Вальс для принцессы Бачериков Геннадий
– Спасибо, Ильдар. Да, вот еще я хотела с тобой посоветоваться. Как ты думаешь, за золото можно что-нибудь из еды выменять? У меня есть две николаевских десятки и сережки с колечком. Ты не знаешь таких людей? Может в нашем доме кто-нибудь есть?
– В нашем не знаю. А вот с Ринатом надо поговорить, он тоже дворник на нашей улице в том доме, где библиотека. Он недавно у меня в гостях был, полбанки говяжьей тушенки с собой принес. У меня полстакана риса оставалось, плов сделали, хорошо покушали, как до войны. Так вот, он говорит, помогал носить одному жильцу в своем доме на второй этаж мебель и картины, большие, в рамах позолоченных, и тот за работу две банки тушенки дал. Большой человек, в Смольном работает, в столовой.
– Ты сведи меня со знакомым своим. Если у меня что-то с обменом получится, я отблагодарю и тебя и его.
– Слушай, Наташа, какой отблагодарю. Я же знаю, у тебя сын маленький, ему расти надо, мне расти не надо. Я тут помог, там помог, карточка у меня рабочая, я не пропаду. А ты сына береги. А к Ринату хоть сейчас сходим.
Дворник Ринат был дома. Выслушав Наташу, он сказал,
– Я поговорю с женой этого человека, ее я вижу во дворе. А он на машине уехал, на машине приехал, как подойдешь? Давай на всякий случай свой адрес пиши. Может она к тебе придет, может ты к ней. А может им ничего и не надо. Что я обещать могу? Если что, я через Ильдара дам знать.
Через два дня вечером в дверь позвонили. Электричество давно отключили, но на двери стоял старый механический звонок с полустертой надписью «прошу повернуть», и чтобы позвонить, нужно покрутить торчавшую на двери снаружи ручку, как если бы пришедший заводил огромный будильник. Наташа подошла к двери, спросила не открывая,
– Кто там?
– Я, Ильдар.
Наташа открыла дверь.
– Ринат приходил, просил передать, завтра в два часа она к тебе зайдет. Марина Яковлевна зовут.
– Спасибо тебе, Ильдар.
– Спасибо потом говорить будешь. Ты смотри осторожней, такие люди очень хитрые бывают.
Вечером, уложив Васю спать, Наташа взяла узелок с драгоценностями, развязала, достала два свертка с монетами и задумалась. Ясно, что отдавать сразу все нельзя, впереди была длинная зима, да и дальше-то как все обернется… Хотя, конечно, по радио говорили, что наши разгромили немцев под Москвой, и что победа не за горами, но после этого почему-то выдачу хлеба по карточкам уменьшили. Опять же, неизвестно, что за люди. Наташа развернула монеты, Даже в тусклом свете керосиновой лампы они были красивы.
Она отложила четыре монеты, подумала, добавила еще две, достала коробочку с кольцом, завернула все в старый газетный лист, убрала сверток в ящик стола, остальное опять увязала в платок. Взяла керосиновую лампу, узелок и зашитую в холстину коробку из-под эйнемовских конфет, и пошла в ванную. Там она отодвинула тумбочку, стоявшую вплотную к боку ванны, поставила на пол лампу. Открылась неширокая щель между ванной и стенкой. На небольшом расстоянии, так, что можно было достать рукой, из стены с незапамятных времен торчал ржавый огромный гвоздь. Наташа чуть не напоролась на него во время ремонта в квартире, который они затеяли вместе с соседями года два назад. Она обвязала узелок и коробку шпагатом и осторожно повесила на гвоздь. Затем придвинула тумбочку и со спокойным сердцем пошла спать.
На следующий день она никуда не выходила. Около половины третьего коротко тренькнул дверной звонок. У нее почему-то сильно забилось сердце. На ослабевших вдруг ногах она подошла к двери.
– Кто там?
– Меня зовут Марина Яковлевна, я к Наташе.
Наташа открыла дверь. Перед ней стояла невысокая симпатичная молодая женщина с круглым лицом в ладно сидящем на ней, подогнанном по фигуре мужском полушубке до колен, в меховой шапке-ушанке и в валенках.
Здравствуйте, проходите, ко мне вот сюда, – указала Наташа на дверь своей комнаты.
Марина Яковлевна вошла в комнату вслед за ней, расстегнула полушубок, под которым виднелась толстой вязки шерстяная кофта, положила на стол кожаные, с мехом внутри, варежки. Увидев Васю, она улыбнулась,
– На, держи, – и протянула ему несколько карамелек, которые вытащила из кармана полушубка.
Вася посмотрел на мать, как бы спрашивая разрешения, и нерешительно протянул руку. Марина Яковлевна высыпала карамельки ему в ладонь.
– Наташа, давайте поговорим где-нибудь в сторонке, – сказала она, кивнув головой в сторону Васи.
– Хорошо, пойдемте в комнату к соседке, она недавно умерла, у меня есть ключ от ее комнаты. Вася, ты пока чай морковный попей с конфетами, я скоро вернусь.
Наташа достала из стола сверток, зажгла свечку для Васи, взяла керосиновую лампу, и они с Мариной Яковлевной пошли в пустую комнату Азаровой. Там они сели возле стола. Марина огляделась по сторонам, встала, взяла лампу со стола, подошла к картинам в золоченых рамах, внимательно вгляделась в каждую из них, еще раз обвела взглядом комнату, вернулась к столу и, ни говоря ни слова, опять села. Наташа медлила, было в лице ее собеседницы какое-то едва уловимое выражение нетерпеливой жадности, как у голодной собаки, которой продавец мяса на рынке отрезает заветревший кусочек, а она и гавкнуть хочет, чтобы поторопить, и боится, что прогонят.
– Ну, что там у вас? – не выдержала Марина, – мне дворник сказал, что вы хотели что-то в обмен на еду предложить.
– А что вы могли бы достать?
– Да что хотите, надеюсь ананасов вам не надо?
– Да ну, какие там ананасы, я их и раньше—то не пробовала.
– Крупы любые, тушенка, овощи, яблоки, мандарины, сгущенка, сахар, конфеты. Только это все недешево стоит. Что у вас есть-то? Сразу предупреждаю, денег мне не надо, вот если есть золото, камушки, это – да, возьму.
Наташа, подавленная обилием перечисленного, дрожащими руками торопливо, как будто боясь, что у нее отнимут саму возможность получить хоть что-то, развернула сверток, положила на стол шесть монет и коробочку с кольцом. Марина открыла коробочку. Камень в кольце, отражая свет лампы, брызнул колючими искрами по стенам комнаты. Лицо Марины странно преобразилось, черты его заострились, и она стала похожа на зверя, готового сделать последний прыжок и вонзить зубы в горло загнанной жертвы.
Она встала, взяла в руки лампу и кольцо, и почему-то пошла к окну, как будто бы хотела, чтобы кто-то с улицы посмотрел сквозь замерзшее стекло на кольцо. Расчистив участочек окна от инея, она провела кольцом по стеклу, послышался визгливый скрежет. Марина внимательно всмотрелась в стекло, придвинув лампу почти вплотную к нему.
Когда она вернулась к столу, на лице ее было выражение, которое бывает у сытой кошки, которая, лежа на солнцепеке, благодушно взирает прищуренными глазами на окружающий мир. Марина положила кольцо в коробку, закрыла ее и положила около себя, означив таким образом некое право собственности. Потом взяла в руки одну из монет, взвесила ее, покачав на ладошке, попробовала на зуб, внимательно осмотрела с обеих сторон, поднеся монету к лампе, взвесила каждую из оставшихся монет в руке, придвинула к себе всю кучку.
– Ладно, беру все. Что вы хотите за это?
– Ну, я не знаю, у меня хлебные карточки украли, вообще есть нечего.
– Хорошо, две рабочие хлебные карточки я завтра могу принести.
– То есть как, и это все?
– Да не бойся, не бойся, за это только монеты возьму, – перейдя вдруг на «ты», покровительственным тоном сказала Марина, – А за кольцо дам по пять банок тушенки и сгущенки, пять кило макаронов, кило яблок и мандаринов. Считай, это только от доброты моей. Ребенка твоего жалко.
– Ну, добавьте крупы еще килограмм пять хотя бы.
– Ладно, будет тебе гречка. Завтра часа в четыре шофер, Дима, тебе все и завезет. Эх, к этому кольцу да сережки бы такие же!
Наташа дернулась, открыла было рот, но ничего не сказала. Марина заметила это.
– Ну что, есть сережки? Чего жмешься, вижу что есть. Давай, я тебе за них то же, что и за кольцо дам, да карточки каждый месяц буду приносить до апреля, глядишь, зиму и протянете. Могу еще коробочку витаминов дать, сына подлечишь, а то он у тебя доходной уже.
– Да они у подруги, завтра с утра схожу за ними, тут недалеко.
– Ну, ну, у подруги… Ладно, завтра с шофером сама зайду, тоже часа в три.
– Только монеты и кольцо я сейчас не отдам.
– Не веришь? Ну, правильно и делаешь, нынче каждый сам за себя.
Марина еще раз огляделась вокруг, как бы запоминая обстановку комнаты.
– Слушай, а соседка эта, она что, одна тут жила?
– Да, у Надежды Борисовны никого из родных не осталось.
Марина задумчиво застегнулась на все пуговицы и крючки, зашла в комнату к матери за рукавичками, потрепала рукой Васю по голове на прощание и ушла.
У Наташи на сердце было неспокойно. Не понравилась ей Марина Яковлевна, но что было делать. То, что та пообещала, звучало как сказка. Непонятно было только одно, откуда в осажденном городе могло взяться все это. В декабре по карточкам вообще ничего кроме хлеба не давали, а тут яблоки и даже мандарины, которые и созрели то совсем недавно.
Сильно удивилась бы она, как и большинство жителей осажденного города, если бы узнала о том, что руководителю обороны Ленинграда и первому секретарю горкома партии товарищу Жданову регулярно доставляют на самолете любимые им ананасы, а меню столовой Смольного не уступает довоенному меню ресторана «Астория». После революции в России власть на всех уровнях руководствовалась, прежде всего, принципом самосохранения. Сейчас ей не нужны были те, кто ничего не мог сделать для ее защиты. Более того, они мешали. И первой военной зимой сотни тысяч ленинградцев, обреченных на голодную смерть в осажденном промерзшем городе, были даже не похоронены, а просто свалены в безымянные братские могилы на Пискаревском и Серафимовском кладбищах, либо сожжены в печах кирпичного завода.
Утром Наташа проснулась до того, как встал Вася. Она растопила печку, достала из тайника в ванной узелок и зашитую коробку. Вытащила из узелка коробочку с сережками, положила ее в стол, накинула тулуп, вышла из квартиры и спустилась во двор. Ночью выпал сильный снег и Ильдар разгребал неширокие дорожки. Наташа подошла к нему.
– Здравствуй, Ильдар.
– Здравствуй, Наташа. Ну как, приходила к тебе эта женщина?
– Приходила, почти договорились, она сегодня должна с шофером приехать. Вот только что-то сердце у меня не на месте. Давай, зайдем к тебе, поговорить надо.
– Хорошо, поговорим, у меня чайник еще горячий, вот только угостить нечем, хлеб да кипяток.
– Ну что ты, Ильдар, что ты. Какое угощение, да и я сейчас пойду кашу варить, крупы немного есть.
Они спустились в дворницкую, сели у еще теплой печки. Наташа помедлила немного, собираясь с мыслями. А потом рассказала все Ильдару.
Закончив, она сказала, – И сейчас я прошу тебя спрятать пока вот это, – она передала ему зашитую коробку, – и вот этот узелок. Тут золотые царские десятки. Если со мной, не приведи бог, что-нибудь случится, помоги сыну, как сможешь. Будет тяжело, монеты меняй на продовольствие. Если придут люди и будут искать Надежду Борисовну, спроси от кого они. Если скажут, что от Николая и Александры, отдашь коробку.
– Наташа, что ты себя хоронишь, может не надо с ней дело иметь, другого человека найдем.
– Да, понимаешь, это я так, на всякий случай. Все нормально будет. Завтра зайду и заберу все у тебя, сгущенки и тушенки принесу, попируем. Просто сердце чего-то не на месте. Да мы за пять месяцев с начала войны все тут ненормальными стали.
Вернувшись домой, Наташа разбудила Васю, скатала матрас, вытащила кирпичи над буржуйкой, поставила туда кастрюльку с водой для каши и, положившись на волю судьбы, стала дожидаться прихода Марины, дошивая Васину шубейку.
Звонок раздался довольно поздно, когда уже почти стемнело. Наташа быстро пошла открывать дверь, от волнения у нее даже немного стала кружиться голова, и прежде, чем открыть, она немного постояла, опершись плечом о стенку.
За дверью стояла Марина, а за ней в тусклом свете от заклеенного крест-накрест и запыленного подъездного окна виднелись силуэты двоих мужчин, нагруженных коробками.
Привет, Наташа, – поздоровалась Марина Яковлевна.
– Здравствуйте, – сказала Наташа, замешкавшись в дверях и мешая войти гостям.
– Ну посторонись, дай войти-то. Мужики вот принесли все, о чем договаривались.
Марина и мужчины вошли в прихожую, четыре коробки были поставлены на пол.
– Вот что, мужики, вы тут постойте, а нам надо поговорить, – с этими словами Марина двинулась прямо в комнату Надежды Борисовны.
– Подождите, принесу ключ и… остальное, – остановила ее Наташа.
Вернувшись с ключом и керосиновой лампой, она открыла дверь соседки, и они, как вчера, сели за столом. Наташа достала и разложила на столе монеты, кольцо и сережки. На лице Марины опять появилось вчерашнее хищное выражение, она взяла сережки и пошла к окну. Опять она провела по стеклу сначала одной, потом другой сережкой, и оба раза послышался тот же неприятный скрежещущий скрип.
Марина вернулась к столу, убрала кольцо и сережки в футляры, сложила их в карман полушубка, сгребла со стола монеты, небрежно сунула их в другой карман.
– Ну, пойдем, посмотришь, что принесли. Да, дверь не закрывай и лампу здесь оставь, тут со мной профессор один, он из музея, картины хочет посмотреть, может возьмут, повесят у себя для людей. Соседка-то вроде без наследников, сама же вчера говорила.
Наташа зажгла в своей комнате стеариновую свечку. Мужчины внесли коробки, поставили их на стол и вышли. Марина открыла каждую из коробок, демонстрируя их содержимое.
– Вот, как вчера договорились, за сережки удваиваю все. Сгущенка, тушенка, яблоки, мандарины, макароны, гречка. Такое богатство редко у кого сейчас есть. А вот и то, что еще обещала, – тут Марина залезла рукой внутрь полушубка, достала две картонки и маленькую коробочку. – На, вот карточки и витамины, теперь мы вроде как в расчете. Пойду, посмотрю, как там профессор.
Наташа с Мариной вышли в коридор. Дверь в комнату соседки была открыта, там мелькал свет от движущейся лампы. Марина зашла в комнату. Наташа, движимая каким-то безотчетным беспокойством, пошла за ней.
Один из мужчин, тот, что пониже и с бородой, держа лампу в левой руке, рассматривал что-то на одной из картин в большую лупу. Марина подошла к нему.
– Ну что, Валерий Карлович, есть что-то интересное?
– Интересное?! Да тут, дорогая моя, есть две картины, которые в Эрмитаже или Лувре должны висеть. Остальные тоже музеев достойны. Я могу, конечно и ошибиться, нужна тщательная экспертиза, но почти убежден, что это Рафаэль, – он махнул в сторону одной картины, на которой в полумраке угадывались силуэты стоявших рядом трех женщин и какого-то мужчины перед ними, – а это Тициан, – указал он на другую картину.
– А сколько они могут стоить?
– Глупый вопрос. У этих картин не может быть стоимости, они бесценны.
– Ладно, бесценны… Давайте заканчивать, поехали, потом разберемся.
Повернувшись к двери, Марина наткнулась на Наташу.
– Дверь в эту комнату закрой и ключ мне отдай, завтра приедем и заберем картины, – властно потребовала Марина.
– А вы что, в музее что ли работаете? – удивилась Наташа, – и потом, надо ведь какую-то бумагу составить. Управдома, милицию вызвать, пусть акт напишут.
– Милицию, говоришь, – прищурилась Марина, – что ты из себя дурочку строишь! Ты, что, думаешь, я не понимаю, где ты золото взяла?! Откуда у тебя, задрипанной бабы с довеском бриллианты? Ты, когда у нее в комнате шарила, кого вызывала, духа святого?!
У Наташи от обиды выступили слезы. Хотя, когда она обыскивала комнату Надежды Борисовны, в глубине души у нее где-то и скребли кошки, но сейчас она считала, что поступила правильно, и Надежда Борисовна сама ей написала, как надо поступить с золотом. Она уже открыла было рот, чтобы сказать о письме, но вовремя вспомнила о том, что там еще было написано. Однако потрясения последних дней – кража карточек, смерть Надежды Борисовны, золото, найденное в ее комнате, коробки с продуктами, все это выбило ее из привычного ритма жизни, сложившегося в течение последних месяцев, ритма, в котором жило большинство населения этого города, ритма, который следовало бы назвать не ритмом жизни, а ритмом медленного умирания. Больше всего ее всколыхнуло то, что, оказывается, есть люди, для которых то, чем она жила сейчас, было лишено всякого смысла. Прошло привычное отупляющее безразличное ко всему состояние, когда происходящее вокруг воспринимается как кадры фильма, который не имеет к тебе почти никакого отношения. Конечно, где-то наши под Москвой наступали, в Кремле сидел Сталин, но реально воспринимался узкий круг людей, событий и мест действия, – Вася, который без нее пропал бы, еда, которую где-то нужно добывать на каждый день, буржуйка, которую хотя бы раз в день нужно топить, магазин, где можно отоварить карточки, очередь, в которой встречались знакомые примелькавшиеся лица, прорубь на Неве, к которой нужно осторожно спускаться по скользким обледеневшим ступеням, держа в одной руке ведерный бачок с привязанной крышкой, а в другой веревку от Васиных санок, на которых она везла бачок обратно. Сейчас же перед Наташей стояла женщина, для которой все это ничего не значило. Она могла сварить с утра любую кашу, которую захотела бы. Она, наверное, могла пить настоящий чай и даже со сгущенным молоком, могла топить печку не тогда, когда было чем топить, а тогда, когда в комнате становилось холодно. Ей не надо бояться завтрашнего голодного и холодного дня, а по вечерам она, наверное, могла сидеть возле теплой печки и читать при свете яркой трехлинейной лампы. При этом Наташе почему-то представилась обложка книги, на которой набриолиненный красавец, встав на одно колено, протягивал роскошный букет прекрасной девушке с длинными распущенными волосами.
Тут Наташа потеряла контроль над собой. Накопившийся груз страхов, обид и отчаяния заставил ее забыть об осторожности, с которой она жила последние годы.
– Ключ я вам не отдам! А к управдому с утра схожу, пусть вызовет, кого следует, и составит опись и акт, чтобы все было как положено. Если надо в музей, пусть отправляют в музей, но чтобы все по закону!
– Ну, смотри, хочешь, чтобы все по закону? – угрожающе прищурив глаза, сказала Марина Яковлевна, – будет тебе закон. Пошли, – бросила она своим спутникам.
Когда дверь за ними захлопнулась, Наташа почувствовала такую слабость, что еле дотащилась до своей комнаты. Там она с трудом открыла банку сгущенки, достала из-под старой ватной бабы еще теплый чайник, развела в стаканах сгущенку, себе чайную ложечку, а Васе две столовых, дала сыну яблоко, легла на кровать и провалилась в сон. Спала она часа два. Когда проснулась, за окнами было уже совсем черно. Вася за столом при свете стеариновой свечи читал какую-то книжку. Наташа вспомнила, что она оставила лампу в комнате Надежды Борисовны, да и закрыть комнату забыла. Сходив за лампой, она задумалась, не забрать ли у Ильдара то, что она ему оставляла, но решила отложить это до утра, тем более, что она и в самом деле решила пойти к управдому и узнать у него, что делать с тем, что осталось от Надежды Борисовны. Она растопила печку, разогрела дневную кашу, добавив в нее немного тушенки. Чтобы еда не остывала быстро, они теперь ели прямо из небольшой плоской кастрюльки, в которой Наташа и готовила. Когда ели, она ложкой делила еду пополам символической линией, но постоянно подталкивала в Васину сторону кусочки от своей половины, стараясь сделать это незаметно для него.
Впервые за последние три месяца она почувствовала, что сыта, а Вася даже не доел то, что было придвинуто к его краю. После еды сын быстро уснул, а Наташа еще долго сидела возле угасающей печки. Мысли ее перескакивали с одного на другое. Последнее время она редко вспоминала о довоенной жизни, а сегодня что-то нахлынуло. Господи, как ей хотелось вернуть те дни, когда она с мужем и маленьким сынишкой на местном поезде, шедшем вдоль берега Финского залива, добирались в воскресенье до Комарово. Там купались, собирали ягоды и грибы. Двухлетний Вася не дотягивался до высоко висящих ягод малины, и отец наклонял к нему ветки, чтобы тот сам мог рвать ягоды. Могучие сосны возносили свои темно-зеленые кроны так высоко, что казалось, они упираются прямо в бледно-голубое летнее северное небо. Редкий бор, почти без подлеска, был устлан мхом и насквозь пронизан ясно видимыми солнечными лучами. Там было тихо и спокойно-торжественно, как в пустом храме, когда служба закончилась и народ разошелся.
Спазм сжал горло, слезы с тихим шелестом закапали на рукав. Она плакала и не могла остановиться, как будто навсегда прощалась с теми далекими спокойными счастливыми днями. Приподняв край тулупа, под которым спал сын, она осторожно легла рядом с ним, обняла и, наконец, успокоившись, уснула.
Разбудило ее повторяющееся отрывисто-требовательное звяканье дверного звонка. Спросонок она долго искала спички, было еще совсем темно. Наконец зажгла лампу, подошла к двери.
– Кто там?
– Откройте, милиция!
Наташа удивилась, неужели Марина Яковлевна все-таки сама в милицию или к управдому обратилась, но дверь открыла спокойно. В квартиру вошли три незнакомых милиционера и трое штатских, в одном из которых она узнала управдома, в другом – вчерашнего профессора, а в третьем – дворника Ильдара. Наташа совсем успокоилась и даже мысленно пожурила себя слегка, за то, что подумала плохо о Марине Яковлевне, но тут один из милиционеров, видимо главный, сказал:
– Вы Бурыкина Наталья?
– Да, я.
– Вы арестованы. Сейчас у вас будет произведен обыск. Где ваша комната?
– Вот, но у меня сын спит, он еще маленький. Но я не понимаю, в чем дело?
– Значит, поднимайте сына. Мы ждать, пока он вырастет или выспится, не можем. Жуков, Ковалев, начинайте обыск. А комната Азаровой Надежды Борисовны где? И ключи дайте от ее комнаты, от вашей и от квартиры.
– Но объясните же, в чем дело? Я ни в чем не виновата! Вы, наверное, ошибаетесь!
– Поедете с нами после обыска, следователь все объяснит, а я не уполномочен. Понятые, – кивнул он управдому, старавшемуся не встречаться взглядом с Наташей, и вчерашнему профессору, тоже не поднимавшему глаз, – пройдемте на время обыска в ее комнату.
Наташа с лампой в руках прошла вперед, осторожно разбудила Васю, который спросонья тер глаза кулаками, стараясь одновременно разглядеть заполнивших комнату людей. Двое из них, взяв лампу, начали почему-то рыться во всех ящиках шкафа и комода.
– Мам, а чего они ищут?
– Не знаю, сама ничего не понимаю. Да, Вася, тебе, наверное, какое-то время придется пожить без меня. Но я вернусь, обязательно, ты слышишь? – Она обняла сына, и слезы опять покатились из ее глаз, как мелкие горошины.
– Вот они, фальшивки немецкие! – торжествующе воскликнул один из милиционеров, доставая из ящика стола две хлебных карточки.
Понятые, прошу подойти, – сказал главный. Сейчас будет составлен протокол, подпишитесь.
Наташа, улучив момент, осторожно боком переместилась к Ильдару, стоявшему в темноте позади всех.
– Ильдар, милый, позаботься о Васе. Я надеюсь, что это недоразумение и все быстро уладится. Но если что, ну, ты понимаешь…
– Не беспокойся, Наташа. Если что я знать буду, где он. Может мне к следователю сходить, ты расскажи ему, что я знаю, что к тебе приходили вчера.
– Боюсь, этим делу не поможешь, а хуже сделать можно, она еще и тебя припутает, а у меня сейчас надежда только на тебя.
– Эх, и откуда такие люди берутся, зачем я только к Ринату пошел?!
– Да ладно, не кори себя, может и обойдется.
– Бурыкина, собирайтесь, идем, – сказал главный.
– А как же сын, он с кем останется?
– Сына тоже собирай, за ним пока дворник присмотрит, а потом из детского дома подъедут.
– Но я же ни в чем не виновата, меня сейчас отпустят, где я его потом искать буду?!
– Ничего, найдешь. У нас в детдомах дети не пропадают. Давай, собирайтесь, и на выход!
Все вышли из квартиры и спустились на улицу. Краем смятенного сознания Наташа заметила, что квартира осталась открытой. Утро было морозное, уже вставало солнце, но в небе еще висел бледный полный диск луны. Невдалеке один за другим грохнули два разрыва.
Старший милиционер выругался сквозь зубы, – А, дьявол, не успели до обстрела. Жуков, Ковалев, арестованную переулками доставить в отделение. Дворник, бери пацаненка, и пошли к тебе.
Вася похожий на медвежонка, в шубейке, пошитой матерью из старой меховой накидки умершей соседки, с отчаянным ревом бросился к матери, та обхватила его, но подбежавшие милиционеры оторвали ее от сына и повели в переулок. Она оглянулась и крикнула через плечо:
– Вася, ты меня жди, я обязательно вернусь и найду тебя! Ильдар, узнай, куда его направят! Помоги ему, если меня долго не будет!
В это время во двор въехала полуторка с фанерным ящиком-фургоном в кузове. Правая дверь кабины открылась и с подножки спрыгнула Марина Яковлевна. Веселая, бодрая, с красными от мороза щеками она походила на жизнерадостного снегиря. Наташа, издали завидев ее, бросилась к ней, но милиционеры ухватили ее за рукава пальто и повели за угол дома. И Вася навсегда запомнил растерянное лицо матери и слова, которые она бросила напоследок Марине Яковлевне:
– Я знаю, ты у меня сына хочешь украсть!
Марина, даже не поведя ухом на слова матери, которая уже скрылась за углом, подошла к оставшимся во дворе, поздоровалась со всеми и сказала, обращаясь к главному милиционеру – Виктор Семенович, пойдемте с нами, а ты – обратилась она к Ильдару, – мальчика пока к себе уведи, мы скоро зайдем к тебе.
Ильдар, держа плачущего Васю за руку, пошел в дворницкую. А Марина Яковлевна, сопровождаемая милиционером, управдомом, профессором и шофером направилась в Наташину квартиру. Вдали мерно грохотали взрывы, шел четвертый месяц блокады и немцы, не потеряв еще надежды быстро добить замерзающий город, продолжали ежедневный обстрел. Так будет продолжаться почти два с половиной года, только в январе сорок четвертого на город упадет последний снаряд.
Через час в дворницкую зашли управдом и Марина Яковлевна. Вася, скинувший шубейку и шапку, сидел возле горячей печки и грыз закаменевшую, оставшуюся еще неизвестно с каких времен баранку, размачивая ее в кружке с кипятком.
– Вот что Ильдар, – сказал управдом, – там в квартире еще семья живет, они на фронте. Если кто приедет, ключи от квартиры у меня. Я сейчас никого в комнату Азаровой подселять не буду. А мальчишку вот она заберет, – кивнул он в сторону Марины Яковлевны, – Уж во всяком случае, у нее ему лучше будет, чем в детдоме.
Вася замер от ужаса. Значит то, что кричала мама, и в самом деле правда, – вот эта кругломордая тетка и вправду хочет его украсть. Вот так же и Леньку украли, значит, она его и съесть может.
– Дядя Ильдар! – бросился он к дворнику, – не отдавайте меня, они меня съедят как Леньку!
– Ну, пацаненок малахольный! – воскликнул управдом.
– Да у нее муж в столовой в Смольном работает! – обратился он уже к Ильдару, – мальчишка хоть подкормится, своих детей у них нет, так что как сыр в масле будет кататься.
– В школу будешь ходить, – вступила в разговор Марина Яковлевна, – Сергей Алексеевич, муж мой, на работу на машине каждый день ездит. И тебя по дороге будет каждый день завозить с утра, до школы то далеко.
Ильдар молча погладил шершавой ладонью по голове прижавшегося к нему Васю. Вася всхлипнул, успокаиваясь. В конце концов, если столько взрослых знает, что он у Марины Яковлевны, то она ему ничего плохого не сделает, да и мама должна скоро вернуться. А каждый день на машине кататься, да еще и в школу ходить, это было просто мечтой.
– Ты не бойся, – сказал Ильдар, – я твоей маме скажу, где ты, когда она вернется. Иди и ничего не бойся, в том доме Ринат дворник, он мой друг, я все о тебе знать буду.
Бурыкина Наталья, Васина мама, не дожила до конца следствия. В тюрьме было холодно почти так же как на улице, те же сто двадцать пять граммов хлеба и больше ничего. Она заболела сразу и через две недели умерла от воспаления легких.
А Вася стал жить у Марины Яковлевны и Сергея Алексеевича и со временем понемногу привык к ним. Хотя воспоминания о матери его не оставляли, и он часто видел ее во сне.
Глава 5
1949 год, лето,Ленинград и окрестности
Учился Вася очень хорошо и в седьмом классе даже занял одно из первых мест на ленинградской математической олимпиаде. Но когда ему исполнилось пятнадцать лет, закрутилось знаменитое «ленинградское дело», и на следствии попутно вскрылось, что у многих партийных и государственных функционеров после войны в немалом количестве появились раритетные драгоценности, картины, мебель, фарфор, и в ряде показаний источником раритетов указывались Марина Яковлевна и Сергей Алексеевич. Оба они были арестованы и среди прочих, ни в чем не повинных людей, единственные, может быть, за дело получили «расстрельную» статью. Поскольку Вася официально не был усыновлен, его просто выкинули из квартиры, на которые в послевоенные годы был большой спрос, так как партия считала, что первым делом надо делать большую бомбу, строить ракеты и помогать отдаленным братским и освобождающимся народам, а свой народ был у себя под боком как-то не особенно и виден. Так Вася оказался в родном дворе, куда он зашел, чтобы узнать у кого-нибудь, не осталось ли у него прав на комнату, в которой они жили с матерью. Марина говорила ему, что мать жива, но писать ей не разрешают.
Прежде всего, Вася нашел дворника Ильдара. Тот, как оказалось, через своего друга Рината, был осведомлен о Васиной жизни. Трое из пяти сыновей Ильдара погибли на фронте, один до сих пор служил в армии, но был далеко, в Германии, а еще один оказался уже большим начальником в Москве. Он звал Ильдара к себе, но тот врос корнями в питерскую землю, на которой родился он сам и все его сыновья, и не хотел никуда уезжать.
Ильдар сказал, что комната давно уже занята и предложил Васе остаться пока у него. Шло лето, занятий в школе не было, и Вася с утра помогал Ильдару прибирать двор, а потом целыми днями пропадал в Эрмитаже или библиотеке. В конце июля у него появился друг во дворе, Сашка Куваев, который вернулся с родителями из эвакуации. Его отец работал на Урале над каким-то секретным проектом, поэтому после войны они еще три года жили там. Сашка был шустрый и нахальный парень, постоянно придумывавший какие-нибудь каверзы и развлечения, которые не всегда благополучно для него кончались. Вася, который все военное время прожил практически в отрыве от сверстников, просто прилип к нему.
Как-то у Сашки возникла мысль, съездить на велосипедах на места боев на Волхов и поискать там уцелевшее оружие. Какой из мальчишек военного, да и послевоенного времени не мечтал обзавестись пистолетом. Кто-то вырезал их из дерева, приделывал сверху медную или латунную трубку, залитую оловом или заклепанную с одного конца, напильничком делал запальное отверстие, и получалась «поджига». В ствол забивалась селитра, соскобленная с десятка спичек и обрубок гвоздя, к запальному отверстию подносилась горящая спичка или зажигалка. Звук от выстрела был не тише чем от пушки на Петропавловке. Обладатели такого оружия устраивали даже и стрелковые соревнования.
Но обзавестись настоящим пистолетом, это было мечтой и мечтой не такой уж и несбыточной. Еще в течение нескольких послевоенных десятилетий будут искать, и находить на месте боев и личное оружие, и всевозможные боеприпасы, вплоть до полных снарядных ящиков. Похоронные команды собирали только то, что оставалось на виду, да и то далеко не всегда. И никому никогда и не приходило в голову раскапывать засыпанные взрывами и проутюженные танками траншеи и орудийные позиции. А сколько мальчишек станут инвалидами уже прошедшей войны из-за неистребимой тяги «сильной» половины человечества к оружию.
Дома они сказали, что поедут на рыбалку, собрали рыболовные снасти, рыбачить и в самом деле собирались. Из съестного с собой взяли только хлеб, да соль, в лесу сейчас полно ягод и грибов, а в деревнях, за три года уже отошедших немного от войны, опять приветливо встречали каждого путника и уж на что, на что, а на молоко и картошку рассчитывать можно было.
Ехали долго, почти весь день, хорошо еще удалось поймать попутку, и большую часть пути они проделали в кузове старой полуторки, лежа на каких-то тюках. К вечеру добрались до деревеньки, стоявшей на берегу Волхова. Деревня оказалась почти не тронута войной, в том смысле, что все домишки, бог знает, когда построенные, были целы. Война стороной прокатилась мимо нее в обе стороны, но оставила по себе кровавую память тем, что на двадцать дворов вернулись с фронта только пять мужиков, да и те были отмечены разными увечьями.
Ребята остановились возле первого с околицы дома, на завалинке которого сидел, дымя самокруткой, однорукий седоголовый мужик.
– Здравствуйте, – сказал Сашка, – мы вот с другом порыбачить хотим. Не подскажете, у кого можно было бы на пару ночей остановиться в какой-нибудь сараюшке?
– Да хоть бы у меня, – добродушно ответил мужик, – а откудова будете?
– Из Ленинграда, чуть не целый день ехали, – поддержал разговор Вася.
– О, из самого Ленинграда, то-то я смотрю, тощие оба. Небось, в блокаду-то тяжко пришлось?
– Да я—то в эвакуации был с родителями, а вот он, – кивнул Сашка на Васю, – всю блокаду в городе провел, – родители умерли.
– Вишь вот как, хуже фронта, – вздохнул мужик, – а как звать-то? Я Михаил, а фамилия – Емельянов.
– Сашка.
– Васька.
– Ну, давай ребята, сейчас поужинаем, да на боковую. Нам вставать рано. Только вот что, парни, вы на денек еще не задержитесь? Завтра сено в стога метать собрались, а мужиков в деревне почитай, что и нет. Большую помощь бы оказали. А уж мы и накормим и напоим, и места самые рыбные я покажу. У Пашки Медведева лодка есть и бредень. Такую рыбалку зафугуем, что долго помнить будете.
Ребята переглянулись. Собственно говоря, торопиться некуда, и они согласились. Ночевали на сеновале, который наполовину уже был заполнен свежим сеном. Внизу всю ночь жевала свою жвачку корова, а утром, едва рассвело, казалось над самым ухом, заорал петух. Хозяйка Нюра, позвякивая ведром, пошла доить корову. Вася подумал, что, наверное, надо вставать, приподнял было голову, но через минуту опять уже крепко спал.
К вечеру у ребят отваливались руки и ноги. Весь день они длинными трезубыми деревянными вилами-рогатинами забрасывали на стога большие пласты сена из скирд, которые на лошади, запряженной волокушей, подвозил им десятилетний парнишка Колька, сын Пашки Медведева. Две женщины на стоге с вилами в руках равномерно распределяли и утаптывали сено вокруг высокой, воткнутой в землю жердины, поднимая стог и себя все выше и выше. К обеду небо застлали тяжелые облака, но дождь, к счастью, пронесло, и к вечеру на лужке около деревни стояли два огромных стога, накрытых сверху свежесрубленными молодыми березками. Еще хуже усталости было то, что от набившейся за шиворот сенной трухи нестерпимо чесалось все тело. Колька предложил сбегать искупаться на реку, с ними же пошел и Михаил. По дороге захватили с собой два ведра и частый бредень, намотанный на два кола.
Когда на реке разделись, Вася с Сашей просто открыли рты, глядя на Михаила, у которого вдобавок к сине-багровому обрубку культи вместо левой руки, вся спина была исполосована шрамами. Повернувшись и поймав их удивленные взгляды, Михаил усмехнулся:
– Что, не видали такого?
– А чем это вас так?
– Да известно чем, миной. Меня на третий день после начала войны призвали. Я же еще на финской воевал. Полк наш в Ленинграде формировали, и воевал я тут же, можно сказать в родных местах. Первый раз меня на Пулковских высотах ранили, летом еще, ну, правда, не сильно. Когда выздоровел, как раз формировалась вторая ударная армия для прорыва блокады. А командовал ею, может, слышали? —сказал он, понизив голос, как будто здесь на речке его кто-то мог подслушать, – генерал Власов.
– Так власовцы же предатели, они с фашистами заодно против нас воевали. У нас на Урале рядом с заводом лагерь был, так там новые корпуса строили пленные немцы и власовцы, – удивленно сказал Саша.
– Да тут история такая. Власов-то спервоначалу вроде как героем был. У нас в роте старшина еще с довоенных времен с ним служил в пограничной дивизии. Так он рассказывал, что когда война началась, они в наступление пошли и Перемышль взяли на немецкой стороне. Ну, а соседи все отступили, и попали они в окружение, но Власов тогда дивизию вывел. Под Москвой он здорово воевал, вот ему и поручили блокаду Ленинграда прорвать. А когда мы в прорыв пошли, немцы нас окружили, всю армию, и давай крошить. Мало кто вырвался. Тут место такое есть неподалеку, сосновый бор, чистый такой, сосны прямо огромной высоты, белые грибы там до войны собирали. А рядом поселок, Мясной бор называется. Так сейчас лес так стали называть, столько наших там полегло, пол армии, наверное. Там и остались все лежать незахороненные, сейчас никто туда и не ходит, жутко, да и опасно, подорваться можно. А нам тогда в одном месте удалось коридор держать, метров двести шириной. Кое-кому и повезло выйти. Правда, целым, наверное, ни один не выскочил, там по трупам шли. Меня тоже вот зацепило, мина рядом разорвалась, руку и спину осколками нафаршировало. Хорошо ребята не бросили, до своих немного оставалось уже, дотащили, хоть и сами пораненные. А в госпитале руку лечили, а потом гангрена началась, и совсем отрезали. Почитай год провалялся, но выходили все-таки, а там уж списали вчистую. А Власов в плен попал, ну и стал иудой. Хотя, конечно, податься ему было некуда, здесь бы за потерю армии сразу к стенке поставили. Ну, да бог ему судья. Ладно, давайте скоренько помоемся, да побродить надо маленько, сейчас рыба как раз ходит, да и раки повылезли, здесь вода чистая, раков много.
Быстро сполоснувшись, Саша и Вася под командой Михаила развернули бредень – сеть метров пять длиной и полтора высотой, привязанную с двух сторон к длинным палкам.
– Значит так, ребята, – сказал Михаил, – ты, Санек, повыше, поэтому идешь подальше от берега, а ты, Васька, поближе. Идете против течения, колья держать чуть с наклоном назад, нижний конец как можно ближе ко дну прижимайте. А мы с Кольшей возьмем какие-нибудь коряги, зайдем по течению вверх метров на пятьдесят и пойдем навстречу, ботать будем. Как скомандую, потащите к берегу, только сразу близко не сходитесь.
Все снова с удовольствием полезли в теплую воду. Когда Михаил скомандовал идти к берегу, Сашка, который шел почти по плечи в воде, попал в яму и скрылся, было, с головой, но бредня не бросил и уже через несколько секунд, сильно работая ногами, выплыл из ямы, снова встал и пошел к берегу. В это время большая щука, разогнавшись, серебристой тенью мелькнула над бреднем и, сильно плеснув, ушла в глубину. Мальчишки завопили от нестерпимой остроты ощущения радости и огорчения одновременно.
Когда бредень вытащили на прибрежный песок, его мотня была забита травой, в которой что-то шевелилось и трепыхалось, отблескивая серебром в лучах еще высокого солнца. Траву вытряхнули, разобрали и в ведра полетели полтора десятка раков и с десяток рыбин разной величины. Забрели еще несколько раз и с приличным уловом вернулись домой.
За домом Михаила возле бани разожгли костер, подвесили два ведра, одно для ухи, второе для раков. Собралось человек пятнадцать из окрестных домов. Женщины уже чистили рыбу и картошку и сразу же бросали в одно из ведер. Когда картошка на пробу оказалась сваренной, в уху вылили десяток разболтанных сырых яиц и бросили миску нарезанного зеленого лука. В кипящую воду второго ведра высыпали серо-зеленых раков, и уже через несколько секунд в струях ключом бьющего кипятка замелькали алые трезубцы.
Рядом с костром расстелили торцами друг к другу два куска старого брезента, расставили на нем миски со свежими и малосольными огурцами, с солеными грибами. Прямо на брезент двумя кучками шумовкой вывалили раков. Тут же наличествовали два больших пятилитровых бидона и здоровенная бутыль. Когда всем раздали деревянные миски с ухой, один из мужиков стал наливать из бутыли мутную жидкость в маленькие стограммовые стаканчики, которые тут почему-то называли чайными. Михаил, посмотрев на ребят, с усмешкой спросил: – Ну что, работнички, вам-то самогона налить?
– Налить, – с вызовом ответил Сашка.
– Я не буду, – отвернулся Вася от предложенного стаканчика.
– Ну, давай хоть тогда пива налью. Пиво хорошее свежее деревенское, в городе такого не бывает, – предложил Михаил и налил из бидона полную глиняную кружку пенистого вкусно-пахнущего темно-коричневого пива.
Наевшись, ребята отошли в сторону. Гулянка шла своим чередом. Кто-то принес гармошку, пели все вперемешку, – от«Катюши» и «Смуглянки» до похабных частушек. Два мужика со злобой заспорили о чем-то, их еле разняли женщины.
Сашка от выпитого стаканчика самогона изрядно захмелел. Он стоял, запрокинув голову вверх, и слегка покачиваясь, смотрел на звезды. К ребятам подошел Михаил, тоже уже изрядно навеселе.
– Ну что, парни, не получается пока с отдыхом-то? А у нас в деревне каждый день вот так. Весной сажать, летом обиходить, а осенью убирать. С утра до вечера работа, то на колхоз, то на себя. Зимой разве что отдохнешь маленько. Но все лучше войны. Дай бог, сейчас долго ее не будет.
– А я вот жалею, что на войну не попал, – вызывающе заявил Сашка, – здорово, наверное, в атаку ходить! Бросишь пару гранат в немецкую траншею, из автомата от пуза длинной очередью чесанешь, и готово, вылазят с поднятыми ручками – Гитлер капут! А потом медаль дадут или орден. Вот у вас, дядя Миша, ордена есть?
– Да нет, орден получить не довелось. Две медали, правда, есть – за отвагу и за боевые заслуги. И из автомата от пуза мне чесать не довелось, не было у нас автоматов. Винтовки-то и те не сразу дали, я в свою первую атаку с саперной лопаткой пошел.
– Как это с лопаткой? – растерянно спросил Вася. – А немцы с чем же были?
– Немцы как положено, с винтовками, с пулеметами. Нас на фронт везли без оружия, сказали, там выдадут. Вдруг где-то под Лугой поезд останавливается, команда выгружаться, марш-бросок десять километров, приказ окопаться и держать оборону. На роту в сто двадцать человек дают сорок винтовок и двадцать лимонок. Патронов выдали на каждую винтовку по две обоймы, то есть по десять штук. День копали, да ждали, жрать нечего. На следующий день с утра подвезли полевую кухню с кашей. Не успели поесть, приказ – взять высоту в трех километрах впереди. Спрашиваю у взводного как в атаку идти без оружия, он только матерится. У убитого, говорит, возьмешь или у немца отберешь. А ты попробуй, доберись до него, до немца-то. Спервоначалу-то ничего шли, а как к высоте подходить стали, немцы из пулеметов жарить начали, головы не поднимешь. Наша батарея десяток снарядов выпустила, налетели юнкерсы-лапотники и перемешали ее с землей, ну и нам досталось. После бомбежки ротный в атаку поднимает, а у нас большая часть только призванные, необстрелянные, лежат, за землю как младенец за мамкину титьку уцепились. Он наганом в зубы одному, второму, помаленьку поднялись, перебежками вперед. Тут немного подвезло, там бурты торфа были, и он после бомбежки занялся, а ветер дым понес в сторону немцев, и мы вроде как под прикрытием идем. Выбили мы их с вершины, хорошо там не больше взвода оказалось. Мне винтовка еще раньше, после бомбежки досталась, соседа моего осколком убило. Ротный перекличку сделал, пятьдесят человек в строю. А на следующий день немецкие танки нас обошли слева и справа, чудом в окружение не попали, выбрались к своим, а от роты уж десять человек осталось.
Читать бесплатно другие книги:
