Миниатюрист Бёртон Джесси
– Я помню, как вы взяли меня за руку в день моего приезда.
Марин глядит на их переплетенные пальцы.
– Ничего подобного.
– Нет, я отчетливо помню.
– Это ты протянула мне руку, точно облагодетельствовала, – говорит Марин. – Такая уверенная в себе.
– Вот уж нет, – возражает Нелла. – Это вы выставили свою, как будто указывая мне на дверь. Это даже не было рукопожатием. Вы стиснули меня, как цыпленка, которому вот-вот свернут шею. И сказали, что кожа у меня нежная, зато косточки для семнадцатилетней очень даже крепкие.
– Не говори глупости. – Марин закрывает глаза, пытаясь разгадать собственную загадку. Она не знает, как относиться к человеку, которого до сих пор из себя изображала.
– А мне было уже восемнадцать. Вы хотели меня припугнуть.
Марин вздыхает.
– Возможно. – Она слегка пожимает Неллину руку, и слабый пульс переходит из ладони в ладонь. Вот у кого кожа стала нежной. Сочная Марин приникает к ней, и их тела переплетаются в молчаливом перемирии. Не исключено, что временном. Им предстоит нелегкая дорога. Что помогало Марин держаться? Вера в божественное вмешательство, в то, что Лийк неожиданно умрет и Меерманс сделает ей предложение? Как она объяснит появление ребенка? Может, она жила с безумной мыслью, что никто ничего не заметит до конца, а новорожденного она подкинет на ступеньки сиротского приюта?
Марин неуклюже встает и осторожно ступает между валяющимися черепами. А Нелла вспоминает, какой она была стройной. Сейчас, без верхней одежды, хорошо видна округлость живота и набухающие груди. Теперь, когда беременность перестала быть секретом, кажется, она вполне устраивает Марин, которая разглядывает лампу-птицу с женским телом, готовую взлететь. Сама она подобна большому кораблю, бросившему якорь, и ей уже отсюда никуда не двинуться.
Без якоря
Большинство черепов не разбились, и они расставляют их по полкам. А вот один разлетелся вдребезги, и теперь остается только гадать, какому экзотическому животному он принадлежал. Карта Батавии снова занимает свое место на стене, остров Ява оказался разорван на две части. Постепенно комната, как и ее хозяйка, приходит в божеский вид. А зеленое варево выплескивается из окна, дабы ничто не напоминало о мрачной полосе.
Коллекция диковинных черепов, ракушек и географических карт прежде наводила Неллу на мысль, что золовка грезит заморскими странами. Но зачем ей Ост-Индия и даже Восточные острова с их бессчетными борделями, где Йохан развлекается в свое удовольствие, когда тропические радости самой Марин находятся на Присенграхт, в пяти минутах ходьбы, где ее, вероятно, ждут объятья старого поклонника Ганса Меерманса. Наверняка они как-то это планировали, занимались тайными приготовлениями. Интересно, сколько свиданий у них было за эти десять лет?
И сколько ею было пролито слез… Хотелось ли ей открыть свою тайну Нелле или просто помог случай? Марин раздвоилась, у нее теперь два сердца, две головы, четыре руки и четыре ноги – этакий монстр, о котором можно написать в судовом журнале или отметить его на карте.
Если Йохан плавал по морям, чтобы оставить свой след в мире, то Марин в доме на Херенграахт сама создала свой мир. Но, несмотря на его огромность, она стала для Неллы еще большей загадкой. Разве с ее стороны не глупость довериться такой беспардонной нахалке и сплетнице, как Лийк ван Кампен? Не иначе как ею двигала все та же любовь, ни на минуту не умиравшая. Марин в ночной сорочке, обтягивающей живот, похожий на глобус, в физическом смысле понятна любому. А вот душа ее по-прежнему не поддается истолкованию.
Ясно одно: внутри Марин ждет своего часа некое существо. Одновременно зависимое и самостоятельное, у которого впереди собственный долгий жизненный цикл, далекое от сиюминутных тревог матери. С кукольными ручками-ножками, замутненными синими глазками и розовой кожей, ждущее, что его произведет на свет богиня-мать. Но когда это произойдет, все ли окажутся к этому готовы? Ворочаясь в постели, Нелла бросает взгляд на свой кукольный дом. Со временем, в зависимости от того, кто и как примет роды, этот ребенок узнает разные секреты. А пока Нелле тревожно. Не выгонит ли Йохан из дома свою сестру, узнав о ее положении? Он ведь, мягко говоря, ее недолюбливает. Как бы Марин не пришлось разродиться прямо на улице. Нет, решает Нелла, на это он не пойдет, как бы плохо они ни относились друг к другу.
Ее мать говаривала, что для женщины пережить роды – все равно что заново родиться, а для младенца выжить – большая удача. У Неллы от страха перехватывает горло. Она вдруг вспоминает, как золовка стояла в этой самой спальне, держась за оконную раму, и рассказывала ей, как они с госпожой Оортман сладили дело – договорились о взаимовыгодном браке. Мать хотела оградить дочь от опасных родов, предпочтя фамильное богатство пеленкам и погремушкам.
Она помнит вопрос, который ей тогда, стоя у окна, задала Марин. Она повторила его дважды. «А сколько женщин умирает родами? Над этим ты не задумывалась?» Тогда Нелла восприняла это как вызов: дескать, будь благодарна, что избежала опасности, получив статус богатой жены. А ведь Марин уже тогда знала, что носит под сердцем ребенка, но по сей день, пропитывая исподнее поросячьей кровью, делает вид, что ничего не изменилось. Нет, то был не вызов, а искренний вопрос. Когда-то Йохан и Меерманс казались ей Икарами, а сейчас сама Марин взлетела слишком близко к Солнцу.
От беспокойства Нелла вылезает из-под одеяла и, подойдя к кукольному дому, проводит пальцем по детской колыбельке. Потом кладет на ладонь крошку Марин. На нее неотрывно смотрят серые глаза, губы плотно сжаты. Прежняя серьезная Марин, и почему-то это действует на Неллу успокаивающе. Ее палец скользит по шву черной шерстяной юбки, такой мягкой, такой замечательно плотной, что она, не удержавшись, касается ее губами.
Ее губы нащупали что-то неожиданное. Она задирает верхние юбки, затем нижнюю, пока не обнажается тело из набивного полотна. Неллу охватывает уже ставшее привычным восхищение… и оторопь. Ее в очередной раз огорошили! У куколки семимесячный животик, совершенно явственное утолщение, такой выпуклый орешек, в котором кое-что зреет!
Тело беременной куколки внезапно обретает характерную тяжесть и усталость от долгого ожидания, точь-в-точь как у настоящей Марин. Неллу же, наоборот, это предсказание судьбы приводит во взвинченное состояние. Во рту появился привкус железа, волоски на шее встали, откуда-то пришло ощущение собственной неповоротливости. Что все это значит? Как относиться к этой магии? Она проводит кончиком пальца по округлому животику – и в это время до нее доносится стон Марин, ворочающейся во сне.
Она кладет куколку на место. Почва уходит у нее из-под ног, она куда-то проваливается, идет на дно. И при этом внутри разрастается липкий страх.
– Господи, – говорит она вслух. – Я ведь жила смирно, я была послушной.
И ныряет обратно в постель.
«Он не может не знать, что я несвободна, но тогда откуда это чувство свободного падения?»
Разговор
На рассвете она встает и укутывается в меха и харлемскую шаль, чтобы тихонько улизнуть из дома. В холле никого – ни Резеки, которая подошла бы ее обнюхать, ни Йохана, который, возможно, изучает карты в своем кабинете, ни Отто, начищающего сапоги ваксой. Марин и служанка крепко спят, проверено. Дом запущен. Корнелия забросила уборку с применением уксуса и лимонного сока, не протирает мебель, не стирает грязное белье, не выбивает ковры. Часами сидит неподвижно, поджидая Отто.
– Он вернется, – говорит она, но Неллу ее слова не убеждают.
Письмо она припрятала в кармане юбки.
«Господин миниатюрист!
Пастор утверждает, что все тайное рано или поздно становится явным. Когда я думаю о ваших поделках, я убеждаюсь в истинности его слов, и это меня пугает.
Я пытаюсь разгадать ваши намеки, но понимание каждый раз приходит слишком поздно. Помогите мне догадаться, что я должна делать. Вдоль канала прогуливается светловолосая женщина – кто она? Мне кажется, она хочет мне что-то сказать.
Вконец запутавшаяся, но не теряющая надежды, Нелла Оортман».
Улица Калверстраат, днем такая шумная и деловая, в этот ранний час на удивление тиха. Случайный зеленщик катит свою тележку. Предприимчивый рыжий кот роется в костях, по случайности не выброшенных вчера в канал. Его желтоватые глаза беспечно провожают Неллу, весь такой жирный, он слишком занят важным делом, чтобы отвлекаться на пустяки.
Нелла останавливается перед табличкой со знаком солнца. Пронизывающего света, который некогда встретил их с Отто, ждать не приходится из-за влажного тумана, пахнущего отбросами из канав, наскоро присыпанных соломой. Она уверенно стучит в дверь и замирает. Никакого ответа. «Буду ждать, – говорит она себе. – Буду ждать до тех пор, пока не откроют».
Отступив на пару шагов, она разглядывает окна. Девиз на камне, освещенном выглянувшим солнцем, кажется ей сейчас откровенной издевкой – его смысл остается загадкой для неразумного человечества. Кричать нельзя, дабы не разбудить мирных жителей, ведь мирные жители в Амстердаме, которых связывают друг с другом золотой телец и душевный покой, – это святое.
– Вы там, я знаю! – кричит она. – Что я должна сделать?
И тут же распахивается дверь у нее за спиной.
– Еще одна, – раздается голос. Нелла разворачивается. На пороге, подбоченясь, стоит брюхастый толстяк в фартуке. У него широкое лицо и цепкий взгляд.
– Еще одна? – переспрашивает она. – Но я…
– Ходите табуном днем и ночью, барабаните в дверь, разоряетесь. Вам что, дома ничего не объясняют? Зачем вы тащитесь сюда и орете у меня над ухом?
Она подходит ближе и заглядывает ему через плечо. В холодной комнатушке развешены мотки некрашеной шерсти, на стене висят шкуры.
– У вас работает рябой? – спрашивает Нелла.
Торговец шерстью закатывает глаза.
– Было дело.
– Что вы этим хотите сказать?
– Ушел неделю назад, ничего не объяснив. Ходил напуганный, глаза на лбу. И посреди ночи сбежал. Где он сейчас, одному богу известно.
Мужчина от холода притоптывает на месте. Видя откровенное разочарование на лице незнакомки, он смягчается.
– Она уж давно не показывается, так что ты зря пришла.
Нелла смотрит на него пристально.
– Она? Я пришла к миниатюристу.
Толстяк, прищурившись, глядит на дом напротив.
– Про миниатюриста ничего не знаю, а вот женщина поселилась тут несколько месяцев назад. Только она уже давно здесь не показывается. А девушки вроде тебя продолжают приходить. Стучат, подсовывают под дверь записочки, требуют, чтобы их впустили. Я уж собирался позвать гражданский патруль.
– Девушки вроде меня?
– И постарше. Вдовы тоже приходили. Одна с трудом передвигалась.
– А эта женщина… как она выглядит?
Он пожимает плечами.
– Высокая. Светлая. На голландку не похожа. Скорее на этих, из северных стран, которые ищут у нас работы, а гильдии их не берут.
– А ее лицо вы не запомнили?
Торговец шерстью вновь пожимает плечами.
– Она если изредка и выходила, то в темное время суток.
– Господи… а ваш подмастерье говорил, что к ней никто не приходил.
Мужчина хмыкает.
– Я тебе, милая, так скажу: или он слепой, или просто приврал.
– Но зачем ему лгать?
Торговец от нее уже отвернулся и бросает напоследок:
– А я знаю? Когда он сучил у меня шерсть в течение двух недель, она еще была здесь. А теперь ни ее, ни его. – Он уходит в мастерскую и начинает опускать ставню. – Угомонись. Кой черт принес тебя в такую рань?
Нелла разглядывает вывеску со знаком солнца, представляя, как женщины со всего города, обладательницы кукольных домов, приходят сюда за ответами – и остаются ни с чем. Наудачу она засовывает свое письмецо под дверь. И опрометью пускается домой.
Ее уже поджидает Корнелия.
– Так это правда, – говорит она раздраженно.
– Ты о чем? – на всякий случай уточняет Нелла. Ей не хочется, чтобы Корнелия знала, где она была.
– Ребеночек, – Корнелия понижает голос. Она раздавлена этой новостью. Еще бы, ее так долго дурачили, можно сказать, обвели вокруг пальца.
Нелла подходит и берет ее за руки, а потом отпускает, чтобы прижать к себе. Это тепло, эта крепкая грудная клетка и сильные плечи действуют на нее успокаивающе. Служанка тоже ее обнимает.
– Да, – говорит Нелла. – Это правда. Ты подслушивала под дверью?
Служанка пропускает ее слова мимо ушей.
– То-то Лийк делает вокруг нее круги, точно она блохастая.
– Корнелия, это не повод для шуток.
Та недоуменно на нее уставилась.
– А кто шутит? Я ведь чувствовала, что-то не так, только не могла… – она недоговаривает.
Нелла усаживает ее за кухонный стол.
– Как она на такое решилась? Что, по-твоему, ее подтолкнуло?
– А вы как думаете? – Корнелия малость смущена. – Скука. Бунтарство. Возраст. Упрямство. Похоть. Все, что называют одним словом – «любовь».
Непрошеные образы Меерманса и Марин возникают в голове Неллы «Два тела… его губы, отдающие прокисшим желанием и вчерашним вином, и ее, слегка попахивающие селедкой… его штырь, торкающийся меж ее ног, и руки, спускающие чулки… выкрики в разгар спаривания… липкая дрянь, стекающая по ляжке. Ну зачем же ты так! Наверняка все гораздо благороднее. Ведь одно его прикосновение заставило ее почувствовать себя принцессой. Марин несказанно повезло. Его непреходящая любовь и эти пятнадцать долгих лет в разлуке помогли ей развеять тоску. И вот однажды, когда Лийк была в церкви, они наконец встретились в полутьме, назло несчастливому браку и эгоисту-брату. И теперь у них родится ребенок… а у тебя его не будет никогда». При этой мысли Нелла зажмуривается и затыкает себе рот, чтобы не закричать.
– Не думайте об этом, – утешает ее Корнелия. – Я знаю, о чем вы подумали.
– Вовсе нет, – отвечает Нелла.
– Как я могла ничего не заметить? – Корнелия вскакивает и тычет пальцем в сторону цыпленка, которого ей предстоит ощипать.
– Ты сама говорила, что сердце Марин – загадка даже для нее самой, – успокаивает ее Нелла.
– Говорила. И что нам теперь делать? Что, если Меерманс увидит этого ребенка?
– Может, она отдаст его в частный приют.
Корнелия ударяет цыпленком об стол.
– Нет!
После такой реакции Нелле остается лишь помалкивать. Но про себя она обдумывает такую возможность – как, возможно, и Марин. В городе ведь есть не только бедные приюты, но и богатые, где детишки обласканы. Их не воспитывали родители, а значит, и не испортили. В глазах амстердамских бюргеров, не жалеющих на хорошее дело свои гульдены, это идеальные будущие граждане. А вот из государственных приютов сироток вроде Корнелии или Ханны выкидывают, чтобы они вкалывали с малых лет.
Лучшие приюты существуют для детей богатых родителей – как рано умерших, так и живых. Такие незаконнорожденные, несыновья, недочери, но с приличным обеспечением. Из страха, что люди узнают про их интрижки на стороне, настоящие родители отделываются тайными взносами, так сказать, платят своим детям за молчание. А когда им исполняется лет пятнадцать-шестнадцать, о чудо, на них проливается золотой дождь: деньги на обучение или приданое в виде прекрасного гардероба и кухонной утвари, – а что еще нужно девушке на выданье, как не горшочки и кастрюльки из ценных металлов? И никаких лишних вопросов.
Нелла изучающе смотрит на Корнелию. Не иначе как та уже рисует в своем воображении, как будет обхаживать это невинное создание, растить в хорошем доме, тем самым исправляя зло, некогда причиненное ей самой. Уж конечно, она бы не хотела, чтобы кроха повторила ее судьбу в сиротском приюте. Вот только решать предстоит не ей.
– Давай сходим в порт, – Нелла решает поменять тему, чтобы как-то развеселить Корнелию. – Поспрашиваем. Может, кто видел Отто.
– Нам нельзя привлекать к себе внимание. Надо смириться с тем, что он уехал.
– Но ты же не смирилась, – возражает ей Нелла. Служанка отворачивается, и Нелла встает из-за стола. – Отнесу Марин воды.
Корнелия принимается за цыпленка.
– Проголодались?
– Нет, – отвечает она и уходит с кувшином наверх.
Доставка
В полдень, пока Йохан еще валяется в постели, Нелла сидит с Марин в ее комнате. Та давно перестала притворяться, что равнодушна к хорошей еде. Правда, на завтрак она по-прежнему ест овсянку с отвратительным мучным душком, на вид напоминающую пережеванных насекомых. Но на обед, в отсутствие новостей об Отто и Джеке, она наворачивает яйца с беконом и засахаренные фрукты, даже потягивает вишневый эль.
Около четырех начинает темнеть, как-никак на дворе конец января. В спальне Марин крылышки женщины-лампы, и экзотические черепа, напоминающие пожелтевшую глиняную посуду, и книжные переплеты вдруг заиграли благодаря зажженным свечам из пчелиного воска.
Нелла, сидя на стуле, уплетает трубочки, вдыхая запахи постоянства, наслаждаясь нежной начинкой под неприглядной корочкой.
– Он сильный, – говорит она золовке. – Он выживет.
Марин согласно кивает. При ней лучше не произносить «Отто», а говорить «он», «ему».
– Что ты знаешь о родах, Петронелла? – в ее голосе звучит сомнение и даже некоторая снисходительность, а зря. В этом деле Нелла могла бы дать ей фору.
– Да уж кое-что знаю. Я воспитывала брата и сестренку. Когда придет время, я вам помогу. Но нам понадобится повивальная бабка.
Марин отмалчивается. Нелла умолчала про двух мертворожденных, про большую кровопотерю роженицы при появлении на свет Карела и про то, что после рождения Арабеллы мать полгода провалялась в жестокой лихорадке, едва не унесшей ее на тот свет.
Марин сидит на кровати, обложившись подушками, с чашкой теплого эля. Запахи ядовитой чемерицы и блошиной мяты сменились ароматами ванили и духов, по иронии судьбы, купленными Корнелией в той же аптеке, где Марин получила рецепт смертельного отвара.
– Я купила его давным-давно, – призналась она в конце концов.
– Когда поняли, что залетели?
– Да. Но я бы не стала его пить.
Компанию им составляет Дхана, свернувшаяся в ногах у Неллы. Оконная рама дребезжит от ветра. Теперь, когда она знает секрет золовки, Нелла всюду видит его отражения: в надувшейся занавеске, в округлостях подушки, в лице Марин, раздавшемся, опухшем, замершем в ожидании. Интересно, как та отреагировала бы на свою куколку с выпуклым животиком? Наверняка испугалась бы, что кто-то предсказал ее беременность и гибель Резеки… и кто знает, что еще. Вот только ответов на свои вопросы она бы все равно не получила. Так уж у миниатюристки заведено.
Что делать – каждый решает сам. Все эти женщины, пришедшие к табличке со знаком солнца, ушли ни с чем. Нелла не знает, что думать о просительницах, про которых ей говорил рябой. Сколько их, быть может, тысячи обладательниц кукольных домов, обставленных миниатюрными вещицами, карманными изображениями суровой реальности? Йохан рассказывал ей об этой моде богатых горожанок, любительниц упаковывать свою жизнь в такой милый шкафчик, украшать его разными изысками, радовать глаз предметами быта, которые они не могли позволить себе в реальной жизни. Но прийти всем скопом, как на поклон, к заветной двери! Со своим личным. От этих мыслей Нелле становится как-то не по себе.
Интересно, все ли они вместе с поделками получали такие же, как она, неожиданные, настораживающие, загадочные, бередящие душу послания? Она-то считала себя особенной, но что, если они тоже ощущали странный холодок, и такой же страх, и захватывающий дух восторг от увиденных чудес? Разве стучали бы они в заветную дверь, если бы не острая потребность что-то узнать, приобрести нечто важное, а не просто владеть вещами? Иногда Нелла быстро оборачивается к своему кукольному дому, рассчитывая поймать фигурки в движении. Например, крошку Меерманса в широкополой шляпе, пробирающегося в другую комнату. Но нет. И всякий раз чувствует себя обманутой простушкой.
– Скорей бы весна, – произносит она вслух. Весной всему этому придет конец, ну хотя бы холодам.
Марин разглядывает свой живот. А что весна значит для нее, для семьи, для этого дома? Когда мать Неллы была беременна Карелом, она сравнивала себя с полной Луной, поднимающейся над их деревней. А когда у нее в животе лежала Арабелла, она выражалось более прозаично: «Я такая огромная сдоба!» Они смеялись над ее словами и шутили, что она всходит как на дрожжах. Вот и Марин раздобрела на той же закваске и теперь должна показать, на что способна, – испытать плоть, сломать корку.
– Мы были еще совсем маленькие, – говорит Марин ни с того ни с сего.
– Что?
– А, неважно.
Нелла вспоминает, как Йохан и Марин дрались в прихожей. Лживые брат и сестра, кормящие друг друга собственными версиями событий, заталкивающие эту ложь друг другу в глотку. «Тебе просто надо было удачно выйти замуж… желательно за богатого… но тебя даже на это не хватило». Почему она спустила ему откровенное вранье, прекрасно зная о его роли в той истории? Зачем нужна правда, которую ты держишь при себе? Все удовольствие от этого рано или поздно протухнет.
– Знаешь, что любит повторять Йохан? – обращается к ней Марин. – «Свобода – что может быть лучше!» – Она разражается смехом, полным презрения. – «Марин, будь свободна! Прутья в клетке – дело твоих рук». Приятно называть себя свободным, зная, что кто-то другой должен будет заплатить за это. Раньше я таких вещей не понимала.
Она убирает руки с живота.
В паузе слышно, как ветер завывает за окном. Нелла подбрасывает в огонь торфа. В отсутствие Отто это ее забота. Она уже привыкла. Откинувшись на спинку стула, она глядит на пламя.
– Вы часто его… навещали? – спрашивает она.
– Разве это было возможно? – Марин смотрит на нее округлившимися глазами.
– Вы… занимались этим, чтобы почувствовать себя свободной?
Марин смотрит на нее долгим взглядом.
– Ты ничего не понимаешь, Петронелла. Ты правда ничего не понимаешь.
Потеряв терпение, Нелла привстает, чтобы потрогать ее живот, но Марин резко подается от нее, точно от раскаленной головешки.
– Он вас по крайней мере любит? – спрашивает Нелла.
Марин отталкивает ее руку.
– Замолчи. Не знаю. Откуда мне знать?
Нелла снова садится, обе молчат. Марин, похоже, вот-вот расплачется, и Нелла протягивает руку, чтобы ее успокоить. Но это неверное решение. Лицо золовки каменеет, челюсти сжимаются, а остекленевший взгляд упирается в камин.
– Ты правда ничего не понимаешь, – повторяет она.
На следующий день уже Марин сидит у окна в комнате Неллы. Она все время ерзает, никак не может обрести покой.
– Тебе бы так. – Она выглядывает что-то за окном. Или кого-то. Может быть, Ганса Меерманса, решившего наведаться под предлогом того, что не решены проблемы с сахаром? – Я как будто постоянно таскаю полную кошелку рыбы.
У нее на коленях лежит раскрытый томик. «Дурочка» Хуфта, ее любимая книжка.
– Отсюда лучше вид, – говорит она после паузы. – Из моего окна ничего толком не видно.
– Марин, что мы будем делать с сахаром?
– Я уже говорила. Слишком поздно. – Она вздыхает, опустив взгляд в книгу. – Петронелла, я хорошо знаю Ганса Меерманса. Он не позволит Лийк… а сама она ни на что не решится.
– Но ведь Йохан…
– С ним все будет в порядке, – успокаивает Марин. – Он кого хочешь уболтает. Как только выйдет из этого состояния, пойдет на склад и все уладит.
– Ничего он не уладит. Он не в себе.
Образ брата-ловкача не очень-то вяжется с замкнутым человеком, проводящим чуть не целый день в постели, и Марин это хорошо понимает.
– Я думала, вы сделаете все, чтобы защитить Йохана. А Джек? Почему мы не разыскиваем его?
Марин закрывает глаза.
– По-твоему, Петронелла, я должна в моем положении шататься по улицам?
– А если бы я пошла?
Осуждающий взгляд.
– Твоя мать мне бы этого никогда не простила.
– Можно подумать, вам есть до нее дело.
Вздох.
– Сейчас у меня ко всем матерям особое отношение.
Неллу мучает все та же проблема.
– Нам нужна повивальная бабка.
– Нет, – отрезает Марин. – Ни в коем случае.
– Есть закон. Роды должна принимать…
– И что?
– Они в этом разбираются.
– Ты же принимала роды?
– Да, но…
– А что еще говорит закон? Повивальная бабка должна выяснить, кто отец ребенка.
– Понятно.
– Ничего тебе не понятно. Короче, с этим, как и со всем остальным, я справлюсь одна.
Вторжение
Через неделю, четвертого февраля, Нелле исполняется девятнадцать. Более безрадостного дня рождения у нее еще не было. Никто не знает, а если б и знали, никому до этого не было бы дела. Она стащила пирог из буфетной, полагая, что он с яблоками, а он оказался рыбный. Ей хочется плакать от этого унижения: в свой день рождения вместо марципана набивать рот банальным да еще и холодным пирогом с треской и селедкой!
Она поднимается в спальню золовки. Марин крепко спит, такая огромная виолончель под одеялом. Бледное, измученное от слез лицо. С каждым днем она все разрастается под своими юбками, в то время как ее брат как будто съеживается.
Стоя у окна, Нелла старается отвлечься от рыбного привкуса во рту. Хотя вид отсюда и правда не так хорош, как из прежней комнаты Марин, все же можно разглядеть канал, где подтаявший и уже раскалывающийся лед образует темные водяные прогалины, а отдельные куски льда перемещаются, как тарелки с десертом по столешнице.
Сердце ее гложет тоска, и ей вдруг приходит в голову, что было бы хорошо, если бы сегодня ей исполнялось восемь, как легко и беззаботно она чувствовала бы себя. Она оборачивается. Марин уже сидит на кровати, подхватив снизу растущий глобус. Нелла переводит взгляд на лампу-птицу с женским телом, и ей хочется улететь.
Вдруг со стороны набережной раздается характерный лязг. Глянув вниз, Нелла различает красные ленты и поблескивающие ножны, а через минуту начинают барабанить в дверь.
– Кто это? – пугается Марин, защищая живот.
Нелла опрометью выскакивает из комнаты, сбегает по лестнице и в ужасе останавливается перед дверью.
– Здесь живет Йохан Брандт? – раздается грозный голос. У человека, стоящего на пороге, гаагский акцент, и слоги он произносит отрывисто, не по-амстердамски.
– А в чем дело? – спрашивает Нелла. Во рту вата, в животе все переворачивается.
Патрульный сверлит ее взглядом. Высокий, ровесник Йохана, только безволосый, если не считать нелепой бороды, разделенной на несколько частей на старый манер.
– Где он?
– В отъезде. – Эта ложь вырывается у Неллы вместе с выдохом.
Гражданских патрульных пятеро, и их общая уверенность в себе ее подавляет. Металлические эполеты и медали сверкают, а отглаженные красные ленты, символизирующие их принадлежность к этой местности, поглощают свет. Мощногрудые, откормленные, они наваливаются на нее всей своей массой.
– Приведи его, – приказывает мужчина. – Мы знаем, что он здесь. Не пытайся с нами шутки шутить.
– Он уехал. – Язык у нее словно разбух, и глотать стало трудно.
– Девушка, ну-ка приведи сюда своего хозяина, – обращается другой к Корнелии, вынырнувшей из темноты. Но та застыла на месте. Патрульный берется за рукоять сабли. – Ты меня слышала? – рычит он. Корнелия бросает взгляд на молодую хозяйку, не в силах скрыть обуявшего ее страха. – Или мы и тебя заберем и бросим в «Спинхуйс»[9], чтобы тебя там научили слушаться.
Корнелия прикусывает нижнюю губу. Нелла молча взирает на пятерку мужчин – серебряные шлемы и сверкающие нагрудники, ни разу не побывавшие в настоящем сражении. Беги, Йохан, беги. И чем дальше, тем лучше. Увы. Он лежит сейчас наверху, скорбя по мальчикам, которые его бросили.
Мужчины, мрачнея, переминаются с ноги на ногу и нервно откашливаются. Похоже, из них пытаются сделать дураков. Они поглядывают на молодую хозяйку с неудовольствием, кое-кто даже разминает пальцы. Но Нелла уже поняла, что при всем желании они не могут ничего с ней поделать.
– Зачем он вам понадобился? – спрашивает она.
– Лучше не спрашивайте, – отвечает один из них.
– Я его жена, я имею право знать.
Презрительный смешок в ответ.
– Я здесь, – вдруг раздается голос у нее за спиной.
Йохан стоит на верхней площадке. Впалые щеки вбирают в себя окружающую темноту, из которой выступают лишь переносица да копна растрепанных волос. Нелла подавляет невольный вскрик. В спальне, при слабом свете горящих свечей, она не могла толком разглядеть, насколько же он сдал за это время.
Патрульные ждут, пока он спустится по лестнице. Только теперь, увидев эти торчащие скулы и глубоко запавшие глаза, посверкивающие, как две диадемы, они зябко поеживаются.
– Кто командует этим цирком? – спрашивает Йохан. Хоть он и говорит почти шепотом, в голосе чувствуется властность.
– Я, – отвечает первый патрульный.
Йохан приглядывается к нему.
– Роджер Аалберс, что ты тут делаешь?
Тот обращается к четверке:
– Возьмите его.
– Роджер, ты же приличный человек, – говорит Йохан.