Что Кейти делала потом Кулидж Сьюзан

Глава 9

Римский праздник[111]

– О боже! – сказала миссис Эш, свернув и отложив в сторону письмо. – Как я хотела бы, чтобы эти Пейджи уехали из Ниццы или чтобы оттуда ушла наша эскадра.

– Да почему? – воскликнула Кейти, поднимая глаза от многостраничного послания Кловер, которое сосредоточенно изучала. – Что такое?

– Ничего такого, если не считать того, что эти надоедные люди еще не уехали в Испанию, как хотели, и Нед, похоже, продолжает с ними встречаться, – раздраженно отвечала миссис Эш.

– Но, дорогая Полли, какое это имеет значение? И ведь они не обещали вам уехать в какой-то определенный срок, не правда ли?

– Н-нет, не обещали, но все равно – хорошо бы, чтобы они уехали. Хотя, конечно, Нед не такой глупец, чтобы всерьез заинтересоваться этой вздорной Лили! – Тут она засмеялась над собственной непоследовательностью и добавила: – Мне не следует плохо отзываться о ней, ведь она ваша кузина.

– Ничего, пожалуйста, – ответила Кейти весело. – Но, Полли, дорогая, я, право, не вижу причины, почему бедняжка Лили должна внушать вам такое беспокойство.

Комната, в которой происходил этот разговор, располагалась на самом верхнем этаже римского отеля «Дель Мондо». Она была очень большой, со множеством окон, и хотя в одном углу стояли, наполовину скрытые за ширмой, кровать, комод, умывальник и массивная стоячая вешалка, на которой висели платья и жакеты Кейти, остававшееся пространство с диваном и креслами, расставленными вокруг камина, с круглым столом, на котором лежали книги и стояла лампа, было вполне достаточным, чтобы использовать его в качестве гостиной. Получить отдельную гостиную миссис Эш не удалось по причине приближения карнавала и вызванного этим наплыва приезжих. По правде говоря, миссис Эш уверили, что ей, учитывая обстоятельства, и так невероятно повезло – она нашла неплохие комнаты; и те же уверения помогли ей примириться с довольно скверной едой и обслуживанием в отеле и четырьмя длинными лестничными пролетами, которые приходилось преодолевать всякий раз, когда требовалось добраться до столовой или до выхода на улицу.

Они пробыли в Риме лишь четыре дня, но уже успели увидеть много интересного. Они постояли в необычном месте, где осевшие мраморные полы и разбитые колонны представляли собой все, что осталось от величественного римского форума. Они посетили Колизей[112], тогда все еще увитый плющом, – не такой чистый и голый, как ныне, когда с него в большой мере «смыли» его живописность. Они видели бани Каракаллы[113] и мраморные скульптуры и дворцы Ватикана[114], ездили в Кампанью и на виллу Памфили-Дориа[115], где собирали фиолетовые и красные анемоны, и на английское кладбище – взглянуть на могилу Китса[116]. Они заглянули также и в несколько магазинов и побывали на приеме в американском посольстве – короче, как большинство не получивших никаких предупреждений путешественников, они увидели в два раза больше, чем позволили бы им осмотрительность и опыт, обратись они к этим именитым особам за советом.

Все, что было романтического в натуре Кейти, откликалось на красоту и очарование древнего города – столицы мира, как его с полным правом можно назвать. Любая, самая непродолжительная, прогулка или поездка – и перед ними представали бесчисленные и неожиданные чудеса. То это был великолепный фонтан, изображающий мчащихся лошадей, впряженных в колесницу; на колеснице стояли огромные нимфы и тритоны[117] и держали чаши и рога, из которых высоко в воздух взлетали пенящиеся струи и падали затем проливным дождем в громадный мраморный бассейн. То это была каменная арка, украшенная ажурной резьбой, тонкой и изящной, как кружева, – единственный сохранившийся фрагмент языческого храма, словно выброшенный волнами времени из великолепного моря прошлого на жалкий берег настоящего. То это была часовенка в том месте, где сходятся три улицы, с горящей под изображением Мадонны тусклой лампадой и свежей розой, стоящей рядом в вазе, а перед часовенкой стояла на коленях какая-нибудь крестьянка в красном корсаже, голубой юбке и с обшитой кружевом накидкой на голове. То это была залитая солнцем и запруженная экипажами, полными красиво одетых людей, широкая терраса высоко на склоне горы, а внизу раскинулся как панорама весь Рим, огромный, величественный, с неясными очертаниями зданий, в границах, очерченных голубой волнистой линией Кампаньи и Альбанских гор. Или это могла быть широкая лестница с массивной балюстрадой и каменными вазами на колоннах, на ступенях которой сидели люди в странных костюмах и позах, точно сошедшие с каких-то картин, – на самом деле это были натурщики, ожидавшие, когда придут художники и наймут их. Неважно, что именно это было – участок каменной стены необычного оттенка со свисающим с нее пучком коричневой и оранжевой желтофиоли или лоток с овощами, на котором цикорий, эндивий и салат-латук были уложены в виде венков, украшенных крошечными оранжевыми тыковками и алыми перчиками, – все это был Рим. И уже само это слово «Рим» делало город непохожим на другие города, более интересным и наводящим на размышления, в десятки раз более таинственным, чем любое другое место на земле, – так думала Кейти.

Это обстоятельство позволяло ей примириться со всем – с блохами, с грязью, с подозрительной едой, которую приходилось есть, и с еще более подозрительными запахами, которые приходилось вдыхать! Несущественным казалось все, кроме глубокой радости и нового мира мыслей и чувств, которые вдруг появились у нее. Чувствовать себя счастливой Кейти мешало лишь то, что Эми в последнее время выглядела то ли не совсем здоровой, то ли просто непохожей на себя. Во время путешествия из Неаполя она простудилась, и, хотя болезнь не была сколько-нибудь серьезной, по этой или по какой-то иной причине девочка казалась бледной и осунувшейся. Миссис Эш говорила, что Эми, вероятно, очень быстро растет, но таким предположением трудно было объяснить печальное выражение в глазах девочки и усталость, на которую та постоянно жаловалась. Мать со смутным беспокойством начала поговаривать о том, чтобы сократить их пребывание в Риме и перевезти Эми во Флоренцию, на более здоровый воздух. Между тем близился карнавал, пропустить который они никак не могли, и отъезд решили отложить, но ощущение того, что времени остается мало, заставляло миссис Эш и Кейти стараться успеть увидеть как можно больше. Они посвящали все дни экскурсиям, ненадолго возвращаясь в гостиницу и снова покидая ее. Иногда они брали с собой Эми, но чаще оставляли ее в гостинице под присмотром доброй горничной-немки, которая довольно хорошо говорила по-английски и которую Эми очень полюбила.

– В мраморных дворцах так холодно, а эти древние статуи с отбитыми частями наводят на меня тоску, – объясняла девочка. – И нищих я терпеть не могу: они такие грязные. А от лестниц у меня болит спина. И я гораздо охотнее осталась бы с Марией и пошла на крышу, чем ехать с вами, – если ты, мама, не против.

Большая, широкая крыша гостиницы, которую Эми избрала местом для игр, представляла собой подобие висячего сада – хозяева посыпали ее гравием и расставили решетки, увитые плющом, кадки с олеандрами и апельсиновыми деревцами, а вдоль балюстрад – ящики с яркой геранью и левкоями. Там же на привязи держали ручного олененка. Эми взяла его в товарищи своих игр и в его компании, среди цветов, неплохо проводила время, когда мать и Кейти покидали ее.

Кейти всегда первым делом направлялась на крышу, как только они с миссис Эш возвращались в гостиницу после очередной продолжительной утренней или дневной экскурсии. И долгие годы потом вспоминала она с раскаянием, как трогательно рада была Эми видеть ее. Девочка клала головку на грудь Кейти и надолго крепко прижимала ее к себе, не говоря ни слова, а потом говорила только о гостинице и саде. Она никогда не спрашивала, где Кейти была и что делала; казалось, что для нее утомительны даже мысли об этом.

– Я иногда чувствовала бы себя одинокой, если бы не мой милый олененок, – сказала она как-то раз Кейти. – Он такой прелестный, что я не очень скучаю по вас и маме, так как могу играть с ним, когда вас нет. Я зову его Флорио – красивое имя, правда? Мне гораздо приятнее оставаться с ним, чем ездить с вами по всем этим отвратительно пахнущим старым церквам, где везде скачут блохи!

В результате миссис Эш и Кейти окончательно оставили Эми в покое с ее олененком, а сами спешили увидеть все, что только можно, прежде чем придет время уезжать во Флоренцию.

Миссис Эш вместе с несколькими другими путешественниками, с которыми она познакомилась в гостинице, сняла большой балкон в одном из домов на Корсо[118], и Кейти прочувствовала одну из тех волнующих минут, за которыми она ехала в Европу, тогда, когда, впервые выйдя на этот балкон, стояла и смотрела вниз на приливы и отливы только что начавшегося карнавала. На узкой улице стоял гул голосов множества людей всякого рода и звания. Одни были в масках, другие без масок. В толпе были дамы и господа в модных костюмах, крестьяне в ярких пестрых нарядах, удивленные путешественники в цилиндрах и полотняных пыльниках, арлекины, клоуны, черти, монахини, мужчины и женщины в домино всех цветов – красных, белых, синих, черных, а над толпой нависали балконы, цветущие, как розовые сады, только не розами, а прелестными лицами в обрамлении кружев или полуприкрытыми полями нарядных шляп. Цветы были везде – в виде венков на фасадах домов, в букетиках на ушах лошадей, в руках женщин, в бутоньерках мужчин, а торговцы бродили туда и сюда по улице с огромными корзинами фиалок, гвоздик и камелий, предлагая новые букеты покупателям. Воздух гудел от возгласов, смеха, пронзительных криков продавцов, расхваливавших свой товар – сласти, фрукты, птиц, фонарики и confetti; последнее представляло собой комочки извести, большие и маленькие, с вложенными внутрь, чтобы сделать их тяжелее, горошинами. Коробки, полные этих неаппетитных конфет, были подвешены на передней балюстраде каждого балкона, и в каждой лежал жестяной совок, чтобы, зачерпнув, разбрасывать их в разные стороны. Почти все имели на лице или несли в руках проволочные маски, чтобы защитить себя от непрерывного белого ливня, а воздух был полон тонкой пыли, висевшей над Корсо словно дымка и забивавшей глаза, носы и складки одежды всех присутствующих неприятными, раздражающими частицами.

В тот момент, когда Кейти и миссис Эш вышли на балкон, внизу проезжала колесница Пасквино[119] – великолепная повозка, задрапированная шелком и везущая символ карнавала – огромное яйцо, из которого ему предстояло вылупиться. За колесницей следовала огромная телега с большим картонным домом на ней, обитателем которого был какой-то господин с пятью слугами. Слуги непрерывно снабжали его confetti, которое он щедрой рукой сыпал на головы толпящимся на улице людям. Следом ехала повозка, изображавшая корабль с дымовой трубой и парусами; над повозкой реял британский флаг, ехала в ней шумная компания в костюмах английских матросов. Следующую повозку занимала группа веселых людей в масках с разноцветными бычьими пузырями, которыми они размахивали и хлопали. Потом появилась цирковая труппа: буланые лошади в алых попонах и гнедые в голубых, на которых ехали дамы в бархатных платьях – бледно-зеленых с серебристыми кружевами и голубых с золотистыми. Очередная повозка везла птичью клетку, представлявшую собой точную копию собора Св. Петра, и в ней на жердочке сидел одинокий старый попугай. В этой композиции явно заключался политический намек, так как на пути ее встречали кто свистом, а кто аплодисментами. Все это зрелище напоминало яркие, быстро сменяющие друг друга картины чудесного сна, и Кейти, стоявшая неподвижно, с приоткрытым ртом и широко раскрытыми от изумления и удовольствия глазами, забыла, бодрствует она или спит, – забыла обо всем, кроме того, что мелькало перед ее взором.

Очнуться ее заставила обжигающая туча известковой пыли. Англичанин, стоявший на соседнем балконе, воспользовавшись тем, что она была так поглощена происходящим на улице, швырнул целый совок confetti в ее не защищенное маской лицо! Как правило, такие выходки позволяют себе во время карнавала англосаксы из наименее культурных, будь то англичане или американцы. Дает себя знать национальная любовь к грубой шутке, чему способствует атмосфера раскованности, и все изящество и очарование праздника исчезают. Кейти засмеялась, стряхнула как могла пыль и укрылась за своей маской, в то время как поменявшийся с ней местами проворный американский юноша сделал атаковавшего ее англичанина своей мишенью, орудуя совком с такой быстротой и ловкостью, что заставил противника проклинать ту минуту, когда он сам спровоцировал это американское возмездие. Вид его густо напудренной известкой головы и довольно неуклюжие попытки нанесения ответных ударов вызывали взрывы смеха на соседних балконах. Молодой американец, приехавший в Европу прямо из колледжа – с теннисных кортов и атлетических состязаний, – метал и уворачивался с ловкостью, недостижимой для его грузного врага; и каждый его меткий залп и удачное уклонение от вражеских снарядов вызывали одобрительные возгласы и аплодисменты всех наблюдавших за сражением.

Прямо напротив них, на балконе, задрапированном белым шелком, сидела дама – вероятно, очень знатная, так как иногда слуги вводили к ней то какого-нибудь офицера в сверкающем мундире, то сановника в орденах и звездах, и тот кланялся ей с чрезвычайным почтением, а после непродолжительного разговора удалялся, поцеловав перед тем ее затянутую в перчатку руку. Дама была настоящая красавица – с блестящими черными глазами и темными волосами, к которым бриллиантовыми звездочками была прикреплена кружевная накидка. Она была одета в бледно-голубое платье с приколотыми к нему белыми цветами и, как Кейти потом написала Кловер, напомнила ей ту самую принцессу, в которую они играли в детстве и из-за которой ссорились, так как каждая хотела быть этой прекрасной принцессой и никем иным.

– Интересно, кто она такая, – вполголоса сказала миссис Эш. – Если судить по ее виду, она может быть одной из самых значительных особ. Она все время посматривает на нас, Кейти. И знаете, мне кажется, вы ей очень понравились.

Так, вероятно, и было, поскольку почти сразу же дама повернула голову и что-то сказала своему лакею, который без промедления вложил ей в руку какой-то предмет. Это была маленькая блестящая бонбоньерка, и дама, поднявшись, бросила ее прямо в Кейти. Увы! Бонбоньерка ударилась о перила балкона и упала вниз на мостовую, где оборванная маленькая крестьянская девочка в красной блузе подняла ее и возвела полные изумления глаза к небесам, словно уверенная, что подарок свалился прямо оттуда. Кейти наклонилась вперед, чтобы узнать судьбу бонбоньерки, и жестами изобразила перед дамой сожаление и отчаяние, но та лишь засмеялась и, взяв у слуги другую бонбоньерку, бросила ее с большей меткостью, так что она упала прямо к ногам Кейти. Это была позолоченная коробочка в форме мандолины, хитрым способом заполненная круглыми леденцами. Кейти послала обеими руками воздушные поцелуи даме в знак признательности за полученную прелестную игрушку и, отколов от своего платья букетик розочек, бросила его в виде ответного подарка. После этого главным развлечением для прекрасной незнакомки, как кажется, стало кидать Кейти конфеты. Одни подарки долетали, другие нет, но еще до конца дня на коленях у Кейти оказалось множество бонбоньерок и безделушек: розочки, засахаренный миндаль, обитая атласом шкатулочка, посеребренная коробочка в форме подковы, крошечная клеточка с апельсиновым цветочком на жердочке вместо птички, маленькая гондола с глазированным орехом в качестве пассажира и – самая прелестная игрушка из всех – миниатюрная арфа из слоновой кости с гирляндами малюсеньких эмалевых фиалок вместо струн. За все эти подарки она могла предложить взамен лишь несколько конфет с длинными бумажными хвостиками и вымпелами из ярких ленточек. Их дама ловила очень ловко, редко терпя неудачу, и посылала всякий раз воздушные поцелуи в знак признательности.

– Она совершенство, правда? – воскликнула Кейти, глаза ее сияли от возбуждения. – Вы видели кого-нибудь столь же прелестного, Полли, дорогая? Я – никогда. Вот, смотрите! Она покупает тех птичек… чтобы выпустить их, я уверена.

Это действительно было так. Продавец птиц с помощью длинного шеста поднял на балкон клетку с несчастными маленькими пленниками, и «подруга Кейти», как окрестила ее миссис Эш, заплатила за всю клетку. С балкона, где сидели Кейти и миссис Эш, было видно, как дама открыла дверцу клетки и с ласковым выражением лица пытается заставить птичек улететь. Но бедные маленькие создания съежились и сидели в нерешительности, не зная, что делать с предлагаемой свободой, пока наконец одна, храбрейшая из всей компании, не подпрыгнула к дверце, чтобы с ликующим щебетом взмыть прямо вверх. Затем и другие, ободренные ее примером, последовали за ней и в мгновение ока исчезли из виду.

– Ах, вы ангел! – крикнула Кейти, перегнувшись через перила балкона и в порыве восторга посылая даме воздушные поцелуи обеими руками. – В жизни не видела никого милее вас! Полли, дорогая, я думаю, что карнавалы – настоящее волшебство. Как я рада, что этот продлится целую неделю и что мы сможем приходить сюда каждый день! А как Эми обрадуется всем этим конфетам! Надеюсь, моя дама будет здесь и завтра.

Ей и в голову не приходило, что она никогда больше не выйдет на этот балкон! Любой из нас почти никогда и не подозревает, какое будущее ожидает его, пока оно не приблизится настолько, что его невозможно не видеть, и нельзя ни закрыть глаза, ни отвернуться, чтобы не смотреть.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, миссис Эш постучала в дверь Кейти. Она была в пеньюаре, а глаза у нее были большие и испуганные.

– Эми заболела! – воскликнула она. – Всю ночь у нее был жар, и она жалуется на страшную головную боль. Что мне делать, Кейти? Нам надо срочно пригласить доктора, а я не знаю имени ни одного здешнего доктора.

Кейти села в постели и с минуту ошеломленно молчала. В голове у нее был вихрь мыслей, но вскоре все прояснилось, и она поняла, что нужно делать.

– Я напишу записку миссис Сэндс, – сказала она. Миссис Сэндс была женой американского посланника и одной из тех немногих соотечественниц, с которыми они познакомились по приезде в Рим. – Вы помните, как она была любезна и как понравилась нам. И она живет здесь так давно, что наверняка знает все насчет здешних докторов. Вам не кажется, что разумнее всего поступить именно так?

– Да, это самое разумное, – согласилась миссис Эш с облегчением. – Удивляюсь, как мне самой это не пришло голову, но я в таком замешательстве, что не в состоянии ни о чем подумать. Пожалуйста, Кейти, напишите прямо сейчас эту записку. Я позвоню, чтобы вам принесли все необходимое, потом я должна как можно скорее вернуться к Эми.

Кейти без промедления отправила записку. Ответ был получен уже через полчаса, а к десяти в гостинице появился порекомендованный миссис Сэндс врач. Внешне доктор Хилари был типичным смуглым и щуплым итальянцем, но его мать была шотландкой, и он очень хорошо говорил по-английски, что оказалось большим утешением для бедной миссис Эш, которая не знала ни слова по-итальянски и не очень хорошо говорила по-французски. Он долго щупал пульс Эми и измерял температуру, но не высказал окончательного мнения относительно диагноза, лишь оставил рецепты и рекомендации и сказал, что зайдет позднее в течение дня и тогда сможет судить с большей определенностью, чем скорее всего обернется этот приступ.

Его сдержанность заставила Кейти опасаться наихудшего. О том, чтобы пойти в этот день на карнавал, не было и речи; ни у кого не было желания веселиться. Вместо этого Кейти провела время в попытках припомнить все, что когда-либо слышала об уходе за больными – что надо делать сначала, а что потом, – и в поисках перовой подушки в ближайших магазинах – предмета роскоши, которого настоятельно требовала Эми. В римских отелях подушки, как правило, набиты шерстью и очень жесткие.

– Я не хочу больше лежать на этой отвратительной подушке! – кричала бедная Эми. – В ней кирпичи! У меня от нее болит шея. Забери ее, мама, и дай мне хорошую мягкую американскую подушку. Я не хочу больше ни минуты лежать на этой. Ты слышишь, мама? Забери ее!

Так что, пока миссис Эш как могла успокаивала Эми, Кейти поспешила на поиски желанной подушки, которая оказалась почти недостижимой роскошью в Вечном городе. Но в конце концов, после долгих поисков, она раздобыла надувную подушку, маленькую пуховую подушечку и старую перовую, которая поступила в магазин с какой-то распродажи и, вероятно, несколько лет пролежала в углу на полке. Когда на эту перовую подушку надели чистую фланелевую наволочку, она оказалась вполне подходящей, и ропот Эми несколько утих, но ночью ей с каждым часом становилось все хуже, и когда доктор Хилари появился на следующий день, ему все же пришлось ясно произнести наводящие страх слова «римская лихорадка». У Эми был приступ этой болезни – легкий, как надеялся доктор, – но все же им лучше было знать правду и быть готовыми ко всему.

Миссис Эш была совершенно подавлена этим заключением и в первые минуты, в полной растерянности, не знала, что делать. Кейти, к счастью, не потеряла голову. У нее было то преимущество, что она уже успела подумать и заранее решить, какие действия необходимо будет предпринять «в крайнем случае». О это зловещее «в крайнем случае»! Посовещавшись с доктором, она отыскала хозяйку гостиницы и, даже не намекая на то, чем именно больна Эми, сняла только что освободившиеся комнаты в конце коридора, несколько удаленные от помещений, занятых другими постояльцами. Новых комнат было три: большая, угловая с окнами на две стороны, маленькая, дверь в которую открывалась из большой, и примыкающая к ним еще меньшая, которая могла служить кладовой или подойти для сиделки.

Без особых консультаций с миссис Эш – которая казалась совершенно ошеломленной и сидела неподвижно, устремив глаза на Эми и отвечая лишь: «Конечно, дорогая, как хотите», когда к ней обращались, – Кейти постаралась устроить все в этих комнатах в соответствии с собственными представлениями об удобстве и требованиях гигиены, почерпнутыми из замечательной брошюры мисс Найтингейл[120] об уходе за больными. По ее распоряжению из большой комнаты убрали ковер, шторы и почти всю мебель, пол вымыли горячей водой с мылом, а кровать отодвинули от стены, чтобы обеспечить свободную циркуляцию воздуха вокруг больной. Меньшую комнату она постаралась сделать как можно комфортабельнее для миссис Эш, выбрав для этого самый мягкий диван и самый удобный матрас из всех, какие имелись в наличии, поскольку понимала, что ее подруге предстоит огромное напряжение всех физических и духовных сил, в случае если болезнь Эми окажется серьезной. Когда все было готово, Эми, заботливо укутанную в одеяла, перенесли по коридору в новую комнату и уложили в свежезастланную кровать с мягкими подушками, и Кейти, проходя туда и обратно по коридору, пока переносила одежду и книги и заполняла комод в комнате, предназначенной для миссис Эш, чувствовала, что они подготовились к долгому, тяжелому испытанию своей веры и мужества.

На следующий день стало очевидно, что требуется сиделка, и после обеда Кейти в небольшом наемном экипаже отправилась на поиски. У нее был список адресов, и первым делом она обратилась к английским сиделкам, но, обнаружив, что все они уже наняты, велела вознице отвезти ее в один из женских католических монастырей, где, как она надеялась, можно будет нанять монахиню, умеющую ухаживать за больными.

На пути в монастырь требовалось пересечь Корсо. Она настолько забыла о карнавале со всем его веселым безумием, что на мгновение растерялась, неожиданно оказавшись в шумной пестрой толпе, настолько плотной, что вознице пришлось натянуть вожжи и на некоторое время совсем остановить лошадей.

Здесь были те же самые маски и домино, те же живописные костюмы крестьян, которые лишь три дня назад показались ей такими веселыми и красивыми. Вокруг звучали те же шутки и радостный смех, но теперь все казалось неуместным. Ледяной страх и ощущение одиночества, овладевшие ею, убили всякую способность веселиться, тягостные предчувствия и тревога наполняли ее сердце, и от этого легкомысленная болтовня и визг толпы казались неприятными и бездушными. Яркие краски оскорбляли ее печальный взор; она не хотела их видеть. Кейти откинулась на подушки экипажа, чтобы терпеливо перенести вынужденную задержку, и полузакрыла глаза.

Туча известковой пыли заставила ее очнуться. Confetti бросала в нее компания нескольких дородных мужчин в масках и белых домино, чьей повозке также пришлось остановиться в толпе. Кейти показала жестами, что у нее нет ни confetti, ни защитной маски, что она, по сути дела, «не играет», но эта просьба оставить ее в покое не возымела никакого действия. Маски продолжали осыпать известкой ее волосы, одежду, весь экипаж, и это занятие так и не наскучило им, пока перерыв в процессии, двигавшейся вдоль Корсо, не позволил их повозке проехать вперед.

Кейти как могла стряхивала с платья и с зонтика их щедрые дары, когда над самым ее ухом раздалась странная быстрая и невнятная речь, и смех толпы привлек ее внимание к заднему сиденью ее экипажа. Оказалось, что участник маскарада, наряженный красным чертом, влез под складной верх экипажа и примостился прямо у нее за спиной. Она взглянула на него и отрицательно покачала головой, но он лишь точно так же покачал головой в ответ и, продолжая быстро говорить и гримасничать, склонился вперед так, что его страшная маска почти задевала ее плечо. Как она быстро поняла, не было иного спасения, кроме как проявить благожелательность, и, вспомнив, что в сумочке у нее еще остались одна или две карнавальные конфеты, она достала их и предложила красному черту в надежде умилостивить его. Демон попробовал одну из них, чтобы убедиться, что это сахар, а не известка, в то время как толпа хохотала еще громче, чем прежде; затем, как кажется, вполне удовлетворенный, он произнес обращенную к Кейти небольшую речь на быстром итальянском – речь, из которой она не поняла ни слова, – поцеловал ей ручку, выпрыгнул из экипажа и, к ее великому облегчению, исчез в толпе.

Вскоре возница заметил возможность проехать и успешно ею воспользовался. Теперь они были по другую сторону Корсо, шум и суета карнавала постепенно замирали в отдалении, и Кейти, кончив стирать пыль со своего платья, стерла и несколько слезинок со щек.

«Как это все было отвратительно!» – сказала она себе. Затем ей пришла на память вычитанная где-то фраза: «Как тяжело вращаются колеса чужой радости, когда твое сердце полно печали!» – и она почувствовала, что это правда.

В монастыре ее встретили благожелательно и обещали прислать одну из монахинь на следующее утро, с условием, что через день она будет возвращаться в монастырь, чтобы выспаться и отдохнуть. Кейти была слишком благодарна за любую помощь, чтобы выдвигать какие-то возражения, и отправилась домой. Перед глазами ее проносились в видениях праведные монахини со строгими, бледными лицами, выражающими покой и смирение.

Сестра Амброджиа, появившаяся на следующий день в гостинице, не вполне соответствовала этим представлениям Кейти. Это была толстенькая маленькая особа с румяными щеками, серьезными черными глазами, упрямо сжатым ртом и решительно выдвинутым подбородком. Вскоре выяснилось, что природные склонности в сочетании с правилами, установленными в монастыре, весьма ограничивают круг тех обязанностей, которые, по ее представлению, имеет сиделка. Если миссис Эш просила ее спуститься в контору гостиницы с каким-либо поручением, она отвечала: «Мы, сестры, ухаживаем за больными; нам не разрешается разговаривать с гостиничным персоналом». Если Кейти предлагала ей на пути в монастырь заехать в аптеку и оставить там рецепт на лекарство для Эми, ответом было: «Мы, сестры, лишь сиделки, мы не ходим по магазинам». А когда ее спросили, может ли она приготовить бульон, она ответила спокойно, но твердо: «Мы, сестры, не кухарки».

Фактически, все, что была способна или соглашалась делать сестра Амброджиа (помимо умывания лица Эми и расчесывания ее волос, что, надо признать, она делала очень ловко), – это сидеть возле постели больной и читать молитвы, перебирая четки, или плести маленьким эбеновым челноком длинную полосу кружев. Но принести даже ту пользу, какую от нее все же можно было ожидать, ей помешало то обстоятельство, что Эми, к тому времени уже находившаяся в полубредовом состоянии, с первого взгляда прониклась отвращением к монахине и не желала ни на минуту остаться наедине с ней.

– Я не хочу оставаться здесь одна с сестрой Амброзией! – кричала Эми, если мать и Кейти выходили в соседнюю комнату, чтобы минутку отдохнуть или что-то обсудить. – Я терпеть ее не могу! Вернись, мама, вернись сейчас же! Она строит мне рожи и трещит, как старый попугай, – я ни слова не понимаю! Мама, убери сестру Амброзию, слышишь? Вернись, я говорю!

Голосок Эми поднимался до пронзительного визга, и миссис Эш и Кейти, торопливо вернувшись, заставали девочку сидящей на подушках с мокрыми от слез, пылающими щеками и лихорадочно горящими глазами, готовую выброситься из постели, в то время как не слишком хорошо разбирающаяся в тонкостях английского языка сестра Амброджиа, не менее спокойная, чем Мейбл, чья кудрявая голова лежала на подушке рядом с ее маленькой хозяйкой, невозмутимо перебирала четки и вполголоса бормотала молитвы. Некоторые из этих молитв, я не сомневаюсь, имели отношение к выздоровлению Эми, если не к обращению ее в католическую веру, и произносились из самых лучших побуждений, но в существовавших обстоятельствах вызывали немалое раздражение!

Глава 10

Ясное солнце после дождя

Когда проходит первое потрясение и те, кому предстоит долго ухаживать за больным, осознают неизбежное и смиряются с ним, погружение в рутину жизни помогает им не чувствовать, как томительно тянутся дни. Механизм ухода налажен. Каждый день необходимо делать одно и то же в одни и те же часы одним и тем же способом. Каждую нужную мелочь держат под рукой; и, как бы печальны и усталы ни были дежурящие у постели больного, само однообразие и размеренность их занятий дают им возможность на чем-то остановиться мыслями.

Но в том, чем приходилось заниматься миссис Эш и Кейти, было слишком мало этой монотонности, чтобы помочь им пережить время болезни Эми. О какой размеренности и методичности могла идти речь, если постоянно случалось что-то непредвиденное, а самых необходимых вещей часто просто не было в наличии? Обыкновенные удобные приспособления для комнаты больного – точнее, те, которые считаются обыкновенными в Америке, – было невероятно трудно достать, и у Кейти уходило немало времени на то, чтобы придумать, чем можно их заменить.

Требовался лед? Приносили ведро грязного снега, в котором было полно соломинок, палочек и прочего мусора и который, очевидно, соскребли с мостовой после ночных заморозков. Ни крошки этого льда нельзя было положить в молоко или воду; все, что оставалось, – это использовать ведро в качестве холодильника и опускать в него для охлаждения чашки и стаканы.

Нужен был поильник? Он появился, громоздкий и старомодный – вероятно, им пользовался в детстве Геркулес, – но современная Эми ужасалась и отказывалась пить из него. Такую вещь, как стеклянная трубочка, невозможно было найти во всем Риме. Резиновую грелку Кейти тоже так и не удалось найти.

Но труднее всего пришлось с крепким бульоном. Это была единственная пища Эми и почти единственное ее лекарство, поскольку доктор Хилари считал, что в случаях лихорадки лучше всего предоставлять природе действовать почти самостоятельно. Однако из гостиничной кухни им присылали под названием бульона смесь растопленного жира и горячей воды – смесь, которую вообще нельзя было давать Эми. Напрасно Кейти протестовала и объясняла, как нужно готовить бульон. Напрасно она сама спустилась в кухню, чтобы перевести повару подробный рецепт приготовления бульона и сунуть ему в руку блестящую пятифранковую монету, которая, как надеялась Кейти, пробудит его энергию и смягчит его сердце. Напрасно она заказывала отдельный запас лучшего мяса с рынка. Повара крали мясо, не обращали внимания на рецепт и изо дня в день присылали наверх бутыль все с той же жирной жидкостью, которую Эми не желала даже взять в рот и которая не принесла бы ей никакой пользы, даже если бы она выпила ее до последней капли. Наконец, доведенная до крайности, Кейти купила несколько бутылок из прочного толстого стекла и каждое утро медленно и аккуратно резала на мелкие кусочки два фунта мяса, раскладывала его по бутылкам с водой, запечатывала их с помощью собственного кольца-печатки и отправляла вниз, в кухню, с указанием кипятить в течение определенного времени. Дело пошло лучше, так как вороватый повар не осмеливался подделать ее печать; но это был долгий и трудоемкий процесс, отнимавший у Кейти куда больше времени, чем она могла ему уделить, – ведь постоянно были поручения, которые не мог выполнить никто, кроме нее, и бесконечная утомительная беготня по лестнице, казавшейся с каждым днем все длиннее.

Наконец явилась добрая самаритянка в образе некоей американской дамы, которая жила в Риме в собственном доме и которая, услышав об их злоключениях от миссис Сэндс, взялась обеспечивать Эми ежедневно великолепным крепким бульоном из своей кухни. Это принесло Кейти неописуемое облегчение, и казалось, что, избавившись от этой заботы, стало легче справляться с остальными.

Еще легче стало, когда спустя некоторое время доктору Хилари удалось найти английскую сиделку вместо приносивших мало пользы монахинь – сестры Амброджии и ее заместительницы, сестры Агаты, которую Эми в своем полубредовом состоянии упорно называла «сестрой Рогатой». Новая сиделка, миссис Свифт, была высокой, жилистой, угловатой особой, сделанной, как казалось, наполовину из железа, наполовину из пластинок китового уса. Она никогда не уставала; она могла поднять кого угодно и сделать что угодно; и было похоже на то, что она испытывает нечто вроде отвращения к регулярному ночному отдыху в постели, предпочитая сидеть в кресле и задремывать ненадолго, когда это удобно.

Миссис Свифт прекрасно справлялась с Эми, которой сразу пришлась по душе. Никто другой не мог так хорошо успокоить больную, когда та была в бреду. До приезда новой сиделки пронзительный голосок, казалось, не умолкал, и днем и ночью звучали бессвязные исступленные крики или, что было еще печальнее, глухие жалостные стоны. Заглушить эти звуки было невозможно. Постояльцы гостиницы, занимавшие комнаты внизу и за стеной, были вынуждены переехать, так как крики Эми не давали им заснуть, а бедная миссис Эш не могла ни на миг покинуть свою дорогую девочку, пока звучал этот отчаянный плач. Но неторопливая, сдержанная англичанка, похоже, оказывала гипнотическое действие на Эми, которая с момента появления новой сиделки никогда не впадала в неистовство. Кейти была несказанно рада этому, так как ее главным тайным опасением – опасением, в котором она не смела откровенно признаться даже себе самой, – было то, что здоровье «дорогой Полли» может пошатнуться, прежде чем Эми начнет поправляться, и тогда – что будут делать они тогда?

Она заботилась о своей подруге как только могла. Она заставляла ее есть, ложиться отдыхать, глотать ежедневную порцию хинина и портвейна и старалась избавить от каждого лишнего шага. Но никто, каким бы любящим и услужливым он ни был, не мог снять с плеч миссис Эш груз горя и забот, превративший ее румянец в тусклую бледность и положивший темные круги под красивыми серыми глазами. Она мало думала о том, как она выглядит, с тех пор как Эми заболела. Мелочи, которые прежде делали ее туалеты привлекательными, завитки и локоны – все исчезло, и тем не менее почему-то никогда еще она не казалась Кейти такой прелестной, как теперь – в простом черном платье, которое носила весь день, с волосами, стянутыми в узел на затылке. Строгая простота наряда лишь подчеркивала подлинную красоту ее черт, которым непритворное выражение чувств придавало особое очарование. Никогда еще Кейти так не восхищалась своей подругой, как в эти дни усталости и томительной неопределенности, никогда так глубоко не осознавала, насколько ценны те качества, которыми обладала миссис Эш, – мягкость характера, самоотверженность, способность посвятить себя другим.

«Полли держится замечательно, – писала Кейти отцу. – Первые дни она была совершенно подавлена, но теперь проявляет удивительное мужество и терпение. Когда подумаю, как дорога ей Эми и как одинока будет она, если девочка умрет, едва могу удержаться от слез. Но Полли не плачет. Она спокойна, решительна, почти всегда бодра и занята выполнением необходимых дел. Она никогда не жалуется, а выглядит прямо-таки красавицей! Я и не знала прежде, какими замечательными качествами она обладает».

Все это время от лейтенанта Уэрдингтона не было никаких известий. Миссис Эш написала ему сразу же после того, как Эми заболела, а затем отправила еще и две телеграммы, но не поступило никакого ответа, и это странное молчание усиливало ощущение одиночества, беспомощности и оторванности от дома, которое приходится переносить тем, кого в чужих краях подстерегла болезнь.

Медленно тянулась сначала одна, затем другая неделя. Лихорадка не прекратилась на четырнадцатый день, как надеялись, и, по словам доктора, болезнь должна была пройти еще одну стадию, однако жар был уже не таким сильным, что могло считаться хорошим признаком. Эми стала спокойнее и бредила реже, но была очень слаба. Красивые локоны пришлось отрезать, отчего худенькое личико казалось совсем маленьким. Одновременно пришлось пожертвовать и золотыми кудрями Мейбл. Эми настаивала на этом, а они не осмелились ей перечить.

– У нее тоже лихорадка, и гораздо более тяжелая, чем у меня, – утверждала она. – Щеки у нее как огонь. Надо положить ей лед на лоб, а как это сделать, когда у нее такая густая челка? Отрежьте ей волосы, все-все, и тогда я дам отрезать свои.

– Лучше уступить ребенку, – сказал доктор Хилари. – Она в таком состоянии, что не стоит раздражать ее по пустякам. Да это даже и к лучшему, так как инфекция может сохраняться и в голове куклы, и мне все равно пришлось бы подвергнуть ее обеззараживанию, что могло бы испортить ее вид.

– Она не кукла! – воскликнула Эми, услышав его слова. – Она моя дочка, и не смейте обзывать ее! – И, крепко сжав Мейбл в объятиях, она с вызовом посмотрела на доктора.

Кейти, с сожалением, аккуратно отрезала локоны Мейбл, голова которой стала гладкой, как бильярдный шар, и Эми, вполне удовлетворенная, ласково гладила свою дочку, пока стригли ее собственные волосы, и бормотала: «Ничего, дорогая, может быть, потом они отрастут и будут маленькими кудряшками, как это было с Джонни Карр», а затем погрузилась в самый спокойный за последнее время сон.

На следующий день после этого Кейти, выполнив несколько поручений, вернулась в гостиницу и увидела, что миссис Эш стоит прямая, бледная и с испуганным взглядом, прислонившись спиной к двери в комнату Эми, словно защищая ее от кого-то. Напротив нее стояла мадам Фрюлини, padrona, или хозяйка гостиницы. Щеки у мадам были красные, глаза блестели, и в них было свирепое выражение. Она, очевидно, была в ярости и изливала свой гнев в потоках взволнованного итальянского, вставляя иногда французское или английское слово в виде знака препинания, и все это так быстро, что только натренированное ухо могло уловить смысл ее речи.

– Что случилось? – спросила Кейти в изумлении.

– Ах, Кейти, я так рада, что вы пришли! – воскликнула бедная миссис Эш. – Я не понимаю почти ни слова из того, что говорит эта ужасная женщина, но кажется, она хочет выгнать нас из гостиницы, хочет, чтобы мы перевезли Эми в какое-нибудь другое место. Это убьет девочку – я знаю, что убьет! Я ни за что, ни за что не соглашусь переехать, если только доктор не скажет, что это совершенно безопасно для Эми. Я не должна… я не могу… она не может меня заставить, ведь не может, Кейти?

– Мадам, – сказала Кейти, и глаза ее сверкнули так, что padrona чуть попятилась, – что все это значит? Почему вы приходите беспокоить мадам, когда ее ребенок так тяжело болен?

Последовал новый поток объяснений, которые ничего не объясняли, но Кейти все же сумела разобрать достаточно слов, чтобы понять, что миссис Эш была совершенно права в своих догадках и что мадам Фрюлини просила – нет, настаивала, чтобы они немедленно увезли Эми из гостиницы. В городе, по ее словам, было полно свободных комнат теперь, когда окончился карнавал, – ее кузина сдает комнаты неподалеку отсюда, – так что это легко устроить, а из «Дель Мондо» каждый день уезжают постояльцы из-за того, что в доме лихорадка. Это невозможно, это недопустимо, голос хозяйки срывался на крик: «Ребенок должен уехать!»

– Вы жестокая женщина, – сказала Кейти с негодованием, когда поняла причину этой яростной вспышки. – Это подлость, это трусость – прийти и нападать вот так на бедную женщину, которая находится в вашем доме, когда ей и без того так много пришлось перенести. Там, в комнате, лежит ее единственный ребенок – единственный, вы понимаете, мадам? – и она вдова. То, о чем вы просите, может убить его. Я не позволю вам и вашим людям войти в эту дверь, пока не придет доктор, а когда он придет, я расскажу ему о том, как вы вели себя, и послушаем, что он на это скажет. – С этими словами она повернула ключ в замочной скважине, вынула его и положила в карман, а затем решительно обернулась к хозяйке и взглянула ей прямо в глаза.

– Мадемуазель, – горячилась хозяйка, – честное слово, уже четверо уехали из гостиницы из-за шума, который производит маленькая мисс. И другие уедут. Я не получу никаких доходов за эту зиму – никаких! – и будут говорить, что в «Дель Мондо» лихорадка, и никто больше не поедет ко мне. Полно других гостиниц и комнат, удобных – очень удобных! Я не допущу, чтобы целый сезон пропал для меня зря из-за этой болезни, нет, я не допущу!

Голос мадам Фрюлини опять срывался на крик.

– Замолчите! – сказала Кейти сурово. – Вы испугаете ребенка. Я сожалею, что вы лишитесь кого-то из постояльцев, мадам, но лихорадка здесь, и мы здесь, и здесь мы должны оставаться, пока переезд будет представлять опасность. Мы не двинем ребенка с места, пока доктор не даст своего разрешения. Деньги – еще не все на свете! Миссис Эш возместит вам по справедливости ваши потери, но сейчас вы должны покинуть эту комнату и не возвращаться, пока не появится доктор Хилари.

Впоследствии Кейти никак не могла догадаться, откуда взялась у нее способность так долго и связно говорить по-французски. Она пыталась объяснить это тем, что волнение вдохновило ее на минуту, но как только эта минута прошла, вдохновение исчезло, оставив ее совершенно безмолвной и смущенной. Кловер сказала, что ей этот случай напоминает библейское чудо с заговорившей ослицей Валаама[121], и Кейти весело согласилась, что, вполне возможно, и с ней произошло то же самое и что ни в одну эпоху ни один осел на свете не был, вероятно, более благодарен Провидению, чем она, за неожиданно открывшийся дар речи.

– Дело не в деньгах – дело в моем престиже! – заявила хозяйка.

– Слава Богу! Доктор здесь, – воскликнула миссис Эш. Доктор, действительно, уже несколько мгновений стоял в дверях и слышал часть беседы Кейти с мадам Фрюлини. Рядом с ним стоял другой мужчина, при виде которого миссис Эш заплакала от радости. Это был – наконец-то! – ее брат.

Когда итальянец сталкивается с итальянцем, начинается состязание в употреблении бранных слов. Доктору Хилари не потребовалось и секунды, чтобы увлечь хозяйку в коридор, откуда было слышно, как они набрасываются друг на друга, словно два разъяренных кота. Шипение, громовые раскаты, захлебывающаяся речь, взаимные упреки и обвинения! В пять минут мадам Фрюлини была, метафорически выражаясь, поставлена на колени, и доктор, стоя над ней с обнаженным мечом, заставил ее взять обратно все ее слова и угрозы.

– Престиж твоей жалкой гостиницы! – гремел он. – Где будет этот престиж, если я возьму и расскажу англичанам и американцам – всем, кого я знаю, до одного! – как ты обошлась в своем доме с их соотечественницей! Как ты думаешь, очень поможет тебе твой престиж, если доктор Хилари поставит позорное клеймо на твою дверь? Я тебе говорю: не поможет! И в следующем году ни один иностранец не съест и тарелку макарон под твоей поганой крышей! Я пропечатаю тебя и твое поведение во всех иностранных газетах – в «Фигаро», и «Галиньяни», и в «Швейцарских ведомостях», и в той английской, которую читает вся аристократия, и в нью-йоркской «Геральдо», которую внимательно читают все американцы…

– О, доктор… простите меня… я сожалею, что сказала… я в отчаянии…

– Я развешу объявления на вокзалах, – неумолимо продолжал доктор, – я попрошу моих пациентов написать всем их друзьям и предостеречь их, чтобы они не останавливались в твоем полном блох «Дель Мондо». Я извещу все пароходные компании в Генуе и Неаполе. Ты увидишь, что из этого выйдет, – клянусь, увидишь!

Повергнув таким образом мадам Фрюлини во прах, доктор соблаговолил перевести дух и выслушать ее мольбы о пощаде, а вскоре снова появился в комнате вместе с ней, на этот раз рассыпающейся в извинениях и уверениях, что дамы неверно истолковали ее слова, что она хотела всем только добра, что у нее не было ни малейшего намерения обеспокоить или обидеть их и что сама она и весь персонал гостиницы к услугам «маленького ангела». После этого доктор с выражением презрительной терпимости отпустил ее и взялся за ручку двери, ведущей в комнату Эми. Дверь была заперта!

– Ах, я забыла! – воскликнула Кейти со смехом и достала ключ из кармана.

– Вы ге-ро-иня, мадемуазель! – сказал доктор. – Я видел, как вы стояли перед этой тигрицей, и глаза у вас были как у фехтовальщика, следящего за рапирой противника.

– О, она держалась так мужественно и так помогла мне! – воскликнула миссис Эш, порывисто целуя Кейти. – Ты, Нед, и представить не можешь, как она поддерживала меня в эти недели и как облегчала мою жизнь.

– Вполне могу, – заверил Нед, бросив полный теплоты и благодарности взгляд на Кейти. – Я охотно поверю всем добрым словам о мисс Карр.

– Но где же были вы все эти недели? – спросила Кейти, чувствуя себя смущенной этим потоком комплиментов. – Нас так удивляло, что от вас нет никаких известий.

– Я был в десятидневном отпуске и охотился на муфлонов[122] на Корсике, – объяснил мистер Уэрдингтон. – Телеграммы и письма Полли я получил лишь позавчера и отправился в Рим, как только смог получить разрешение продлить мой отпуск. Очень жаль, что я не мог приехать сразу. Я всегда буду сожалеть об этом.

– Теперь, когда ты приехал, это неважно! – сказала сестра, прислонившись головой к его плечу с выражением облегчения и спокойствия, которое было приятно видеть. – Теперь все пойдет хорошо, я уверена.

– Кейти Карр была сущим ангелом для меня, – заметила она в разговоре с братом, когда они остались наедине.

– Молодец девушка! Я застал заключительную часть этой сцены с хозяйкой гостиницы, и – честное слово! – мисс Карр была великолепна. Я и не думал, что она может выглядеть такой красавицей.

– Пейджи уже уехали из Ниццы? – спросила сестра без всякой видимой связи с его словами.

– Нет… Во всяком случае, в четверг они еще были там, но, кажется, их отъезд был назначен на сегодня, – небрежно отозвался мистер Уэрдингтон, но лицо его омрачилось.

Он не мог забыть небольшую сценку, имевшую место перед самым его отъездом из Ниццы. Он сидел в Английском саду с Лили и ее матерью, когда ему принесли телеграммы сестры, и он прочитал их вслух, отчасти для того, чтобы объяснить, почему он вынужден немедленно покинуть дам и почему вечером не состоится прогулка в экипаже, о которой они только что договорились. Неприятно, когда ваши планы срываются, и, так как ни миссис Пейдж, ни ее дочь не питали никаких чувств к маленькой Эми, не было ничего удивительного в том, что они испытали прежде всего разочарование. И все же этим нельзя было оправдать вырвавшееся у Лили восклицание: «Вот досада!» И хотя она тут же пожалела о своей неосмотрительности и выразила приличествующее случаю сочувствие и надежду, «что бедняжке скоро станет лучше», дядя Эми не мог забыть покоробившей его фразы. Она завершила длительный процесс освобождения из-под власти чар, а так как случается иногда, что сердца после разочарования в одной любви быстро предаются другой, миссис Эш была не так уж неразумна, когда сделала благоприятные для своих смутных сестринских надежд выводы из его очевидного восхищения храбростью Кейти и неожиданно пробудившегося внимания к ее приятной внешности.

Но ни нежным чувствам, ни сватовству не могло быть и места, пока жизнь Эми все еще висела на волоске. Всем троим нашлось немало дел в следующие две недели. Лихорадка не отступила и на двадцать первый день. Началась еще одна неделя мучительного ожидания. С каждым днем опасные симптомы становились все менее выраженными, но каждый день был отмечен и потерей сил у ребенка, так долго подвергавшегося тяжелому испытанию. Эми была теперь в полном сознании и лежала спокойно, много спала и редко говорила. Не оставалось ничего иного, кроме как ждать и надеяться, но пламя надежды едва теплилось порой, когда огонек маленькой жизни дрожал, словно готовый погаснуть, как светильник под порывом ветра.

Иногда мистеру Уэрдингтону удавалось уговорить сестру выйти вместе с ним на улицу – проехаться или прогуляться пешком на свежем воздухе, которого она так долго была лишена, и раз или два он убедил Кейти сделать то же самое, но каждому из них, казалось, было тяжело надолго оставлять свое место у постели Эми.

Близкие отношения складываются быстро, когда людей объединяет общая тревога и они изо дня в день разделяют опасения и надежды друг друга, говорят и думают об одном и том же. Веселый молодой офицер в Ницце, так мало значивший в жизни Кейти, исчез, а занявший в Риме его место добрый, заботливый, мягкосердечный мужчина был в ее глазах совершенно другим человеком. Кейти начала считать Неда Уэрдингтона другом, от которого можно ждать помощи, понимания и сочувствия и к которому можно с уверенностью обратиться в случае необходимости. Она чувствовала себя с ним вполне непринужденно, просила сделать то или это, прийти и помочь ей или, напротив, уйти – и все это так же свободно, как если бы перед ней был Дорри или Фил.

Он же со своей стороны нашел чарующей эту непринужденную близость. После недолгого увлечения прекрасной Лили сама непохожесть Кейти на ее кузину привлекала его к ней. Эта непохожесть заключалась, среди прочего, в том, что Кейти была искренней во всем, что говорила и делала. Окажись на ее месте Лили, она, вероятно, тоже помогала бы миссис Эш и заботилась об Эми, но мысли о себе пронизывали бы все, что она говорила и делала, а необходимость следить за тем, чтобы неизменно выглядеть изящной и привлекательной, определяла бы ее поведение даже в чрезвычайных обстоятельствах.

Кейти же, напротив, поглощенная насущными заботами, обращала мало внимания на то, как она выглядит или что думают о ней другие. Привычка к аккуратности заставляла ее раз в день уделять время тщательному туалету – она причесывалась, приводила в порядок одежду, что было ее обыкновением, – но, отдав эту дань личным удобствам, она уже больше не обращала внимания на свою внешность. Она изо дня в день надевала все то же старое серое платье, которое Лили ни за какие сокровища не надела бы и на полчаса – таким непривлекательным оно было. Но лейтенанту Уэрдингтону нравилось и это серое платье, как нечто, составляющее часть самой Кейти. А если ему случалось принести розу, чтобы оживить мрачную неподвижность комнаты больной, и Кейти прикалывала цветок к своему платью, сразу казалось, что она наряжена, чтобы покорять сердца. Красивые платья очень хороши на красивых людях – они действительно играют важную роль в нашем странном маленьком мире, но уверяю вас, дорогие девушки, права женщины на внимание влюбленного никогда не установлены более ясно и недвусмысленно, чем тогда, когда он перестает замечать или обдумывать, во что она одета, и безусловно принимает ее наряд, каков бы он ни был, как часть дорогого ему человеческого существа, которое стало или становится для него лучшим и самым прелестным на свете.

Серое платье сыграло свою роль и в ту долгую, тревожную ночь, когда все они сидели и, затаив дыхание, ожидали, к лучшему или к худшему изменится состояние дорогой Эми. В полночь зашел доктор и снова ушел, чтобы вернуться на рассвете. Миссис Свифт сидела, суровая и бдительная, возле подушки больной, иногда поднимаясь, чтобы коснуться лба девочки, пощупать пульс или влить ей в рот ложку бульона или лекарства. Двери и окна были распахнуты, чтобы дать доступ в комнату свежему воздуху. В смежной комнате все было тихо. В углу за ширмой горела тусклая лампа, заправленная оливковым маслом. Миссис Эш лежала на диване, закрыв глаза и перенося напряжение ожидания в полном молчании. Брат сидел рядом с ней, держа в своей руке ее горячие руки, нервные движения которых были единственным, что говорило о вздымающихся в ее душе надежде и страхе. Рядом в большом кресле отдыхала Кейти; ее печальные глаза были устремлены на маленькую фигурку Эми, смутно различимую в полутьме; она следила за каждым звуком, доносившимся из комнаты больной.

Так они бодрствовали и ждали. Иногда Нед или Кейти тихонько поднимались, подходили на цыпочках к постели, а затем возвращались, чтобы шепотом сообщить миссис Эш, что Эми пошевелилась или что она, похоже, заснула. Это была одна из тех ночей, какие нечасто бывают в жизни, – ночей, которые люди никогда не забывают. Темнота кажется полной значения, тишина – смысла. Бог далеко. Он держит в правой руке утреннюю зарю, держит вместе с солнцем наших земных надежд – придет ли рассвет в горе или в радости? Мы не осмеливаемся спросить, мы можем только ждать.

Слабое дуновение ветра и чуть забрезживший свет заставили Кейти очнуться от оцепенения и неясных мыслей. Она еще раз на цыпочках прошла в комнату Эми. Миссис Свифт предостерегающе прижала палец к губам: Эми спит, показала она жестом. Кейти шепотом передала это известие неподвижной фигуре на диване, а затем бесшумно вышла из комнаты. Огромная гостиница крепко спала, ни один звук не нарушал глубокую тишину темных коридоров. Желание вдохнуть свежего воздуха привело ее на крышу.

Рассвет только что слабо окрасил восток – глубокая таинственная синева, обычная для неба Италии, была заметна даже в этот ранний час. Дул свежий трамонтана[123], и Кейти поспешила закутаться в шаль.

Вдали над туманной Кампаньей вздымались Альбанские горы, а за ними еще более высокие Сабины и Соракта, ясно вырисовывающаяся на фоне неба, словно волна, застывшая в тот миг, когда должна была разбиться о берег. Внизу лежал древний город, с его необычным слиянием старого и нового, с частицами прошлого, повсюду вкрапленными в настоящее, – или это настоящее набросило тонкий покров на богатое и величественное прошлое – кто скажет?

Отдаленный стук колес и поднимавшиеся кое-где столбики дыма говорили о том, что Рим просыпается. Свет незаметно сменял темноту. Пунцовое сияние зажгло горизонт. Флорио зашевелился в своем загончике, вытянул свои крапчатые ножки, а когда на крыше блеснул первый солнечный луч, поднялся, бесшумно прошел по покрытой гравием черепице и ткнулся своим мягким носом в руку Кейти. Она погладила его с мыслью об Эми и склонилась над цветочными ящиками, вдыхая запах резеды и левкоев и устремив глаза вдаль, но сердце ее было в эти минуты дома со спящими там родными, и глубокая тоска охватила ее… Скоро ли кончится это мрачное время, отпустят ли их на свободу, чтобы они могли уехать без гнетущего своей тяжестью горя и снова быть беззаботными и счастливыми в своей стране?

Звук шагов заставил ее вздрогнуть. Нед шел по крыше на цыпочках, словно боясь кого-то потревожить. Лицо его было решительным и взволнованным.

– Я хотел сказать вам, – произнес он приглушенным голосом, – что доктор здесь. Он говорит, что у Эми нет лихорадки и что при соблюдении известной осторожности можно считать, что она вне опасности.

– Слава Богу! – воскликнула Кейти, разразившись слезами.

Длительное утомление, страхи, так упорно сдерживаемые, только что минувшая бессонная ночь взяли свое, и она плакала и плакала, так, словно никогда не сможет перестать, но с такой радостью и благодарностью в сердце! Она чувствовала, что Нед обнял ее за талию и крепко сжимает обе ее руки, но душевное волнение настолько объединило их в этот момент, что ничто не казалось странным.

– Какое чудесное солнце! – сказала она, освобождаясь из его рук, и счастливая улыбка блеснула сквозь слезы. – Кажется, что оно так давно не было по-настоящему ярким. Как это глупо плакать! А где же дорогая Полли? Я должна сейчас же спуститься к ней. Ах, а что она говорит?

Глава 11

А потом…

Отпуск лейтенанта Уэрдингтона был почти на исходе. Он должен был вернуться на свой корабль, но отложил отъезд до самой последней минуты, чтобы помочь сестре перебраться в Альбано, куда было решено перевезти Эми. Девочка должна была немного оправиться на свежем горном воздухе от болезни, прежде чем они могли предпринять более длительное путешествие во Флоренцию.

И в одно прекрасное утро в конце марта дядя перенес на руках маленькую бледную племянницу и посадил в экипаж, которому предстояло отвезти их в старинный городок, раскинувшийся на склонах гор – тех сверкающих гор, на которые они смотрели издали на протяжении стольких недель. Весна пришла в Италию в своем самом очаровательном облике. Кампанья лишилась прежних бурых и рыжеватых красок и наряжалась в более свежие, яркие цвета. Дружно распускались деревья в оливковых рощах. Миндаль простирал свои ослепительные сучья на фоне синего неба. Аронник, аканф и плющ заполняли каждую лощинку, розы приветливо кивали из-за каждой калитки, а луга покрыл ковер фиалок, цикламенов, первоцветов и наполнял чудесным ароматом каждый пролетающий над ним ветерок.

Когда же Кампанья с ее длинными акведуками, арками и древними надгробиями осталась позади и экипаж начал медленно подниматься все выше и выше по горным склонам, Эми стала возвращаться к жизни. С каждым глотком все более свежего воздуха ее глаза делались ярче, а голос громче. Она поднимала Мейбл, чтобы та могла взглянуть на окрестности, и смеялась, и этот смех, хоть и слабый и невыразительный, звучал в ушах ее матери как музыка.

На голове у Эми был забавный маленький чепчик на шелковой подкладке, из-под которого виднелся постепенно становившийся все гуще светло-каштановый пушок, уже начинавший завиваться маленькими колечками, что для Эми, всегда желавшей стать кудрявой, было огромным утешением. Удивительно, но точно то же произошло и с Мейбл: у нее тоже выросли мягкие кудряшки. Дядя Нед и Кейти объездили весь Рим в поисках этого кукольного паричка, позволившего сбыться всем надеждам Эми, касавшимся ее дочки. Во время этих поисков Нед и Кейти купили и материалы для нового красивого весеннего костюма, в который теперь была одета Мейбл, поскольку оказалось необходимым пожертвовать ее гардеробом из-за возможно притаившихся в нем микробов лихорадки. Эми была так восхищена жемчужно-серым платьем и шляпкой, жакетом, отделанным бахромой, и маленьким, обшитым кружевами зонтиком, что почти примирилась с утратой голубого бархатного костюма и горностаевой муфты, которая была предметом ее гордости с тех самых пор, как они покинули Париж, и в уничтожении которой они едва осмелились ей признаться.

Так, выше, выше и выше, взбирались они, пока, миновав въездные ворота старого городка, экипаж не остановился перед большим, необычным зданием – некогда резиденцией епископа, но ныне известным как «Отель де ла Пост». Здесь они вышли из экипажа, и их провели наверх по широкой внушительной лестнице в отведенные им комнаты с выходящими на солнечную сторону окнами, из которых открывался вид на обнесенный стеной сад, где рядом с фонтанами, охраняемыми скульптурами львов и античных божеств с отбитыми носами и недостающими пальцами на руках и ногах, росли розы и лимонные деревья, и на фиолетовые дали Кампаньи, протянувшейся на многие мили туда, где стоял на своих семи холмах Рим и высоко вознесся в сияющее небо купол собора Св. Петра.

Миссис Свифт сказала, что Эми должна немедленно лечь в постель и хорошенько отдохнуть. Но Эми чуть не заплакала, услышав такое предложение, и объявила, что ни капельки не устала и что не заснет, если пойдет в постель. Перемена воздуха уже принесла ей пользу, и она была больше похожа на прежнюю Эми, чем за эти долгие последние недели. Спор был урегулирован путем компромисса, и Эми согласилась прилечь на диване, где, хорошо укутанная, вскоре уснула, несмотря на все свои заверения, и тем дала взрослым возможность осмотреться и устроиться на новом месте.

Какие это были огромные комнаты! Пройти от стены до стены и то уже было целым путешествием. На каменных полах были разложены квадратные ковры, казавшиеся нелепо маленькими на том большом пространстве, которое они должны были закрыть. Кровати и столы, хоть и обычных размеров, выглядели почти как кукольная мебель в просторных спальнях. Старинные бумажные обои с огромными узорами из баньянов и пагод, покрывавшие стены, кое-где прямоугольными ровными трещинками выдавали существование потайных дверей.

Эти таинственные двери волновали воображение Кейти и не давали ей покоя, пока она не открыла каждую из них и не выяснила, куда они ведут. Одна открывалась в маленькую ванную комнату. Другая вела через узкий темный коридор на какое-то подобие балкона или лоджии, нависающей над садом. Третья приводила в пыльную каморку с проделанной в стене щелью, через которую можно было заглянуть в бывшую гостиную епископа, которая теперь была превращена в общую столовую гостиницы. Щель была явно предназначена для тайного наблюдения, и Кейти мысленно представила целую череду почтенных прелатов, прижимающихся ухом к щели, чтобы подслушать, что говорят о них в соседнем помещении.

Но самое удивительное открытие она сделала, лишь когда ложилась спать на вторую ночь после приезда и уже была уверена, что знает все о таинственных дверях и о том, куда они ведут. Но необъяснимый слабый сквозняк, заставлявший дрожать огонек ее свечи, выдал существование еще одной двери, столь искусно скрытой благодаря подобранному рисунку обоев, что она не заметила ее прежде. Почти содрогаясь, она натянула халат, взяла свечу и вошла в узкий коридор, куда вела дверь.

Коридор был недлинный и кончался дверью в крошечную молельню, где стоял маленький мраморный алтарь со скамеечкой для коленопреклонения, подсвечниками и большим распятием на стене над ним. В подсвечниках еще оставались огарки восковых свечей, а в вазах, стоявших по обе стороны от них, пыльные бумажные цветы. На скамеечке лежала выцветшая шелковая подушка. Епископ, несомненно, часто опускался здесь на колени. Кейти чувствовала себя так, словно она была первой, кто вошел в молельню с тех пор, как оттуда в последний раз вышел епископ. Здравый смысл говорил ей, что это спальня гостиницы, в которой на протяжении многих лет постоянно жил кто-нибудь из приезжих, и что кто-то из них должен был обнаружить эту дверь и войти в маленькую молельню, но здравый смысл иногда не так приятен, как романтичность. Кейти нравилось думать, что она была первой, и «делать вид», будто никто больше не знает об этой двери, и придумывать легенды об этой гостинице, легенды, которые Эми находила более интересными, чем любые сказки.

Прежде чем лейтенант Уэрдингтон покинул их, в саду состоялся его разговор с сестрой. Она сама вызвала его на этот разговор, так как было немало такого, что лежало у нее на сердце и заставляло желать объяснений брата, но он так легко поддался на ее маленькие хитрости, что, очевидно, не питал отвращения к занимавшей ее идее.

– Ну полно, Полли, не ходи ты вокруг да около, – сказал он наконец; ее полунамеки и тонкая женская дипломатия позабавили и немного рассердили его. – Я знаю, о чем ты хочешь спросить, и, поскольку бесполезно делать из этого секрет, я спрошу тебя в свою очередь: есть у меня какая-нибудь надежда, как ты думаешь?

– Какая-нибудь надежда! Ты имеешь в виду Кейти? Ах, Нед, ты меня осчастливил!

– Да, конечно, я имею в виду Кейти.

– Не знаю, почему ты говоришь «конечно», – заметила сестра с присущим ее полу своенравием, – если всего лишь пять или шесть недель назад я не могла спать по ночам от страха, что тебя подцепит эта Лили Пейдж.

– Такая опасность была, – ответил брат серьезно. – Она очень красива и прекрасно танцует, и все другие молодые люди сходили по ней с ума, и… ну, ты сама знаешь, как это бывает. Теперь я и не знаю, что это было, – почему она так нравилась мне, да и тогда, наверное, не смог бы сказать. Но без малейших затруднений я могу сказать, что нравится мне в другой.

– В Кейти? Да уж разумеется! – выразительно воскликнула миссис Эш. – Эти две девушки сравнимы не больше, чем… чем хлеб и молочный пунш. На одном можно прожить, на другом нет.

– Ну, ну, Полли, мисс Пейдж не так уж плоха. Она довольно приятная девушка и очень красивая – красивее, чем Кейти; я не так безумно влюблен, чтобы не видеть этого. Но не будем говорить об этом, речь сейчас совсем не о ней. Вполне вероятно, что ей нечего было бы сказать мне в любом случае. Я был лишь один из целого десятка, и она никогда не давала мне повода предположить, будто я интересую ее больше, чем остальные. Поговорим о твоей подруге. Как ты думаешь, могу я на что-то надеяться?

– Нед, какой же ты милый! Я предпочла бы Кейти в качестве сестры любой другой девушке, какую только знаю. Она такая славная во всех отношениях – такая искренняя, милая, надежная.

– У нее есть все эти и другие качества. Она женщина, с которой можно соединиться на всю жизнь и всегда быть уверенным в ней. Она была бы прекрасной женой для любого мужчины. Я и вполовину ее не стою, но вопрос остается – и ты еще не ответила на него, Полли, – на что я могу рассчитывать?

– Не знаю, – помедлив, ответила ему сестра.

– Тогда я должен спросить у нее самой, и я сделаю это сегодня.

– Не знаю, – повторила миссис Эш. – «Она женщина, и потому ее необходимо завоевать»[124]. И я думаю, еще никто не опередил тебя, – это все, чем я могу тебя обнадежить, Нед. Кейти никогда не говорит о таких вещах, и, хотя она так откровенна, я не могу сказать, думает она об этом или нет. Впрочем, ты ей нравишься, в этом я уверена. Но, Нед, неразумно говорить ей что-либо сейчас.

– Неразумно! Почему?

– Да, неразумно. Вспомни, что еще совсем недавно она смотрела на тебя как на поклонника другой девушки, и к тому же девушки, которая ей не очень нравится, хотя они и кузины. Ты должен дать ей время избавиться от этого впечатления. Подожди – вот мой совет, Нед.

– Я готов ждать сколько угодно, если в конце концов она скажет «да». Но тяжело уезжать, не услышав ни слова надежды, и, мне кажется, было бы мужественнее высказаться открыто.

– Слишком рано, – настаивала сестра. – Ты же не хочешь, чтобы она думала о тебе как о непостоянном молодом человеке, влюбляющемся в новую девушку в каждом новом порту и забывающем о ней, как только корабль отплывает. У моряков плохая репутация в этом отношении. Ни одной женщине не льстит внимание такого мужчины.

– Боже мой! Не сомневаюсь в этом! Ты хочешь сказать, что мое поведение представляется ей именно таким?

– Нет, я имела в виду не совсем это. Но подожди, Нед, дорогой, я уверена, так лучше.

Вооружившись этим мудрым советом, лейтенант Уэрдингтон уехал на следующее утро, ничего не сказав Кейти, хотя, возможно, глаза и голос оказались менее скрытны. Он взял с сестры обещание, что ему будут посылать каждый день письмо с известиями о состоянии Эми, и, так как миссис Эш часто перекладывала эту обязанность на Кейти, а ответы приходили в виде длинных писем, Кейти вскоре обнаружила, что ведет с Недом довольно регулярную переписку, даже не имея такого намерения. Нед Уэрдингтон писал чрезвычайно хорошие письма. Он обладал умением, чаще встречающимся у женщин, чем у мужчин, дать живую картину происходящего с помощью нескольких выразительных штрихов и описать что-нибудь смешное или типичное при помощи одной удачно составленной фразы. Его письма постепенно становились одним из удовольствий в жизни Кейти, и иногда, замечая, как румянец становится ярче на ее щеках, когда она читает письмо, ее подруга чувствовала, как ее собственное сердце бьется радостной надеждой. Но она была по-своему мудрой женщиной и очень хотела, чтобы Кейти стала ее сестрой, поэтому она не сказала ни одного слова, не бросила ни одного взгляда, который мог бы удивить или смутить девушку, но предоставила событиям развиваться самим собой, что всегда оказывается наилучшей тактикой в делах любви.

То, насколько улучшилось состояние Эми за время их пребывания в Альбано, было совершенно удивительным. Миссис Свифт следила за ней, как рысь, никогда не ослабляя бдительности. Эми заставляли есть, спать, гулять и отдыхать с регулярностью часового механизма, и эта строгая система в сочетании с хорошим воздухом творила чудеса. Девочка набиралась сил с каждым часом. Было явно видно, что она прибавляет в весе, – так утверждала ее мать. Лихорадка, если она не приводит к смерти, действует порой как костер, разводимый весной в саду: сжигает все плохое и ненужное и оставляет почву свободной для прекраснейших растений. И Эми обещала со временем стать лишь здоровее и сильнее благодаря этому тяжелому испытанию.

Когда пришло время отправляться во Флоренцию, Эми казалась уже настолько окрепшей, что они почти не боялись предстоящего путешествия, однако результат оказался хуже, чем они предполагали.

Они не смогли получить отдельное купе и были вынуждены ехать в одном отделении с двумя англичанками и тремя католическими священниками, одним старым и двумя молодыми. Пожилой священник был, по всей видимости, важным лицом, так как провожать его пришло довольно много людей, которые встали на колени, чтобы получить его благословение, когда поезд тронулся. Молодые люди, как догадалась Кейти, были студентами духовной семинарии и находились под его опекой. Главным развлечением для нее во время этой долгой неинтересной поездки было наблюдать за тем, какие мучения доставляет одному из молодых семинаристов его собственная шляпа. Это был большой черный треугольный предмет с острыми углами и невероятно жесткий, и казалось, вечная борьба идет между ним и его владельцем, который был явно несчастен, когда шляпа находилась у него на голове, и еще более несчастен, когда она находилась в любом другом месте. Если он клал ее себе на колени, она непременно соскальзывала и с глухим стуком падала на пол, откуда он поднимал ее, отчаянно при этом краснея. Затем он клал ее на сиденье, когда поезд останавливался на очередной станции, и выскакивал из вагона с видом облегчения, но, вернувшись, неизменно забывал о шляпе и садился на нее и тут же с ужасом вскакивал, услышав издаваемый ею громкий треск. После этого он заталкивал ее в сетку для багажа, висевшую над головой, откуда она вскоре слетала – как правило, прямо на колени одной из степенных англичанок, которая с глубоко оскорбленным видом вручала ему его шляпу, замечая при этом своей спутнице:

– Такого со мной еще никогда не было. Вообрази! Это уже четвертый раз, как его шляпа падает на меня. Этот молодой человек – сущее веретено! В жизни не видела никого, кто бы так вертелся.

Молодой семинарист не понимал ни слова из того, что она говорила, но по ее тону все было ясно и без переводчика, и бедняга краснел еще отчаяннее.

Короче, мысли о шляпе не выходили у него из головы. Кейти видела, что он думает о ней, даже когда листает свой требник и делает вид, что читает.

Наконец поезд вышел из долины Арно, и их глазам открылась прекрасная Флоренция среди холмов, покрытых оливковыми рощами, с великолепной колокольней Джотто и огромным разноцветным, неярких оттенков, собором, квадратной башней Старого дворца и удивительными мостами через реку, точно такими, какими они выглядели на фотографиях, и Кейти была бы в восторге, несмотря на дорожную пыль и усталость, если бы Эми не казалась такой измученной и осунувшейся. Они были серьезно обеспокоены ее состоянием и в эту минуту не могли думать ни о чем другом. К счастью, утомление не имело тяжелых последствий, и день или два отдыха помогли девочке оправиться.

По счастливой случайности в самый день их приезда в современном квартале города освободилась хорошенькая маленькая квартирка, и миссис Эш сняла ее на месяц с мебелью и всеми удобствами, включая горничную по имени Мария, обслуживавшую только что уехавших жильцов.

Мария была очень высокой женщиной, ростом не меньше шести футов и двух дюймов[125], и имела прекрасный голос – глубокое контральто, который иногда упражняла, занимаясь в кухне своими кастрюльками и сковородками. Было так странно слышать все эти торжественные арии и речитативы из маленькой кухоньки, что Кейти приложила все усилия к тому, чтобы удовлетворить свое любопытство на этот счет. С помощью словаря и благодаря настойчивым расспросам удалось выяснить, что в юности Мария получила некоторую вокальную подготовку, но в конце концов было решено, что она слишком высокая и тяжеловесная для сцены, и бедная «великанша», как окрестила ее Эми, была вынуждена отказаться от карьеры певицы и постепенно из подающей надежды вокалистки превратилась в обычную служанку. Кейти подозревала, что неповоротливость ума, так же как и тела, стала, должно быть, препятствием для Марии, так как хоть та и была добродушной великаншей, сообразительностью не отличалась.

– Мне кажется совершенно замечательным то, как люди здесь могут поселиться на новом месте через пять минут после того, как дадут объявление, что ищут квартиру, – воскликнула Кейти в конце первого дня ведения их нового домашнего хозяйства. – Хорошо бы, то же самое было у нас в Америке. Как здесь уже уютно!

Было и в самом деле уютно. Их новые владения состояли из угловой гостиной с мебелью, обитой ярко-желтой парчой, и с окнами, обращенными на юг и запад; очаровательной маленькой столовой; трех спален с кроватями под канифасовыми пологами; квадратной передней, по вечерам освещаемой высокой изящной медной лампой, сдвоенные фитили которой были пропитаны оливковым маслом; и уже упомянутой крошечной кухни, позади которой находилась спаленка, уютная, но слишком уж маленькая, чтобы подходить служанке-великанше. В комнатах были обеспечены всевозможные удобства: кресла, диваны, множество комодов и туалетных столиков и угловой камин, в котором в холодные дни жгли необычную растопку, состоявшую из сосновых шишек, брикетов прессованных опилок, похожих на нарезанный ломтиками черный хлеб, и нескольких деревянных палочек, уложенных для экономии особым образом, так как топливо во Флоренции на вес золота. Спальня Кейти была самой маленькой, но нравилась ей больше всех по той причине, что ее единственное большое окно выходило на железный балкончик, возле которого рос куст вьющихся роз со стеблем в руку толщиной. Как раз в это время он был покрыт множеством мелких белых цветочков, аромат которых был невыразимо восхитителен, так что каждый вдох, сделанный поблизости от них, становился наслаждением. Солнце лилось со всех сторон в маленький домик, стоявший на сужающемся клине земли в том месте, где сходились три улицы, и из разных окон можно было бросить взгляд на отдаленные горные вершины – Сан-Миниато в одном направлении, Белло-Сегуардо в другом, а в третьем – на длинный, поросший оливами склон Фьесолы, увенчанный серыми башнями собора[126].

Удивительно, как легко и быстро наладилось все в их маленьком хозяйстве. Каждое утро, в шесть часов, англичанин-булочник оставлял у их двери две маленькие буханки душистого черного хлеба и десяток булочек. Следом являлся молочник и приносил свежесбитое масло, маленькие кусочки которого имели форму листиков, большую бутылку молока и две маленькие бутылки густых сливок, каждая была закупорена туго скрученным виноградным листом. Затем приходил cantadino[127] с бутылкой красного вина кьянти, залитого сверху для сохранности тонким слоем оливкового масла. Во Флоренции все вынуждены пить вино, хотят они этого или не хотят, поскольку употреблять без какой-либо примеси местную воду, насыщенную известью, небезопасно для здоровья.

Обед приносили из trattoria[128] в жестяном ящике, в котором стоял и горшочек с горячими углями, чтобы блюда не остыли по дороге; этот ящик слуга нес на голове. За установленную плату они ежедневно получали суп, два мясных, два овощных и одно сладкое блюдо, при этом всего было так много, что всегда что-нибудь оставалось на другой день к завтраку. Салат, фрукты и свежие яйца Мария покупала для них на рынке. От кондитера они получали pane santo[129] – нечто вроде легкого пирога, для которого вместо муки использовали аррорут[130], а иногда, в виде особого угощения, квадратный кусок pan forte de Siena[131], изготовленного из меда, миндаля и шоколада – смеси столь же вредной, сколь и вкусной, которая могла бы получить медаль где угодно за гарантированное обеспечение ночными кошмарами.

Эми скоро научилась узнавать магазины, из которых поступали эти лакомства. Были у нее и свои любимцы среди разносчиков, торгующих апельсинами и мелким, очень сладким инжиром, который сушат на солнце без добавления сахара и которым издавна славится Флоренция. Они в свою очередь тоже стали узнавать ее и поджидали, когда в окне появится ее маленькая головка в чепчике рядом с пышной белой шевелюрой Мейбл. Завидев ее, они принимались расхваливать свой товар с самыми мелодичными интонациями, столь просительными, что Эми тут же бежала к Кейти, выступавшей в роли экономки, и умоляла ее «пожалуйста, купить» что-нибудь: «Потому что это мой старый знакомый и он так хочет, чтобы я у него что-нибудь взяла».

– Но, птенчик, на сегодня у нас много инжира.

– Ничего, купите еще, пожалуйста. Я съем все; съем, правда.

И Эми держала слово. Аппетит у выздоравливающей был невероятный.

Был и другой товар, приносивший такое же большое удовольствие им всем. Красота и дешевизна цветов во Флоренции – источник постоянного удивления для иностранца. Каждое утро, вскоре после завтрака, одолев два длинных пролета поскрипывающей лестницы, ведущей к квартире миссис Эш, в дверь стучал старик и, как только она открывалась, всовывал в переднюю потертый локоть и большую низенькую корзину, полную цветов. И каких цветов! Множество алых и кремовых тюльпанов, белые и золотистые нарциссы, подобранные по цвету и связанные вместе розы всех оттенков, гвоздики, глицинии – тяжелые головки на длинных побегах, дикие гиацинты, фиалки, темно-малиновый и оранжевый шелковник, giglios, или дикие ирисы, – эмблема Флоренции, – такого глубокого фиолетового цвета, что кажутся почти черными, анемоны, клейтонии, бледные цветы жимолости, связанные в большие неровные букеты, побеги плюща, ветки цветущих плодовых деревьев – все прекрасное и душистое, что только можно вообразить. Этот соблазнительный товар старик выкладывал на стол. Миссис Эш и Кейти выбирали что хотели, а затем начинался процесс заключения сделки, без которого в Италии не происходит ни одна покупка. Старик называл невероятно высокую цену, в пять раз больше той суммы, какую надеялся получить. Кейти предлагала очень маленькую, значительно меньше того, что она собиралась заплатить. Старик подскакивал от ужаса, заламывал руки, уверял дам, что он умрет от голода и вся его семья вместе с ним, если он возьмет меньше, чем названная им сумма, а затем снижал цену на полфранка. Так продолжалось пять минут, десять, иногда четверть часа; цена, требуемая стариком, постепенно снижалась, цена, предлагаемая ему Кейти, постепенно повышалась, на цент или два каждый раз. Затем в эту борьбу вмешивалась великанша. Она выскакивала из кухни, бранила торговца; хватала его цветы, заявляла, что они плохо пахнут, снова бросала, изливая негодование в многословных упреках и брани, и казалась такой огромной в этом возбужденном состоянии, что Кейти удивлялась, как это старик еще осмеливается ей отвечать. Наконец неожиданно наступало затишье. Старик пожимал плечами и, заметив, что он, его жена и его престарелая бабушка останутся без хлеба в этот день, раз уж такова воля синьоры, брал предложенные деньги и уходил, оставив после себя такое множество цветов, что Кейти начинала бояться, не заплатили ли они ему и в самом деле слишком мало, и чувствовала некоторые угрызения совести, пока не замечала, что торговец спускается по лестнице, буквально приплясывая от радости, а Мария мрачна и раздражена расточительностью своих хозяек.

– Эти американцы – нация транжиров, – бормотала она про себя, обмахивая растопку в своей забавной маленькой кухонной плите веером из пальмовых листьев, чтобы огонь поскорее разгорелся. – Они выплескивают деньги, как воду. Ну что ж, тем лучше для нас, итальянцев! – И она пожимала плечами.

– Но, Мария, мы заплатили всего лишь шестнадцать центов, а взгляните на эти цветы! Здесь по меньшей мере полкорзины!

– Шестнадцать центов за такой мусор! Лучше бы синьорина позволила мне торговаться вместо нее. Gia! Gia![132] Ни одна итальянка не заплатила бы больше одиннадцати су за такую бесполезную roba[133]. Видно, соотечественники синьорины объедаются дома золотом, если они с такой легкостью его выбрасывают!

В целом же благодаря уюту и тишине их маленького домика, бесчисленным достопримечательностям и восхитительным местам, которые нужно было увидеть, и богатой библиотеке Вьессо, где они могли брать книги по своему желанию, чтобы стало понятнее все то, что они видят, – благодаря всему этому месяц во Флоренции прошел чрезвычайно быстро и стал одним из тех этапов их путешествия, о котором впоследствии они вспоминали с большим удовольствием. Эми становилась все крепче, и то, что теперь, после долгих утомительных страхов и опасений, можно было больше не тревожиться за нее, было невыразимо успокоительно и живительно и для души, и для тела.

Самой последней и самой приятной из всех предпринятых ими экскурсий была экскурсия в старинный амфитеатр во Фьесоле, и вот там-то, когда они сидели, наслаждаясь теплом тихого вечера и связывая в букетики фиалки, которые собрали под стенами, заложенными раньше, чем сам Рим[134], сверху раздался веселый зов и их взорам неожиданно предстал сюрприз в виде лейтенанта Уэрдингтона.

– Я не писал вам, что подал прошение об отпуске, – объяснил он, – поскольку казалось маловероятным, что меня отпустят так скоро после предыдущего отпуска. Но мне повезло: Каррадерз, который должен был следующим получить отпуск, растянул связки ноги и оказался прикован к постели, так что коммодор[135] разрешил нам поменяться. Я выжал все, что мог, из болезни Эми, но, честное слово, я почувствовал себя обманщиком, когда только что, разыскивая вас, случайно встретил в Кассино ее вместе с миссис Свифт. Как она поправилась! Никак не подумал бы, что это тот же самый ребенок.

– Да, кажется, она опять совершенно здорова и так же бодра, как и до лихорадки, хотя наша дорогая старушка Свифт по-прежнему бдительно следит за ней. Она не позволила нам взять сюда Эми сегодня из опасения, что мы можем не вернуться до того, как выпадет роса. Ах, Нед, просто замечательно, что ты смог приехать. С тобой поездка в Венецию представляется совсем по-другому; правда, Кейти?

– Я не хочу, чтобы она представлялась совсем по-другому, – засмеялась Кейти, – ведь эта поездка всегда была моей мечтой.

– Надеюсь, что мое присутствие по крайней мере не сделает ее менее приятной, – сказал мистер Уэрдингтон, когда его сестра остановилась, чтобы сорвать фиалку.

– Нет, что вы! Я рада! – сказала Кейти. – К тому же мы все будем там впервые, не так ли? Кажется, вы говорили, что никогда еще не были в Венеции. – Она говорила просто и искренне, но чувствовала странную робость.

– Я просто не мог выносить это дольше, – признался сестре Нед, когда они остались наедине. – Я только и думал, что о ней, так что не мог сосредоточиться на своей работе А потом мне вдруг пришло в голову, что, возможно, это для меня последний шанс, ведь скоро вы подадитесь на север, в Швейцарию и дальше, куда я не смогу последовать за вами. Так что я выложил все начистоту коммодору, и славный старина, который питает слабость к влюбленным, повел себя молодцом и тут же устроил так, чтобы я смог уехать.

Миссис Эш не присоединилась к этим похвалам в адрес коммодора, ее внимание привлекла другая высказанная братом мысль.

– Значит, ты больше не сможешь приехать ко мне? После этого отпуска я тебя уже не увижу! – воскликнула она. – Боже мой! Прежде я не отдавала себе в этом отчета. Что же я буду делать без тебя?

– У тебя будет мисс Карр. Она одна стоит многих, – заметил Нед, но сестра отрицательно покачала головой.

– Кейти – сокровище, – сказала она, чуть помолчав, – но почему-то женщине хочется опереться на мужчину. Без тебя, Нед, я совсем впаду в уныние.

Месяц их самостоятельного хозяйствования завершился в тот вечер плотным ужином с чаепитием в честь приезда лейтенанта Уэрдингтона, ужина, который потребовал мобилизации всех ресурсов маленького хозяйства. Марию срочно отправили купить pan forte da Siena и vino d’Asti[136] и свежие яйца для омлета, и куриные грудки, тушенные в сливках, из ресторана, и артишоки для салата, и цветы, чтобы все украсить. И гость ел, и хвалил, и восхищался, а Эми и Мейбл сидели у него на колене и все ему объясняли, и всем было очень хорошо вместе. Их веселость была так заразительна, что передалась и бедной великанше, которая перед тем весь день была очень задумчива из-за предстоящей ей потери такого хорошего места и которая теперь вдруг возвысила свой голос в величественной арии из «Орфея», и вся кухня гудела от настойчиво и страстно задаваемого вопроса: «Che faro senza Eurydice?»[137] Великолепные звуки, полные огня и скорби, доносились из-за соусников ничуть не хуже, чем если бы это была рампа, и Кейти, тихонько встав из-за стола, приоткрыла дверь в кухню, чтобы слушатели не пропустили ни одной ноты.

На следующий день они приехали в Венецию. Это действительно была «волнующая минута», когда Кейти впервые села в гондолу и смотрела из-под черного балдахина на стены дворцов, мимо которых они медленно скользили по Большому каналу. Одни были кремово-белые с черным, другие оранжево-коричневые, третьи восхитительного матово-красноватого цвета, не то розового, не то алого; но все, и постройки, и отделка, было непохожим на дворцы во всех других городах. Перед ней высоко на носу гондолы стоял гондольер; его темный силуэт отчетливо вырисовывался на фоне неба – он раскачивался и склонялся над своим длинным веслом, иногда поднимая голову, чтобы издать громкий мелодичный возглас в виде предупреждения другим приближающимся гондолам. Все это было точно сон. Нед Уэрдингтон сидел рядом с ней, больше глядя на перемены в ее выразительном лице, чем на дворцы. Он, как и Кейти, впервые был в Венеции; но и Кейти была чем-то новым в его жизни, причем даже более интересным, чем Венеция.

Следующие десять дней они были наверху блаженства. Их приезд удачно совпал с началом большого народного праздника, из-за которого почти целую неделю Венеция была в состоянии непрекращающихся великолепных торжеств и веселья. Все эти дни они провели на воде; на сушу выходили лишь иногда, чтобы посмотреть на какое-нибудь знаменитое здание или вид или чтобы съесть мороженое на площади перед прекрасным фасадом собора Св. Марка[138]. Обедать или спать казалось совершенно бесполезной тратой времени! Вечера тоже проводили на воде, так как каждый день сразу после захода солнца от Дворца дожей[139] в путь по Большому каналу отправлялась великолепная пышная процессия, в которой наши друзья всегда принимали участие. Центром ее была барка, увешанная узорными коврами, где среди апельсинных деревьев сидели музыканты. Барку окружала целая свита яликов и гондол с яркими тентами, украшенных цветными фонариками и флажками; каждой управлял гондольер в живописной форменной одежде. Все это вместе покачивалось, поворачивалось и плыло вперед в каком-то ритмичном волнообразном скольжении, словно в такт музыке, а на пути процессии с фасадов дворцов и отелей лились ослепительные ливни света и вставали радуги цветных огоньков. Каждое движение сказочной флотилии повторялось в сияющей воде, отражавшей каждый факел, каждый алый фонарик, каждый лучистый зеленый или розовый огонек. И на все это смотрела с неба, словно удивляясь, яркая полная луна. Это было волшебно прекрасно. Кейти чувствовала себя так, словно все ее прежние трезвые представления о жизни и об окружающем растаяли. На миг все в мире перевернулось вверх дном. Не осталось ничего трудного, или надежного, или плохого; это была сказка, и она была в этой сказке, как и хотела прежде, в детстве. Она была той самой принцессой, окруженной удовольствиями, в которую она, Кловер и Элси играли в «Раю», только здесь все было еще чудеснее, и – боже мой! – кто же был этот принц, который тоже оказался в этой сказке и приобретал все большее значение с каждым днем?

Все сказки имеют свой конец. И в сказке Кейти была неожиданно перевернута последняя страница, когда на исходе этих счастливых двух недель миссис Эш вошла в ее комнату с выражением человека, которому предстоит сообщить другому неприятные известия.

– Кейти, – начала она, – вы будете ужасно разочарованы и сочтете меня совершенно бессовестной, если мы вернемся домой сейчас, а не осенью, как собирались?

Кейти была слишком ошеломлена, чтобы отвечать.

– Я стала такой трусихой, – продолжила миссис Эш. – Меня так измучило и ослабило пережитое мною в Риме, что я чувствую себя не в силах даже подумать о том, чтобы отправиться одной в Германию и Швейцарию, где не будет Неда, который позаботился бы обо мне. Вы сущий ангел, дорогая, и я знаю, что вы сделали бы все возможное, чтобы облегчить мне тяготы путешествия, но я такая дурочка, что просто не осмеливаюсь. Думаю, что, должно быть, у меня сдали нервы, – добавила она со слезами в голосе, – но сама мысль о том, чтобы еще пять месяцев переезжать с места на место, вызывает у меня отчаянную, просто невыносимую тоску по дому. Наверное, потом я пожалею об этом, да и сейчас я говорю себе, что это глупо, но все бесполезно – мне больше не знать покоя, пока Эми не будет снова в Америке, в безопасности и под наблюдением вашего отца.

Я выяснила, – продолжила она после еще одной небольшой паузы, – что мы можем доехать вместе с Недом до Генуи и сесть там на пароход, который доставит нас в Нью-Йорк без всяких промежуточных остановок. Мне ужасно неприятно разочаровывать вас, Кейти, но я почти решила поступить так. Вы будете очень сильно возражать? Сможете вы когда-нибудь простить меня? – Теперь она явно плакала.

Кейти пришлось проглотить стоявший в горле комок, прежде чем она смогла ответить, – таким горьким было разочарование, – и, несмотря на все ее усилия, в голосе было почти рыдание, когда она сказала:

– Ну что вы, дорогая Полли, тут нечего и прощать. Вы совершенно правы, что едете домой, если считаете это разумным. – Затем, снова проглотив комок, она добавила: – Вы подарили мне чудеснейшие шесть месяцев, и я была бы ужасно жадной девушкой, если бы жаловалась на то, что путешествие оказалось немного короче, чем мы предполагали.

– Вы такая милая и добрая, что не сердитесь! – воскликнула подруга, обнимая ее. – И от этого я чувствую себя вдвойне виноватой… Я не стала бы делать этого, если бы только могла, но я просто не могу. Я должна вернуться домой. Может быть, когда-нибудь, когда Эми будет взрослой или благополучно выйдет замуж за кого-нибудь, кто будет как следует заботиться о ней…

Эта отдаленная перспектива представлялась слабым утешением. Чем больше Кейти думала о случившемся, тем больше огорчалась. Она теряла не только возможность – вероятно, единственную в ее жизни – увидеть Швейцарию и Германию, но и многое другое, менее значительное. Теперь они должны были плыть домой на незнакомом корабле с незнакомым капитаном, а не на «Спартаке», как планировали прежде, и сойти на берег им предстояло в Нью-Йорке, где никто не будет ждать их, и лишиться удовольствия войти в Бостонский залив и увидеть на пристани Розу, которая обещала их встретить. Более того, им предстояло жаркое лето в Бернете вместо прохладных альпийских долин, и дом Полли сдан чужим до октября. Ей и Эми придется поселиться где-то в другом месте, возможно даже не в самом Бернете. Боже мой, как жаль! Как ужасно жаль!