Миниатюрист Бёртон Джесси
– Про нас-то он откуда знает?
– Там живет одна женщина, – говорит Нелла. – А потом я ее видела в церкви.
– O господи, – пугается Корнелия. – Это его ищейка!
Нелла ощущает себя предательницей. Миниатюрист, кто бы он ни был, пытается донести до нее что-то сугубо личное. И это послание может оказаться неприятным для посторонних ушей. Она не решается сказать Корнелии про записку, полученную в тот вечер, когда у них были Лийк с Гансом. Кто из этой истории выйдет победителем? Она, Нелла, или миниатюрист?
«Он каким-то образом меня видит, – решает она. – Запертую шкатулочку в большой запертой шкатулке. – Нелла сдерживает подступающую тошноту. Ее охватывает ужас – может, она вообще фикция, плод чужого воображения?
Корнелия уже на пороге останавливается.
– А где Лийк ван Кампен?
– Вероятно, дома, на Принсеграхт, – отвечает Нелла.
– Да я не об этом. Если ее муж здесь, то где она сама?
На этот вопрос у Неллы нет ответа. Она вспоминает, с каким восхищением Лийк оглядывала ее «дом», с каким удовольствием расставляла в нем миниатюрную мебель. Все это, наверно, неспроста. Между тем Корнелия уходит, а Нелла все не может оторваться от мира, разрастающегося на ее глазах. Люди из ее нового окружения уменьшились до размеров кукольного дома, их можно вертеть в руках, но они по-прежнему загадочны и неуловимы, и их намерения сокрыты во тьме. Огромный шкап не дает ответов, и скрытую силу, которой, Нелла уверена, обладают маленькие человечки, она тщетно пытается разгадать. В полусне ей мерещится, что они, неподвластные, разрастаются до пугающих размеров.
На воде писано
Во время очередной бессонницы Нелла вдруг улавливает приятный запах из коридора. Лаванда. Она тихонько приоткрывает дверь. Ароматы вместе с плеском воды долетают издалека, а воздух увлажнен клубами пара. Марин, прячущая свои секреты, словно тайное оружие, Марин, которая носит платья на собольем меху и при этом ест старую селедку, решила принять ночную ванну. Подобная процедура и днем-то роскошь, что же могло сподвигнуть ее на такое в столь поздний час?
Нелла на цыпочках крадется по коридору и, присев на корточки, припадает к замочной скважине.
Обнаженная Марин стоит к ней спиной. Бледная кожа, длинные конечности. Нелла в легком шоке. Груди золовки оказались вовсе не такими маленькими, как ей казалось. Очевидно, она расплющивает их с помощью немилосердных корсетов. Круглые и увесистые, они свисают над краем медной ванны, пока Марин проверяет температуру воды. Такая грудь пристала бы женщине покрупнее. Нелле даже как-то не по себе.
При ближайшем рассмотрении золовка оказывается далеко не такой стройной: ляжки и ягодицы довольно мясистые. Длинные юбки скрывают все недостатки. Ее одежда – что-то вроде вывески, демонстрирующей миру идеальную Марин. И совсем другое дело – Марин голая.
Она медленно садится в ванну, как будто у нее все болит, запрокидывает голову, зажмуривается и уходит под воду. Там она остается довольно долго и даже, кажется, стучит ногой по стенке. Потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, выплевывая струйку изо рта. По воде плавают сухие лепестки лаванды, освежая все вокруг тонким ароматом. Марин начинает растирать кожу, пока та не становится цвета вареного краба – любимой еды Йохана.
Мокрый локон, уязвимый в своей беззащитности, по-девичьи прилип к шее. За спиной купающейся Нелла углядела на полке великолепную сахарную голову, поблескивающую кристаллами, как бриллиант при свете свечи. Она не верит своим глазам. Не иначе как от Меерманса. Нелла не помнит случая, когда бы золовка публично ела марципан, фруктовый пирог, безе, сладкую вафлю или сдобную булочку. Интересно, кто ей это преподнес – Лийк или он сам? А рядом сладко притягивает взгляд вазочка с засахаренными орехами. Непонятно, служанка ли ее туда поставила или хозяйка тайно умыкнула ее из кухни.
«Как же это, Марин, на тебя похоже: упрекать меня за пристрастие к марципанам и при этом прятать у себя сахарную голову!» Сахар и селедка – два подручных средства, которые с восхитительной беспардонностью выражают ее внутренние противоречия.
Меж тем Марин размыкает веки и вперяет взгляд в пустоту.
– Что ты наделала? – спрашивает она громко. У Неллы перехватывает дыхание. – Что ты наделала?
Ответа нет.
Через какое-то время она не без труда вылезает из ванны и медленно вытирает ноги и руки. Для человека, который, как она утверждает, отказывает себе в сладком, она неплохо смотрится. Марин облачается в длинную льняную сорочку и, присев на край кровати, застывает. Она разглядывает географические карты на стене так, словно хочет их продырявить, а затем скользит взглядом по корешкам книг, похоже, в поисках чего-то. Вот она протягивает руку к полке, и у Неллы замирает сердце. А Марин открывает книгу и, вытащив любовную записку, рвет ее пополам, а затем еще и еще, пока от той ничего не остается, кроме белого конфетти, падающего в ванну. Марин плачет, закрыв лицо руками.
Нелла возвращается к себе, пристыженная. Подглядывать, да еще так долго! Пока она гадает, за что же Марин так казнится, впереди мелькает какая-то тень – чья-то пятка бесследно исчезает.
Вечер на Калверстраат
В гостиной Марин склонилась над большим листом бумаги.
– Что это? – спрашивает ее Нелла.
– Карта Венеции работы де Барбари. – Голос Марин звучит неожиданно низко и как будто сыровато. Подняв взгляд на невестку, она видит пятилепестковые цветы барвинка, спускающиеся к ее ушам, и хочет сказать что-то по этому поводу, но в итоге воздерживается.
Нелла по-своему смакует неуверенность золовки. Теперь, когда ей известна тайна этого дома – то, что Йохан не такой, как другие мужчины, она считает себя ровней. Ее молчание только растет в цене, а явление хозяйки дома сквозь замочную скважину в обнаженном виде, по-настоящему уязвимой, лишь добавляет уверенности. Она разглядывает Марин и, хотя видит только длинные пышные юбки, черный треугольник корсажа и белый полунимб оголовья, ей доподлинно известно, что под всем этим скрывается.
– Йохан едет в Венецию, – говорит Марин. – На переговоры о меермансовском сахаре.
– Вот как. – Нелла разочарована и обрадована одновременно, ведь ей впервые сообщают хоть какие-то подробности о делах мужа.
– Пора продавать его в Амстердаме, – продолжает золовка. – Потребность в сахаре огромна. Сколько у нас кондитерских и пекарен, нуждающихся в по-настоящему хорошем товаре.
Нелла вспоминает про ее сверкающую голову сахара и вазочку с засахаренными грецкими орехами, похожими на миниатюрные мозги.
– Мне казалось, вы против того, чтобы амстердамцы ели много сахара.
– Разумеется. Моя душа, Петронелла, восстает против этого.
– Я вас понимаю.
Трудно сказать, осознает ли Марин лицемерность своей позиции.
– Сахар, которым у нас торгуют, отдает дерьмом, прошу прощения за мой голландский. – Чего только в него не добавляют… муку, мел. – И после паузы: – По крайней мере у Меерманса хороший товар.
Йохан в одиночестве садится на баржу, которая должна доставить его в док, где он уже пересядет на торговое судно. Неллу охватывает озноб, когда он в прощальном жесте поднимает руку, и она зеркально повторяет это движение: не машет, просто, несколько оторопев, держит ладонь перед собой. Со дня известного происшествия в конторе они и парой слов друг с другом не обмолвились. Когда хочется сказать так много, молчание порой оказывается наилучшим способом этого избежать.
– Я ненадолго, – говорит он. – К Рождеству вернусь.
Резеки недовольно лает.
– Почему бы тебе не взять ее с собой? – предлагает Марин, чей голос, когда она обращается к брату, становится таким ледяным, что у Неллы внутри все сжимается.
– Она будет мне мешать, – отвечает Йохан. – Вы уж о ней позаботьтесь.
Хочется верить, что речь идет о собаке.
– Да, мой супруг, – говорит Нелла.
Их взгляды наконец встречаются, и он тоже обращает внимание на воткнутые в шляпку цветы барвинка, словно обрамляющие уши. Он задумчиво разглядывает розовато-лиловые лепестки, а потом его губы растягиваются в улыбке, и Нелла отчетливо понимает: ей не хочется, чтобы он уезжал. Она разглядывает его загорелую кожу, сероватые морщинки вокруг глаз, серебристую щетину… «У Марин могут быть свои причины его ненавидеть, но я буду по нему скучать, как бы глупо это ни казалось».
Три женщины – Нелла, Корнелия и Марин – провожают взглядом фигуру, удаляющуюся вдоль Золотой Подковы.
– А почему Отто с ним не едет? – спрашивает Нелла.
– Он нам самим нужен. – Погрузневшая в последнее время Марин кажется неповоротливой, а ее движения так неуклюжи, словно у нее заморожены суставы. Корнелия отводит взгляд. – Кто притащит дрова для растопки и торф? Скоро совсем похолодает.
Уже направляясь в дом, Нелла оборачивается и узнает фигуру на противоположной стороне канала. У нее схватывает живот. Джек! Он стоит, руки в карманах, шевелюра по обыкновению всклокочена, и провожает взглядом исчезающую за поворотом баржу с Йоханом.
Тем же вечером, сидя в кухне, Нелла и Корнелия слышат, как хозяйка с Отто разговаривают наверху. Собственно, он в основном молчит, а вот у Марин модуляции голоса все время меняются. Интересно, знает ли он, что именно его хозяйка надеется получить взамен на сахар, и отстаивает ли он интересы отсутствующего хозяина, ратующего за открытый рынок на континенте. У Неллы сложилось впечатление, что Отто много чего знает, если верить Корнелии, Йохан обучил его всему, что знал сам. Видимо, читать и писать? А Лийк, помнится, говорила, что в городе есть чернокожие вроде Отто, обученные играть на музыкальных инструментах, хотя, конечно, это не то что служить камердинером. Интересно, о чем он думает, встречая себе подобных? И что он считает своей родиной?
Корнелия с досадой швыряет горошинки перца в миску с водой.
– Наверно, ей приснился очередной сон, который он не может разгадать, – говорит Нелла.
Служанка тихо смеется, оставляя комментарии при себе. Но разговор быстро заканчивается, хлопает дверь, и вот уже приближаются шаги: Отто спешит в тепло спасительной кухни. Он ошеломлен, лицо вытянуто, глаза вытаращены, нижняя челюсть отвисла. Весь в своих мыслях, он смотрит на Неллу в упор, но не видит ее, словно разглядел за ее спиной нечто пугающее, невообразимое. Он спешит прямиком в винный погреб.
– Отто, – окликает его Корнелия, не в силах скрыть панические нотки в голосе.
– Надо рассортировать вино, – бросает он на ходу. – Я должен рассортировать вино.
Нелла глядит ему вслед. Вообще, слуга всюду сопровождает хозяина, освещает дорогу фонарем, наливает ему вина. Отто не похож на обычного слугу. Он работает по дому или в саду и практически никуда не выходит.
Дождавшись, когда все улягутся спать, Нелла выскальзывает из комнаты и надевает пальто в прихожей. Ее ждет холод, возможно, даже пронизывающий холод. И опасная территория – амстердамские каналы, да еще и после комендантского часа.
– Мадам?
Она в испуге оборачивается на голос, раздавшийся посреди огромного холла. Зажигается свеча, и она видит Отто, сидящего на стуле.
– Что вы тут делаете? – спрашивает она.
– Решил проверить, все ли в порядке с вашей птицей, – следует ответ. – Вы не посадили ее обратно в клетку.
– С Пибо все в порядке. Он привык летать по дому.
Нелла умолкает. Впервые, если не считать ее второго дня после приезда, они оказались наедине. Она съеживается при мысли, что его имя вписано в дневник Марин. Ее странное поведение в его присутствии наверняка не проходит незамеченным.
– Не стоит выходить в столь поздний час, – говорит он. – Уже пробило десять.
– Как-нибудь не пропаду, – отвечает она. И тут же задумывается: а вдруг?
– Лучше не выходить, тем более одной. Темно. И холод собачий.
– В Ассенделфте еще темнее. Здесь, по крайней мере, на мостах горят фонари. Так что я не боюсь.
Он криво усмехается.
– Зато я за вас боюсь.
Он опускает глаза после столь откровенного признания.
– Можете пойти со мной, если хотите.
Его взгляд скользит вверх по лестнице, по перилам. Кажется, он задумался.
– Хочу, – говорит он, и она слышит, как у нее в грудной клетке застучало сердце.
Отто на секунду скрывается в чулане и выходит с великолепным парчовым пальто Йохана. Нелла наблюдает за тем, как он просовывает свои ручищи сначала в один рукав, потом в другой.
Они выходят на крыльцо, Отто хлопает дверью.
– Тише вы, – выговаривает ему Нелла. У нее есть все основания полагать, что в этом доме, где круглые сутки что-то происходит, она не единственная не спит по ночам.
– Зачем вы идете на Калверстраат в такой поздний час? – спрашивает Отто, прижимая воротник пальто.
Нелла медлит с ответом.
– Мне надо кое с кем поговорить.
– В десять вечера?
– Марин дала мне «Список Смита». Там есть человек, с которым мне надо переговорить. Это связано с подарком моего мужа. Я пытаюсь привести шкап в надлежащий вид.
Отто молчит, кутаясь в пальто, которое ему немного мало – кисти рук вылезают из обшлагов, – но оно ему идет.
– Я рад, что вы оправились… после того дня, – неожиданно говорит он.
– Оправилась, да. – Она думает о том, чего могла лишиться, но не отдала.
– Вы уж его простите. Он не хотел вас…
– Да, – перебивает она. – Корнелия со мной уже об этом говорила. И Марин тоже.
Обсуждать эту тему с ним – нет уж, увольте. Есть куда более интересные предметы, чем конфуз Йохана. Надо смотреть вперед. Молчание Отто она расценивает как признак понимания.
Туман сгущается, а с ним наваливается темнота, как он и обещал. Почти не светятся окна, горят лишь отдельные фонари. Они движутся почти наугад, рискуя свалиться в канал. Как хорошо, что он вызвался ее проводить.
– Вы хотя бы иногда вспоминаете Порто-Ново? – спрашивает Нелла, еще не забыв риторические вопросы на географической карте в спальне у золовки. «Погода? Еда? Бог?» Вот чем заняты мысли голландцев. А чем заняты его мысли? Ей хочется поговорить с ним о тайной сахарной голове и о сахарных плантациях на Суринаме, но дальше Порто-Ново ее смелость пока не простирается.
Отто вскидывает подбородок, почти как Марин.
– Я его толком-то и не помню, – говорит он. Но можно ли верить ему на слово? Он всматривается в темноту и вдруг признается: – В такие ночи даже не верится, что когда-то в моей жизни были песчаный пляж, жара и пальмы.
Она мысленно прокручивает последнее слово, произнесенное звучно, с раскатом. Ей трудно себе представить пальму. Кажется, это дерево с раскинутыми руками, такими открытыми, просящими, умоляющими. Не столько даже тропическое, сколько терзающее глаз.
Чувствуя себя неуютно, они молча идут мимо грозных, затаившихся домов с редко освещенными окнами. Нелла вспоминает свое первое утро – она спускается по лестнице и слышит, как Марин пересказывает Отто свой сон про селедки и сокрушается, что она не Иосиф. Нелла воскрешает в памяти сюжет из Ветхого Завета, как Иосиф толковал сны и как в нем нуждались фараон и жена Потифара. Они выделяли его среди прочих, но при этом испытывали к нему неприязнь. Так он стал жертвой своего дара.
– А вам такое снится? – спрашивает она.
Он спотыкается и не отвечает.
– Я вот своих снов не запоминаю, – говорит она, пытаясь как-то сгладить ситуацию.
– Это хорошо. Значит, крепко спите.
Если вдуматься, то все наоборот. Сон ее неглубок, поэтому по ночам она слышит шаги и любой шепот. Разве что ей это снится, а кажется, что все происходит наяву.
– А вы хорошо спите? – спрашивает она.
– Что?
– В этом доме вам хорошо спится?
– Еще бы. Я слишком устаю за день.
Похоже, здесь все страшно устают.
Дойдя до Калверстраат, она просит его поискать глазами вывеску со знаком солнца. Возбуждение растет, мысли завертелись вокруг миниатюриста. Отто задирает голову, высматривая все вывески вдоль длинной улицы. Туман сгустился, и за влажной пеленой различимы скользящие мимо тени.
А ухо улавливает звук шаркающих шагов… и шорох одежд… как будто затаившиеся духи только и ждут ложного движения с ее стороны. Она сжимает руку Отто, и у того деревенеют пальцы, но она не ослабляет хватку, и рукав Йоханового пальто нежно трется о ее запястье.
Так, рука в руке, испытывая волнение от этой близости, она идет рядом с ним сквозь густой туман, ступая почти наугад.
– Вон! – вскрикивает Отто.
Впереди, пробиваясь сквозь туман, фонарь над входом бросает тусклое пятно на мостовую. Они идут на этот свет, как завороженные: зрачки сузились, тела движутся сами, словно намагниченные. И вот уже они могут разглядеть оштукатуренный диск на доме миниатюриста, сияющее солнце на кирпичной кладке. Беглая вязь вокруг диска («Для человека все – игрушка») излучает особое сияние. Но этого мало, еще светятся четыре окна, до самой крыши, заливая Калверстраат своим теплом. Вот только на Неллу почему-то веет холодом, как это было в каком-то другом месте, а в каком – уже и не вспомнить.
Они озираются – вокруг ни души.
– Ловкач, – шепотом говорит Отто, и его голос выдает тайный страх. – Свечи и зеркала. Кому нужно столько света в такой поздний час?
Она подходит к парадной двери, чувствуя, как холод пробирает ее до костей, уже неотличимых от узкой дверной колотушки. Сквозь щели пробиваются красные сполохи, образуя своего рода нимб.
– Там что, пожар? – пугается Отто. Кажется, что его лицо из расплавленного золота. С таким же успехом они могли стоять под полуденным солнцем.
– Вам тепло? – спрашивает она.
– Да. А вам?
Вместо ответа она прикладывает ухо к двери. На ощупь – как толстая корка льда. И ничего не слыхать. По крайней мере ни треска объятой пламенем мебели, ни грохота обрушивающегося потолка.
– Свечи и зеркала, – как эхо повторяет Отто. – Ведьмовщина. Нам лучше уйти. Если нас здесь увидят… если меня увидят…
Как же он взволнован! Казалось бы, раз ему тепло, он должен хотеть остаться, чтобы понять происхождение этого света. Ее же холод пробирает до костей, и для нее окунуться в непроглядный туман – всего равно что шагнуть навстречу собственной смерти.
– Эй! – через дверь окликает она хозяина. – Вы там, я знаю.
Но Отто уже тащит ее прочь, и, объятая ночью, она, как ни странно, начинает быстро согреваться. И вот они снова стоят в начале Калверстраат.
– Какая темень, – удивляется она. – Ни одного огонька. «Для человека все – игрушка», – повторяет она вслух девиз на доме миниатюриста.
– Нам не пригрезилось? – спрашивает ее Отто. – Во всем этом чувствовалась какая-то… святость.
– Да, – соглашается она. – И нам это не пригрезилось.
Он осеняет себя крестным знамением. Она трогает свои щеки, – жаль, что не он! – они снова теплые.
На Херенграхт Неллу вновь охватывает ощущение, что за ними следят. Она озирается. Ну конечно! Перед окном в гостиной стоит Марин и высматривает их, ждет их возвращения.
Николин день
Корнелия рассказывает, что в районе Кайзерграхт всплыл труп. Мужчина без рук, без ног. По распоряжению властей его унесли, как какую-то тушку. И расследовать ничего не станут.
– По-тихому убили, по-тихому и закопают, – заключает она, многозначительно глядя на молодую хозяйку. Та отводит глаза, а Марин приказывает служанке прикусить язык и не болтать на подобные темы. Замерзает вода, разговоры вертятся вокруг приземленных тем: сломанной мебели, ночных горшков, околевших котят, превратившихся в жалкую замороженную кучку. «Ах, если бы я только могла их отогреть и забрать в дом», – думает Нелла. В ее фантазиях они оживают, и ледяной плен перестает быть пугающей реальностью.
За две недели, что Йохан в Венеции, резко похолодало. Двери и подоконники в сосульках, и даже паутинки в саду превратились в узор из ледяных иголок. Все засыпают дрожа и встают окоченевшие.
Пожалуй, она бы хотела снова увидеть Джека, хотя бы для того, чтобы убедиться в его существовании и несомненности случившегося. Джек превратился в ее мыслях в миф, символ ее страданий. И по-прежнему никаких вестей от миниатюриста. Нелла жаждет весны, цветения, запахов вскопанной земли и новорожденных жеребят в конюшне, острого мускусного духа, которым веет от овечьей шерсти. Мороз убил все проявления живой природы. За стенами дома не осталось ничего, кроме потоков вод, скованных льдом.
Лихие уличные пацаны уже раскатывают по льду, не боясь провалиться, радостно улюлюкают, окликают друг друга: «Питер, Даниэль, Антуан, Берт!» Нелла приглядывается к Берту – это же тот слепой мальчишка, что украл серебристую селедку в день ее приезда! Он отощал, однако веселится не меньше остальных. Удивительно, но катается он по этой белоснежной и безбрежной скатерти так же бойко и уверенно. Не иначе как скользкая твердь всех уравняла.
Он ей напомнил о брате Кареле, и она отправляется за подарками для своей семьи, благо у нее теперь есть деньги. Выбирает тщательно, самое лучшее, что должно свидетельствовать о статусе амстердамской знатной дамы. Карелу – хлыст для верховой езды, матери – вазу в форме тюльпана, Арабелле – книжку с литографиями насекомых. Сестренка, вероятно, предпочла бы ленты для волос, но это все мишура. Отправляя посылки в Ассенделфт, она спрашивает себя, не составить ли им компанию. Но, провожая взглядом почтовый экипаж, выбранный по причине замерзших каналов, она не испытывает никакого желания вернуться домой. Что-то держит ее в этом городе, хоть она и сама не знает, что именно. Просто есть ощущение, что без нее здесь может произойти нечто важное.
Нелла с Корнелией избегают говорить о кукольном доме, a Марин их ни о чем не спрашивает. Служанка, постоянно предупреждающая молодую хозяйку о подстерегающих ее опасностях, очень надеется избежать беды. А Нелла, боящаяся упустить тонкую ниточку, которая способна однажды привести ее к миниатюристу, счастлива просто ждать, что будет. Куколки застыли в своих комнатах, кто сидя на стуле, кто стоя у камина, с Резеки и Дханой у их ног. Нелла собирается написать мастеру и снова посетить Калверстраат, ей нужны кроватки, фаянсовая посуда и кастрюльки, столы, горшочки, вазы… А также картины, орнаменты, тарелочки с едой.
Она составляет списки необходимого, это уже превратилось в потребность. Кукольный дом, кажется, живет своей жизнью, и она должна его подпитывать, следить за тем, как он разрастается. А в часы, когда ее одолевают мрачные мысли, вспоминается ночь на Калверстраат, куда они пришли с Отто, и она начинает гадать, чем для нее может обернуться очередное обращение к услугам миниатюриста. Снова на пороге появится Джек? И что окажется в новой посылке? Она испытывает острое желание, смешанное со страхом. Надо полагать, очередные поделки внесут радость в ее жизнь, но почти наверняка и осложнения.
Однажды, придя к себе, она видит, что куколок переставили. Резеки теперь в прихожей вместе с Джеком, а Дхана с Йоханом в кабинете. Отто вообще исчез, а Марин, Корнелия и крошка Нелла переместились в гостиную. Меерманс лежит ничком на полированном полу. На ее расспросы, кто побывал в ее комнате, все отвечают отрицательно. Она пытается понять, кому понадобилась эта перетасовка, все трое, кажется, хотят держаться подальше от ее шкапа и миниатюриста – вообще от всего, что с ним связано.
Она обыскивает комнату в поисках Отто, но тщетно. Его украли, это ясно, вот только зачем? По спине пробегает озноб. Возможно, это Лийк. Приходила ночью, чтобы унести фигурку человека, о котором постоянно думает? Что за дурацкая мысль! Она могла прийти в голову разве что прежней Нелле, витавшей в облаках, предававшейся необузданным фантазиям. Наверняка фигурка у кого-то в доме. Неплохо бы проверить, но идти в комнату Марин совсем не хочется. Она еще помнит синяк на руке и свой страх, когда ее застигли на месте преступления. С тех пор они пришли к взаимному пониманию, пожалуй, даже доверию.
Накануне дня святого Николая, борясь с бессонницей, Нелла вспоминает слова из любовной записки, которую Марин порвала на клочки, и даже слышит, как Джек произносит их, рассекая воздух, точно скиф морскую рябь, со своим английским акцентом. Это все равно что стоять на пригреве. Одного прикосновения мне хватит на тысячу лет. Похоже, Марин сразу догадалась, от кого были подношения. Нелла проваливается в тревожное забытье, в котором Джек бродит по закоулкам ее сознания с водруженным на голову черепом из коллекции ее золовки. Она просыпается как от толчка. Сон был такой отчетливый, что кажется, Джек сидит в углу.
– Кто здесь? – испуганно спрашивает она, но вопрос остается без ответа. Она видит лишь силуэт гигантского кукольного дома под потолок со зловещими комнатами. Где-то привычно хлопают двери, и кто-то всхлипывает – поди догадайся. Она встает и отдергивает штору, ожидая увидеть Лийк или светловолосую женщину с необычными глазами, что сидела в церкви. Канал объят тьмой, а над водой стелется туман – словно пар идет изо рта. У Неллы скоро замерзают ноги, и она снова ныряет под одеяло, а рукой шарит под подушкой, проверяя, нет ли там случайно Отто. Как ни странно, нет.
Наступил день святого Николая, но улицы на удивление безлюдны.
– Что случилось? – спрашивает Нелла за завтраком. Марин молча меряет ее взглядом.
– Опять этот чертов магистрат лишил нас праздника, – откликается Корнелия, неся внушительную чашу компота в посиневших пальцах.
– А ты бы, Корнелия, прикусила язык, – подает голос Марин. Она ведет себя так, словно у стен есть уши, думает Нелла, посылая служанке улыбку. Но Корнелии не до смеха: десять лет строгой набожности, исповедуемой хозяйкой дома, дают о себе знать. – Всякие куколки и тому подобное официально запрещены. – От этих слов Корнелия роняет на пол ложку, а в ее взгляде, обращенном к молодой хозяйке, читаются недовольство и легкая паника.
Нелла опускает беспомощный взгляд в тарелку с селедкой и сыром гауда. В щелях гуляет леденящий ветер.
– Запасы торфа и дров тают на глазах, а нам хоть бы что, все камины растопили, – недовольно бурчит Марин.
– Мы стараемся экономить, мадам, – оправдывается Корнелия.
Нелла оглядывает сотрапезников, надевших на себя сто одежек, да еще кутающихся в харлемские шали.
– Пряничные фигурки тоже нельзя, – на всякий случай уточняет Марин. – Я тебя предупредила.
И то правда, имбирные человечки и куколки, продававшиеся на Вийзельдам, оказались под запретом.
– Папистское идолопоклонство не может заменить сосредоточенной молитвы, – заключает Марин.
– Это чьи слова? Ваши или бургомистра? – полушепотом отваживается полюбопытствовать Нелла. Она смотрит на золовку, дорисовывая сахарные крошки в уголках идеальных губ. Почему Марин так лебезит перед сильными мира сего, обладающими властью утопить ее брата, остается для Неллы загадкой. И почему она так держится за бездушную собственность? Страх божий или страх перед соседями? Возможно, и то и другое.
Нелла следом за Корнелией уходит в кухню, к теплу открытой печи, где та с лязгом ставит чашу с компотом и вооружается скалкой. Здесь же Отто полирует целый батальон весенних сапог Йохана.
– Ничто не остановит амстердамцев, больших любителей пожрать, – говорит он. – Готов поклясться всеми сковородками Корнелии, что за закрытыми дверями женщины сейчас вовсю лопают пряничных человечков, а их супруги с удовольствием грызут миниатюрных женушек.
– Твоя правда, только нечего клясться чужими сковородками, – говорит Корнелия, снисходительно хмыкая.
Несмотря на желание побыть в непринужденной обстановке, Неллу от слов Отто бросило в краску. Эти разговоры о поедании сладких жен и мужей… Скорее всего, Отто ни на что не намекал, но ей трудно представить Йохана пробующим ее на зуб. Нелла рисует в своем воображении веселые торжества в других домах, декорированных бумажными гирляндами и еловыми ветками, с пышками только из печи и кубками, наполненными вином с корицей. Весь город с вызывающей бесшабашностью славит покровителя детей и моряков. Санта-Клаус принадлежит им, и ни магистрат, ни церковники не смогут ничего с этим поделать.
В ней зреет протест. Стоя в сумрачной прихожей, обставленной дорого, но мрачновато, она не желает принимать правила игры. Марин, хранительница тайных запасов сахара, отказывает им в такой маленькой радости, как пряничный человечек. Что за абсурд! За час они втроем задрапировали золотистыми оборками панели из красного дерева в холле и деревенские пейзажи в гостиной, и теперь, со всеми этими ленточками и кружавчиками и горящим огнем в камине, комната напоминает пещеру Аладдина, а мрачные тени последних двух недель на время отступили.
– Ох и влетит же нам за это, – вздыхает Корнелия.
– Она даже не заметит, – успокаивает ее Отто.
– Не заметит?
Вместо ответа он откусывает ногу пряничному лорду.
– Что это? – В гостиную неожиданно вошла Марин, и ее аж передернуло от такой мишуры.
– Пряник, – невпопад говорит Отто.
Марин уставилась на съедобного человечка у него во рту.
– Я про ленты.
– Посидите с нами? – спрашивает Нелла.
Какое-то мгновение Марин, кажется, колеблется.
– Оставите повсюду крошки, а потом набегут мыши, – с этими словами она поворачивается и уходит.
– Ну и что? – бурчит Корнелия. – Убираться-то мне.
Вечером у них под окнами появляются уличные музыканты, и Нелла с Корнелией, высунувшись наружу, начинают им подпевать, но Марин требует, чтобы они закрыли ставни и задернули шторы. «Мы не цыгане». Отчего она не в духе? Нелла ведь пообещала ей, что не уедет в Ассенделфт и что о тайне Йохана никто не узнает, тогда почему она с таким упорством пытается расстроить их маленький праздник? Нелла вспоминает слова Отто про улей, который не стоит ворошить. Но ей ли, девочке из деревни, бояться пчел и ос?
Лиса нервничает
В канун Рождества исчез Пибо.
– Говорила тебе – закрывай окна. – Марин переводит взгляд с распахнутой дверцы золотой клетки на единственное настежь распахнутое окно в холле. – Твоя легкомысленность могла стоить ему жизни. – Она подходит к окну и, дотянувшись до рамы, с треском ее захлопывает.
Нелла наблюдает за ней, закипая от ярости.
– Вы, кроме себя, никого не любите, иначе никогда бы мне такого не сказали!
Испугавшись своих слов, Нелла осекается. А Марин хмурится, трогая висок, но от ответного выпада воздерживается. Теперь она трет загривок, как если бы потянула мышцу. «Хоть бы ты себя стерла в порошок», – думает про себя Нелла, – или уж ляпни что-нибудь, чтобы я выплеснула на тебя все свое бешенство».
Ее охватывает ужас при одной мысли, что Пибо раздавили колеса экипажа или разорвали бродячие собаки. Она пытается не думать об этом, но получается не очень. Йохан до сих пор не вернулся, и они с Корнелией провели не один прекрасный вечер, наблюдая из окна за музыкантами и бражниками с их свистелками и колокольчиками, так контрастирующими с мертвой тишиной в доме. А Марин, похоже, решила оставить их в покое, предпочитая уединяться в своей комнате или неподвижно сидеть перед горящим камином в гостиной, глядя на огонь. Эти две недели были самыми счастливыми для Неллы, которая забыла про все, включая Пибо, думая лишь о развлечениях. Мгновения настоящей легкости, бездумности и свободы дыхания. Даже то, что произошло в конторе Йохана, находится под контролем, убрано в дальний угол, и сделать это в его отсутствие оказалось проще. Перечитывая послание миниатюриста, она думает: «Да, всякая женщина – хозяйка своей судьбы».
У Неллы ноет сердце, оттого что не может вспомнить, закрыла ли она злосчастное окно. Почти три недели назад она выпустила попугая полетать в холле и с тех пор его не видела. Сама виновата. Как можно так бездумно, так жестоко отнестись к своему любимцу? Или это Корнелия в хлопотах по хозяйству оставила окно открытым? Проще все списать на естественные причины, чем поверить в то, что кто-то преднамеренно распахнул окно и выпустил птицу.
– Это Отто недоглядел, – словно прочитав ее мысли, говорит Корнелия, глядя на открытую клетку.
– А где он?
– Вышел, – отвечает Марин вместо служанки.
– Он ведь не любит выходить из дома.
Марин встречается с ней глазами.
– Петронелла, мне жаль, что так случилось, но птица – не лучший вариант домашнего питомца.
– Не вам судить! – огрызается Нелла, чувствуя, как наворачиваются горячие слезы. Всем наплевать на то, что Пибо пропал! Кажется, одному Отто нравились его выкрики и клекот. Не иначе как Марин выкинула его на милость снежной зимы и голодных чаек. Какая яркая мишень для жадных клювов пернатых убийц! Это была бы месть в ее духе – за то, что Нелла осмелилась вынести клетку из кухни. Она сразу же непонятно почему невзлюбила Пибо, безобидное существо с необыкновенным опереньем. Чужую собственность.
Неужели Нелла никогда больше его не увидит? Но балки пусты, не слышно ни голоса, ни хлопающих крыльев. Пибо был последней ниточкой, связывавшей ее с родным домом, и вот он улетел от нее поверх крыш, не ориентирующийся в пространстве, быстро замерзающий. Эта стужа была для него смертельна. Убежав к себе, Нелла зажимает рот, чтобы не разрыдаться.
– Прости, – давится она в ладонь. – Прости меня.
«Я вытяну из нее всю правду!» С досады она пнула шкап и тут же пожалела об этом: чуть не выбила большой палец. Вынув из игрушечной комнаты куколку своей золовки, она зажимает ее в кулаке. На нее смотрят ничего не выражающие глаза. Нелла распахивает окно. Леденящий воздух врывается в дом, и у нее перехватывает дыхание. Она грозит кулаком небу, имея в виду золовку, которую отправила к облакам вслед за ее жертвой, прежде чем Марин грохнется на лед и ее унесет течением в открытое море.
– Где он? – вопрошает она канал и сама поражается этому выплеску ярости. Прохожие остановились и задрали головы. Тут она замечает удаляющуюся светлую голову среди серовато-коричневых и красных капоров, широкополых черных шляп и харлемских теплых шалей, в которые женщины прячут подбородки и которые они намотали вокруг шей, точно шерстяные нитки на шпульки. Неллу зазнобило – то ли от стылого воздуха, то ли от выглянувшего из-за облаков солнца. – Постойте! – кричит она, высунувшись из окна. Кулак раскрылся, и куколка Марин просто лежит у нее на ладони. – Кто вы?
Бросив куколку на пол, она выскакивает из спальни, летит по коридору, сбегает с лестницы. В холле увлеченные беседой Марин и Корнелия поворачиваются в ее сторону.
– Что ты делаешь? – спрашивает золовка, видя, как она открывает дверные засовы. – Останови ее, Корнелия.
Служанка переводит взгляд с одной госпожи на другую, и на ее лице появляется страдальческая гримаса.
– Почему мне нельзя выйти? Я увидела…
– Я не позволю устраивать публичный спектакль. Я слышала, что ты сейчас кричала. По-твоему, это портовый кабак?
– Там женщина, которую мне надо увидеть.
– Какая еще женщина?
Нелла мучается с засовами.
– Корнелия, ты так и будешь стоять? – возмущается Марин. – Мне только скандала не хватает…
Поздно. Нелла уже выскочила из дома.
– Простудишься! – несется ей вслед.
Толпа рассеялась, и она бегает взад-вперед, отчаянно высматривая блондинку. Остановилась перевести дыхание. Идти домой неохота, поэтому она быстро направляется по Вийзельстраат к Старой церкви. Обратиться с молитвой о возвращении любимца. Нелла отдает себе отчет в том, что ее беспокоит не столько судьба мужа, сколько судьба попугая. Что ж, Пибо значит для нее больше. Она засовывает руки поглубже в карманы юбки. Йохан вполне способен сам о себе побеспокоиться, разве нет? Вопрос повисает без ответа. Ей хотелось бы так думать, но что-то в образе жизни Йохана говорит о том, что именно он нуждается в их защите.
Отмахнувшись от неприятных мыслей, она идет мимо нового высокого здания мэрии в сторону площади Дамбы. Колокола Старой церкви обливают малиновым звоном обледеневшие крыши домов. Малые, числом четыре, высокими голосами возвещают о грядущем рождении Святого Сына, а большой басистым голосом Создателя как бы поддерживает их снизу. Пахнет вареным мясом, а прямо напротив церкви дерзко выросла винная лавка. Если пастор Пелликорн гоняет виноторговцев, то рядовые амстердамцы благосклонно поглядывают на козлы, просевшие под тяжестью огромного чана с вином.
– Жалкая личность, – бросает кто-то. – Это ведь гильдия распорядилась, чтобы весь день торговали.