Жасмин ползучий Малозо Джо

– И Вас это не удивляло? – спросил комиссар Дзандзара.

Я на мгновение замешкался с ответом, соображая, удивляло ли меня то, что Паола ничего практически не рассказывала о своей семье и, в частности, о матери. А с какой стати меня это должно было удивлять? Она ведь не то чтобы вовсе молчала или что-либо пыталась скрывать. Просто высказывалась всегда как-то односложно. А когда нам подают информацию скупо, мы склонны сами дополнять ее. Мы додумываем, анализируя, а полученную таким образом картину считаем истинной. И удивляемся, когда подобная картина, неожиданно для нас, оказывается ложной.

Едва увидев Паолу, я узнал в ней южанку. Едва услышав, определил калабрийский акцент. В ее скромности, в сдержанной, даже застенчивой прямоте угадывалось традиционное воспитание. Также и в манере одеваться. Вообще, у нас в офисе придерживаются определенного дресс-кода, но по пятницам – фирма-то, как-никак, американская – принято одеваться в стиле «кежуал». Девушки используют эту традицию американских офисов, как возможность продемонстрировать, во-первых, татуированные части тела, во-вторых, наряды самого смелого покроя. Паола же позволяла себе разве что добавить немного цвета, отступая от классического «белый верх, черный низ». Еще тогда, впервые увидев Паолу, я подумал, что легко могу представить ее во всем черном, как любят изображать южанок в кино. Мне казалось вполне естественным, что она не горит желанием рассказывать всем и каждому о какой-нибудь рыбацкой деревне, в которой родилась, о царящих там грубых, едва ли не средневековых нравах, о родителях, которые толком не знают итальянского языка, людях без образования и кругозора (иначе, зачем бы они остались в той глуши?). Бог знает, насколько тягостные чувства могли быть у нее связаны с родными местами и семьей, чтобы о них лишний раз вспоминать.

Она вообще была не слишком разговорчивой – как по характеру, так и из-за своей стеснительности и боязни сболтнуть что-нибудь неуместное, привлечь к себе всеобщее внимание, а, чего доброго, навлечь на себя насмешки. Наверное, с этого все у нас и началось. То есть, с моего непроизвольного, почти отеческого – все-таки разница почти в двадцать лет – желания защитить ее. Собственно, никто на Паолу не нападал – при якобы американской природе предприятия, все мы оставались итальянцами, и наша врожденная доброжелательность, благодушие, а главное праздность делали невозможной типичную для трансатлантических корпораций обстановку «крысиных бегов». Тем не менее, глядя на Паолу, я испытывал потребность – просто, как старший – опекать застенчивую южанку, немного одинокую среди нас, северян.

Подобные чувства имеют склонность развиваться. При определенных обстоятельствах, конечно. Как-то так получалось, что – из сочувствия к провинциалке – я оказывался рядом с ней на всех корпоративных мероприятиях. А по мере того, как я лучше узнавал Паолу, сочувствие незаметно переросло в нежность. В каком-то смысле, она также и провоцировала меня – бессознательно, – хотя флиртом ее поведение никак нельзя было назвать. К примеру, если говорить о корпоративных мероприятиях… Однажды, мы, своим небольшим отделом, отмечали завершение проекта. Мы тогда засиделись за работой допоздна – нужно было поспеть к сроку; а потом почувствовали, что не сможем просто разойтись по домам, нужно было сбросить напряжение. Гвидо сказал, что в холодильнике есть франчакорта: он предусмотрительно купил этого игристого вина родом из-под Брешии, единственного в мире способного на равных соперничать с шампанским, и попросил Паолу принести пару бутылок и бокалы. И прошутто крудо – лучшую в мире солонину. И хрустящий свежий хлеб, наш, умбрский, испеченный в дровяной печи. Гвидо обо всем позаботился. Мы выпили по бокалу франчакорты, и поняли, что возникшая непринужденная атмосфера не простит нам, если мы ее, атмосферу, оставим здесь одну, а сами разъедемся по домам. К счастью, в холодильнике нашлось еще пару бутылок франчакорты. Они всё находились там и находились. На следующий день уборщица сказала, что вынесла два ящика пустых бутылок. Но в ту ночь мы их не считали.

В итоге, кто-то предложил искупаться в фонтане. Наш офис расположен в реконструированном старинном здании с внутренним двориком, в центре которого фонтан. Идея всем понравилась, и, предположение Гвидо, что ночью купаться следует голышом, было поддержано единодушно. Только Паолу такая перспектива, кажется, смутила.

Небольшой, но довольно шумной группой мы высыпали в дворик и направились к фонтану, по дороге сбрасывая с себя одежду. С пиджаком, перекинутым через руку, расстегивая рубашку, я отстал от остальных купальщиков – первые двое или трое уже плескались под мраморным изваянием Тритона – и повернул в укромный угол, где, как я успел заметить, спряталась Паола. Она притаилась на скамеечке у стены, под кустом жасмина, и даже не думала раздеваться.

– Для тебя здешняя жара, наверное, и не жара вовсе, – сказал я, усаживаясь рядом с ней, и опуская руку на спинку скамейки у Паолы за спиной. – Или ты ни в чем мельче моря не привыкла купаться?

Она ответила почти сразу, но прежде взглянула на меня, и ее широко раскрытые черные глаза влажно блеснули в темноте.

– У нас жара ощущается меньше. Катандзаро ведь самое узкое место между двумя морями, и продувается, поэтому, и с востока, и с запада. Мой городок, правда, далековато от обоих морей, так что я больше привыкла купаться в реке.

– А у меня юг как раз ассоциируется с бесконечными пустынными пляжами и уходящими в море скалами. Цветочные поляны и сосновые рощи на прибрежных холмах. Пейзажи, которые я привык видеть в детстве на Сардинии, куда мама возила меня на каникулы.

– Я никогда никуда не уезжала на каникулы, – сказала Паола, – но наши пейзажи похожи на твое описание. На море мы бывали иногда. С матерью.

Она впервые упомянула свою мать. И в тот же вечер, кстати, она еще упомянула ее во второй раз.

– Как сладко пахнет жасмин, – вдохнул я ночной воздух, подняв лицо к ветвям и одновременно приблизившись к Паоле.

Запах цветов смешался с ароматом ее смуглой кожи и шелковистых черных волос.

– Вы все здесь, на севере, называете эти кусты жасмином, – улыбнулась она снисходительно. – Это, на самом деле, филадельфо. Жасмин не такой.

– Я знаю, какой жасмин на юге, но я думал это его разновидность. Филадельфо? Хм. Как ты их отличаешь?

– Цветы жасмина светятся в ночной темноте. Они земные звезды, знаешь?

– Мм… bello di notte, ночной красавец. Это ведь про жасмин, да? Что-то такое я слыхал.

– В цветах жасмина сила Луны и Венеры, так у нас считается.

– Мм… То есть, главных женских планет, – понимающе кивнул я. – Символы репродуктивности и любви, соответственно.

– Наверное, – пожала плечами Паола. – У моей матери живая изгородь вся – жасмин ползучий.

– Ползучий? – я на мгновение задумался, подбирая правильное слово. – Вьющийся!

– Вьющийся жасмин, – повторил я, и засмеялся. Как в той сицилийской песне:

Паолу что-то смутило в этом куплете.

– Да, знаю, у нас эту песню тоже поют, – сказала она и замолчала.

От фонтана в центре дворика доносились оживленные возгласы и плеск воды. Вокруг дудящего в раковину мраморного Тритона резвились преобразившиеся в тритонидов и нереид голые офисные работники. Мы оба одновременно посмотрели в их сторону. Но когда я оглянулся на Паолу, она смущенно потупила глаза.

– Я тоже рос без отца, – сказал я.

Паола удивленно подняла на меня глаза, но, по-видимому, сразу сообразила, из чего я сделал свой вывод. Она ведь сказала не «у нас дома» или «у родителей», а «у матери». И на море – бывала «с матерью». Она ничего не стала объяснять в ответ. Так, в дальнейшем, у нас и складывалось: она что-нибудь вскользь упоминала, и позволяла мне догадываться, додумывать. В этом была для меня своеобразная интрига, игра. Мне льстило ощущение того, какой я проницательный. Я сам додумывал свою Паолу, додумывал ее прошлое, ее background, как любят говорить наши американские партнеры, то есть то, что формировало ее как личность. И мы с Паолой постепенно становились главными персонажами романа, который я сам сочинял.

– Почему заказан райский сад? – спросил я, и, обняв ее за плечи, вновь приблизил свое лицо к ее волосам, вдыхая сладкий аромат цветов тонкий, чуть терпковатый, оливково-лимонный запах ее волос и кожи. – И вообще, если попал в плен к земному жасмину, зачем еще какой-то небесный сад?

Она напряглась на мгновение от моего прикосновения, но тут же приняла его и расслабилась. Улыбнулась мне, и черные глаза ее вновь блеснули влажно, как речная вода под луной.

– Тем более это не жасмин, – сказала она.

– Не опасный, – подхватил я, находя губами ее губы, – не ползучий.

Всегда волнующий момент, когда очередная девушка впервые отвечает на твой поцелуй. Это ведь всегда чуть-чуть как в первый раз. Но в тот вечер ощущение было особенно острым. Паола ответила не то чтобы неумело или слишком сдержанно, однако – с трепетной растерянностью подростка, еще только открывающего для себя свою сексуальность. Так я воспринял ее реакцию, не догадываясь, что ожидает меня с ней в будущем.

Она была еще очень молода, собственно, но уже взрослая и очень красивая девушка. Красивая той книжно-кинематографической, закрепленной традиционными представлениями красотой, которую, наверное, ожидают видеть в итальянках иностранцы. Мягкий овал лица, нежный румянец на чистой смугловатой коже, большие черные глаза, аккуратный носик, называемый в мире «французским», блестящие густые волосы, плавные закругленные линии тела с полной грудью и довольно широкими бедрами, при выразительной талии и стройных ногах. Меня, помню, с самого начала удивило, что у нее нет бой-френда, или, как принято говорить в Италии, «жениха». Лишь попозже мне пришло в голову, что так обычно и бывает. Вопреки устоявшимся представлениям, очень красивые девушки чаще оказываются одиноки, чем заурядные или даже некрасивые, которые, по мужской логике, кажутся более доступными и сговорчивыми. Красавице приходиться ждать того, кто решится приложить дополнительные усилия, чтобы добиться ее благосклонности. А ее подругам, тем временем, предоставляется широкий выбор кандидатов.

Кроме того, в некоторых женщинах есть нечто такое, что мужчина ощущает особым видом чувств, похожим на обоняние, но, как представляется, не имеющим специального – по крайней мере, известного науке – органа. Это «что-то» не связано с красотой, женщинам неведома его природа, мужчины не умеют это «что-то» описать, но оно их неизменно привлекает, как свет привлекает ночных насекомых. Так вот, в Паоле этого не было. Зато в ней было нечто другое, архаичное, но иногда все же находящее отклик в сердце итальянского мужчины. Несмотря на все безусловные и необратимые последствия сексуальной революции, у итальянцев сохранилась утратившая актуальность, несовременная и совершенно непрактичная, но столетиями культивировавшаяся потребность жениться на девственницах. И это в Паоле было. То есть, я был немного удивлен, узнав позже, что она действительно девственница в свои почти двадцать лет, но она просто излучала целомудрие и невинность синьорины позапрошлого века.

– Так когда же вы впервые встретились с Маризой Пирраина? – спросил комиссар Дзандзара.

– Прошлым летом, когда приехали с Паолой в Чуриту, в ее родной городок в Калабрии.

– Потому что собрались обвенчаться?

– Наверное. Нужно было, наконец, познакомиться с будущей тещей. Но мы приехали в отпуск, на три недели. Мы приехали в Калабрию поездом. В Катандзаро я арендовал машину…

Странной была та поездка. Я не бывал на юге со времен детства, с тех пор, как мама вывозила меня летом на Сардинию. Потом, мы стали проводить лето на курортах Франции. У мамы вообще, кажется, имелось предубеждение к итальянскому югу, кроме, разве что, Сардинии – из-за отца, насколько я догадываюсь. Студентом же, я ездил на летние семестры в Англию и Северную Америку; а, начав работать, загорелся идеей посмотреть мир, и отправлялся в отпуск куда-нибудь в Австралию, Африку или в Южную Азию. И ни в одной из поездок я не ощущал особенно остро ни значительности расстояния, ни цивилизационных различий. Сейчас же, добравшись поездом на юг своей родной Италии, я чувствовал себя не только на краю мира, но и словно в другой эпохе. Я не сразу смог понять, в чем дело. Как ни отличен здешний пейзаж от привычного, умбрского, ничего особо экзотического в нем не было: горы, сосновые рощи и леса, виноградники, стада обычных коз или овец под присмотром обычных пастухов. Сонные деревни. Мандариновые сады. Пожилые женщины в черном бредут из церкви, старики в кепках греются на солнце. Здесь еще даже пальмы не встречаются. Обыкновенная Италия, как на картинке. Но ощущение какого-то иного мира не покидало меня, ни на мгновение. Сперва я думал, это связано с тем, как нервничала Паола – и перед поездкой, и сейчас. Ее беспокойство передалось и мне – отчасти потому, что я так и не смог до конца определить его причину. Впрочем, я давно решил для себя, что она стесняется той среды, из которой вышла, а, может быть, пытается отгородиться от нее, раз и навсегда оставив ее в прошлом. Лишь позже, проведя здесь несколько дней и проанализировав свои впечатления, я осознал, в чем дело. Здешний край сохранил абсолютное неприятие в отношении всего остального мира, он живет своей собственной жизнью, движимый собственными, только ему понятными целями, нечувствительный к любым внешним влияниям.

Еще не побывав на юге, я возомнил, будто понимаю его лучше уроженки Калабрии Паолы. Конечно, говорил я себе, ведь есть две Южных Италии: одна – туристическая, для иностранцев и курортников, с пляжами, пансионатами, лыжными курортами, достопримечательностями и фольклором. Другая – реальная, с безработицей, нарушенной экологией, коза-нострой, каморрой, ндрангетой, с отсталостью и проблемами. О первой пишут в глянцевых журналах и путеводителях, показывают ее в туристических программах. О второй пишут в газетах, показывают ее в криминальных новостях.

– Какие еще проблемы? – сказала как-то Паола на подобные мои рассуждения. – Там так живут, и не воспринимают свою жизнь, как сплошную череду проблем. Ндрангета проблема для севера, а в Калабрии она часть общества. Ндрангета продвигала Версаче. Он ведь был из Реджо-ди-Калабрия. Местная коска финансировала его в самом начале карьеры. Без денег ндрангеты он бы ничего не добился. Ндрангета финансирует политиков из местных, они попадают в региональные советы, в Парламент, и защищают там интересы области.

– То есть, интересы ндрангеты, – съязвил я.

Паола пожала плечами. Я снисходительно улыбнулся ее наивности. Мне еще только предстояло узнать, кто из нас по-настоящему наивен.

Да, туристу, посещающему Калабрию, сложно заметить ндрангету – где она там начинается. Но однажды с нею столкнувшись, невозможно найти, где она кончается. Она бесконечна. Паола показала мне в своем Чуриту дом местного босса ндрангеты. Я поначалу воспринял это лишь как некую особо экзотичную достопримечательность.

Мы въехали в городок на горном склоне над рекой. Мрачноватые каменные дома, безлюдные улицы, тянущиеся к центральной площади с церковью. Я обратил внимание на нарядную виллу, выделявшуюся и нездешним дизайном, и положением на самом возвышенном месте, чуть в стороне от остальных домов.

– Там живет русский художник со своей женой, – сказала Паола. – Но они часто уезжают. Надолго. На месяцы иногда.

– Священник сейчас тоже не итальянец, – сказала она, когда мы проезжали церковь. Поляк, кажется. Прежний священник был из здешних мест, но он уехал, и прислали этого.

Я вопросительно посмотрел на Паолу, когда мы проезжали массивное строение за высоким каменным забором.

– Это дом кумпара Амедеу, самого влиятельного здесь человека. Уважаемого.

– «Уважаемый», onorevole? То есть…?

Она не сказала, «босс», но кивнула, говоря:

– Он занимается утилизацией отходов. Обеспечивает работой многих местных людей.

Утилизация отходов – бизнес, контролируемый ндрагетой в Калабрии, каморрой в Кампанье, коза-нострой на Сицилии. Бизнес, разрушающий местную экологию, дающий работу местным жителям и приносящий «малавите», местному криминальному миру, доходы, сопоставимые с доходами от наркоторговли.

– Символично, что он сам себя заточил в эту каменную крепость. Дом точь-в-точь напоминает тюрьму.

Паола ответила на мою реплику усмешкой, показывавшей, по-видимому, что я не готов для восприятия всей правды, как она есть.

– А здесь вот живет моя мать, – кивнула она, указывая на следующий дом, резко контрастировавший с тюремным замком кумпара Амедеу.

Вместо каменной стены, дом окружала живая изгородь из винограда с одной стороны и из вьющегося жасмина – с другой. Виноградные плети со шпалер живой изгороди перебрасывались на перголу, не позволявшую увидеть с улицы внутренний двор, угадывавшийся, тем не менее, за импозантным, увитым плющом двухэтажным домом с террасой. Терраса по всей длине уставлена была кадками и ящиками с цветами – рододендронами, азалиями, лилиями, розами. Женщина, которую я увидел на террасе, была едва ли не первым человеком, встреченным мною в этом поселке, как бы вымершем на время сиесты. Той женщиной и была Мариза Пирраина, мать Паолы. Она выглядела гораздо моложе своих сорока пяти лет. Она выглядела ненамного старше Паолы и много моложе меня, хотя мы были чуть ли не ровесниками. Она очень уступала дочери по красоте, но в ней было вот то самое, трудно определяемое что-то, некий особый сигнал, что неизбежно притягивает мужчин, воздействуя на то самое доисторическое чувство, не имеющее ни названия, ни специального известного науке органа. Я почувствовал этот сигнал еще на расстоянии, и он оказался небывало сильным, когда я приблизился к ней.