообщил обалдевший милиционер.

Крыть было нечем, но в этот момент на меня снизошло вдохновение.

– Я к Георгию Борисовичу, – ответила я таинственным шепотом и очень выразительно посмотрела на милиционера.

– Что-что?! – удивился милиционер.

– Я к Георгию Борисовичу, – повторила я так же тихо и таинственно.

Дескать, и речи быть не могло, что милиционер не знает, кто такой Георгий Борисович. Милиционер растерялся. Этот Георгий Борисович был, по-видимому, не простой птицей, совсем не простой. После некоторого замешательства милиционер спросил неуверенно:

– Ну и что? Это дает вам право ехать на красный? Я окончательно обнаглела.

– А мне Георгий Борисович один раз позволил. Милиционер вздохнул обреченно и на всякий случай решил со мной не связываться:

– Ладно, проезжайте, но больше не ездите на красный.

– Конечно, нет! Мне Георгий Борисович только один раз и разрешил!

Мы проехали. Пронесло.

– Дружок, что такое вы ему нашептали? Почему он не отобрал у вас права? Или, по крайней мере, не оштрафовал? – изумился Юлик.

– Да пустяки. Я объяснила ему, что везу Даниэля к Федорову!

Дальше, слава Богу, мы ехали без приключений.

У Федоровых уже была Сима. Как я и ожидала, ее работы и она сама очаровали Юлика и Ирину.

Так я воссоединила семью Даниэлей – подарила им Симу и двух ее детей – Аню и Глеба, и ее мужа Гену Торопова, и ее маму «краматорскую Машу». Они потом сильно помогали Ирине, когда Юлик заболел.

Судьба свела Симу с Федоровыми за несколько лет до этих событий. В поселке писателей на Красной Пахре, на даче у переводчика Россельса сложилось такое литературно-диссидентское гнездо. Там часто бывали Федоровы. Как-то у Рос-сельсов снимала дачу литератор Вика Чаликова. Сима дружила с ее дочкой, Галей. Галя Чаликова расписывала досточки в традиционном русском стиле, делала копии с прялок, через нее Сима и познакомилась с этим искусством. Галя дала ей досточки и краски, и Сима стала ее копировать, но вскоре ей стало тесно в традиционных рамках, и она пошла своим, только ей свойственным путем. Симины доски попались на глаза Федоровым и восхитили их. Так завязалась эта дружба. Для Жоры Федорова в ней был дополнительный азарт – обыграть «Софью Власьевну» с ее нелепыми крепостническими законами, помочь Симе с семьей удержаться в Москве.

Сима с Геной жили где-то на обочине советской власти – вроде бы при ней, а вроде бы и совершенно в стороне. При желании их действия можно было легко квалифицировать как криминальные: жили они без прописки, «тунеядствовали», встречались с иностранцами, дружили с культурными атташе западных держав… Но времена были относительно вегетарианские, и их не трогали. Не стану описывать, через какие муки и авантюры прошла эта семья, пока не завершила благополучно свои скитания в английском городе Лондоне, где их в конце концов «прописали»… Туда же, в Лондон, в девяностых годах переехал и вскоре умер от своего последнего инфаркта Жора Федоров… Даже географически Сима и Федоровы оставались рядом до самой Жориной смерти…

После встречи в Климовске Сима стала часто бывать у Даниэлей, и вскоре состоялась ее первая выставка, в редакции журнала «Декоративное искусство» – где ж еще такой выставке и быть! (Не последнее дело также, что Ирина вела в «Декоративном искусстве» театральный отдел.)

Все Симины друзья явились на вернисаж и оставили свой след в книге отзывов. Не могу удержаться, чтобы не процитировать некоторые из них.