Тени Королевской впадины Михановский Владимир

— Так кто же ждет тебя?

— Генерал Четопиндо.

— Генерал… Четопиндо? — недоверчиво переспросил Педро.

— Собственной персоной, — подтвердил Миллер.

— Ладно, — миролюбиво произнес Педро, — забудем прошлое. По рукам, «узник»?

— Кстати, чтобы этого гнусного словечка я больше от тебя не слышал, — повысил голос Миллер.

— Не услышишь, Карло, — пообещал капитан, спеси которого явно поубавилось.

Добравшись до пакгауза, расположенного у входа в порт, они остановились, и капитан послал боцмана на рекогносцировку местности.

Ожидая его, грелись на неярком весеннем солнышке.

— Какое это солнце? Видимость одна, — пренебрежительно махнул рукой Педро. — Вот у нас дома… Даст бог, сам убедишься, Карло. Оно столь же горячо и страстно, как наши женщины.

Боцмана не было довольно долго, так что Миллер даже начал волноваться, не случилось ли чего. Однако опасения его были напрасны.

Возвратившись, боцман доложил, что в порту ни души — он словно вымер. И причал пуст, близ него ошвартована только одна «Пенелопа».

— Кто на борту? — спросил Педро.

— Никого, кроме вахтенного, — ответил боцман.

— Добрый знак, — потер руки капитан. — А ты уверен в этом? Твоя ошибка может нам дорого обойтись.

— Я долго наблюдал за судном. Никого на нем нет, кроме вахтенного, — твердо повторил боцман.

— Видно, все сошли на берег, рассеяться после морского путешествия. Что ж, пусть рассеиваются, — решил Педро. — Это им дорого обойдется.

Он подозвал самого молодого из своей команды, почти мальчишку, и, отведя в сторонку, несколько минут что-то горячо втолковывал ему. Матрос понимающе покивал, затем разделся, взял нож в зубы, прыгнул в воду и бесшумно поплыл к «Пенелопе» со стороны кормы, где небрежно болтался трап, оставленный кем-то из команды. Он плыл ловко, бесшумно, без брызг.

Подчиненные Педро внимательно наблюдали тем временем за портом, но он по-прежнему был пустынен.

Между тем ни о чем не подозревающий вахтенный, докурив сигарету, бросил ее за борт, проследив за траекторией. Затем принялся лениво расхаживать по палубе.

Посланец Педро быстро, по-обезьяньи вскарабкался на «Пенелопу» и затаился за рубкой, наблюдая за вахтенным. Нож он сжал в руке, немного отведя ее назад. Выждав момент, он сзади накинулся на беспечного француза, никак не ожидавшего нападения, и вонзил ему нож под левую лопатку.

Вахтенный упал, не успев даже вскрикнуть.

— Точный удар, — удовлетворенно заметил боцман.

— Моя школа, — добавил капитан.

Через несколько секунд глухой всплеск от тела, переброшенного через борт, возвестил, что все кончено.

— Остается переименовать посудину в «Кондор». Или, если угодно, в «Викторию», в честь нашего уважаемого пассажира, — галантно улыбнулся капитан Миллеру. — Между прочим, я случайно узнал: «Пенелопа» пришла сюда за оружием. А пиво — лишь прикрытие…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всегда, приближаясь к Москве, ехал ли на машине, поездом, летел ли самолетом, Талызин чувствовал особое волнение.

Вот и сейчас, глядя в окно вагона на подмосковные березки, уплывающие за горизонт, он ощутил, как привычно перехватило горло.

Еще видны были следы минувших боев: разбитые танки и автомашины, воронки, зигзаги окопов с насыпанным бруствером — словно раны, которые уже начали затягиваться.

Талызин долго не отходил от окна, с каким-то невыразимым чувством вглядываясь в пыльные железнодорожные березки, обгоревшие остовы изб, сиротливо торчащие русские печи, уцелевшие посреди пепелища, покореженные срубы колодцев, не часто попадающиеся фигуры людей. Кое-где можно было увидеть противотанковые надолбы, проволочные заграждения.

Незаметно подкрались сумерки, и только когда замелькали знакомые очертания привокзальных строений, он оторвался от окна.

Белорусский вокзал выглядел по-военному строгим: много теплушек, груженных военной техникой товарных составов. Хриплый женский голос из динамика буднично оповещал о прибытии и отправлении поездов.

Талызин вышел на площадь и направился к небольшой очереди на такси. Перед ним стояла женщина с тремя малолетними детьми и целой кучей разнокалиберных узлов.

— Куда собрались? — улыбнулся ей Талызин.

— Из эвакуации вот вернулись. Эшелон только что прибыл.

— Домой, значит?

— Домой!

Таксист в лихо заломленной кепке переспросил у Ивана адрес и резко тронул машину с места.

После узких и кривых улочек Гамбурга улица Горького показалась Талызину необычайно широкой. Он жадно глядел на прохожих, на хорошо знакомые дома.

Таксист попался на редкость словоохотливый. Он подробно отвечал на расспросы, часто улыбался, будто чувствуя необычное состояние пассажира.

В столице властвовала весна. На газонах пробивалась первая зелень, трепетала юная листва деревьев. На улицах полно народу. Многие одеты совсем по-летнему.

Перед входом в старинный особняк Талызин невольно замедлил шаг, поправил галстук, пригладил непокорные вихры, застегнул пиджак.

Кажется, сто лет прошло с тех пор, как он приходил сюда. Сколько событий сумело уместиться на сравнительно коротком отрезке времени, после памятного ночного разговора с начальником Управления: «внедрение» в немецкий плен, кошмар лагеря, лазарет… Смертельно избитый фашистами француз, который поверил Талызину и назвал исходное сырье и формулы отравляющих веществ, такие длинные, что от сложности их запоминания, кажется, мозги переворачивались… А дальше — побег из лагеря, полный опасностей путь в Гамбург. Город и порт, превращенный в груды развалин. Явка антифашистов, чудом уцелевшая после гестаповских прочесываний… Наконец, долгий, полный приключений путь домой.

Зато возвращался он со спокойной душой и чистой совестью, считая, что теперь и погибнуть не обидно: Талызин знал, что сведения, раздобытые им, передала в Москву в зашифрованном виде гамбургская подпольная радиостанция.

…Пропуск ему был уже заказан.

Массивная дверь закрылась за Талызиным беззвучно. Он про себя отметил, что дорожка в коридоре та же — упругая, плотная, ворсистая, идешь по ней — словно по воздуху плывешь. Отметил знакомую лепнину на высоком потолке. Ведь тогда, в предыдущее свое посещение, все чувства его были обострены волнением, и потому малейшие детали прочно запали в память.

Он постучал в дверь нужного кабинета.

— Перефразируя известную поговорку, можно сказать: точность — вежливость разведчиков! — Улыбаясь, Андрей Федорович вышел навстречу Талызину из-за стола, обнял, крепко, по-отцовски, расцеловал. — Спасибо тебе, Иван! Дважды спасибо. Во-первых, за раздобытую информацию. Радиограмма получена и расшифрована, наши химики и биохимики там разбираются.

— А во-вторых?..

— Во-вторых, что живым вернулся, — еще шире улыбнулся полковник Воронин. — Да ты садись, садись, в ногах, как говорится, правды нет.

Они сели рядом.

— Ну, рассказывай, — произнес Андрей Федорович. — Круто пришлось?

— По-всякому, — коротко ответил Талызин.

— А ты немногословен, — рассмеялся начальник Управления. — Между прочим, я знал, что ты обязательно вернешься.

— Это как?

— А так. Есть у меня свои особые приметы.

— Что же вы мне сразу не сказали?

— Не хотел тебя размагничивать. Нельзя, чтобы разведчик поверил в свою неуязвимость, это может плохо обернуться… Какие у тебя планы? — И, не дожидаясь ответа, предложил: — Хочешь в санаторий? Путевку подберем, отдохнешь с месячишко. Результаты медкомиссии мы получили…

— Некогда отдыхать. Потом, после войны. Я чувствую себя нормально и готов к выполнению нового задания, — выпалил Талызин заранее приготовленную фразу.

Андрей Федорович встал, не спеша прошелся по кабинету, выглянул в окно, обернувшись, веско произнес:

— Нового задания не будет, Иван Александрович. — И, отвечая на недоуменный взгляд Талызина, пояснил: — Войне каюк, пойми наконец это!.. А со здоровьем, брат, у тебя неважно.

Впервые за время беседы Талызин почувствовал нечто вроде растерянности. Кончается война, наступает мирная жизнь, сумеет ли он, военный разведчик, найти в ней место?..

— Не робей, дружище, — полковник Воронин словно угадал его мысли и положил Талызину руку на плечо. — Давай попробуем вместе помараковать, как тебе жить дальше.

Талызин отметил, что седины у Андрея Федоровича за время его отсутствия прибавилось.

— Что смотришь? Я не невеста. А вот невесту тебе подыскать надо.

Иван снова промолчал.

— Как рука? — неожиданно спросил Андрей Федорович.

— Откуда вы знаете, что я был ранен? — удивился Талызин.

— Я все, брат, про тебя знаю! Немецкие товарищи передали из Гамбурга.

— Все в порядке, рана зажила.

— Хорошо. Ты на фронт ушел из Горного института?

— Из Горного.

— Дело золотое… — мечтательно произнес Воронин. — Инженер-горняк, строитель шахт. Или, допустим, разведчик полезных ископаемых… К учебе не тянет?

Иван на мгновение задумался.

— Если сказать честно, тянет. Но беспокоит вот что… Перерыв большой в учебе. Позабыл, боюсь, все, что знал. Сумею ли наверстать? А отстающим уж очень быть не хочется.

— Послушай, Иван Александрович, — нарушил паузу начальник Управления, — а что самым трудным было в последнем деле?

— Самым трудным?

— Да.

— Пожалуй, химические формулы выучить наизусть, — улыбнулся Талызин. — Думал, голова от них лопнет.

— Однако выучил.

— Выучил.

— Значит, память прекрасная, институт успешно закончишь, — заключил Андрей Федорович.

Оба поднялись.

— Еще раз спасибо за службу! — Полковник Воронин крепко пожал Талызину руку на прощание.

Когда за Талызиным закрылась дверь, полковник подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру и, приложив лоб к холодному стеклу, на несколько мгновений прикрыл глаза. Хорошо все получилось, естественно. Похоже, Иван Талызин не почувствовал, как он осторожно «подталкивал» его к решению уйти из кадров.

Авось теперь все обойдется…

Он во всех деталях припомнил последнее совещание у наркома. На нем Воронин доложил, что сложное задание, связанное с добыванием информации о разрабатываемом гитлеровской Германией новом оружии, выполнено. Получены сведения о жестко засекреченных работах, которые ведутся немцами на Свинемюнде.

— Наши химики уже приступили к расшифровке полученной информации, — заключил Андрей Федорович свой доклад.

Лицо наркома оставалось непроницаемым. Поправив плавным жестом пенсне, он произнес, глядя куда-то поверх голов собравшихся в кабинете:

— Помню, помню эту операцию. Она нам недешево обошлась. — И спросил как бы вскользь: — Как доставлена информация?

— Радиограммой из Гамбурга.

— Представьте разведчика.

— Он еще не вернулся.

Нарком удивленно вскинул брови:

— Как прикажете это понимать?

— В Гамбурге невообразимая каша… Видимо, ему приходится добираться через нейтральные страны… — Воронин не называл разведчика, почему-то не спросил его фамилии и нарком.

— Вижу, он не очень торопится вернуться на родину, ваш разведчик. — Глаза наркома за стеклами пенсне стали колючими.

Он встал из-за стола, прошелся по комнате и произнес, ни к кому не обращаясь:

— Нельзя доверять никому, кто побывал за границей. Тем более во вражеской стране. И уж тем более — в плену.

— Но разведчик был внедрен в немецкий концлагерь по нашему заданию, — рискнул заметить полковник.

— Это не меняет дела, — отрезал нарком. И назидательно добавил: — Излишнее доверие может нам дорого обойтись.

«Излишнее доверие…» Андрей Федорович снова коснулся лбом запотевшего стекла. Неужели готовится новая волна репрессий? Неужели этому не будет конца?.. Так или иначе, Талызина необходимо как можно скорее укрыть от «всевидящего ока». И чем скорее, тем лучше. Пока — с глаз долой из кадров… О том, что он сам рискует, и рискует серьезно, Андрей Федорович старался не думать.

Он присел к столу, побарабанил пальцами по папке, лежащей перед ним. В ней находился подробный отчет Талызина о проведенной операции.

Теперь нужно поразмыслить над тем, чтобы приказ об увольнении Талызина из органов разведки не привлек внимания наркома. Ну что ж, для этого у него, начальника Управления, есть кое-какие возможности. Во всяком случае, он не собирался сдаваться без боя.

x x x

Берия терпеть не мог сквозняков, поэтому стекла машины, в которой он ездил, не опускались даже в самую лютую жару. Он сидел рядом с шофером, глядя вперед почти немигающим взглядом. Те, кто сидел сзади, молчали, не смея перекинуться словом, видели: шеф сосредоточен.

За окнами мелькали старинные уютные особнячки, чередующиеся с унылыми домами казарменного вида.

Эти извилистые улочки и переулки, казалось, таили неведомую опасность, она сочилась из окон, ее источали подворотни.

Машина выбралась из центра, по обе стороны шоссе замелькали низкорослые домишки. Берия облегченно вздохнул, достал квадратик замши и принялся тщательно протирать стекла пенсне. Рассеянно потер лоб, думая о предстоящем разговоре со Сталиным. Хозяин был не в духе последнее время, а поведение его, как всегда, непредсказуемо. Конечно, в его отношении к себе Берия уверен, но все-таки… Мало ли что? Хозяин имеет обыкновение время от времени менять свое окружение. Так убрал он его предшественника — Ежова, разумеется, с убедительной формулировкой — «за преступления против советского народа». А уж на что этот коротышка был изворотлив! И происхождения самого что ни на есть пролетарского, и с послужным списком безупречным — комар носу не подточит. А уж сапоги Хозяину лизал — с вожделением, сладострастием каким-то. Да и в выдумке ему не откажешь. Сочинил, что троцкисты пропитывали в его кабинете портьеры кислотой, в которой растворена ртуть. — чтобы, значит, его, наркома внутренних дел, отравлять понемногу. Вроде бред, выдумка, чушь собачья. Но нужно досконально знать Сталина, его болезненную подозрительность, чтобы понять, что в такой выдумке кроется тончайший психологический расчет.

А что толку? Ничто, в конечном счете, не помогло Николаю Ивановичу. Даже воздействовать на него особыми методами не пришлось. Ежов попросил бумагу, карандаш и, криво улыбнувшись, сказал, что напишет нужное признание. Ясное дело — знал, что от него требуется, с его-то опытом допросов «врагов народа»!

Кунцевская дорога быстро разматывалась, вскоре из-за поворота показалась Ближняя дача.

Сталин сегодня выглядел особенно усталым, каким-то угнетенным. Под глазами набрякли грузные мешки, он старчески сутулился. Берия — в который раз! — подумал, как разительно отличается Хозяин от своих праздничных, помпезных портретов. Ну что ж, так надо. Народ должен всегда видеть своего вождя величавым, сильным, уверенным в себе.

На даче кроме охраны и прислуги никого не было, даже личного секретаря Сталина — Поскребышева.

Сталин принял наркома, как обычно, внизу, в небольшой гостиной, скромно, по-спартански обставленной.

Вошла пожилая женщина с простым русским лицом, принесла две чашки грузинского чая. Это было очень кстати — Берию после дороги мучила жажда.

— Чем порадуешь, Лаврентий? — вскользь бросил Сталин, не спеша набивая трубку.

— Работы много, Иосиф Виссарионович.

— Знаю, знаю твою работу, Лаврентий, — заметил Сталин, и в словах его Берии почудилась насмешливость, заставившая насторожиться.

Впрочем, уже через несколько минут разговора он безошибочным чутьем, которое выработалось многими годами, понял, что на этот раз ничего существенного на него у Сталина не имеется — так, может быть, пустяки, пара-тройка анонимок. Его предположение подтвердилось, когда Сталин дал ему прочитать несколько писем, прошедших сквозь фильтры секретариата, ежедневно разбирающего вороха почты со всех концов страны.

— Я чист перед тобой, Иосиф Виссарионович, — растягивая слова, произнес Берия. И добавил, кивнув на листки, лежащие между ними на чайном столе: — Это все происки врагов.

— Врагов у нас хватает, — согласился Сталин, сильнее пыхнув трубкой. И это коротенькое «нас» окончательно привело Берию в хорошее расположение духа. Он давно уже научился понимать Хозяина с полунамека.

— У меня для тебя добрая весть, Иосиф Виссарионович, — выдержав паузу, сказал Берия.

— Люблю добрые вести. Честно говоря, начал отвыкать от них. — Сталин вынул изо рта трубку и приготовился слушать.

— Удалось получить информацию из глубокого немецкого тыла, со Свинемюнде…

— О новых ОВ? — с живостью перебил Сталин, и желтые глаза его блеснули.

— Да.

— Отличный подарок, — разгладил Сталин усы. Он не спросил, чья это заслуга.

— Что-то Поскребышева не видно?

— У него поручение в Москве. А насчет врагов — все верно, они не унимаются, — повторил Сталин, повинуясь какому-то ходу своей мысли.

— Это так, — подхватил Берия. — У меня накапливается материал на таких людей, что, когда ты получишь его, очень удивишься, Иосиф Виссарионович.

Сталин ухмыльнулся в усы:

— Может, ты и на меня компромат собираешь, а, Лаврентий?

Вместо ответа Берия прижал руки к груди, дав понять, сколь невероятно и кощунственно такое предположение.

Заметив, как Сталин мельком глянул на настенные часы, Берия поднялся, догадавшись, что рассиживаться нечего.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Рамиро Рамирес вставал рано. Это уже вошло в привычку. Осторожно, стараясь не разбудить жену, выскальзывал из-под одеяла, шел на цыпочках на кухню и там наскоро что-нибудь проглатывал. Затем на часок отправлялся побродить, «зарядиться бодростью перед работой», как он сам говорил. Чаще всего Рамиро шел к морю, иногда забредал в порт, где у него было множество знакомых среди докеров.

Сейчас около пяти, Люсию нужно будить в шесть, чтобы она не опоздала на табачную фабрику.

Рамиро прикрыл за собой калитку и, насвистывая, двинулся по каменистой дороге.

Песок и ноздреватые камни приятно холодили босые ноги. Говорят, эти камни вулканического происхождения. Во всяком случае. Рамиро свято верил в это. Он даже стихи сочинил:

  • Вулкан дохнул —
  • И туча пепла
  • Перечеркнула небосвод,
  • Светило зоркое ослепло,
  • И пробудилась ярость вод…
  • Заканчивались они так:
  • Вот так народ
  • Дохнет вулканом
  • И цепи рабства разорвет
  • И пенным валом
  • Океанным
  • Своих мучителей сметет!

Стихи эти Рамиро положил на музыку, и песенку некоторое время распевали, до тех пор пока губернатор не запретил ее, опираясь на «законы военного времени».

После этого Рамиро сочинил песенку о губернаторе, которая едва не стоила ему свободы. Несколько недель ему приходилось скрываться в порту, прячась в пакгаузах, между тюков с товарами…

Он сочинил множество песен, которые распевались в разных уголках Оливии. Но перед каждой новой песней, которую еще предстояло сочинить, он чувствовал робость. Отец когда-то в юности, до женитьбы, много лет работавший подрывником на медных рудниках, рассказывал, что примерно такое же чувство он испытывал каждый раз, поднося спичку к бикфордову шнуру. Все правильно. Разве поэзия — это не огонь?

— И песня, и стих — это бомба и знамя, — вслух повторил Рамирес, отворяя калитку.

В стороне от дороги показался поселок фавел. Жалкие хижины сбились в кучу, как бы стараясь спрятаться друг за друга. Ящики из-под мыла, макарон и прочего товара служили стенами, гофрированное железо и текстолит — крышей.

Рамиресу довелось побродить по стране, он исходил ее из конца в конец и пришел к выводу, что нужда повсюду на одно лицо, неважно, на севере ли ты, где горные отроги припорошены снегом, или на юге, где знойный ветер пустыни опаляет лицо. И запах у нищеты повсюду одинаков: она пахнет пеленками, керосином, дешевыми сигаретами, черствым хлебом — она пахнет беспросветным отчаяньем.

Над некоторыми крышами уже вился дымок.

Подойдя поближе, Рамиро расслышал голоса — звукопроницаемость стенок хижин была такова, что все жители фавел обитали как бы в общей комнате, одной огромной семьей. Да так оно, в сущности, и было — бороться с нуждой можно только сообща. Когда кто-то долго хворал или, получив травму в порту, на табачной фабрике или на руднике, получал пинок от хозяина — шапка шла по кругу. Каждый делился чем мог, подчас — последним.

И здесь, в фавелах, Рамиресу приходилось иногда прятаться от ищеек полиции.

Из-за горизонта показалось солнце. Первые его луча брызнули расплавленным золотом. «Расплавленным золотом», — мысленно повторил Рамиро, усмехнувшись красивому поэтическому сравнению. Он-то в жизни не видел золота — ни в расплавленном, ни в обычном состоянии. Какое там золото!

До приезда в город он понятия не имел, что такое матрас. В семье Рамиро был седьмым ребенком. Родители — сельскохозяйственные рабочие — с утра до ночи гнули спину, чтобы как-то прокормить свое многочисленное семейство.

Выпив в праздник стаканчик-другой кашасы, отец любил с гордостью повторять:

— У меня собственный дом…

Предмет своей гордости родители Рамиро целиком, до последнего кирпича, соорудили собственными руками. До последнего кирпича… Да они и кирпичи-то формовали сами, потому что фабричные стоили слишком дорого.

Детишки помогали как могли — носили инструмент, подавали раствор глины, связывали в пучки камыш для крыши, подметали двор и таскали на свалку строительный мусор.

За строящимся домом отец вырыл круглую яму, и маленький Рамиро, гордый оказанным доверием, с утра до ночи месил босыми ножонками глину, в которую для крепости добавлялся овечий навоз.

Кирпич не обжигали — для этого ведь нужна была специальная печь. Его выдерживали несколько дней на яростном оливийском солнце, отчего кирпич делался твердым, и выкладывали стены, которые медленно, но верно тянулись кверху.

Приходя в сумерки с работы, отец ужинал, отдыхал немного и принимался за дом. Кирпичи он укладывал споро, как заправский каменщик.

— Говорят, если в глину добавить конский волос, кирпич будет несокрушим, — говорил отец.

— Да где его возьмешь, конский волос? — вздыхала мать, подавая кирпич.

— Сойдет и так, — соглашался отец и поправлял рукавом пышный ус, тронутый сединой.

Собственный дом!

Он состоял из одной комнаты. В ней помещались все девять членов их семьи. Пол — земляной, мебель — деревянные топчаны, собственноручно сколоченные отцом, постельное белье — овечьи шкуры…

Из задумчивости Рамиреса вывел приветственный возглас. Из крайней хижины выскочил парень и вприпрыжку бросился навстречу.

— Доброе утро, Рамиро! — произнес он, запыхавшись от быстрого бега.

— Здравствуй, дружище, — остановился Рамирес. — Есть какие-нибудь новости?

— Да.

Рамирес остановился:

— Выкладывай.

— В порт собрался?

— Как видишь.

— Будь осторожен.

— А что случилось? — поинтересовался Рамирес. — Океан обрушился на сушу? Проснулся прибрежный вулкан? Или профсоюз выступил на стороне рабочих?

Парень рассмеялся:

— Ни то, ни другое, ни третье. В порту полно полиции и шпиков.

— Неужели о забастовке пронюхали?

— К счастью, нет. — Парень понизил голос. — Говорят, они наркотики ищут.

Глаза Рамиреса сузились и потемнели.

— Наркотики? — переспросил он.

— Да. Говорят, из-за океана к нам все больше поступает этой заразы.

— Вместе с недобитыми фашистами.

— Вот именно, — кивнул парень. — Говорят, кое-кто помогает гитлеровским молодчикам, которые просачиваются в Оливию… Может, вернешься? В порту опасно.

Рамирес пожал плечами:

— Я не трус.

— О собрании не забыл? В девять вечера, где обычно, — напомнил парень.

— Мне о собрании сказал сам Орландо Либеро.

— Когда начинаете бастовать?

— Т-с-с, — парень настороженно огляделся. — И у ветра есть уши. Наша сила — во внезапности.

— Ну, ладно. А я-то вам зачем?

— Ты нужен нам, Рамиро. Ты напишешь для нас новую песню! И она станет гимном бастующих.

— «И песня, и стих — это бомба и знамя, и голос певца поднимает класс», — продекламировал Рамирес.

— «И песня, и стих — это бомба и знамя»! — восхищенно повторил парень. — Какие слова! Ты растешь, Рамиро, до тебя скоро рукой не дотянешься. Молодчина!

— Это не мои стихи, — усмехнувшись, покачал головой Рамирес.

— А чьи?

— Одного русского поэта.

Дорога сделала поворот. Вдали показались строения порта.

— До вечера. — попрощался Рамирес о парнем.

Времени оставалось немного, а он решил непременно заглянуть к докерам.

В главном порту страны работа не прекращалась круглые сутки. К ночи, правда, темп погрузки-разгрузки замедлялся, но всегда находились нетерпеливые судовладельцы, которые желали как можно скорее загрузить или, наоборот, разгрузить свою посудину, чтобы товар не залеживался, а зафрахтованное судно не простаивало лишние часы: бизнес есть бизнес. Некоторые докеры соглашались на ночную погрузку: хотя работать в темноте, при скудном освещении опаснее, зато двойная плата…

Профсоюз докеров, несмотря на усилия левых, занимал пассивную позицию. В его руководстве окопались люди, далекие от интересов рабочих.

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Молодой красавице вдове, вынужденной вступить в новый брак, чтобы получить огромное наследство, совс...
Это – пожалуй, самая необычная из книг Стивена Кинга. Книга, в которой автобиографические, мемуарные...
Ужас, что пришел в сытый, богатый городок, принял одно из самых древних обличий в мире – обличье цыг...
В обычном маленьком городке живет обычный человек, медленно, но верно погружающийся в пучину черной ...
Благородные аферисты и по совместительству частные детективы красавица и умница Лола, ее друг Леня М...