Цветы тьмы Аппельфельд Аарон

Он, как видно, осознал свое положение и с наступлением темноты исчез.

– Все эти годы он выдавал коммунистов и евреев, теперь настал его черед, – прозвучал женский голос.

Снаружи бушевала пурга, заметая снегом дома и заборы. Каждый раз, когда на Марьянином пути встает препятствие, она хватается за бутылку и уже не выпускает из рук. Но на этот раз она зашла слишком далеко:

– Теперь это пусть будет Божья забота, а не моя. Я не могу остановить снежные вихри.

Хуго не переживает. Ночи с Марьяной теплы и полны удовольствия, и ему почему-то кажется, что так будет продолжаться до бесконечности. Посреди ночи она воспламенилась, обняла и расцеловала Хуго и сказала:

– Теперь ты мой, теперь никто тебя от меня не отнимет.

Хуго поражен силой ее нежности, и скоро их тела соединяются в одно.

Не раз в своей жизни он попытается воссоздать в своем уме эту пьяную ночь. Он будет представлять себе густую тьму, благоухающую духами и коньяком, и наслаждение, приправленное страхом бездны, но при этом безмолвное, как будто не осталось слов в этом мире.

Последнюю трапезу Виктория подала со сдержанной торжественностью, и по ней было заметно, что расставаться ей будет тяжело. Под конец она взяла себя в руки и сказала:

– Девушки, не смейте бояться. Страх – это презренное чувство, мы обязаны его преодолеть. Есть Бог на небесах, и Он о вас позаботится.

„Куда же мы пойдем?“ – читался в их глазах немой вопрос.

– Сейчас некуда идти, бушует пурга, сейчас ничего не остается, кроме как быть самими собою и молиться. Молитва – вот наше тайное оружие.

– Что же мы будем есть, маманя?

– У меня осталось еще немного кукурузной муки, завтра я дам каждой по ломтю мамалыги.

Теперь Виктория разговаривает в полный голос и решительным тоном. Девушки внимательно вслушиваются в каждое ее слово и не боятся ее. Она больше не может кормить их, как делала многие годы, но веры у нее в избытке.

У Марьяны осталась четверть бутылки коньяка. Она его экономит, отпивает по каплям и говорит:

– Что я стану делать, когда коньяк закончится? Разума лишусь. Хуго, миленький, береги бутылку, а если буду просить ее, говори мне, что я должна сохранить остаток на черный день. Я не стану на тебя злиться.

Но ночи – сплошное удовольствие. Он пьет остатки коньяка из ее рта, лежа между ее ног, и слышит лишь любовный шепот.

– Ты чудный кутенок. Все годы я тосковала по тебе. А теперь ты мой навсегда.

Хуго слушает и делает все, как она хочет. Иногда его обуревает внезапный страх, но он преодолевает его и говорит себе: „Марьяна меня любит, и мне нечего бояться“.

Все спят допоздна, а в полдень Виктория выносит икону, ставит ее на стул, девушки преклоняют колени и молятся.

– Молитва сокрушает напасти и изменяет судьбу, – внушает им Виктория.

– Что бы мы без тебя делали, маманя?

– Это не я, это Господь послал меня к вам. Господь заботится о своих созданиях. Ничего в этом мире не случайно.

– Что мы станем без тебя делать? – спрашивают их глаза.

– Я дала вам то, что Господь велел мне вам дать. Теперь образ Иисуса запечатлен в ваших сердцах, и вы чувствуете также и своими телами, что есть Бог на небесах. Нельзя бояться и нельзя отчаиваться.

– А что же будет с нашими грехами?

– Кто покается и пообещает не повторять их, грехи того зачеркиваются.

А тем временем мадам сбежала, спасая свою шкуру. Девушки взломали ее квартиру, и перед ними предстали изобилие и роскошь. На мгновение они застыли в изумлении, а потом грабеж пошел вовсю. Драгоценностей и денег не обнаружилось, но зато нашелся полный шкаф напитков и шоколада.

– Раз нет хлеба, будем пить ликер и закусывать шоколадом, – сказала одна, и все поддержали ее. И воцарилось веселье, как после удачного ограбления. Марьяна разжилась пятью бутылками коньяка, двумя ликера, кучей шоколада и большим пакетом сигарет. Ночью настроение было ликующим, все снова возвращались и очищали квартиру мадам, находя новые укромные местечки. Драгоценностей и золотых монет так и не было, зато нашлась коробка с шелковыми чулками и духами.

Виктория предупреждала их:

– Не возрадуйтесь падению врага вашего, запрещено чересчур ликовать.

– Мадам из ночи в ночь притесняла нас.

– Господь не любит злорадства.

За последние недели Виктория полностью переменилась. Лицо ее похудело и побледнело. Она больше не разговаривает, как все прочие люди. Она изрекает суждения, как ясные и четкие, так и непонятные. Когда ее что-то раздражает, глаза ее загораются, взгляд обжигает.

Накануне казалось, что метель стихает. Но, как выяснилось, это был лишь перерыв. Час от часу ветер усиливался, и утром двор и поля оказались заваленными снежными сугробами. На улице не было ни души. Заведение наполнилось хрустом шоколада и печенья под выпивку и распеванием песен под аккомпанемент заявлений:

– Что мы делали для немцев, то же будем делать и для русских. Недаром нашу профессию называют старейшей. С древних времен мужчина нуждается в женщине. Каждому понятно, что в нашей профессии клиентов не выбирают. Кто пришел, тому и рады. Сегодня немцы, завтра русские.

– Русские ревнивые.

– Мы их обслужим в точности, как обслуживали немцев, даже лучше, ведь украинский и русский народы – братья.

Это был голос Маши. В нем слышится практичность домохозяйки. Она постарше других женщин, в ее разговоре все разложено по полочкам, и все зовут ее „наша Маша“.

Хуго различает большинство женщин по голосам, хотя и не по именам. У каждой есть прозвище, кроме Кити. После того как ее избили, лицо у нее стало синевато-желтое, глаза ввалились. Она не жалуется, но вид у нее несчастный, она словно вопрошает: „Что во мне такого дурного, что меня не терпят сильные женщины? Правда, что я не большая и не сильная, и из-за этого нужно меня колотить?“ Уборщица Сильвия жалеет униженных и оскорбленных, она приготовила для Кити яблочное пюре и говорит:

– Это тебя подкрепит и подлечит.

Каждый миг преподносит новые сюрпризы. Вечером одна из женщин обратилась к Марьяне:

– Какой у тебя симпатичный парнишка, почему ты бережешь его только для себя? Нам тоже хочется немножко поласкать его.

– Постыдись, он еще ребенок, – укорила ее Маша материнским голосом.

– Я ничего такого не имела в виду, просто хочется его приласкать. Иди сюда, мальчик, иди ко мне.

Хуго замер на месте, не произнося ни слова.

Марьяна же отреагировала со сдерживаемой злостью:

– Оставь его в покое.

– Ты ужасная эгоистка, – злобно ответила женщина.

– Эгоистка?! – вся напряглась Марьяна.

– Беречь его только для себя – что это, если не эгоизм?

– Я его берегла с опасностью для жизни – это ты называешь эгоизмом?

– Не прикидывайся дурочкой, мы не первый день знакомы.

– Ты ошибаешься.

– Нет, не ошибаюсь.

Маша вмешалась:

– К чему этот спор? Он наш общий.

– Я не согласна, – возразила Марьяна. – Мать Хуго была моей подругой детства. Я обещала ей беречь его и буду беречь до последнего своего вздоха.

– Каждой женщине нужен ребенок, каждая женщина тоскует по своему дитяти. Почему же не позволить ей слегка приласкать его или поцеловать? Это очень естественно, – сказала Маша своим материнским голосом.

– Я ее хорошо знаю, – отвечала Марьяна, не глядя на ту женщину.

– Не нужно ссориться, еще немного, и метель уймется, и каждая из нас пойдет своей дорогой. Кто знает, когда снова встретимся. Давайте расстанемся подругами? Жизнь коротка, как знать, что нас еще ожидает? – сказала Маша голосом матери семейства, беспокоящейся о своих чадах.

Маша как в воду глядела, не подозревая об этом. Вихри пурги вдруг стихли. Все стояли возле окон и глядели, не веря своим глазам. Снег тихо лежал на домах и на полях. На всех этих белых просторах не было ни души – ни человека, ни зверя, только белизна на фоне белизны и тишина, которая ощущалась и сквозь окна.

– Вот и этот кусок жизни подошел к концу, – проговорила одна из женщин.

– О каком куске жизни ты толкуешь? – не замедлил последовать вопрос.

– О десяти годах, проведенных в этом месте: комната, зал, мадам, сторож, гости, отпуска, все хорошее и все плохое. Еще немного, и придут русские и все порушат. Понимаешь теперь?

– Для меня нет разницы. Что это меняет?

– Есть разница, еще и какая. Русские придут и устроят над нами судилище. Сторож мне подробно растолковал: каждой, которая спала с немцами, – смертный приговор. Нас повесят на городской площади, и весь город явится полюбоваться на казнь.

– Ты преувеличиваешь.

– Я не преувеличиваю, я говорю в точности то, что говорят и что сердце мне подсказывает: русские уже готовят виселицы, они не знают сострадания.

Виктория стояла на своем и лишь повторяла:

– Нельзя страшиться, страх нас унижает. Господь отец наш, Он нас любит и смилуется над нами. Нельзя предаваться воображению и фальшивым мечтаниям. Отныне и впредь каждая женщина обязана говорить себе: „Что я согрешила – мой грех. А теперь я передаю саму себя и все свои действия в руки Божьи, пусть Он направит меня, я готова все в точности выполнять, как сверху мне повелят. Люди – зло, только Всевышний чист“.

Виктория говорила с религиозной убежденностью, однако женщины не слушали ее. Они стояли у окон, пораженные и трепещущие. И когда опустилась темнота и настала ночь, они не отошли от окон.

Виктория, надо отдать ей должное, не позволяла им погрузиться в свои страхи. Она все время повторяла:

– Не важно, что сделают люди во власти, важно то, что Господь сотворит. Страшиться людей – это грех, преодолейте страх и прямой походкой ступайте к Всевышнему. Господь наш Иисус не боялся, когда Его распинали на кресте, потому что Он и Всевышний были воедино. Кто верен своим правилам, достоин Царствия небесного. Запомните, что я говорю вам.

Настала тишина, никто не проронил ни слова, не задал ни вопроса.

Вдруг одна из подвыпивших женщин протянула руку к Хуго и сказала:

– Иди ко мне, миленький, я хочу тебя обнять.

– Отстань от него, – решительно вмешалась Марьяна.

И все тут же разошлись по своим комнатам.

Ближе к утру началась паника, и все женщины в страхе разбежались. Марьяна и Хуго крепко спали, а когда проснулись, в доме уже никого не было, кроме Виктории и пожилой уборщицы Сильвии, да и те стояли в пальто, готовые отправиться в путь.

– Что это с тобой? – спросила Виктория.

– Я спала и ничего не слышала.

– В доме ни души. Девушки бросили большую часть своих шмоток, не хотели их тащить. Жаль.

– А что, русские пришли? – удивленно спросила Марьяна.

– Они уже заняли весь город.

– Страх какой!

– Нечего бояться, – Виктория не забыла своих поучений и в этот ранний утренний час.

– Я только захвачу чемодан – не выдержу без коньяка и сигарет – и пойду, – сказала Марьяна, как будто речь шла просто о перемене мест. Марьяна запихнула в маленький чемоданчик немного одежды, туфли, бутылки и сигареты. Рюкзак Хуго был уже готов.

– Мне не требуется ничего больше, это именно то, что нужно, – говорила Марьяна обычным своим голосом.

Заведение вдруг стало похоже на большое тело, которого лишили души. Виктория поторопила Сильвию:

– Этот дом полон нечисти, пошли отсюда побыстрее.

Небо было высоким и голубым, свет ярким и ослепительным. Все дни заточения в чулане Хуго рисовал себе освобождение как безостановочный окрыленный бег. А сейчас он, тяжело шагая, плелся вслед за Марьяной.

– Жалко, что мы не встали раньше, – сказала Марьяна, резко сворачивая по направлению к роще.

Роща была негустой, и низкие деревья почти не скрывали их с Марьяной. Не чувствуя себя в безопасности, она сменила направление и в конце концов уселась под деревом и сказала:

– Нужно отыскать место поукромнее. Здесь все на виду.

Хуго знал, что скоро она вытащит из чемодана бутылку, глотнет, и ее настроение улучшится.

– Тебе не холодно? – спросила она, дрожа.

– Нет.

Хуго понравились наклон ее головы и вопрос, который за этим последовал. Теплота ее тела и аромат духов все еще обволакивали его. Он взял ее за руку и поцеловал ее. Марьяна улыбнулась, достала бутылку из чемодана, сделала глоток и сказала:

– Небо красивое, правда?

Он впервые увидел ее красоту при свете дня и был поражен.

– Нам нужно найти дом, без дома прожить нельзя. В монастырь мы не пойдем. В монастыре трудятся, как рабы, и все время молятся. Я Бога люблю, но у меня нет желания все время молиться.

Она бормотала это, а Хуго внимательно вслушивался. В этих бормотаниях всегда звучали ее сокровенные желания, и они были большей частью фантазиями, не имевшими ничего общего с реальностью. Сейчас он мог следить за ними, поскольку она говорила медленно, то грустно, то радостно, а в конце подвела для самой себя итог:

– Довольно я страдала, а теперь стану жить на природе, только я и Хуго. Ты меня понимаешь, правда ведь? – обратилась она к нему.

– Кажется, да, – осторожно отвечал Хуго.

– А ты не сомневайся, миленький.

Хуго не ожидал такого ответа и рассмеялся.

– Да будет тебе известно, нерешительность работает против нас!

Они были уже за городом, среди белоснежных полей. Отсюда Хуго была видна белая церковь, водонапорная башня и несколько незнакомых ему зданий. Проведенные в чулане месяцы отдалили его от любимого им города, и теперь при виде окраин ему вспомнились длинные прогулки вместе с папой вдоль реки, по закоулкам рынка и по потаенным местам, известным только его отцу.

Марьяна как будто почувствовала его мысли и сказала: „Мы всегда будем вместе“, обняла его и прижалась губами к его рту. Он тут же ощутил прикосновение ее языка и запах коньяка.

Они могли бы еще долго так сидеть, наслаждаясь видом и радующей их обоих близостью, но вдруг издалека послышался непонятный шум то ли трактора, то ли танка, застрявшего и не могущего снова сдвинуться с места. Этот шум одним махом нарушил охватившее их чувство близости.

– Мы должны идти дальше, – сказала Марьяна и встала. – Нельзя лениться.

И они молча двинулись дальше. Внезапно перед его глазами предстал чулан, соломенная подстилка, овечьи шкуры и ворох Марьяниной одежды. В течение года с половиной там жило его воображение. Часами он с болью ожидал ее прихода, а когда она появлялась в дверях, отчаяние развеивалось, как туман.

– Странно, – вырвалось у него изо рта.

– Что странно, дружок?

– Яркий свет и небо, – отчего-то ответил он.

– Это знак того, что Бог бережет нас.

Когда Марьяна попивает из бутылки, она иногда произносит фразы, в которых либо нет логики, либо логика искажена, но всегда звучит интонация возбуждения и изумления. Иногда она изобретает словосочетание или образное выражение, поражающее Хуго своим блеском. Раз, выпив полбутылки и с трудом соображая, она сказала ему:

– Чтоб ты знал, Бог во всем тебе, даже в пупке.

Брели они себе, и тут появился крестьянин и остановился напротив них. Марьяна вздрогнула, но тут же оправилась от испуга и спросила:

– Русские уже пришли?

– Они в окрестностях города.

– А когда сюда придут?

– Сегодня, видать, – ответил крестьянин приглушенным голосом.

– У нас немного времени осталось, – сказала Марьяна, невольно выдав свой страх.

Вдруг крестьянин уставился на нее пристальнее и спросил:

– А ты не Марьяна случаем?

– Ошибаешься, – сразу ответила она.

– А я решил, ты Марьяна.

– Люди иногда ошибаются.

– А это твой сын?

– Конечно, разве не видать, что он мой сын?

– Человеку свойственно ошибаться, – ответил он и отвел от них взгляд.

– Черти в любом месте водятся, – сказала Марьяна, когда они отошли подальше.

Теперь Хуго понимал, что все женщины, жившие в заведении, принимавшие немцев в своих комнатах и развлекавшиеся с ними по ночам, находятся в смертельной опасности. В своем воображении он лелеял мысль, что Марьяна не относится к их числу. Она лишь притворялась такой. Втайне же была всегда его, а сейчас она его целиком.

Пока что они нашли прибежище в амбаре, заброшенном, но хотя бы с крышей. Марьяна расстелила на земле свою косынку и разложила на ней маленькую бутылку ликера и шоколадное печенье из хозяйкиных запасов. Хуго попробовал ликер, и ему понравилось.

Солнце стояло теперь высоко в небе, и снег сиял вовсю, отражая его свет. Когда они отправлялись кататься в Карпатские горы, мама обязательно заставляла всех надевать солнечные очки. Он слышал ее голос, предостерегающий и требовательный.

По окончании их странной трапезы Марьяна закурила сигарету и сказала:

– Странно, все радуются, что война закончилась, и только я одна боюсь.

– Чего ты боишься?

– Русских боюсь, они ведь фанатики. Всех, кто общался с немцами, они убивают. Странно как, жизнь не так уж важна для меня, а страх все же остался.

– Мы улизнем от них, – ответил Хуго, желая приободрить ее.

– Я не жалуюсь. Мне сейчас хорошо. Таким ночам, когда я сплю одна или с тобою, просто нет цены. Все эти годы, с самой юности, мне из ночи в ночь приходилось трудиться, как рабыне.

– Я буду о тебе заботиться, – сказал Хуго и заглянул ей в глаза.

– Ты должен мужать и расти. С тех пор как ты со мной, ты подрос, но еще недостаточно. Я позабочусь, чтобы у тебя было довольно еды. Вот-вот весна придет, и тогда мы сможем пойти вдоль реки, будем ловить рыбу и жарить ее на костре.

Хуго хотел похвалить ее, но не нашел подходящих слов и сказал только:

– Большое спасибо.

Марьяна мягко взглянула на него и ответила:

– Друзей не требуется благодарить. Друзья помогают друг другу, это само собой разумеется.

– Я был неправ, – зачем-то сказал Хуго.

– Нам предстоят чудесные дни, – сказала Марьяна и отпила из бутылки.

Потом они пошли, держась подальше от домов. Марьяна была в отличном настроении, пела, дурачилась и передразнивала немецкий выговор мадам, а в конце сказала:

– Я не жалею, что ушла из заведения. Еще чуть-чуть, и весна наступит, деревья распустят листочки и послужат нам крышей. Марьяна любит природу. Природа хороша для женщин. Природа не стращает и не насильничает. Женщина сидит себе на берегу ручья и полощет ноги в воде, а если вода теплая, то купается. Ты согласен?

– Полностью.

– Ты Марьяну любишь, не пристаешь к ней с требованиями и жалобами.

– Ты красивая.

– Это как раз то, что Марьяне нравится слышать. Мой папаша, светлая ему память, говаривал: „Красивые женщины – это сущее наказание. Все беды от них“, – и она скрипуче, как ворона, расхохоталась.

Пока что солнце закатилось и виднелось на горизонте. Стало подмораживать, и Марьяна очнулась от своих размышлений и сказала:

– Скоро ночь, а мы без крыши над головой. Мы ушли слишком далеко от домов, и сейчас придется возвращаться.

В ее голосе не было паники. Хуго уже обратил внимание, что когда бутылка у нее под рукой, она видит все вокруг ясным и безоблачным.

– Горизонт прекрасен, – продолжила она мечтательным тоном. – В детстве я любила смотреть на него, да с тех пор много воды утекло. Позабыла я, какой он красивый. Я тогда верила, что за час-другой смогу до него дойти. Почему ты смеешься?

– Я тоже так думал, когда был маленьким.

– Ага, я знала, что у нас есть что-то общее, – и оба они рассмеялись.

Они продвигались не спеша, мелкими шагами. Марьяна промолвила:

– Отдала бы сейчас все сокровища мира за чашку кофе и творожный кекс. Я не голодна, но чашка кофе и творожный кекс укрепили бы мою веру. А как ты, миленький? Целый день не ел. Марьяна страшная эгоистка и все время думает только о себе, а тех, кого она любит, она временами забывает. Это недостаток ее натуры. Вряд ли этот недостаток можно было исправить. Но ведь ты меня извинишь, ты всегда меня извиняешь.

Тем временем опустилась ночь, и мороз усилился. Марьяна дала ему свой толстый свитер и шарф. Пальто, принесенное им из дому, было ему теперь мало и не застегивалось.

– Теперь тебе будет тепло, – сказала она, довольная его новым видом.

Они прошли еще немного и увидели хижину, без забора и невзрачную на вид.

– Спросим, может, пустят нас переночевать, – сказала Марьяна и постучалась в дверь.

Ее открыл старик, и Марьяна быстро объяснила ему, что они беженцы, уходят от надвигающегося фронта и ищут, где бы переночевать – за плату, разумеется.

– Кто ты такая? – спросил старик резким голосом.

– Меня звать Марией, я вдова, а это мой сын Янек.

– И чем ты расплатишься со мной?

– Я дам тебе две пачки немецких сигарет.

– Входи. Я уже собрался спать. Не дано человеку знать, что ему ночью уготовано.

– Мы тихие и вас не потревожим, а утром уйдем.

– Русские уже в городе? – поинтересовался старик.

– Фронт прорван, и они быстро наступают.

– Одному Богу ведомо, что день принесет.

Марьяна отдала ему две пачки сигарет, и старик сказал, держа их дрожащими руками:

– Всю зиму не курил. Без курева жизнь пресная. А денег на сигареты у меня нет. Раньше сыновья приносили мне табаку, и я скручивал себе сигарку. Но в последний год они не приходят, позабыли своего батьку.

– Они не позабыли, это война перепутала все дороги, – неизвестно почему встала Марьяна на их защиту.

– Если сын захочет увидеть своего отца, он придет. Сейчас все ждут, что батька помрет наконец. Старый отец – это проклятие. А как помрет – явятся и станут рыться в пожитках и спорить из-за каждой подушки. Вот так-то. Да кто я такой, чтобы жаловаться? Хотите картофельного супу, что я сготовил?

– С удовольствием, дедушка.

Горячий суп их согрел, и Марьяна снова поблагодарила его.

– Забыл народ, что нам заповедано помогать друг другу, – пробормотал старик.

А потом они рухнули в постель и уснули как мертвые. Марьяна несколько раз просыпалась и крепко целовала Хуго в шею. А он расположился между ее грудями, погруженный в глубокий сон без сновидений.

Они проснулись поздно и ожидали, что старик предложит им чашку чаю или горячего травяного настою. Но старик ничего не предложил. Вместо этого он с гневом посмотрел Марьяне в глаза и спросил:

– Так это твой сын?

– Точно, – ответила она.

– Мать со своим сыном так не спят! – Он и не подумал скрывать своего мнения.

Марьяна, пораженная резким замечанием старика, застыла на месте.

Не произнеся больше ни слова, старик закрыл за ними дверь.

Утро выдалось светлым и тихим. Время от времени раздавался и стихал приглушенный грохот орудийных залпов. Марьяна приложилась к бутылке, выругала старика и сказала:

– В каждом старикане сидит распутник.

Хуго не знал этого слова, но сообразил, ничего хорошего в нем нет.

– Который час? – спросила Марьяна как человек, потерявший счет времени.

– Ровно половина десятого.

– Подходящее время. Чашечка кофе или чего-нибудь горячего мигом утолила бы мою жажду. Моя покойная мать говаривала: „Не хлебом единым жив человек“, а я говорю – таки хлебом, и желательно с кофе. Даром растратила я свою жизнь. Вот вышла бы замуж за еврея, и все было бы по-другому. Еврей содержит свою жену, заботится о ней, балует ее.