Замыслил я побег Поляков Юрий
– Что у тебя и так зарплата большая? – усмехнулась Людмила Константиновна.
– Не-а! Высоко сидишь – далеко глядишь, зато больно падаешь! Сегодня ты человек, а завтра бабашка. Нам же много не надо: щи покислее да жену потеснее!
– И пиво с бычком…
– Люд, ты сильно не права!
Дело в том, что Олег в дошкольный период своего существования однажды здорово подвел отца. Труд Валентинович, как обычно, вел сына из детского сада и остановился на Солянке возле ларька, где собирались после работы окрестные мужички и куда изредка прикатывал на тележке инвалид Витенька, столь поразивший некогда детское воображение Олега. Отец остановился с закономерной и вполне невинной мыслью выпить конвенционную кружку пива. В процессе взаимной притирки Людмила Константиновна после долгого сопротивления все-таки сделала уступку неодолимому родовому башмаковскому влечению к выпивке и разрешила мужу 1 (одну) кружку пива после работы. Она-то и называлась «конвенционной». Труд Валентинович вроде бы на это согласился. Но демоны искушения не дремали и в тот вечер явились в виде двух мужичков, купивших в гастрономе бутылку «зубровки» и подыскивавших третьего. Кстати, напрасно утверждают, будто русский народ в пьянстве не знает меры. Знает. И эти стихийные, совершаемые по какому-то подсознательному порыву поиски третьего – тому свидетельство. Разве нельзя выпить бутылку вдвоем? Конечно, можно. А поди ж ты…
Труд Валентинович колебался недолго, но строго-настрого предупредил сына: если мама будет спрашивать, что пили, намертво тверди – пиво.
– А это пиво? – удивился Олег.
– Конечно, пиво. Только в бутылке. Так вкуснее…
Как выпивающий мужчина никогда не перепутает на вкус пиво и «зубровку» (хотя цвет примерно одинаковый), так жена выпивающего мужчины никогда не ошибется, что именно – пиво или «зубровку» – употребил супруг, прежде чем заявиться домой.
– Да нет, Люд, кружечку, как обычно! – обиделся даже Труд Валентинович.
– Может, это какое-нибудь особенное пиво, повышенной крепости?
– Обычное. Жигулевское. Правда, старое, зараза, мутное…
– И в бутылке! – добавил Олег, крутившийся под ногами у выяснявших отношения взрослых.
– В бутылке?
– В бутылке, – окончательно обиделся на такое недоверие Труд Валентинович. – А что, разве пива в бутылках не бывает?
– Бывает. А что, Олеженька, было нарисовано на бутылке?
– Бычок.
– Какой бычок?
– А вот такой. – Будущий эскейпер приставил указательные пальчики ко лбу и замычал.
Из-за ширмы вышла доживавшая уже последние месяцы бабушка Лиза и, чуть надломив в презрительной улыбке сухие бескровные губы, поплелась на кухню. Так с тех пор и повелось: если Труд Валентинович выходил за рамки внутрисемейной конвенции, ему задавался лишь иронический вопрос:
– А пиво было с бычком?
Но вернемся к убеждению Труда Валентиновича в том, что карабкаться высоко вверх по уступам жизни совершенно необязательно и что счастье заключается совсем в другом. Эта житейская мудрость, кстати, крепко запала, а может, просто перешла с генами к Олегу Трудовичу. Нет, он не был чужд честолюбия, но это было какое-то особенное, попутное честолюбие. Башмаков никогда не шел напролом, разрывая и расшвыривая злокозненные липкие сети, сплетаемые судьбой. И, как правило, выигрывал. Где теперь незабвенный Рыцарь Джедай? Где теперь грозный Чеботарев со своей зеленой книжкой? Где Докукин? Зато он, Олег Трудович, вот он, здесь, целехонький, и собирается на Кипр с молодой любовницей. И жить теперь будет, что твой феодал, в замке, на берегу моря, а спать – в фантастической кровати, которую в любой момент специальный механизм может поднять из спальни на крышу – к звездному небу…
Конечно, к такому замку еще бы и ветвистое, как рога неуспешного мужа, генеалогическое древо! Только кто ж теперь расскажет подробно про беклешовскую ветвь? Белая, дворянская кость так же безмолвно истлевает в земле, как и черная, простолюдинская. Никто не расскажет. А от бабушки Дуни, кроме причитаний о пропавшем без вести деде Валентине, остались лишь только смутные предания о прадеде Игнате, который был огненно-рыж и настолько грозен во хмелю, что, когда напивался, улицы Егорьевска пустели и даже собаки за воротами притихали…
Эскейпер вздохнул о прямом, как телеграфный столб, генеалогическом древе и продолжил разбор документов. За годы, прошедшие с тех пор, когда он вот так же, готовясь к своему первому побегу, раскладывал документы на две кучки, прибавилось много новых покойников и много новых бумажек. Появилось Катино свидетельство об окончании курсов повышения квалификации учителей, корочки к значку «Отличник народного образования», башмаковский кандидатский диплом, несколько загранпаспортов, смешные бумажки под названием «ваучеры» и еще более смешные под названием «мавродики», множество разных других свидетельств и удостоверений. Зато исчезли документы Дашки…
Олег Трудович подумал о том, что вот это перепутанное сообщество его и Катиных документов и есть, собственно говоря, совместная жизнь, а разрыв – это когда документы будут храниться отдельно. Башмаков бросил в свою кучку злополучное райкомовское удостоверение и партбилет, абсолютно бесполезный теперь в деле сохранения семьи. Постепенно перед ним на диване образовались две примерно одинаковые стопочки, а свидетельство о браке он пока положил посредине. На самом дне обнаружились Катино свидетельство о крещении и башмаковская фотография «три на четыре» из тех, что он сделал, когда оформлялся в секретный «Альдебаран».
Надо же, как все преобразилось! Самого-то Олега в беспамятном младенчестве окрестила бабушка Дуня. Она специально для этой цели приехала из Егорьевска, якобы понянчить внучка, умученного яслями, дождалась, покуда все уйдут на службу, и отвезла его в Елоховскую церковь. Крестильное имя ему дали – Игнатий. Это бабушка специально так подгадала, потому что с самого начала хотела, чтобы внука назвали Игнатом в честь прадеда. Но Людмила Константиновна, конечно, свекровь не послушала.
Олег, разумеется, ничего об этом по малости лет не помнил, но в семье иногда рассказывали: в купель он лезть не хотел, крепко ухватил батюшку за епитрахиль – и тот пробасил, что паренек вырастет рукастый. И действительно, в пятом классе Олег смастерил такую табуретку, что она до сих пор стоит в школьном кабинете труда как образец для подрастающих поколений. Но, видимо, на эту табуретку и ушла вся отпущенная ему рукастость, и Катя, например, решительно относит мужа к распространенной категории тех, у кого руки растут сами знаете откуда.
Когда Людмила Константиновна обнаружила на шее сына веревочку с алюминиевым крестиком, она схватилась за сердце, пила валерьянку вперемежку с седуксеном и кричала на свекровь:
– Вы что, ничего не понимаете?! Они всех записывают! Всех!!!
– А чего записывать? Господь, он и так всех новообращенных наперечет знает, – простодушно оправдывалась бабушка Дуня.
– Да не для Бога они записывают, а для органов, наивная вы женщина! – не показываясь из-за ширмы, упрекала Елизавета Павловна. – Ах, вы все равно не поймете!
– Каких еще таких органов? – недоумевала бабушка Дуня, явно прикидываясь. – Для участкового, что ли?
– Поймете, для каких органов, когда нас всех с работы поувольняют! – кричала Людмила Константиновна.
С работы никого, конечно, не уволили, но бабушка Дуня, наезжая из Егорьевска, выкладывая на стол молоденькую морковку и лучок с огорода, всякий раз интересовалась:
– Ну и приходили органы-то? Аль где замешкались?!
Во всяком случае, именно так, посмеиваясь, рассказывал историю крещения сына Труд Валентинович. В ответ Людмила Константиновна чаще всего намекала на то, что бесспросным крещением, собственно, и исчерпываются заслуги бабушки Дуни перед внуком, а остальные силы она потратила на устройство своей личной жизни. Это было, конечно, несправедливо, так как у бабушки в Егорьевске Олег проводил почти все лето.
Но, с другой стороны, бабушка Дуня и в самом деле была замужем пять раз. Однако все браки, за исключением первого, от которого родился Труд Валентинович, оказались неудачными. Олег, приезжая на каникулы и обнаруживая в домике очередного «дедушку», очень быстро заметил одну закономерность: все ее последующие мужья были внешне чем-нибудь, но обязательно похожи на самого первого – Валентина, пропавшего без вести под Мясным Бором в 42-м. Его галстучный портрет висел над комодом. Лицо деда, по тогдашнему фотографическому канону, было напряженным, глаза преданными, а губы чуть тронуты кармином. По рассказам, он был человеком образованным, политически грамотным и работал наборщиком в типографии. Жену, почти девочкой взятую из близлежащей деревни, он обещал, если родит ему сына, обучить грамоте, а потом все откладывал и, уходя на фронт, очень сокрушался, что не успел-таки. Ведь письмо, под диктовку составленное на почте, совсем не то, что весточка, написанная родной рукой. А бабушка Дуня так и умерла неграмотной, хотя Башмаков, будучи уже школьником и приезжая на каникулы, несколько раз принимался учить ее чтению и письму, но выучил только расписываться.
Принять исключительно физиологическую версию бабушкиного многомужества, на которую, как понял с возрастом Башмаков, туманно намекали Елизавета Павловна, а позже и Людмила Константиновна, он не мог. Вероятно, в каждом новом муже бабушка Дуня жаждала обрести своего пропавшего без вести Валентина. Но внешнее сходство не гарантировало искомых внутренних качеств. Смириться с этим она не могла и потому жила с «дедушками» недолго, а основное время проходило в ожидании еще кого-то, кто будет окончательно похож на первого мужа. На вопросы, чем не устраивал ее очередной изгнанный спутник жизни, бабушка Дуня отвечала обычно в таком роде:
– Жадный как черт, прости господи! На всем готовом жил, а как собираться стал, даже духи – на донышке оставались – забрал… Скопидом!
Последнего сожителя она изгнала, когда ей было под семьдесят. В тот год как раз родилась Дашка. Бабушка Дуня специально примчалась из Егорьевска. Но тут Людмила Константиновна и Зинаида Ивановна проявили бдительность и перехватили злоумышленницу, вызвавшуюся погулять с внучкой, чуть ли не на автобусной остановке. Крестили Дашку через много лет, одновременно с Катей.
Жена решила креститься неожиданно, сразу после истории с великим Вадимом Семеновичем. Тогда все повалили в церковь; и даже бывшие обкомовские вожди норовили отстоять всенощную, держа в руках свечки на манер вилки с маринованным закусочным грибочком. Крестили сразу человек по десять, без купели, с помощью обрызгивания. Замотанный батюшка, собрав новообращенных в кружок, наставлял их усталой скороговоркой, как курортный инструктор по плаванию, напутствующий отдыхающих перед первым выходом на пляж. Крестик, который Башмаков привез Кате из-за границы еще в райкомовские времена, не подошел, ибо ступни у католического Иисуса скрещены и пробиты одним гвоздем, а у православного – рядком и на двух гвоздочках. Катя дунула-плюнула на происки сатаны, подразумевая, очевидно, Вадима Семеновича, и воцерковилась.
Во время таинства Башмаков стоял в толпе воцерковленных дачников в притворе, наблюдал все издали, через головы. Храм был сельский, тесный и располагался неподалеку от тестевой дачи. В мае поехали на сельхозработы к вдовствующей Зинаиде Ивановне, покопали, а заодно и окрестились.
Дашка выскочила на паперть радостная.
– А ты знаешь, что значит «Дарья»? – спросила дочь.
– Нет.
– Сильная! – Дашка раскрыла брошюрку, купленную в храме. – А знаешь, что означает «Катерина»?
– Что?
– Всегда чистая и непорочная.
– Всегда? – Башмаков чуть заметно усмехнулся. – А что означает Олег?
– Ничего. Просто Олег… – полистав, удивленно сообщила Дашка.
– Странно. А Игнатий?
Дочь стала снова листать брошюрку и выронила вложенные в нее крестильные корочки.
– Дай мне удостоверения, а то потеряешь! – потребовала Катя.
– Не дам. Игнатий значит «не родившийся»…
– Как это «не родившийся»? – оторопел Башмаков.
– Дарья, дай сюда удостоверения! – строго повторила жена. – Дай сейчас же – я спрячу!
И спрятала. Дашка, когда уезжала во Владивосток, весь дом перерыла – искала, чтобы увезти с собой. Нашла между книжек – и свое, и материно. Но Катя совершенно не обрадовалась, а молча сунула картонку с большой печатью приходского совета Благовещенской церкви в коробку с семейными документами.
8
Эскейпер положил крестильное удостоверение в Катину кучку и взял в руки альдебаранскую фотографию. На снимке он был мрачен, вероятно, еще не отошел от скандала с черной икрой. А может, напротив, уже проникся новой ответственностью, ведь научно-производственное объединение «Старт» занималось космосом, а точнее, разрабатывало достойный ответ американцам с их чертовыми «звездными войнами».
В первый же день Башмакова вызвал к себе начальник отдела Викентьев по прозвищу Уби Ван Коноби – седой сухощавый человек с движениями спортивного пенсионера. Его кабинет был увешан дипломами победителя соревнований по настольному теннису, а в самом видном месте, под портретом Циолковского, располагалась большая фотография: Викентьев, одетый в трусы и майку, размазанно-резким движением проводит свой коронный «гас».
– Очень, голубчик, рад! Вас, Олег… э-э… Трудович, – он глянул в бумажку, лежавшую перед ним, и улыбнулся, – Михаил Степанович рекомендовал мне как очень исполнительного и знающего организатора.
Михаилом Степановичем звали заместителя директора НПО Докукина. В недавнем прошлом Докукин заведовал отделом науки и вузов Краснопролетарского райкома партии и хорошо знал Башмакова. Самого его «ушли» с партийной работы за развод, хотя в те времена на разводы ответработников, если совершались они тихо и по взаимному согласию, научились уже смотреть снисходительно. Но жена Докукина проявила страшную, прямо-таки трамвайную склочность – и в партийных верхах об этом семейном скандале знали все, кроме, может быть, только членов Политбюро. Кремлевских старцев, учитывая их состояние здоровья, помощники старались оберегать от отрицательных эмоций и поэтому не доложили им о том, что Докукин – изменщик, дебошир и двурушник, позволяющий себе в домашней обстановке издеваться над политикой партии и правительства.
Говорят, Чеботарев, ценивший Докукина и долго прикрывавший его, наконец не выдержал, вызвал к себе и сказал:
– Ищи работу, Миша! Я помогу… Но больше никогда не женись на стерве! Будь другое время, посадил бы ее к чертовой матери, чтоб работать не мешала, – и дело с концом…
Докукину пришлось перейти в «Альдебаран», но по старой памяти он продолжал пристально следить за происходящим в районе, вероятно, в душе надеясь на возвращение. Конечно же он не мог не заметить икорного происшествия с Башмаковым. Из чувства солидарности, которое всегда сближает обиженных по службе, Докукин позвонил Олегу и предложил ему место зама в отделе Викентьева. Когда Башмаков уже работал в «Альдебаране», Михаил Степанович женился во второй раз – на уборщице, тихой, как библиотечная мышь, матери-одиночке, наводившей по вечерам порядок в его кабинете. Докукин по райкомовской привычке часто засиживался допоздна, она приносила ему чай-бутерброды – так у них потихоньку и сладилось…
– Ну а чем, голубчик, вы у нас раньше занимались? – продолжал расспрашивать Башмакова его новый начальник.
– Я окончил МВТУ. Энергомаш. Диплом писал…
– Да нет же, – с мягким недовольством оборвал Викентьев. – В райкоме-то вы чем занимались?
– Был заведующим орготделом.
– Ага, это значит… – он сделал руками такое движение, словно заключил пространство в невидимую форму, – значит, организовывали?
– Ну да.
– Любопытственно! В последнее время у нас участились случаи опоздания на работу. Заместитель по режиму жаловался. Потом, знаете, второй год никак не сдадим соцобязательства. Тоже ругаются. Ну а с наглядной агитацией просто катастрофа какая-то! Ходила тут комиссия от вас, из райкома, опять же бранились… Ну, вы сами знаете, что мне вам рассказывать. Вы уж озаботьтесь, голубчик!
– Виктор Сергеевич, я рассчитывал… – залепетал Башмаков.
– Эх, Олег… – Викентьев снова заглянул в бумажку, – Трудович, считайте себя пока работником героического тыла. А на передний край науки еще успеется. Договорились? И не забудьте о досуге коллектива. Ну, театры, концерты, выставки… И конечно же спорт! Я вас прошу!
Вскоре стены лабораторий покрылись, как цветной плесенью, всевозможной наглядной агитацией, включая большой стенд «Ленин и космос». Роскошно переплетенные соцобязательства вызвали буйный восторг секретаря институтского парткома Волобуева. Прошли шахматный и теннисный турниры, а также соревнования по преферансу: в двух последних состязаниях победил Викентьев. А дети сотрудников стали регулярно посещать кукольный театр – тут по старой памяти помогла брошенная кукловодка. Она к тому времени успела выйти за главного режиссера, сверстника Сергея Образцова, но сохранила теплые воспоминания о Башмакове и их недолгом романе. Оставленные женщины почему-то зла на Олега Трудовича не держали. И только Катя после той памятной истории с выносом дивана сказала однажды:
– Если бы ты от меня тогда ушел, я бы ненавидела тебя до самой смерти. И Дашку научила бы тебя ненавидеть! И Дашкиных детей…
Атмосфера в отделе царила шутливо-академическая. Тут-то Олег хлебнул лиха со своим необычным отчеством. В первый же день, представляя его коллективу, Викентьев невольно улыбнулся, произнеся «Трудович». А лабораторный остроумец Каракозин, по прозвищу Рыцарь Джедай, тут же поинтересовался:
– Олег Гертрудович, а вы, собственно, кто по образованию – заместитель?
– Олег Трудович окончил МВТУ! – еще шире улыбнулся Викентьев.
– Ах, простите великодушно, перепутамши! – издевательски заизвинялся Каракозин.
С тех пор чуть ли не каждый день, к восторгу сотрудников, он придумывал Олегу все новые и новые издевательские отчества. Вообще в «Альдебаране» прозвища и разные обзывалки очень любили. Собственно, НПО «Cтapт» в просторечье довольно долго называли «Шарагой», учитывая некоторые особенности его возникновения в ведомстве Берии. А словечко «Альдебаран» появилось после того, как в клубе состоялся закрытый просмотр нашумевшего американского фильма «Звездные войны». Огромный зал был забит до отказа – как говорится, на люстрах висели. Сотрудники притащили с собой родственников и разных нужных людей – врачей, парикмахеров, механиков автосервиса…
Тогда же, после просмотра, многие сотрудники получили прозвища – по именам героев фильма, но лишь за некоторыми эти прозвища закрепились, так сказать, навечно. Эпидемию обзываний начал Каракозин, заметивший, что седовласый спортсмен Викентьев удивительно похож на актера, снявшегося в роли старого джедая, космического рыцаря Уби Ван Коноби. А дальше началась цепная реакция: сам Каракозин сделался Рыцарем Джедаем, завлаб Бадылкин стал именоваться Чубаккой в честь человекообразной собаки-штурмана. А директора «Старта», старенького академика Шаргородского, передвигавшегося той же семенящей подагрической походкой, что и позолоченный робот Р2Д2 из «Звездных войн», так и прозвали – Р2Д2. В довершение всего и сам институт стали называть меж собой не «Шарагой», но «Альдебараном».
Это было так смешно! Лишь недавно, уже работая в «Лось-банке», Башмаков заспорил с Геной Игнашечкиным о том, почему страна, казавшаяся несокрушимой, вдруг взяла и с грохотом навернулась, словно фанерная декорация, лишившаяся подпорок. И во время спора он понял почему. Нельзя радоваться чужому больше, чем своему, нельзя ненавидеть свое больше, чем чужое, нельзя свое называть чужими именами. Нельзя! Есть в этом какая-то разрушительная тайна. Они все погибли, распались уже в тот момент, когда восхищались наивными «Звездными войнами» и когда переиначивали «Шарагу» в «Альдебаран». И тут бессильна самая истошная секретность.
А засекречен «Альдебаран» был страшно. Все сотрудники института перед устройством в НПО проходили тщательную проверку, их регулярно перепроверяли, подобно тому, как безногого инвалида регулярно перепроверяют на предмет отсутствия конечности. Кстати, лет за шесть до прихода Башмакова здесь действительно разоблачили самого настоящего шпиона, передавшего американцам настолько ценные сведения, что предателя расстреляли, а в институте поснимали кучу народу, за исключением, естественно, академика Шаргородского. Р2Д2 еще перед войной участвовал в создании систем жизнеобеспечения подводных лодок, и его лично знал маршал Устинов.
Прежде чем взять Башмакова на работу в «Альдебаран», его тоже долго проверяли вдоль и поперек и чуть было не отвергли, но не из-за расстрелянного и реабилитированного дедушки Кости, а из-за пропавшего без вести под Мясным Бором деда Валентина. В конце концов Башмакова взяли, и, надо сказать, размеры оклада сгладили все неудобства и треволнения. В «оборонке» тогда получали неплохо.
Сотрудники к появлению нового заместителя отнеслись с настороженной иронией, а инженер второй категории Андрей Каракозин – с подозрительным сарказмом. Рыцарь Джедай был, как и положено рыцарю, высок, плечист, сухощав, носил усы подковой и длинные волосы. В юности он сходил с ума по великой ливерпульской четверке, и во всей его внешности так и осталась некоторая «битловатость». Каракозин всегда ходил в одних и тех же доспехах – в фирменном, но потершемся джинсовом костюме и спортивных туристических ботинках на рифленой подошве. На его всесезонно загорелом лице постоянно мерцала усмешка – добродушная, когда он общался с милыми ему людьми, и презрительная во всех остальных случаях. Он-то, помимо переделок отчества, и придумал Олегу двусмысленную кличку – «Товарищ из центра». Впрочем, никакого уж особенно руководящего положения Башмаков не занимал, у него даже не было своего кабинета, а только стол, правда, у окна и побольше, чем у других.
Жизнь отдела, состоявшего из трех лабораторий, текла размеренно и неторопливо, ибо большая наука суеты не терпит: планы исследований были расписаны чуть ли не до двухтысячного года. Занимались, в общем и грубо говоря (остальное – секрет!), тем, чтобы в космических кораблях следующего поколения каждый чих и вздох, каждое мановение человеческого организма через некоторое время возвращались к космонавту в виде чистой воды и живительного кислорода. Лишь изредка отдел сотрясали авралы. Р2Д2 недолюбливал Уби Ван Коноби и порой критиковал на ученом совете или закрытом партсобрании за «отсутствие оригинальных научных решений», что было, конечно, гнусной клеветой: несколько наработок вообще не имели мировых аналогов и впоследствии, когда все гавкнулось, ушли к американцам за приличные деньги.
После критики Уби Ван Коноби ходил хмурый.
– Распустились! Не режимное учреждение, а богема какая-то! Вы у меня теперь как на заводе Форда работать будете! Как часы…
– Тик-так!
– Что-о?
– Я говорю: так-так. Все правильно! – уточнял Рыцарь Джедай.
Но тут как раз подоспевал какой-нибудь праздник – 23 февраля, Восьмое марта, День космонавтики или же Первое мая. Уби Ван Коноби сменял гнев на милость и даже сам принимал участие в торжествах. Праздновали в кафе «Сирень», но чаще всего на квартире у разведенной сотрудницы, жившей в двух шагах от «Альдебарана». На рабочем месте выпивки запрещались строжайше, и за этим бдительно следили «режимники». Вино и водочку покупали в гастрономе, а на закуску общественность жертвовала деликатесы из праздничного продовольственного заказа. Когда было уже порядочно выпито и съедено, лабораторные дамы, зная, как подольститься к начальству, начинали умолять:
– Ну, Виктор Сергеевич, ну пожалуйста!
– Я сегодня что-то не в форме! – отнекивался тот для порядка.
– Ну мы вас про-осим!
– В другой раз.
– Ну пожа-а-алуйста!
– Что с вами поделаешь!
Уби Ван Коноби снимал приталенный финский пиджак и оставался в отлично подогнанных к фигуре брюках, жилетке и белоснежной рубашке. Потом подходил к столу, внимательно проверял его на прочность и делал стойку на руках, с гимнастическим изяществом вытянув мыски к потолку. Когда он легко спрыгивал, изображая цирковой жест «оп-ля!», его лицо было багровым. Народ кричал «ура», выпивал за здоровье нестареющего Уби Ван Коноби, и уже никто не хотел идти домой, хотя поначалу собирались посидеть всего часок-другой.
Хозяйка квартиры Люся жарила на огромной сковороде яичницу для всей компании. Кто пощедрей, махнув рукой, доставал из заказа еще какой-нибудь питательный дефицит, срочно отправляли гонца на стоянку такси за водкой – и веселье продолжалось. Люся, глядя влюбленными глазами на Каракозина, горнолыжника, книгочея и барда, просила:
– Андрюш, спой!
Между ним и Люсей существовали какие-то необязательные (с его стороны) личные отношения, и иногда по окончании вечеринки он оставался, чтобы помочь хозяйке вымыть посуду. Каракозин в ответ на ее просьбу усмехался и вынимал из чехла «общаковую», в складчину купленную гитару, чутко морщась, перебирал струны и строго спрашивал у своего непосредственного начальника – заведующего лабораторией Бадылкина:
– Чубакка, инструмент трогал?
Бадылкин только смущенно покашливал и почесывал лысину. Голос у него был густой, и поэтому, покашливая, он напоминал оперного певца, прочищающего горло перед выходом на сцену. К тому же в физиономии Бадылкина имелась некая неуловимая неандерталинка, и он в самом деле чем-то напоминал человекообразного Чубакку из «Звездных войн». В довершение всего у него были отвратительные зубы с зеленоватыми, как на сыре «Рокфор», пятнами. Разговаривая с ним, Башмаков всегда чуть отворачивал лицо, ловя свежий воздух.
– Я только попробовал… – оправдывался Чубакка.
– В следующий раз только попробуй – руки оторву! – свирепо предупреждал Каракозин и, ударив по струнам, запевал по-высоцки – старательно низким, предсмертно хрипящим, надувающим шейные артерии баритоном:
- Я никогда не верил в миражи,
- В грядущий рай не ладил чемодана.
- Учителей сожрало море лжи
- И выплюнуло возле Магадана.
- Но, свысока глазея на невежд,
- От них я отличался очень мало:
- Занозы не оставил Будапешт
- И Прага сердце мне не разорвала.
- Но мы умели чувствовать опасность
- Задолго до начала холодов,
- С бесстыдством шлюхи приходила ясность
- И души запирала на засов.
- И нас хотя расстрелы не косили,
- Но жили мы, поднять не смея глаз.
- Мы тоже дети страшных лет России —
- Безвременье вливало водку в нас…
Окончив эту песню, входившую в обязательный репертуар, Каракозин непременно откладывал гитару и без закуски выпивал рюмку водки, молвив предварительно:
– За тех, кто в тундре!
При этом он страшно морщился, всем видом показывая, как горька она, эта вливаемая безвременьем водка. Остальные жертвы безвременья выпивали следом и с удовольствием. А потом Джедай запевал что-нибудь повеселей:
- Вчера мы хоронили двух марксистов.
- Мы их не накрывали кумачом.
- Один из них был правым уклонистом.
- Другой, как оказалось, ни при чем…
Башмаков с удовольствием подхватывал: в райкоме на аппаратных торжествах певали то же самое, но, во-первых, перемежая полузапретные песенки надежными «Комсомольцами-добровольцами» или «Птицей счастья завтрашнего дня», а во-вторых, исполняли эти опасненькие песни с неуловимой глумцой и осуждением, как бы переступая незаметную черту и переводя хоровое пение в разряд контрпропагандистской работы. Но эта черта иной раз оказывалась очень зыбкой и подвижной. Произошел даже как-то раз чрезвычайно подлый случай.
Заведующий отделом студенческой молодежи Шахалин враждовал с заведующим отделом пропаганды и агитации Гефсимановым, сыном одного крупняка из ЦК КПСС. Конфликт имел очевидные истоки: Шахалин был парень с головой, но без связей и пробивался сам, даже умудрился посреди райкомовского сумасшествия защитить кандидатскую диссертацию. А Гефсиманов, одевавшийся в двухсотой секции ГУМа, вел себя в райкоме как ленивый посол могучей милитаристской державы в слаборазвитой стране. Шахалина это бесило, и почти на каждой планерке он старался задеть Гефсиманова, а тот в свою очередь – через папу – делал все, чтобы его враг не стал вторым секретарем райкома, хотя вопрос был уже практически решен и фамилия Шахалина давно значилась в положительной половине зеленой книжицы Чеботарева. Но ЦК есть ЦК…
И вот однажды, когда отмечали День рождения комсомола, любивший выпить Гефсиманов разошелся и спел на мотив «Бьется в тесной печурке огонь» (тогда вошло в моду переиначивать всенародно любимые песни) такой куплет:
- Бьется в тесной печурке Лазо.
- На поленьях глаза, как слеза…
- И поет мне в землянке гармонь
- Про зажаренные телеса…
Все, даже первый секретарь райкома комсомола Зотов, тоже любивший выпить, засмеялись. И тогда, дождавшись своего часа, Шахалин встал и сказал металлически:
– Я не понимаю, как человек, издевающийся над трагической гибелью героя революции, может быть заведующим отделом пропаганды и агитации?!
Все, конечно, затихли. Ситуация возникла странноватая. Это как если бы два человека долго и плодотворно общались промеж собой, активно употребляя дружественную матерщину, а потом один вдруг взял бы да обиделся за свою поруганную матушку. Первый секретарь Зотов сразу посмурнел, понимая, что это заявление Шахалина превращает дурацкую песенку Гефсиманова из застольной шутки в идеологический проступок, а следовательно, нужно как-то реагировать. Но как реагировать, если сам Зотов собирался переходить на хороший пост в ЦК ВЛКСМ, а ворожил ему в этом непростом деле Гефсиманов-старший, однако при условии, что его сын, обалдуй и ленивец, займет пост второго секретаря райкома. С другой стороны, сделать вид, будто ничего не случилось, тоже нельзя: Шахалин – парень въедливый, сквалыжный, не дай бог, побежит к Чеботареву и нашепчет чего-нибудь в зеленую книжицу.
Скандал все-таки замяли. Гефсиманова деликатно осудили на партийном бюро аппарата, а Шахалина, кисло поблагодарив за идеологическую бдительность, через некоторое время удалили из райкома за нарушение одной из аппаратных заповедей. Заповедей же этих три:
• Интригуй, но не в ущерб общему делу!
• Пьяные разговоры остаются на дне бутылки!
• Интим на работе укрепляет семью!
Со временем Олег Трудович убедился в том, что все эти заповеди носят отнюдь не только комсомольский, но общечеловеческий характер и распространяются на все типы трудовых коллективов.
Шахалина назначили заместителем директора районного центра молодежного досуга, где он в 86-м открыл первое в Москве молодежное кооперативное кафе с дискотекой под названием «Красная зона». Сейчас у него свой телевизионный канал и сеть химчисток. Зотов же при поддержке Гефсиманова-старшего попал-таки в ЦК ВЛКСМ. Но во время загранкомандировки в ГДР он напился и разбил лбом стеклянную стенку, когда рванулся навстречу вошедшему в зал приемов Эриху Хонеккеру. Это и стоило ему карьеры. Не Хонеккеру, понятное дело, а Зотову. Хонеккера погубила иная стена – Берлинская… Впоследствии Зотов окончательно спился. И когда в 94-м, трепеща от подбирающейся похмельной летальности, он влачился по улице, около него резко затормозил «линкольн», открылась дверца и оттуда вышел Шахалин.
– Узнаешь? – спросил он.
– О-от-тчасти… – простучал зубами Зотов.
– Очень хорошо, что я тебя встретил! Давно хотел тебе поставить бутылку. Садись!
Зотов полез в машину, нарушая похмельным дыханием великосветский аромат лимузина. Они остановились около дорогого супермаркета, и через несколько минут шофер Шахалина с трудом вынес оттуда десятилитровую бутылку виски, устроенную, как пушка, на специальном лафете с колесиками.
– За что? – ошалел Зотов, даже в самых фантастических мечтах не надеявшийся на такую глобальную опохмелку.
– Как за что? Если б не ты, я бы до сих пор пешком ходил!
«Линкольн» умчался, а Зотов так и остался на тротуаре с пушкообразной бутылкой, точно артиллерист, отставший от своей батареи. Эту историю Башмакову в лицах со знанием дела рассказала Вета. У ее папаши какие-то общие дела с Шахалиным, и виллы их на Кипре стоят рядом. А Гефсиманов-младший еще совсем недавно был советником президента по культуре.
Свои посиделочные концерты Каракозин заканчивал обычно знаменитым «Апельсиновым лесом» – лучшей песней барда Окоемова. Народ подхватывал и пьяным хором, роняя бескорыстные романтические слезы, пел этот гимн застойного свободолюбия, от которого еще и сегодня у Башмакова по спине пробегают глупые ностальгические мурашки. Когда Рыцарь Джедай, сияя влажным взором, сокрушал заключительными аккордами гитару, не только хозяйка Люся, но все лабораторные дамы, включая Нину Андреевну, смотрели на него с восторгом, переходящим в любовь.
Надо сознаться, Башмаков, придя в «Альдебаран», почувствовал, что его неодолимо тянет к Каракозину и что он чуть ли не влюблен в этого остряка и гитариста. Влюблен не в «голубом», конечно, смысле… Как же мы все испортились за последнее время, будто уже и невозможно обычное мужское товарищество! Скоро в гостиницах в номера к мужикам будут подселять исключительно дам, чтобы, не дай бог, что-нибудь не случилось промеж однополыми соседями!
Однако Каракозин с самого начала запрезирал «Товарища из центра» и любил даже во время застольного пения прикрикнуть на нового заместителя начальника отдела:
– Олег Трутневич, ты не рот открывай, а пой! Это тебе не райком! Или боишься?
Иногда Башмакову казалось, будто в нем подозревают чуть ли не агента КГБ, и прозвище «Товарищ из центра» дано ему не случайно. Конечно, никаким осведомителем Олег Трудович не был, хотя Докукин, принимая на работу, и просил его «поприглядывать».
– Совсем оборзели, – пожаловался Михаил Степанович, – я о таких вещах только на рыбалке с проверенным человеком могу поговорить, а они в курилке черт знает что языком мелют! Советскую власть, говорю тебе как коммунист коммунисту, доброта погубит. До-бро-та. Так что – поприглядывай!
Башмаков в ответ значительно кивнул, но, конечно, ни о каких происшествиях в отделе никогда не рассказывал, да и сам Докукин, кажется, проинструктировал своего протеже только для порядка и давно забыл об этом. Лишь иногда, встретив Башмакова в коридоре и зазвав в кабинет, он начинал по-землячески доверительно жаловаться на институтские сложности и полное непонимание проблем там, наверху:
– Чем выше, тем козлее! В Пизанской башне, Олег, живем. Говорю тебе это как коммунист коммунисту. Скоро пизанемся. Ско-оро! Как там Каракозин?
– Да никак. Как все…
А на самом деле Джедай был лихой мужик: таскал на работу чудовищный самиздат и в открытую пересказывал сообщения Би-би-си о маразме Брежнева, об очередной голодовке ссыльного академика Сахарова, которая выражалась, кажется, в том, что «невольный горьковчанин» отказывался от талонов на колбасу и мясо. Рассказывая все это, Каракозин иной раз с ироническим вызовом поглядывал на Башмакова, а порой даже спрашивал:
– Олег Райкомович, я тебя не шокирую?
Башмаков однажды пытался объясниться и залепетал о том, что в райкоме работают нормальные, честные люди, а не вурдалаки какие-нибудь, хотя, конечно, и такие встречаются. В ответ Каракозин только ухмыльнулся и рассказал анекдот про то, как Брежнев, решив узнать жизнь простого народа, переоделся, сбрил брови, пошел в Елисеевский гастроном и потребовал икры. Ему выставили банку кабачковой – «заморской». «Эту икру уже кто-то ел!» – поразмышляв, заметил Брежнев. Причем Каракозину удалось замечательно сымитировать дикцию генсека, которому в СССР подчинялось все, кроме его собственной нижней челюсти. (Впоследствии на этом подражании незабвенным «сиськам-масиськам» десятки эстрадников карьеру себе сделали и озолотились.)
Лаборатория захохотала, а Рыцарь Джедай посмотрел на Башмакова с презрительной осведомленностью и добавил снисходительно:
– Олег Трудоустроевич, мы тебе верим! Спи спокойно!
А потом Башмаков попал и вовсе в скверную историю. Он даже на некоторое время сделался в буквальном смысле изгоем. Дело было так. Каракозин принес залохматившийся ксерокс романа «В круге первом». Потайное сочинение выдавалось желающим на одну ночь. Только для Уби Ван Коноби было сделано исключение – он с учетом занятости и очередного конфликта с Р2Д2 получил запретные лохмотья на два дня. Поутру прочитавший приходил в лабораторию сам не свой – то ли от бессонной ночи, то ли от художественного и нравственного потрясения.
– Ну-у? – сурово спрашивал Каракозин.
Прочитавший обычно только закатывал красные от недосыпа глаза.
– То-то! – констатировал Рыцарь Джедай.
И вот в один прекрасный день, когда в сборе был почти весь коллектив (Уби Ван Коноби зашел в комнату по какой-то руководящей надобности), случилось то, чего Башмаков давно ожидал и к чему внутренне готовился. Но именно в тот момент он расслабился, безмятежно сидел за своим столом и наблюдал в окно воробья, который в большой горбушке хлеба выклевал себе целую нишу и устроился в ней, как в гроте, на отдых. Эта картинка живой природы вдруг напомнила Олегу некий непреложный закон всеобщего существования.
– Будешь? – спросил Каракозин заговорщицки, словно предлагал выпить в рабочее время, и протянул толстую папку. – Завтра отдаю!
Все с интересом замерли, ожидая, как отнесется «Товарищ из центра» к такому предложению. И Башмаков вдруг замялся. Дело в том, что «В круге первом» он читал еще в райкоме: такие книжки часто приносил Гефсиманов. И это лукаво называлось «знать оружие идейного противника».
«Одна сволочь в бане дала почитать», – обычно говорил сын могучего партийного босса.
Более того, Слабинзон сделал с этого романа два ксерокса – себе и Башмакову, а Борис Исаакович, увлекшийся на старости лет переплетным делом, облек копии в алый ледерин. Так что Солженицын стоял у Башмакова на полке между Хемингуэем и Евтушенко. Правда, на всякий случай корешок остался безымянным.
Пауза затягивалась, и Олег Трудович поймал на себе подозрительные взгляды сотрудников, даже Нина Андреевна (а с ней у него к тому времени уже обозначилась взаимная симпатия) сделала обиженно-удивленное лицо. В такой ситуации сказать, что ты уже читал, означало попросту расписаться в трусости, если не в сексотстве.
– Давай!
– На Лубянке население принимают круглосуточно! – подсказал Каракозин.
– Тебе видней, – отпарировал Башмаков.
Когда, упрятав папку в портфель, Олег снова глянул на горбушку, воробья там уже не было – ее ворочал клювом жирный грязно-перламутровый голубь.
– Ну-у? – спросил на следующий день Каракозин, и опять же в присутствии общественности.
– Очень своевременная книга! – ответил Башмаков. – Одно мне непонятно: зачем надо было государственную тайну выдавать?
– Это ты для нас говоришь или для товарища майора? – Рыцарь Джедай таинственно обвел глазами комнату, давая понять, что, вполне возможно, в лаборатории установлены микрофоны.
– Для вас.
– Мы потрясены! Ты хоть «Архипелаг ГУЛАГ» читал?
– Не без этого… – уклончиво ответил Башмаков, слышавший несколько глав по «Голосу Америки».
– Ну и как?
– Нормально. Только атомная бомба тут при чем?
– Олег Тугодумыч, ты в самом деле не понимаешь?
– Нет.
– Государство, создавшее ГУЛАГ, не имеет права на атомную бомбу! Понимаешь, не и-ме-ет!
– Может, и так. Но почему же Иннокентий – или как его там? – настучал именно американцам, которые, в отличие от нас, бомбу уже сбросили?!
Тут возникла неловкая пауза, и все посмотрели на Башмакова так странно, будто он пришел на работу в балетной пачке и пуантах. Бадылкин-Чубакка по-оперному кашлянул.
– На Хиросиму? – жалостливо уточнил Каракозин.
– И Нагасаки! – совершенно серьезно, даже с обидой добавил Башмаков.
И все вдруг засмеялись. Нина Андреевна хохотала почему-то громче и обиднее остальных.
– Олег Турандотович, – сурово и веско произнес Рыцарь Джедай, – если ты не понимаешь таких простых вещей, то нам с тобой вообще не о чем говорить!
– Значит, ты… – начал Башмаков.
Он собирался выяснить, готов ли сам Каракозин так же, как солженицынский Иннокентий, сообщить геополитическому противнику какой-нибудь секрет, которыми «Альдебаран» был набит по самое некуда, но осекся, сообразив: такой вопрос нельзя задавать ни в коем случае… Однако смысл незаданного вопроса все поняли – и смех оборвался.
– Ладно, дискуссия окончена! – приказал Уби Ван Коноби и глянул на своего заместителя с грустным удивлением.
И действительно, с ним долгое время вообще не разговаривали, а когда он внезапно входил в комнату, кто-нибудь негромко, как в казарме при появлении офицера, предупреждал: «Товарищ из центра», – и все сразу замолкали или переходили на показательно деловой, чаще всего издевательски бессмысленный разговор:
– Товарищ Бадылкин, а что вы думаете о рабочих качествах фильтра ФТО-3683/3?
– Что вам сказать, коллега… Фильтр ФТО-3683/3 – это совсем не то, что фильтр ФТО-3683/2.
Впрочем, Чубакка однажды тайком подошел к Олегу Трудовичу и сообщил, что он-то как раз полностью разделяет взгляд Башмакова на омерзительный поступок Иннокентия:
– Государственная тайна – это святое! А Каракозин… Ну, ты сам все понимаешь. Я вообще удивляюсь, как его тут держат…
Все знали, что Бадылкин Джедая не любил, особенно после одного действительно жестокого розыгрыша. Чубакка постоянно жаловался на желчный пузырь и даже иногда отказывался выпивать на лабораторных посиделках. И вот однажды Каракозин вскользь сообщил, что у него есть бутылочка чудодейственной воды, заряженной одним магом, которого даже приглашают к пациентам в Четвертое управление. Бадылкин пристал: отлей да отлей! Джедай отлил, но строго предупредил: принимать надо каждый час, не более пяти капель на стакан жидкости – лекарство очень сильное. Нина Андреевна тоже попросила для своего недужного супруга, но ей было решительно отказано.
Чубакка обзавелся специальной пипеткой, каждый час накапывал в стакан и выпивал. Через неделю ему стало лучше. И тогда Каракозин задумчиво сообщил, что этот факт подтверждает одну его давнюю гипотезу.
– Какую? – пристал Бадылкин.
– Понимаешь, – объяснил Каракозин, чудовищным усилием воли сохраняя на лице серьезное выражение, – я считаю, моча после очистки и дистилляции тем не менее на атомарном уровне сохраняет свои лечебные свойства и может быть использована в уринотерапии…
– Ты-ы! – благим басом заорал Чубакка и, зажав обеими руками рот, вылетел из комнаты.
Народ повалился от хохота. Оказалось, Джедай лечил Бадылкина дистиллированной водой, полученной из мочи в соседней лаборатории; из этой воды потом в специальной установке выделялся кислород, пригодный для дыхания. Таким образом, выходил замкнутый цикл, а это очень важно во время длительных космических полетов. Чубакка потом написал докладную, и Уби Ван Коноби заставил Каракозина извиниться перед пострадавшим, но Бадылкин все же затаил обиду.
Нина Андреевна искренне сочувствовала Башмакову и однажды, когда они остались вдвоем в комнате, взяла его за руку и попросила:
– Знаешь, ты все-таки извинись перед ребятами!
– За что?
– Ты еще не понял?
– Нет, не понял.
– А ты подумай! Я буду ждать, – вздохнула она с обреченностью женщины, полюбившей рецидивиста.
А потом как-то все само собой устаканилось. Началось с того, что однажды Докукин встретил Олега в коридоре и завел к себе в кабинет:
– Про Чеботарева слышал?
Башмаков значительно кивнул, давая понять, что слухи о переходе краснопролетарского партийного лидера вместе с его знаменитой зеленой книжицей на большую работу в ЦК КПСС ему известны.
– В понедельник пленум. Провожать будут…
– Он в орготдел идет?
– Туда. Может, и про меня вспомнит! Как думаешь?
Читать бесплатно другие книги:
