Цветы тьмы Аппельфельд Аарон

– Скучаешь?

– Немножко.

– Я бы повела тебя на улицу, но сейчас везде опасно. Солдаты рыщут по домам, а на каждом углу торчат доносчики. Придется тебе потерпеть.

– Когда кончится война?

– Кто же знает?

– Мама говорила, что скоро.

– Она тоже мучается, и ей нелегко. Крестьяне боятся прятать евреев у себя дома, а те немногие, кто это делает, трясутся от страха. Ты это понимаешь, правда ведь?

– Почему наказывают евреев? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.

– Евреи другие, всегда были другими. Я люблю их, но бльшая часть людей их не любит.

– Потому что они задают вопросы, когда не нужно?

– С чего это тебе пришло в голову?

– Мама говорила мне: не задавать вопросов, а слушать, а я все время это правило нарушаю.

– Можешь спрашивать, сколько тебе заблагорассудится, миленький, – сказала она и обняла его. – Я люблю, когда ты меня спрашиваешь. Когда ты меня спрашиваешь, я вижу твоих папу и маму. Мама была моим ангелом. Папа приятный мужчина. Как твоей маме повезло, что у нее такой муж. А я невезучая уродилась.

Хуго слушал и чувствовал в ее голосе затаенную зависть.

За несколько дней до этого он слышал, как Марьяна беседовала с одной из своих подруг и вдруг сказала:

– Я скучаю по еврейским мужчинам, они добрые и деликатные и никогда не потребуют, чтобы ты делала им всякие отвратительные вещи. Они трогают тебя сколько надо и как надо. Ты согласна?

– Совершенно согласна.

– И всегда принесут коробочку конфет или шелковые чулки, и всегда поцелуют, будто ты их верная подружка. Никогда не сделают тебе больно. Ты согласна?

– На все сто.

На миг ему показалось, что он понимает, о чем они говорят. Марьянин разговор отличался от всего слышанного им дома, она говорила о своем теле. Точнее, о боязни того, что ее тело ей изменит.

– Миленький, скоро нам придется тебя помыть. Пора уже, правда ведь?

– А где?

– Есть у меня потайная ванна, еще поговорим об этом, – сказала она и подмигнула ему правым глазом.

Каждые несколько дней Марьяна забывала о Хуго, и на этот раз она забыла о нем на много часов. В двенадцать она стояла в двери чулана в розовой ночной рубашке и смотрела на него виноватым взглядом, говоря: „Что поделывает мой миленький кутеночек? Я его забросила, все утро у него крошки во рту не было, он наверняка голоден и мучается от жажды. Это я во всем виновата, заспалась“.

Тут же она принесла ему кружку молока и ломоть хлеба с маслом. Теплое молоко быстро согрело его изнутри.

– Ты уже давно проснулся, о чем думал?

– Я думал о дяде Зигмунде, – честно ответил он.

– Бедняга, хороший человек.

– Вы знакомы? – позволил себе спросить Хуго.

– Со времен моей юности. Он был красавчик и вдобавок гений. Твоя мама была уверена, что он станет профессором в университете, да он пристрастился к рюмашке и порушил свою жизнь. Жалко. Он ведь хороший дядя, правда?

– Всегда подарки мне приносил.

– И что, например?

– Книжки.

– Он иногда приходил ко мне, мы болтали и смеялись. Он всегда смешил меня. Где он теперь?

– В рабочем лагере вместе с папой, – поспешил ответить Хуго.

– Я очень любила его, мечтала даже выйти за него замуж. Ты еще голоден, пойду принесу тебе бутербродов.

Хуго нравится еда, которую Марьяна ему приносит. В гетто еды не хватало. Мама делала все возможное и невозможное, чтобы приготовить еду из ничего. А здесь еда вкусная, особенно бутерброды. Благодаря этим бутербродам это место представляется ему большим рестораном, куда приходят люди со всего города, вроде ресторана Лауфера, куда родители ходили на его день рождения и на день рождения мамы. Папа свой день рождения отмечать отказывался.

Поев бутерброды, он спросил:

– А школа здесь есть?

– Я тебе уже отвечала – есть, но не для тебя. Ты теперь скрываешься у Марьяны до конца войны. Дети вроде тебя должны скрываться. Скучно, да?

– Нет.

– После обеда будем купаться. Пора уже приготовить горячую ванну, правда? А пока что я принесла тебе маленький подарок, крестик на цепочке. Сразу и надену его тебе на шею. Это будет твой талисман, он будет оберегать тебя. Его нельзя снимать ни днем, ни ночью. Подойди поближе, я тебе его надену.

– Все дети тут носят такие?

– Все.

Хуго почувствовал себя как в тот день, когда его вызвали к доске получать табель и учительница сказала: „Хуго хороший ученик, а будет еще лучше“.

Оказывается, тут есть ванная – за шкафом в Марьяниной комнате. С широкой шикарной ванной, маленькими шкафчиками и тумбочками, скамеечкой, мылами всех цветов и бутылочками духов.

– Я принесу два ведра горячей воды, добавлю холодной из-под крана, и устроим райскую ванну, – сказала Марьяна радостным голосом.

Хуго был поражен этим разноцветным великолепием. Это была ванная, но отличная от виденных им. Нарочитая роскошь как бы говорила – тут не только моются.

Вот ванна и наполнилась. Марьяна попробовала воду рукой и сказала:

– Чдная вода. Теперь раздевайся, миленький.

Хуго на миг замер от удивления. С тех пор как ему исполнилось семь, мама перестала его мыть.

Марьяна, увидев его смущение, сказала:

– Не стесняйся, я вымою тебя душистым мылом. Окунайся, милый, окунайся, и я тебя тут же намылю. Сперва окунаются, а только после намыливаются.

Смущение улетучилось, и какая-то незнакомая нега обволокла его тело.

– А теперь вставай, и Марьяна намылит тебя с головы до пяток. Теперь мыло сотворит чудеса.

Она намылила его и стала с силой тереть, но это было приятно.

– Теперь снова окунись, – велела она. Наконец облила его теплой водой и сказала: – Умница, делаешь все, что Марьяна тебе говорит. Она закутала его в большое душистое полотенце, надела ему на шею крестик, поглядела на него и сказала: „Правда хорошо было?“

– Отлично.

– Мы будем это часто делать.

Она поцеловала его в лицо и в шею и сказала:

– Уже ночь, темно, теперь я запру тебя, миленький, в твоей конурке. Ты ведь Марьянин, правда?

Хуго раскрыл было рот, чтобы спросить ее о чем-то, но вопрос выскочил у него из головы.

Марьяна сказала:

– После ванны лучше спится. Жалко, мне не дают спать по ночам.

Почему, чуть было не спросил он, но вовремя прикусил язык.

Этой ночью было тихо. Хотя из Марьяниной комнаты слышались звуки, но приглушенные. Вокруг была прохладная тишина, тонкие ночные лучики, проникавшие сквозь трещины в досках, расчерчивали сеткой его койку.

Теплая ванна и надетый на него Марьяной крестик соединились вместе, как бы образуя тайный ритуал.

Обе эти вещи были ему приятны, но он не понимал, что здесь тайна, а что нет. Этой ночью ему приснилось, что дверь чулана открылась и на пороге появилась мама. На ней было то же пальто, что и при их расставании, но теперь оно казалось толще, как если бы его набили ватой.

– Мама! – крикнул он во весь голос.

При звуке его голоса мама приложила палец к губам и прошептала:

– Я тоже прячусь. Я только пришла сказать тебе, что все время о тебе думаю. Похоже на то, что война долго продлится, не жди меня.

– Когда примерно кончится война? – спросил Хуго дрожащим голосом.

– Бог знает. Ты хорошо себя чувствуешь? Марьяна тебя не обижает?

– Я чувствую себя отлично, – ответил он, но мама отчего-то пожала плечами в сомнении и сказала:

– Если ты хорошо себя чувствуешь – значит, я могу спокойно уходить.

– Не уходи, – попытался остановить ее он.

– Мне нельзя здесь быть, но одну вещь я хочу сказать тебе. Ты хорошо знаешь, что мы не соблюдали религиозных традиций, но никогда не отказывались от своего еврейства. Этот крестик, который ты носишь, не забывай – это лишь маскировка, но не вера. Если Марьяна, или я, или не знаю кто еще попробует обратить тебя в другую веру, не говори им ничего, делай, как они велят тебе, но в душе ты должен знать: твои мама и папа, дедушка и бабушка были евреями, и ты тоже еврей. Евреем быть нелегко. Все нас преследуют, но это не делает нас неполноценными людьми. Быть евреем – это не знак отличия, но и не знак позора. Я хотела сказать тебе это, чтобы ты не падал духом. Читай каждый день главу или две из Библии. Чтеие Библии укрепит тебя. Это все, что я хотела тебе сказать. Я рада, что ты хорошо себя чувствуешь. Я могу уйти спокойно. Война, похоже, будет долгой, не жди меня, – сказала она и исчезла.

Хуго проснулся с чувством боли. Уже много дней он не видел маму так ясно. Лицо у нее было усталое, но голос звонкий и слова четкие.

Вот уже несколько дней он обещает себе записывать в тетрадке события дня, но не выполняет обещания. Рука отказывается открыть рюкзак и достать оттуда письменные принадлежности. „Почему я не пишу? Ничего же нет проще. Достаточно только протянуть руку, и сразу появятся тетрадка и авторучка“ – так сидел Хуго и говорил сам с собою, но как будто не с собой самим, а с непокорным животным.

Тем временем дни стали короче, холод проникает сквозь трещины и морозит чулан, а овечьи шкуры не согревают. Хуго надевает на себя две пижамы и шерстяную шапку, но холод добирается до каждого уголка, и нет от него спасения. Ночью, когда в ее комнате никого нет, Марьяна открывает дверь чулана, и туда устремляется теплый воздух.

Иногда мелькает какой-то образ из прошлого, но тут же растворяется. Он боится, что однажды ночью холод и тьма вступят в союз и прикончат его, и по окончании войны, когда родители придут за ним, они найдут лишь окоченевший труп. Марьяна знает, как в чулане холодно ночью, и каждое утро повторяет:

– Ну что я могу поделать, если б только я могла перенести керамическую печку из своей комнаты в чулан. Тебе она нужнее, чем мне.

Когда Марьяна говорит это, он чувствует, что она действительно любит его, и ему хочется расплакаться.

Но утра в ее комнате очень приятны. Синяя печка гудит и излучает тепло, Марьяна растирает ему руки и ноги и велит холоду убираться вон из его тела, и – о чудо – холод на самом деле уходит и оставляет его в покое.

Иногда ему кажется, что Марьяна предназначает ему какую-то важную роль, потому что раз за разом повторяет:

– Ты большой парень, уже метр шестьдесят, ты похож на своего отца и на своего дядю Зигмунда, прекрасные мужчины с чьей угодно точки зрения.

Такие разговоры ободряют его, но не приближают к чтению и письму.

Однажды утром он спросил Марьяну:

– Вы читаете Библию?

– Почему ты спрашиваешь?

– Мама любила читать мне из Библии, – чуть приоткрылся он ей.

– Когда я была маленькой, каждое воскресенье ходила с матерью в церковь. Мне тогда нравилось в церкви: и пение, и проповедь священника. Священник был молодой, и я была в него влюблена. Он, наверное, это чувствовал и каждый раз, как я подходила к нему, меня целовал. С тех пор много воды утекло, сильно Марьяна с тех пор изменилась. А тебя водили в синагогу?

– Нет. Родители в синагогу не ходили.

– Евреи теперь нерелигиозные. Странно, когда-то они были очень религиозными и вдруг перестали верить.

Немного помолчав, она сказала:

– Марьяна не любит, когда ей читают мораль или просят исповедоваться. Марьяна не любит, когда вмешиваются в ее жизнь. Ее родители достаточно вмешивались.

Каждый день она приоткрывает еще кусочек своей жизни, но до сих пор большая ее часть остается скрытой.

Когда выпьет, она начинает путаться и говорит:

– Твой папаша Зигмунд проводил со мной много времени, я его любила. Почему евреи не женятся на христианках? Почему они боятся христиан? Марьяна не боится евреев. Наоборот, евреи ей нравятся. Еврейский мужчина порядочный и умеет любить женщину.

Хуго знает, что вот-вот в ее комнату войдет мужчина и отругает Марьяну за то, что она пьет. Он уже много раз слышал звуки ссор, проклятий и ударов. Когда ее бьют, она сначала кричит, но быстро замолкает, как будто задохнулась или еще что. Хуго очень пугает такое внезапное молчание.

Но бывают дни, когда она возвращается из города веселой: купила платье и пару туфель, извиняется за опоздание, приносит ему хороший обед, обнимает его и говорит: „Жалко, что я не могу согреть чулан“. Хуго растерян и рассказывает ей, о чем он думал в течение дня. О своих страхах он не говорит. И бывают дни, когда его преследуют ночные кошмары, а утром он просыпается и ничего не помнит. Он уже понял, что забытый утром сон не исчез, он спрятался и ползает себе потихоньку. А бывает, что забытый сон вдруг прорывается наружу в середине дня.

А бывают дни, когда папа и мама так далеки от него, что даже во сне кажутся ему чужими. Мама все же пытается приблизиться к нему. Он глядит на нее и удивляется, как это она не понимает, что с такого большого расстояния приблизиться невозможно. „Мама!“ – зовет он, прежде всего для того, чтобы разделить с ней ее скорбь. Ему ясно: расстояние между ними все увеличивается, еще немного, и он ее больше не увидит. Но это не всегда так. Бывают дни, когда родители приходят к нему во сне и остаются с ним на целый день. Они не изменились, они в точности такие, как были. Эта неизменность чувствуется в каждом шаге и движении. Например, в том, как мама двумя руками сжимает кружку утреннего кофе, как папа подносит ко рту сигарету. Когда он видит эту картину, то твердо верит, что так будет всегда. Нужно запастись терпением, война скоро окончится, и по всему городу затрубят победные фанфары.

В один из дней Марьяна вернулась из города пьяная и злая, растрепанная, с размазанной по подбородку губной помадой.

– Что случилось? – спросил Хуго, встав.

– Люди сволочи, только бы украсть у Марьяны, только бы отобрать у нее, сколько б она им ни давала – все не хватает, хотят еще и еще, пиявки!

Хуго не понял, из-за чего она злится, но не испугался. За месяцы, что он у нее, он изучил ее настроения и знал, что очень скоро она свернется калачиком в своей постели и уснет до вечера. Сон хорошо на нее действует. Она встанет со спокойным лицом и спросит: „Миленький, чем ты занимался?“ И всей ее злости как не бывало.

Но на этот раз все было иначе. Она сидела на полу и не переставая бормотала: „Сволочи, сукины дети“. Хуго подошел, сел рядом, взял ее руку и поднес к своим губам. Этот жест, как видно, успокоил ее, потому что она обняла его и сказала:

– Только ты любишь Марьяну, только ты от нее ничего не требуешь.

На миг ему показалось, что она собирается сказать ему: „Теперь Марьяна пойдет спать, а ты, миленький, садись рядом с ней и охраняй ее сон, Марьяне спокойней, когда ты ее охраняешь“.

Но на этот раз она удивила его – повернулась к нему, подмигнула и произнесла:

– Иди поспи со мной, я не хочу спать одна.

– Надеть пижаму?

– Не нужно, только сними ботинки и брюки.

Марьянина постель мягкая, покрывала приятные на ощупь и надушенные. Хуго сразу же обнаружил себя в ее объятиях.

– Ты хороший, ты милый, ты ничего не требуешь от Марьяны, ты уделяешь ей внимание.

Хуго чувствовал, как тепло ее тела окутывает его.

Мама, бывало, сидела возле него перед сном, читала ему, отвечала на его вопросы и заглядывала ему в глаза, но никогда не касалась его ног своими бедрами.

А сейчас его обнимали Марьянины длинные руки, и он был прижат к ее телу.

– Ну, каково быть с Марьяной?

– Замечательно.

– Ты жутко вкусный.

И нескольких минут не прошло, как она уснула. Хуго не спал. Перед его глазами мелькали картины сегодняшнего дня и приход Марьяны. Теперь ему казалось, что и подвыпившей она красива. Размазанная по подбородку помада добавляла ей прелести. „Если мама придет, что сказать ей? – мелькнуло у него в голове. – Скажу, что мне было холодно, что в чулане мои ноги замерзли“. Эта внезапная мысль немножко омрачила его удовольствие.

Прошел день, стемнело, и Марьяна в панике вскочила:

– Миленький, мы заспались, – так она сказала ему, как будто члену семьи, не впервые спавшему в ее постели. – Теперь нужно одеваться. Марьяне нужно к работе приступать.

Марьяна быстро оделась, накрасилась, вспомнила, что Хуго сегодня не обедал, и побежала за супом. Супа уже не оказалось, так она принесла ему тонкие бутерброды, украшенные овощами.

– Я заморила своего миленького голодом, пусть наестся досыта, – сказала она, встав на колени и целуя его в лицо. Марьяна целует крепко и иногда вдобавок покусывает. – Извини, что тебе приходится возвращаться в чулан. Не волнуйся, Марьяна не забудет тебя. Она знает, что там очень холодно, но что она может поделать? Она обязана работать, без работы ей нечего есть, негде жить, нечем матери помочь. Ты ведь понимаешь Марьяну, – сказала она и снова поцеловала его.

На этот раз Хуго не удержался, схватил ее руку и поцеловал.

Прошло немного времени, и из Марьяниной комнаты послышался мужской голос. Голос был грубый. Марьяне было велено поменять простыни, и она подчинилась, сказав:

– Напрасно вы меня подозреваете. Я меняю простыни и наволочки для каждого клиента. Это основа доверия. Моя работа – доставлять радость, а не причинять неудобства. Я меняю их только для вашего успокоения.

Мужчина недолго пробыл в комнате. Когда он ушел, она открыла дверь чулана, и в холодный чулан пошел теплый воздух из комнаты. Хуго хотелось встать и поблагодарить ее, но он сдержался.

Две надетые на нем пижамы, шапка и тепло из Марьяниной комнаты в конце концов согрели его, и он ждал, когда придет сон и унесет его с собой. Он еще успел услышать, как вошел другой мужчина и немедленно объявил, что на улице страшный холод. Он простоял в карауле пять часов подряд и рад, что это закончилось.

– Ты всегда в карауле? – спросила Марьяна.

– На всяких мерзких заданиях уже приходилось бывать. В карауле стоять не самое страшное.

– Бедняга.

– Солдат не бедняга, – поправил он ее. – Солдат выполняет свой долг.

– Верно, – ответила Марьяна.

Он рассказал ей о смешных письмах, которые получил из дому, о странных посылках, приходящих солдатам от родителей и бабушек с дедушками, и об одном солдате, получившем домашние тапочки. Было понятно, что он искал внимательного слушателя и действительно нашел его.

Хуго все слушал и слушал, пока не уснул.

Во сне Хуго видел Отто. На первый взгляд, в нем ничего не изменилось, выражение лица – все то же скептически-пессимистическое. Только кожа на впалых щеках, обычно бледно-розовая, загорела и загрубела, и он стал больше похож на крестьянина.

– Ты меня не узнаешь? – спросил Хуго.

Услышав этот вопрос, Отто улыбнулся, и на его лбу и щеках стали видны пятна загара.

– Я Хуго, ты совсем не узнаешь меня? – он старался нажимать на слова.

– Что тебе от меня нужно? – пожал Отто плечами.

Хуго было хорошо знакомо это движение, но дома Отто вдобавок промямливал пару слов в оправдание своего вечного уныния. Сейчас же это было бессловесное судорожное подергивание.

– Я пришел издалека повидать тебя, я соскучился по тебе, – Хуго попытался пробудить его память.

„Что тебе от меня нужно?“ – продолжал говорить взгляд Отто, отвергая любое сближение.

Хуго снова вгляделся в него: крестьянский парнишка в одежде не по росту, в чоботах с обмотками.

– Если ты отвергаешь меня, я ухожу, – нашел он подходящие слова.

На это Отто наклонил голову, как будто осознав, что ведет себя невежливо.

– Отто, я не за тем пришел, чтобы раздражать тебя. Если ты решил игнорировать меня, или забыть меня, или не знаю что еще, я сразу уберусь. Ты вправе выбирать себе друзей, как твоя душа пожелает, но одно я хочу тебе сказать. Ты запал мне глубоко в душу, не меньше, чем Анна. Ты можешь забыть меня, но я тебя не забуду.

Отто поднял голову и посмотрел на него, как будто говоря: „Не трать напрасно времени, я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь“.

Ясно было, что это не отвержение и не пренебрежение. Отто полностью изменился, от него прежнего не осталось и следа.

Хуго снова огляделся: горы, покрытые лесом, на равнинах крестьяне собирают жатву. Они делают это все разом и в едином ритме, вот-вот и Отто присоединится к ним. В этих местах, как видно, нет необходимости в словах. Здесь Отто счастливее, чем он был дома. Здесь он одно целое с временами года, здесь не случается ничего особенного, нет матери, восклицающей с утра до вечера: „Если это и есть жизнь – мне такая не нужна“. Здесь все едят досыта, животные послушны людям, никто не спорит и не противоречит друг другу, а вечером все возвращаются по своим домам.

Внезапно Отто взглянул на него, как будто говоря: „Убери меня из своих мыслей. Твои мысли – больше не мои мысли. Теперь я принадлежу этому месту. Это не земля чудес, это трудная земля, но кто привязывается к ней, излечивается от пессимизма. Пессимизм – это тяжелая болезнь. Я получил ее по наследству от своей несчастной мамы“.

– А что будет со всеми нами? – отчего-то спросил Хуго.

Отто посмотрел на него практичным взглядом крестьянина, как будто говоря: „Это больше не моя забота. Евреи и пессимизм хотели отправить меня в преисподнюю. Теперь, слава богу, я избавился от них“. После чего он исчез.

Хуго проснулся – наверное, из-за скандала, творившегося в Марьяниной комнате. Марьяна орала во весь голос, и мужской голос угрожал:

– Я тебя убью, если не замолчишь, прикончу тебя. Не забывай, я офицер, с офицером не пререкаются, а делают, что он приказывает.

Но и эта угроза ее не утихомирила.

И тут раздался выстрел, сотрясший и дом, и чулан. Марьянина комната замерла на мгновение. Никакой реакции на выстрел – ни из коридора, ни со двора. Только через какое-то время Марьяна разрыдалась, и несколько женщин вошли в комнату. Одна из них спросила:

– Ты ранена?

– Нет, не ранена, – всхлипнула она.

Наступило облегчение. Та же самая женщина спросила:

– Чего он от тебя хотел?

И Марьяна, все еще всхлипывая, рассказала, чего он хотел – во всех подробностях. Хуго ничего не понял. Женщины согласились, что такие требования нельзя выполнять. Последовали долгие разговоры как будто бы между сестрами, несколько смягчившие пережитое потрясение.

После этого все вышли из Марьяниной комнаты, наступила тишина, слышно было только, как капает вода из крана во дворе. Сквозь трещины в стенах чулана забрезжил первый утренний свет, его длинные лучи коснулись ног Хуго, и он на миг забыл и о стрельбе, и о потрясении. Чудо солнечных лучей завладело его вниманием.

Попозже Хуго услышал, как женщина говорит:

– Он не собирался ее убивать, хотел лишь напугать.

– Он боялся, что о его позоре узнают приятели-офицеры, – послышался голос женщины постарше.

– Тогда выходит, он намеревался ее убить.

– О чем тут говорить, наша профессия опасная. Мы должны получать надбавку за риск.

Послышался смех, и голоса перебивали один другой. Хуго знал, что последуют обвинения, выяснения, угрозы, и в конце концов Марьяне придется извиняться и обещать, что она больше не будет кричать и станет выполнять в точности то, чего от нее требует клиент. Странно, но, когда он понял это, страх ушел, и на сердце у него полегчало от того, что совсем скоро покажется белое утро и все снова станет, как было. В полдень Марьяна появится в дверях чулана с тарелкой супа в руках.

Ветер стих, и снег падал и не таял. Хуго стоял возле щели в стене чулана и смотрел на медленно кружащиеся снежинки. Глядя на эту белизну, он вспомнил их дом по воскресным утрам: София ушла в церковь к молитве, папа в спортивном костюме готовит воскресный завтрак, на маме новый домашний халат, патефон играет сонаты Баха, а синяя керамическая печь гудит и излучает приятное тепло.

Хуго любит эту легкую атмосферу, лишенную напряженности будних дней. Воскресным утром исчезают заботы, забывается аптека, и даже о маминых подопечных бедняках она не говорит. Музыка и тишина окутывают их троих.

София возвращается из церкви вся в снегу. Мама помогает ей отряхнуть снежинки, готовит ей кружку кофе и печенье, и все усаживаются возле нее. София рассказывает о молитве и о проповеди и всегда приводит какое-нибудь поучение или поговорку, которые произвели на нее впечатление.

На этот раз она цитирует стих „Ибо не хлебом единым жив человек“.

– Что тебя так впечатлило в этом стихе? – спрашивает папа.

– Мы иногда забываем, во имя чего мы живем. Нам кажется, что главное – это заработок, плотская любовь и собственность, а это большая ошибка.

– Что же тогда главное? – пытается разговорить ее папа.

– Бог, – отвечает она и широко раскрывает глаза. София полна противоречий. Каждое воскресенье она непременно идет в церковь, а иногда и посреди недели, однако по вечерам любит проводить время в трактире. Правда, она не напивается, но возвращается веселой и со слегка затуманенной головой. Несколько мужчин, с которыми она проводила время, обещали на ней жениться, но под конец передумывали. Из-за этих пустых обещаний она решила вернуться в свою родную деревню. В деревне мужчина не осмеливался обещать девушке жениться и не выполнить обещанного. Если мужчина пообещал жениться и пошел на попятную, его подстерегут и изобьют до крови.

Хуго нравится слушать ее рассказы. Она говорит с ним по-украински. Она любит свой родной язык, и ей хотелось бы, чтобы и Хуго говорил на нем без акцента и без ошибок. Хуго старается, но у него не всегда получается.

Она так отличается от его родителей и от родителей его друзей, как будто родилась на другом континенте: разговаривает громким голосом, движения у нее размашистые, и когда ей кажется, что ее не понимают, она призывает на подмогу свое широкое лицо и передразнивает соседей и своих ухажеров. А еще она поет, становится на колени и всех смешит.

От холода в чулане никак не избавиться. Марьяна запаздывает принести ему утреннюю кружку молока, а бывают дни, что она выходит в город и на весь день забывает о нем. Но иногда она говорит: „Иди к Марьяне, милый, она обнимет тебя“, и одним мановением из холодной тьмы привлекает его к своей волнующейся груди. В те часы, когда он в ее постели в объятиях ее больших рук, им овладевает волшебное забытье. Целыми днями он ожидает этих часов. Когда это случается, он потрясен, а вернее сказать – парализован, не знает, что говорить и что делать. Но, как сказано, не каждый день такое случается. Большую часть дней она пьяна, ворчлива и в беспамятстве падает на свою постель.

И так день за днем. Бывают пасмурные дни, когда он ничего не видит, кроме стен чулана, висящих на крючках выцветших халатов да тонких щелок, сквозь которые в это время года видны лишь забор и серые кусты с опавшими листьями. Это тюрьма, говорит он себе. В тюрьме невозможно читать, невозможно готовить уроки, даже в шахматы невозможно играть. Тюрьма запечатывает мысли и воображение. В последние дни он это понял, а с пониманием появился страх, что постепенно его голова опустеет, он перестанет думать и воображать, и в какой-то день свалится, как свалилось дерево у них во дворе прошлой зимой. Но когда Марьяна наконец-то вспоминает о нем, открывает дверь чулана и говорит: „Что поделывает Марьянин миленький?“ – все страхи мигом проходят, и он встает.

В один из дней, когда они еще спали в широкой постели в объятиях друг друга, Марьяна проснулась в панике и закричала:

– Уже очень поздно, миленький, ты должен немедленно перейти в чулан.

Каждый раз, когда такое случается, тело Хуго сжимается, и он, сгорбившись, без единого слова плетется в чулан.

Стало тихо, и из Марьяниной комнаты не слышалось ни звука. На мгновение ему показалось, что вот-вот откроется дверь и Марьяна позовет, как она иногда делает: „Милый, иди ко мне“.

Он прислушивался и ждал.

Скоро стало понятно, что Марьяна и ее кавалер довольны и о чем-то перешептываются. Из немногих услышанных слов он понял, что в этот раз нет ни споров, ни обвинений, и все там происходит по обоюдному согласию и в тишине.

Мысль о том, что Марьяна выгнала его из своей постели, чтобы спать там со взрослым мужчиной, внезапно наполнила его ревностью и злостью.

От избытка злости и жалости к себе он уснул.

Во сне он видел маму, молодую и красивую, в ее любимом поплиновом платье.

– Ты уже меня любишь? – спросила она с хитрой улыбкой.

– Я? – он был ошеломлен наподобие кого-то, чьи тайны вышли наружу.

– Ты предпочитаешь мне Марьяну, – ответила она, принимая обиженный вид, как делала иногда.

– Мама, я очень тебя люблю.

– Ты это говоришь из вежливости, – сказала она и исчезла.

Стряхнув с себя этот кошмар, он понял смысл этого сна. Если бы мама была рядом с ним, он попытался бы ее успокоить, но ее не было, и потому ее слова повисли в воздухе, как обвинение, подкрепленное уликами.

Тем временем того мужчину сменил другой. Теперь из Марьяниной комнаты доносились неприятные звуки. Новый мужчина говорил требовательным голосом, а Марьяна тщетно его умоляла. Снова старое обвинение – алкоголь. Мужчина напоминал ей, что и в прошлый раз она обещала не пить. Снова она не выполняет своего обещания. После этого напряжение спало.