Фея Альп Вернер Элизабет
— Ты или спятил, или влюблен. Влюбленный все считает возможным, и очевидно, визит в Гейльборн был для тебя роковым.
— Влюблен? — повторил Вольфганг, и его губы дрогнули в насмешливой улыбке. — Нет, Бенно, ты знаешь, что у меня никогда не было ни времени, ни расположения заниматься любовными бреднями, теперь же менее, чем когда-либо. Не смотри на меня с таким ужасом, точно это государственная измена! Даю тебе слово, Алиса Нордгейм не раскается, если отдаст мне руку, она найдет во мне самого внимательного, самого деликатного мужа.
— Я нахожу такие расчеты отвратительными, — загорячился доктор. — Ты молод и талантлив, достиг положения, освобождающего тебя от всяких забот о завтрашнем дне, будущее открыто перед тобой, а у тебя в голове погоня за богатой женой! Стыдно, Вольф!
— Милейший Бенно, ты этого не понимаешь! Вы, идеалисты, вообще не понимаете, что в жизни необходим расчет. Ты, разумеется, женишься по любви, будешь тяжким трудом зарабатывать хлеб для жены и детей в каком-нибудь маленьком городишке и, наконец, сойдешь в безвестную могилу с возвышающим душу сознанием, что остался верен своему идеалу. Я же требую от жизни всего или ничего.
— Так добивайся же этого, черт возьми, собственными силами! — еще горячей воскликнул Бенно. — Добился же твой великий образец, Нордгейм!
— Совершенно верно, но он ухлопал на это больше двадцати лет. Вот и мы поднимаемся по дороге медленно, с трудом, в поте лица своего, а взгляни-ка на того крылатого молодца! — и он указал на орла, описывающего круги над ущельем. — Его крылья донесут на вершину Волькенштейна в несколько минут. Да, хорошо, должно быть, стоять там, наверху, видеть весь свет у своих ног и чувствовать себя близко к солнцу! Я не хочу ждать, пока состарюсь, я желаю подняться наверх теперь же и, можешь поверить мне, решусь на полет раньше или позже!
В это время среди лиственниц леса, подымавшегося вверх по горе рядом с дорогой, послышалось шуршание; с высоты огромными прыжками слетел Грейф и стал приветствовать доктора, с визгом требуя от него обычной ласки. Вслед за ним наверху, между деревьями, показалась его молоденькая хозяйка, спускавшаяся той же дорогой. Она во весь дух мчалась по камням и древесным корням, через чащу кустарника, пока не очутилась внизу, с пылающими щеками и еле переводя дух.
Баронесса Ласберг была бы вполне удовлетворена, если бы видела, как Эрна ответила на поклон Эльмгорста: холодно, сдержанно, совершенно так, как приличествует баронессе Тургау; при этом она мельком окинула взглядом изящную внешность молодого человека.
На Эльмгорсте был сегодня легкий, удобный костюм, приближающийся по покрою к одежде горцев; ему этот костюм шел замечательно, и Эльмгорст казался в нем туристом-аристократом, вышедшим с проводником на прогулку. Рейнсфельд со своей небрежной манерой держаться сильно терял рядом с этой стройной, высокой фигурой. Серая куртка и шляпа доктора успели за последние дни еще несколько раз побывать под дождем, отчего не стали красивее, но, по-видимому, это нисколько его не огорчало. Глаза Рейнсфельда весело заблестели, когда он увидел молодую девушку, которая подошла к нему с обычной фамильярностью.
— Вы к нам, доктор, не правда ли? — спросила она.
— К вам, — подтвердил он. — Дома все благополучно?
— У папы был совсем нехороший вид утром, но все-таки он пошел на охоту, — сказала Эрна. — Мы с Грейфом отправились к нему навстречу, но не нашли его, должно быть, он пошел домой другой дорогой.
Девушка присоединилась к молодым людям, которые сошли теперь с проезжей дороги и направились по довольно крутой дорожке к Волькенштейнергофу. Однако Грейф решительно не желал мириться с присутствием Эльмгорста: он по-прежнему рычал на него и скалил зубы.
— Что это с Грейфом? — с удивлением спросил Рейнсфельд. — Обычно он относится к людям добродушно и доверчиво.
— По-видимому, его любовь к человеческому роду не простирается на меня, — сказал Эльмгорст, пожимая плечами. — Что касается его добродушия, то оно тоже не всегда проявляется: в Гейльборне, в салоне господина Нордгейма, он произвел целый переполох. Фрейлейн фон Тургау совершила настоящий подвиг ради того, чтобы успокоить ребенка, которого он перепугал до смерти.
— А господин Эльмгорст тем временем ухаживал за дамами, упавшими в обморок, — насмешливо промолвила Эрна. — Я еще видела, как рыцарски любезно перебегал он от Алисы к баронессе Ласберг и обливал обоих потоками одеколона. Можно было умереть со смеху!
Она громко и весело расхохоталась. Вольфганг на минуту сжал губы и бросил сердитый взгляд на молодую девушку, но потом ответил чрезвычайно учтиво:
— Вы так энергично завладели героической ролью в пьесе, что мне оставалось только взять на себя скромную роль услужливого рыцаря. Что я не особенно робкого десятка, я доказал вам недавно на Волькенштейне, хотя вследствие незнания дороги и не добрался до вершины.
— Да ты и не доберешься до нее, — вмешался Рейнсфельд, — вершина недоступна. Даже самые смелые альпинисты останавливаются перед этими стенами, и не одному удальцу попытка взобраться на них стоила жизни.
— Неужели фея Альп так ревниво охраняет свой трон? — смеясь, спросил Эльмгорст. — Вообще она, кажется, весьма энергичная дама, швыряет вокруг лавинами, как снежками, и, точно какое-нибудь языческое божество, ежегодно требует парочку-другую человеческих жертв.
Он взглянул на гору Волькенштейн, которая и сегодня оправдывала свое название: все другие горы были видны совершенно ясно, только ее вершину окутывали белые облака.
— Напрасно ты смеешься над этим, Вольфганг, — неохотно сказал доктор. — Ты не жил здесь осенью и зимой и еще не знаешь нашей сердитой феи Альп, страшных стихийных сил гор, которые слишком часто угрожают жизни и имуществу бедного горного люда; ее недаром боятся здесь, в ее царстве. Однако ты, кажется, хорошо знаком с этой легендой?
— Фрейлейн фон Тургау была так добра, что хотела познакомить меня со строгой дамой, — сказал Вольфганг. — Но она приняла нас очень немилостиво, встретив грозой на пороге своего дворца, так что я не удостоился чести представиться лично ей.
— Берегитесь этого личного свидания: оно может дорого вам обойтись! — воскликнула Эрна, рассерженная его насмешкой.
Эльмгорст улыбнулся с видом превосходства, в котором действительно было что-то оскорбительное.
— Вы не можете требовать от меня уважения к горным духам, баронесса: ведь я пришел сюда специально для борьбы с ними. Деятельность девятнадцатого столетия не уживается с верой в привидения. Пожалуйста, не смотрите на меня с таким негодованием: ведь наши поезда не побегут через Волькенштейн, так что ваша фея Альп может пока свободно восседать на своем троне. Но ей придется все-таки наблюдать оттуда, как мы завладеем ее царством и закуем его в цепи. Впрочем, я не имею ни малейшего намерения лишать вас ваших детских верований. В вашем возрасте они вполне естественны.
Он ничем не мог рассердить свою юную противницу сильнее, чем этими словами, которыми так решительно причислял ее к детям. Это самое тяжкое оскорбление, которое можно нанести шестнадцатилетней девушке, и оно произвело свое действие. Эрна вспыхнула таким гневом, как будто самой ей пригрозили заковать в цепи, ее глаза засверкали, и, сердито топнув маленькой ножкой, она крикнула с детской горячностью:
— Ну, так я очень бы хотела, чтобы фея Альп сама спустилась с Волькенштейна среди бури и грома и показала вам свое лицо! Вы, наверное, не пожелали бы во второй раз увидеть его!
С этими словами она отвернулась от инженера и, оставив его с Рейнсфельдом, побежала через луг, а за ней последовал Грейф; через несколько минут ее стройная фигурка с развевающимися волосами скрылась в дверях дома.
Вольфганг остановился и смотрел ей вслед; насмешливая улыбка еще играла на его губах, но голос прозвучал резко, когда он произнес:
— О чем думает барон Тургау, предоставляя дочери расти, как трава в поле? Ведь она невозможна в цивилизованном обществе, она годится разве для этой глуши.
— Да, она выросла дикой и свободной, как альпийская роза! — сказал Бенно, также не сводя взора с двери.
Эльмгорст быстро обернулся при этих словах и пытливо посмотрел на друга.
— Ты становишься поэтом! Уж не воспылал ли ты страстью?
— Я? — удивленно спросил Бенно. — С чего ты взял?
— Мне пришло это в голову, потому что ты говорил так образно. Обычно за тобой такое не водится. Пока твоя «альпийская роза» — не более, как очень своенравный и невоспитанный ребенок, тебе придется еще воспитывать ее.
В этих словах слышался жесткий, саркастический оттенок, и они, видимо, оскорбили молодого врача; он ответил раздраженно:
— Отстань от меня со своими шутками! Скажи лучше, зачем ты идешь в Волькенштейнергоф. У тебя дело к барону?
— Да, но переговоры будут не особенно дружественными. Нам необходима его земля для железнодорожной линии, а он не дает ее, и мы должны были прибегнуть к нашему принудительному праву. Однако старый упрямец не унимается, он продолжает протестовать и упорно не позволяет производить на его земле какие-либо измерения. Этот человек воображает в своей ограниченности, что его отказ может к чему-нибудь привести. Разумеется, дело пошло своим порядком, а так как назначенный барону срок истекает, и мы вступаем во владение, то я и иду объявить ему, что работы начнутся безотлагательно.
Рейнсфельд слушал с очень серьезным лицом, и в голосе его слышалась сильная озабоченность, когда он сказал:
— Прошу тебя, Вольф, не приступай к делу со своей обычной бесцеремонностью: право же, барон не совсем вменяем в этом пункте. Я и сам не раз старался убедить его, что сопротивление бесполезно, но он положительно помешан на мысли, что никто не имеет права отнять у него его старинное родовое имение. Он любит свой дом всеми силами души, и если ему действительно придется расстаться с ним, боюсь, что это будет стоить ему жизни.
— Какой вздор! Он покорится, как все неразумные люди, когда увидит, что это, безусловно, необходимо. Но, конечно, я буду действовать деликатно, ведь речь идет о зяте Нордгейма. Не то я не стал бы церемониться, а просто послал бы рабочих к нему в дом. Нордгейм желает, чтобы дело устроили, по возможности щадя барона Тургау, потому я и взялся за него сам.
— Будет сцена, — заметил Бенно. — Барон Тургау прекраснейший человек, но неимоверно вспыльчив и горяч, когда считает себя оскорбленным в своих правах. Ты еще его не знаешь.
— Напротив, я уже в Гейльборне имел честь познакомиться с его первобытной натурой и сегодня приготовился к всевозможным грубостям. Впрочем, ты прав: этот человек совершенно невменяем в серьезных вопросах, и я намерен считаться с этим.
Они вошли в дом. Тургау только что вернулся домой: на столе еще лежало ружье, а подле него — две куропатки. Должно быть, Эрна предупредила его о предстоящем визите, потому что он не высказал удивления при виде инженера.
— Ну-с, доктор, — со смехом крикнул он Рейнсфельду, — вы пришли как раз во время, чтобы убедиться в моем непослушании: пойман с поличным! — И он указал на ружье и на дичь.
— Достаточно взглянуть на вас самого, — возразил Рейнсфельд, глядя на темно-красное, разгоряченное лицо хозяина, а вы еще, говорят, плохо чувствовали себя утром.
Он хотел пощупать у Тургау пульс, но тот отдернул руку.
— Это подождет, мы успеем поговорить и после. Вы пришли ко мне в гости.
— Я позволил себе прийти, господин фон Тургау, — сказал Вольфганг, подходя, — и если мое присутствие не неприятно вам…
— Как человек, вы мне приятны, как инженер — нет, — ответил Тургау с обычной прямотой. — Очень рад видеть вас, только, покорнейше прошу, ни слова о вашей проклятой дороге, иначе я, забыв всякое гостеприимство, вышвырну вас за дверь. Ну-с, милости просим! Садитесь!
Он придвинул инженеру стул и сам сел на обычном месте. Эльмгорст с первой же минуты увидел, как трудна будет его задача; возможность соблюдать осторожность, как требовали обстоятельства, казалась ему крайне сомнительной, но надо было приступить к делу, и он заговорил в шутливом тоне:
— И уже знаю, какого отъявленного врага имеет наше предприятие в вашем лице. Мое служебное положение — худшая рекомендация, с которой я мог явиться к вам, потому я и не решился прийти один, а захватил с собой своего старого товарища для защиты.
— Эльмгорст, Рейнсфельд — ваш товарищ? — спросил Тургау, и видно было, что инженер сразу возвысился в его глазах.
— Друг детства: мы подружились еще в школе, потом учились в одном городе, хотя и выбрали себе разные специальности. Приехав сюда, я тотчас разыскал Бенно, и, надеюсь, мы и теперь будем друзьями.
— Мы жили здесь так мирно, пока оставались между своими, — горько произнес Тургау, — а как явились вы со своей проклятой дорогой, начались раздоры; когда же здесь станут раздаваться свистки да грохот поездов — прощайте, покой и мир!
— Папа, ты нарушаешь условие, которое сам же поставил, и говоришь о дороге! — со смехом воскликнула Эрна. — Пойдемте, доктор, я хочу показать вам, что мне прислала кузина Алиса из Гейльборна. Это такая прелесть!
Она потащила доктора в соседнюю комнату, давая тем самым инженеру новый повод возмутиться ее невоспитанностью. Он был совершенно согласен с баронессой Ласберг — что за манера обращаться с молодым человеком, хотя бы он десять раз был врачом и другом дома!
Бенно бросил беспокойный взгляд на остающихся мужчин: знал, о чем теперь пойдет речь, но полагался на дипломатический талант друга.
— От этой истории никуда не уйдешь, — проворчал Тургау, и Эльмгорст тотчас ухватился за его слова.
— Вы совершенно правы, барон, к ней постоянно приходится возвращаться, и, даже рискуя, что вы приведете в исполнение свою угрозу и в самом деле вышвырнете меня за дверь, я должен представиться вам как уполномоченный железнодорожного общества, пришедший к вам по делу. Измерения и предварительные работы в Волькенштейнергофе нельзя откладывать долее, и на днях к ним приступят.
— Как бы не так! — гневно крикнул Тургау. — Сколько же раз мне повторять, что я не потерплю рабочих на своей земле?
— На вашей земле? Но она уже не ваша. Общество несколько месяцев тому назад приобрело ее, и вы можете когда угодно получить деньги. Все давно кончено.
— Ничего не кончено! — крикнул барон, еще более раздражаясь. — Вы воображаете, что я стану обращать внимание на приговор, который представляет насмешку над справедливостью, и которого ваше общество добилось неправедными путями? Вы думаете, я уйду из своего дома, чтобы дать место локомотивам? Ни шага не сделаю!
— Пожалуйста, не волнуйтесь! — перебил его Вольфганг. — Пока нет и речи о том, чтобы выгонять вас из дома: сейчас должны начаться только предварительные работы, сам же дом остается в вашем неограниченном распоряжении до следующей весны.
— Весьма милостиво! — горько засмеялся Тургау. — Итак, до следующей весны? А весной?
— Его снесут.
Барон собирался опять вспылить, но в хладнокровии Эльмгорста было что-то такое, что против воли принудило его сдержаться. По крайней мере, он сделал попытку овладеть собой, но его лицо еще больше потемнело, и он заговорил резким тоном:
— Вы находите, что это само собой разумеется? Да что вы знаете о том, как можно любить свой родной угол? Вы тоже принадлежите веку пара, как и мой шурин. Он выстроил себе три-четыре дворца, но ни в одном из них не проведет и года: сегодня он в них живет, завтра продаст, как ему придет фантазия, а Волькенштейнергоф уже два столетия принадлежит Тургау и должен оставаться в их роду, пока последний Тургау закроет глаза. Все остальное мы потеряли: мы не умели копить и скаредничать, и все мало-помалу было спущено. Но старое гнездо, колыбель нашего рода, мы удержали, несмотря ни на какую крайность, ни на какие несчастья. Мы предпочли бы терпеть нищету и голодать, чем расстаться с ним. И вдруг является ваша железная дорога и хочет сровнять с землей мой дом, уничтожить вековые права и отнять у меня то, что принадлежит мне по божеским и человеческим законам! Пусть попробует! Я говорю «нет и нет»! Это — мое последнее слово!
Тургау, в самом деле, имел такой вид, точно собирался отстаивать свои права до последней капли крови, и всякий другой собеседник, наверное, замолчал бы, чтобы не раздражать этого страстного человека, или отложил бы разговор, но Вольфганг и не подумал остановиться, решив довести дело до конца.
— Вон те горы еще древнее Волькенштейнергофа, — серьезно сказал он, — те леса еще глубже вашего пустили корни в родную почву, и все-таки они вынуждены уступить. Мне кажется, вы не имеете ни малейшего представления о том, каким грандиозным делом является наше предприятие, какими огромными капиталами оно ворочает и какие препятствия преодолевает. Мы прокладываем путь сквозь горы, изменяем течение потоков, перекидываем мосты через пропасти, и все, что стоит у нас на дороге, должно пасть. Мы вступаем в борьбу со стихиями и остаемся победителями, спросите же сами себя, может ли остановить это движение воля одного человека.
Тургау не отвечал. Казалось, гнев его разбился о непоколебимое спокойствие противника, который стоял перед ним в самой почтительной позе, но ясный голос которого звучал жестко и неумолимо, а взгляд, твердо и холодно устремленный на Тургау, приводил того в оцепенение. До сих пор барон не хотел слушать никаких убеждений, упорно цепляясь за свои права, которые были в его глазах так же непоколебимы, как сами горы; теперь в его душу в первый раз закралось подозрение, что его упорство все-таки будет сломлено, что он окажется побежденным в борьбе с этой силой, покоряющей даже горы. Он тяжело оперся на стол и с трудом перевел дух.
— Вы увидите, что мы действуем со всей возможной деликатностью, снова заговорил Эльмгорст. — Работы, которые начнутся в ближайшее время, едва ли будут беспокоить вас, а зимой прекратятся совершенно; только весной, когда начнется собственно постройка…
— Я должен буду уйти, хотите вы сказать? — хриплым голосом договорил Тургay.
— Да, должны, — холодно ответил Эльмгорст.
Роковое слово, истину которого он вдруг почувствовал, лишило Тургау последних остатков самообладания. Он возмутился против него с горячностью, заставившей сомневаться в его вменяемости.
— Но я не хочу! Не хочу, говорю я вам! — выкрикнул он, не владея собой. — И если даже скалы и леса уступают вам, то я не сойду с вашей дороги! Но берегитесь наших гор! Как бы они не обрушились на все ваши постройки и не разнесли их в щепки! Хотел бы я присутствовать при том, как ваше проклятое дело разлетится вдребезги! Хотел бы я…
Барон не договорил и судорожно схватился руками за грудь, последнее слово замерло в глухом стоне, и его могучее тело грохнулось на пол, как пораженное молнией.
— Боже мой! — воскликнул, подбегая, доктор Рейнсфельд, появившийся в дверях во время последних слов бурной сцены. Но Эрна опередила его, она подбежала к отцу первая и с криком испуга опустилась подле него.
— Не пугайтесь! — сказал ей доктор, мягко отстраняя ее, и с помощью Эльмгорста поднимая бесчувственного барона, чтобы перенести на диван. — Это обморок, припадок головокружения, который уже был у барона несколько недель назад. Он и теперь поправится.
Девушка перешла вслед за ними к дивану и стояла с судорожно сжатыми руками, не сводя взора с лица говорящего. Должно быть, она прочла на нем вовсе не то, о чем говорили его утешительные слова.
— Нет, нет! — воскликнула она в ужасе. — Вы обманываете меня! Это другое! Он умирает, я вижу! Папа, папа, это я, твоя Эрна! Ты не узнаешь меня?
Бенно не ответил и стал поспешно снимать с больного сюртук; Эльмгорст хотел помочь ему, но Эрна оттолкнула его руку.
— Не прикасайтесь к нему! — крикнула она, задыхаясь. — Вы убили его, вы принесли несчастье в наш дом! Прочь от него! Я не потерплю, чтобы вы дотронулись до него… Уйдите!..
Вольфганг невольно отступил и, ошеломленный, испуганный, смотрел на Эрну. В эту минуту перед ним был далеко не ребенок, она стояла, широко разведя руки, как бы защищая отца, и глаза ее сверкали такой дикой, безграничной ненавистью, словно она готова была тут же задушить врага.
— Уйди, Вольфганг, — тихо сказал Рейнсфельд. — Бедная девочка совсем потеряла голову. Тебе не следует оставаться: очень может быть, что барон еще раз придет в себя, тогда именно тебя он не должен видеть.
— Еще раз? — повторил Эльмгорст. — Так ты боишься?..
— Самого худшего. Уходи и пришли мне на помощь старую Рони; ты найдешь ее где-нибудь в доме. Подожди во дворе, я выйду к тебе, когда будет можно.
И он почти насильно вывел его. Вольфганг молча повиновался. Он послал в комнату служанку, которую встретил в прихожей, и вышел на свежий воздух. Тяжело ему было: кто мог предвидеть такой конец!
Прошло около четверти часа. Бенно Рейнсфельд явился, наконец, он был очень бледен.
— Ну? — поспешно спросил Вольфганг.
— Все кончено! — вполголоса ответил доктор. — Удар, я с первой минуты увидел, что смерть неизбежна.
Вольфганг не ожидал такого, это было слишком ужасно, слишком внезапно, чтобы так сразу прийти в себя.
— Мне страшно тяжело, Бенно, — заговорил он все-таки, — но я ведь не виноват. Надо дать знать Нордгейму.
— Непременно, насколько я знаю, он единственный близкий родственник. Я должен остаться с бедной девушкой, она вне себя от отчаяния. Отправь кого-нибудь в Гейльборн…
— Я поеду сам. Прощай!
— Прощай! — коротко ответил Бенно, возвращаясь в дом. Вольфганг повернул к воротам, но вдруг остановился и медленно подошел к открытому окну.
Там, в комнате, стояла на коленях Эрна, обеими руками обхватив тело отца. Человек, еще четверть часа назад полный жизненных сил и упорно боровшийся с неумолимой судьбой, теперь лежал тихо и неподвижно; он не слышал отчаянного плача своего осиротевшего дитяти. Судьба обратила его слова в предсказание: Волькенштейнергоф оставался во владении старинного рода, колыбелью которого он был, пока последний Тургау не закрыл глаза навеки.
4
Прошло три года. Председатель Нордгейм переехал в столицу, где его дом вполне соответствовал богатству владельца. Это большое здание, скорее дворец, было выстроено знаменитым архитектором в самой аристократической части города. Внутренние помещения, убранные с расточительной роскошью, отвечали всем требованиям светской жизни, прислуги содержался целый штат.
Во главе хозяйства уже много лет стояла баронесса Ласберг. Овдовев и оставшись совершенно без средств, она воспользовалась рекомендацией одного из своих знатных родственников и весьма охотно заняла место в доме богатого «выскочки», который предоставил ей неограниченную власть распоряжаться по своему усмотрению. Как ни старался это скрыть Нордгейм, но ему доставляла большое удовольствие мысль, что настоящая аристократка принимает его гостей и занимает место матери при его дочери и племяннице. Уже три года Эрна фон Тургау жила в доме дяди, который стал ее опекуном и тотчас после смерти отца взял ее к себе.
Председатель сидел в своем кабинете. Он разговаривал с господином, занимавшим место напротив него. Это был один из лучших столичных адвокатов, юрисконсульт железнодорожного общества, во главе которого стоял Нордгейм. Беседа имела оттенок частного разговора, хотя речь шла о делах.
— Вам следует поговорить об этом с Эльмгорстом, — сказал председатель, — он может доставить вам самые точные сведения.
— А разве он здесь? — несколько удивленно спросил адвокат.
— Со вчерашнего дня и предполагает пробыть около недели.
— Это очень кстати. Однако наша столица имеет особенную притягательную силу для господина инженера: он довольно-таки часто бывает здесь.
— Да, по моему желанию: я люблю узнавать о ходе дел из личных донесений, а не из писем. К тому же Эльмгорст уезжает только тогда, когда без него действительно могут обойтись.
Адвокат Герсдорф, человек лет сорока, чрезвычайно видной наружности с серьезным, умным лицом, по-видимому, понял его слова иначе. Он улыбнулся несколько насмешливо:
— В добросовестности господина Эльмгорста я не сомневаюсь, мы все знаем, что он делает скорее слишком много, чем мало. Общество может поздравить себя с приобретением такой полезной силы.
— Ну, заслуга принадлежит не обществу. Когда дело шло о назначении Эльмгорста, мне пришлось немало бороться из-за него, да и ему самому настолько затрудняли работу, что всякий другой на его месте, наверное, предпочел бы уйти, со всех сторон он встречал тайное недоброжелательство.
— Но справился с ним довольно скоро, — сухо заметил Герсдорф. — Я еще помню, как бунтовали сначала его коллеги, не желая сносить его повелительный тон, но мало-помалу они замолчали. Полагаю, он весьма энергичен в таких случаях. В последние три года он почти все прибрал к своим рукам; всем известно, что он никого не терпит над собой или даже рядом с собой.
— Я ничего не имею против его честолюбия, — спокойно возразил Нордгейм. — Кто хочет выдвинуться, должен проложить себе дорогу. Я еще раз доказал свое знание людей, настояв на назначении действительно еще очень молодого человека на такое ответственное место. Главный инженер тоже сначала был против Эльмгорста и уступил лишь по необходимости, а теперь сам рад, что имеет такую надежную опору. Что же касается Волькенштейнского моста, собственного произведения Эльмгорста, то, полагаю, он смело выдвигает своего творца в первые ряды.
— Мост действительно обещает быть чудом инженерного искусства, — согласился Герсдорф. — Это смелое и грандиозное сооружение даже на чертеже, и, без сомнения, оно будет гвоздем всей линии. Итак, я поговорю с самим Эльмгорстом; вероятно, я найду его в гостинице, где он всегда останавливается?
— Нет, на этот раз вы найдете его у меня: я предложил ему остановиться в моем доме.
— Вот как!
По лицу адвоката пробежала какая-то особенная улыбка. Он знал, что служащие в ранге старшего инженера часами дожидаются в передней Нордгейма, Эльмгорста же тот пригласил к себе как гостя. Однако адвокат не стал затрагивать этот вопрос, его занимали более важные мысли, и он довольно рассеянно и торопливо простился с председателем, сказав, что сейчас же повидается с Эльмгорстом. Тем не менее, он как будто не особенно торопился с этим, потому что передал лакею в передней карточку с приказанием доложить о себе дамам.
Приемные комнаты находились в верхнем этаже. В салоне с обычной чопорной миной восседала баронесса Ласберг, недалеко от нее сидела Алиса. И она мало изменилась за истекшие три года — это было все то же хрупкое, бледное существо с усталым, безучастным выражением миловидного личика, оранжерейное растение, которое тщательно оберегали от каждого дуновения ветерка. Ее здоровье несколько укрепилось, но в бесцветном лице не проглядывало и следа свежести и веселья молодости. Зато у молодой особы, сидевшей подле баронессы Ласберг, свежести и веселья был даже избыток. Темно-синий выходной костюм восхитительно шел этой хорошенькой девушке, из-под бархатной шапочки выглядывало прелестное розовое личико с блестящими глазами и множеством черных завитков на лбу; маленький рот болтал и смеялся без умолку. В этой восемнадцатилетней девушке жизнь била ключом.
— Как жаль, что Эрны нет дома! — воскликнула она. — Мне надо было поговорить с ней о важных вещах, но тебе я не скажу ни слова, Алиса, это — сюрприз тебе ко дню твоего рождения. Надо надеяться, у вас будут танцы?
— Едва ли, — равнодушно ответила Алиса, — ведь уже март.
— Но погода совсем зимняя, и, кроме того, танцевать всегда можно! — заявила молодая девушка, причем ее маленькие ножки пришли в движение, точно она готова была сию же минуту доказать справедливость своих слов.
Баронесса Ласберг бросила укоризненный взгляд на эти чересчур бойкие ножки и холодно заметила:
— Мне кажется, баронесса, вы и без того много танцевали в прошедшую зиму.
— Но далеко не столько, сколько следует! Как мне жаль, что бедной Алисе запрещены танцы. Надо пользоваться молодостью, а то потом выйдешь замуж и всему конец! «Выйдешь замуж — натерпишься горя», — говорила наша старуха-нянька и всегда начинала плакать и вспоминать о своем покойном муже. Зловещее пророчество! Ты веришь ему, Алиса?
— Едва ли Алиса думает о таких вещах! — наставительно проговорила Ласберг. — Вообще не могу не сказать вам, милая Валли, что нахожу эту тему неприличной.
— О! — воскликнула Валли. — Вы, может быть, и выходить замуж находите неприличным?
— Если это делается с согласия и одобрения родителей и с соблюдением всех принятых правил, то нет.
— Ну, это бывает большей частью прескучно! — брякнула молодая баронесса, чем вывела даже Алису из ее безучастного равнодушия.
— Валли! — проговорила она с упреком.
— Баронесса Эрнстгаузен, разумеется, шутит, — сказала старая дама, бросая на Валли уничтожающий взгляд, — но даже как шутку это нельзя одобрить. Молодая девица должна быть крайне осторожна в выражениях и в своем поведении: общество, к сожалению, слишком расположено сплетничать.
Губы Валли задрожали, как будто она сдерживала смех, но она ответила с самым невинным видом:
— В этом вы совершенно правы, баронесса! Вообразите, прошлым летом на водах в Гейльборне решительно все сплетничали по поводу частых визитов к вам инженера Эльмгорста. Он действительно приезжал чуть не каждую неделю…
— К господину Нордгейму, — обрезала ее старуха. — Господин Эльмгорст составлял планы и чертежи для его новой виллы в горах и наблюдал за ее постройкой, поэтому частые свидания были необходимы.
— Да, все это знали и все-таки сплетничали! На основании цветочных подношений и прочих любезностей господина Эльмгорста утверждали…
— Баронесса, прошу вас, избавьте нас от сообщения того, что утверждали, — остановила ее Ласберг, выпрямляясь гневно и величественно.
Нескромной молодой особе, вероятно, пришлось бы выслушать длинную нотацию, если бы не появился лакей с докладом, что экипаж подан. Баронесса Ласберг поднялась и обратилась к Алисе:
— Я еду на заседание женского кружка, дитя мое, а тебе, разумеется, не следует выезжать в такую холодную погоду. Тебе вообще, кажется, нездоровится, и я боюсь…
Весьма красноречивый взгляд, дополнивший эти слова, выражал настойчивое требование, чтобы гостья поскорее удалилась, но он не оказал желаемого действия.
— Я останусь с Алисой, и буду развлекать ее, — поспешила заверить Вали. — Вы можете быть совершенно спокойны за нее, баронесса!
Баронесса сжала губы с видом кроткого отчаяния и, поцеловав Алису в лоб, кивнула ее подруге, после чего с достоинством вышла.
Едва успела захлопнуться за нею дверь, как Валли подпрыгнула, словно резиновый мяч.
— Слава Богу! Ушла твоя надутая воспитательница! Мне нужно сказать тебе один секрет, Алиса, один страшно важный секрет! Собственно говоря, я хотела взять в поверенные Эрну, но так как ее нет, то ты должна мне помочь, должна! Иначе ты сделаешь двух людей несчастными на веки вечные!
— Я? — спросила Алиса, которую это торжественное вступление заставило открыть глаза.
— Да, ты! Но ведь ты еще ничего не знаешь! Мне надо все тебе объяснить, а между тем уже двенадцать часов, и Альберт сейчас придет… то есть доктор Герсдорф, хотела я сказать. Дело в том, что он любит меня, а я люблю его, и мы, разумеется, хотим обвенчаться, а мои родители не соглашаются, потому что он — не дворянин. Боже мой, Алиса, не смотри на меня с таким изумлением! Я познакомилась с Герсдорфом в вашем доме, и он объяснился мне в любви неделю тому назад у вас же, в зимнем саду, пока знаменитый виртуоз играл в зале, а все остальные слушали.
— Но… — попробовала возразить Алиса, однако ей не удалось заговорить, потому что поток речей молодой баронессы невозможно было остановить.
— Не перебивай! Я ведь еще ничего не сказала тебе! Когда мы вернулись в тот вечер домой, я объявила родителям, что я — невеста и что Альберт придет завтра просить моей руки. Вот крик-то поднялся! Папа негодовал, мама возмущалась, а дедушка, папин дядя, просто фыркал от ярости. Он у нас страшно важная персона, потому что очень богат, и мы со временем получим от него наследство. Но для этого он должен сначала умереть, а он не чувствует ни малейшего желания умирать. Для нас это очень плохо, говорит папа, потому что у нас ничего нет. Папа никогда не выходит из его воли: ему вечно не хватает жалованья, а дедушка, пока жив, не дает ни гроша. Ну, теперь тебе все ясно!
— Ничего не ясно, — возразила Алиса, буквально оглушенная хлынувшим на нее потоком речей. — Причем тут твой дедушка?
— Алиса, пожалуйста, не будь такой равнодушной! Уверяю тебя, они собрали целый суд надо мной! Мама сказала, что у нее делается нервная дрожь при мысли, что я могу когда-нибудь носить имя Герсдорф, папа утверждал, что я должна дорого ценить себя, ведь со временем я буду «партией», а дедушка скорчил самую ужасную физиономию, потому что терпеть не может намеков на его наследство, но тоже кричал во все горло, что это — мезальянс. Он перечислил мне всех наших дедов, прадедов и прапрадедов, которые все перевернутся в своих могилах. Но мне ведь это совершенно все равно: пусть себе почтенные старички переворачиваются сколько угодно, по крайней мере, разнообразие для них в скучном фамильном склепе. К несчастью, я имела неосторожность сказать это, и тогда буря налетела со всех сторон разом! Дедушка поднял руку и поклялся, но я тоже поклялась! Я стала перед ним вот так, — Валли вскочила и обеими ножками топнула по ковру, — и объявила, что не откажусь от моего Альберта ни за что на свете!
Молодая баронесса почувствовала, наконец, необходимость перевести дух и воспользовалась этой вынужденной паузой для того, чтобы подбежать к окну, так как послышался стук отъезжающего экипажа; выглянув в окно, она так же быстро вернулась назад.
— Твоя воспитательница уехала! Слава Богу, мы от нее отделались! Она что-то подозревает, иначе я не получила бы таких колких замечаний. Но она не скоро вернется, потому что заседание займет не меньше двух часов, и на этом я и построила свой план. Мне запретили всякие отношения с Альбертом, и письменные, и устные. Но видеться с ним мне необходимо, поэтому я пригласила его сюда, в твою гостиную, и ты должна быть ангелом-хранителем нашей любви.
Алиса, видимо, ничуть не обрадовалась предназначенной ей роли. Она выслушала все объяснение без всяких «ах!», в немом изумлении перед тем, что такие вещи вообще могут твориться на свете. Чтобы можно было обручиться без согласия родителей и даже против их воли — это было вне круга понятий Алисы: баронесса Ласберг слишком хорошо воспитала ее. Она выпрямилась в кресле и сказала:
— Нет, это неприлично.
— Что неприлично? Что ты будешь ангелом-хранителем? — с негодованием воскликнула Валли. — Значит, ты хочешь обмануть мое доверие, сделать нас несчастными, повергнуть нас в отчаяние? Ты хочешь, чтобы мы умерли? Да, да, мы оба умрем, если мне не позволят выйти за Альберта. Неужели у тебя хватит духа взять такое на свою совесть?
К счастью, в этот момент доложили о Герсдорфе. Наступила минута мучительного колебания. Алиса как будто сделала попытку сказаться больной и велеть отказать посетителю, но Валли заслонила ее собой и проговорила тоном приказа:
— Просите!
Лакей исчез, а Алиса со вздохом опять откинулась на спинку кресла. Она сделала все, что могла: хотела сопротивляться, но, так как ей не дали выговорить решительное слово, она отказалась от дальнейших усилий и предоставила события их естественному течению.
Герсдорф вошел, и Валли полетела ему навстречу, готовая броситься в его объятия; но он только поднес ее руку к губам и, не выпуская этой маленькой ручки, направился к молодой хозяйке дома, говоря:
— Прежде всего, я должен просить у вас прощения за своеобразный способ пользоваться вашей дружбой, к которому прибегла моя невеста; но, к сожалению, нас принуждают к этому обстоятельству. Вероятно, вы уже знаете, что я сделал предложение Валли и получил ее согласие; я хотел на другой же день просить согласия ее родителей, но барон Эрнстгаузен даже не принял меня.
— А меня запер на целое утро! — вставила Валли.
— Тогда я сделал предложение письменно, — продолжал Герсдорф, однако, получил ледяной отказ без всякого указания причин. Барон написал…
— Отвратительнейшее письмо! — опять вмешалась Валли. — Но его продиктовал дедушка. Я знаю, потому что подслушивала у замочной скважины.
— Как бы то ни было, он отклонил мое предложение. Но так как Валли добровольно отдала мне свое сердце и руку, я сумею настоять на своем, и потому считал себя вправе прийти сюда для свидания с ней. Еще раз прошу извинить нас. Будьте уверены, мы не станем злоупотреблять вашей добротой.
Он говорил так открыто, так мужественно и сердечно, что Алиса начала находить всю историю уже не столь неприличной и в нескольких словах выразила свое согласие. Правда, она не понимала, как мог такой серьезный, сдержанный человек полюбить маленькую, подвижную, болтливую Валли и заслужить ее взаимность, но сомневаться в этом было невозможно.
— Тебе нет надобности слушать, Алиса, — сказала Валли успокоительно. — Возьми книгу и читай, а если в самом деле нездоровится, подремли немножко. Мы не будем на тебя в претензии, даже наоборот…
Она подхватила своего Альберта под руку и увлекла его в балконный фонарь, отделенный от гостиной турецкой занавесью. Сначала они говорили шепотом, но маленькая баронесса не могла долго выдержать, скоро она заговорила взволнованно и довольно громко, а за нею и Герсдорф невольно повысил голос, так что Алиса могла слышать весь их разговор. Она послушно взяла книгу, но вдруг опустила ее на колени, потому что до ее ушей долетело ужасное слово «увезти».
— Нам не остается другого средства, — воскликнула Валли. — Ты должен увезти меня и не позже, как послезавтра утром, в половине первого: в это время дедушка уезжает назад в имение, а папа и мама поедут провожать его на вокзал, мы же тем временем можем преспокойно сбежать. Мы поедем в Гретна-Грин, поскорее обвенчаемся — я как-то читала, что там не практикуется никаких записей и прочих церемоний — и вернемся мужем и женой.
Этот план похищения и путешествия был изложен весьма убедительно, но не встретил ожидаемого сочувствия. Герсдорф сказал спокойно и твердо:
— Нет, Валли, это не годится. Существуют кое-какие законы, решительно запрещающие романтические экскурсии. Твоя горячая головка еще не имеет понятия о жизни и налагаемых ею обязанностей, я же их знаю, и мне, человеку, специальность которого — защита права, было бы не совсем прилично попирать это право ногами.
— Что мне за дело до твоих законов? — воскликнула Валли, донельзя оскорбленная. — Вообще как ты можешь говорить о таких прозаических вещах, когда дело идет о нашей любви? Что же нам делать, если папа и мама останутся при своем отказе?
— Прежде всего, ждать, чтобы твой дедушка в самом деле уехал. С этим упрямым аристократом ничего не поделаешь: как человек мещанского происхождения, я не гожусь, по его убеждению, в мужья баронессе Эрнстгаузен. Когда же его непосредственное влияние в доме твоих родителей будет устранено, я добьюсь, чтобы твой отец выслушал меня, и попробую преодолеть его предубеждение. Мы должны запастись терпением и подождать.
Молодая баронесса окаменела от испуга при этой перспективе. Вместо романа с бегством и тайным браком ей рекомендовали ждать и оставаться у тиранов-родителей, а ее возлюбленный, который, по ее плану, должен был победоносно вынести ее оттуда на руках, вел себя так трезво и рассудительно, как будто собирался из-за обладания нею начать процесс по всем юридическим правилам. Это было слишком для ее пылкой натуры, и она гневно воскликнула:
— Скажи уж лучше прямо, что ты не нуждаешься во мне, что у тебя не хватает храбрости решиться на что-нибудь ради меня! В тот вечер, когда ты сказал, что любишь меня, ты говорил совсем иначе! Я возвращаю тебе твое слово, я расстанусь с тобой навеки. — Тут Валли начала громко всхлипывать. — Я выйду замуж за человека, у которого будет бесконечное множество предков… дедушка найдет мне такого, но я умру от горя, и не пройдет и года, как я сама буду лежать в фамильном склепе…
— Валли! — с упреком проговорил серьезный, кроткий голос адвоката. — Валли, посмотри на меня! Неужели ты в самом деле не веришь моей любви?
Это опять был голос, полный нежности, так хорошо знакомый Валли с того вечера, когда они были одни в зимнем саду и она с бьющимся сердцем слушала его признание в любви под звуки музыки. Она перестала всхлипывать и сквозь слезы посмотрела на своего возлюбленного, наклонившегося над нею.
— Неужели моя милая маленькая Валли совершенно не верит мне? Ты обещала быть моей и будешь. Я не позволю отнять у меня мое счастье, хотя и пройдет некоторое время, прежде чем я получу возможность заключить в объятия мою жену.
Герсдорф говорил так тепло и искренне, что слезы Валли высохли, головка ее опустилась на его грудь, и на губах уже задрожала улыбка, когда она спросила:
— Но, Альберт, ведь не так же долго придется нам ждать, чтобы ты успел состариться, как мой дедушка?
— Нет, не так долго! Ведь в таком случае злая, упрямая девочка, которая готова сию же минуту отказаться от меня, стоит мне что-нибудь сделать не по ней, едва ли пошла бы за меня.
— О, я всегда пойду за тебя! — воскликнула Валли с бурной нежностью. — Ведь я так люблю тебя, Альберт, так безгранично люблю!
Он привлек ее к себе, но теперь его голос понизился до шепота, Валли отвечала так же тихо, и конец разговора уже нельзя было расслышать. Минут через пять они вернулись в гостиную, и как раз вовремя, потому что в эту минуту появился Эльмгорст, который, как живущий в доме, не нуждался в докладе.
Наружность Вольфганга еще изменилась к лучшему в последние три года: черты лица стали еще тверже и мужественнее, осанка внушительнее; молодой человек, тогда только что поставивший ногу на первую ступеньку лестницы, которая должна была привести его наверх, научился подыматься по ней и приказывать.
В руках у него был душистый букет, и он с несколькими любезными словами поднес его хозяйке. Представлять гостей друг другу не было надобности, потому что Герсдорф уже давно был знаком с инженером, а Валли познакомилась с ним в Гейльборне, где провела с родителями прошлое лето.
Некоторое время шел общий разговор, но скоро общество разошлось: адвокат воспользовался первым удобным случаем, чтобы проститься, а минут через десять ушла и Валли. Ей очень хотелось остаться, чтобы отвести душу поболтать с Алисой, однако Эльмгорст явно не желал уступать ей поле дейстствия; маленькая баронесса чувствовала, что он считает ее присутствие здесь совершенно излишним. Поэтому она тоже простилась и ушла, но в следующей комнате мудро изрекла:
— Мне кажется, там что-то затевается!
Между тем Алиса держала в руках чудесный букет из камелий и фиалок и вдыхала его аромат, но имела при этом в высшей степени равнодушный вид. Богатую наследницу со всех сторон окружали вниманием и любезностью и осыпали цветочными подношениями; по-видимому, она и сейчас не придавала букету особенного значения. Вольфганг сел напротив и заговорил живо и увлекательно. Он говорил о новой вилле, которую Нордгейм выстроил в горах, и в которой его семья должна была в первый раз провести лето в этом году.
— К вашему приезду будет закончена и внутренняя отделка, — сказал он, — сам же дом был окончен еще осенью. Близость железнодорожной линии дала мне возможность лично наблюдать за работами. Скоро вы познакомитесь с горами.
— Но я уже знакома с ними, — ответила Алиса, все еще занятая цветами. — Мы каждое лето бываем в Гейльборне.
— В летней резиденции столичного общества с альпийским ландшафтом на заднем плане! — насмешливо возразил Эльмгорст. — Это не горы, с ними вы познакомитесь только в своем новом доме. Местоположение великолепно, и я льщу себя надеждой, что и сама вилла понравится вам: простая вилла в швейцарском стиле, но именно такой от меня настоятельно требовали.
— Папа говорит, что это маленькое чудо архитектурного искусства, — спокойно проговорила Алиса.
— Я был бы очень рад, если бы мое произведение сделало мне честь как архитектору; ведь, собственно говоря, архитектура вовсе не моя специальность, но дача предназначена для вас, и я не хотел предоставлять ее постройку никому другому; я просил и получил от вашего батюшки право выстроить этот маленький горный замок, который, как он мне сказал, предназначается в вашу исключительную собственность.
Намек был достаточно ясен, и полученное от отца право было слегка подчеркнуто. Но молодая девушка не смутилась, она только сказала, по обыкновению вяло и безучастно:
— Да, папа хочет подарить мне виллу, а потому я не должна видеть ее, пока она не будет закончена. Вы проявили большую любезность, взяв на себя ее постройку.
— Напротив, с моей стороны было эгоизмом навязываться, потому что каждый архитектор, в конце концов, требует награды, и цена, которую я потребую, может быть, покажется вам чересчур высокой. Но вы позволите мне все-таки высказать одну просьбу?
Алиса медленно подняла на него свои большие темные глаза; ее вопросительный, почти печальный взгляд, казалось, искал чего-то в красивых, энергичных чертах молодого человека. В них выражалось оживление, напряженное ожидание, но больше ничего, и вопросительно устремленные на них глаза снова скрылись под опустившимися ресницами. Ответа не было.
Однако Вольфганг как будто принял это за поощрение. Он встал и подошел к креслу молодой девушки.
— Моя просьба очень смела, но смелым Бог владеет. Так я сказал когда-то вашему батюшке, когда просил его представить меня вам; эта поговорка всегда была моим девизом, пусть же она будет им и сегодня. Хотите выслушать меня, Алиса?
Она слегка наклонила голову и позволила Эльмгорсту взять ее руку и поднести к губам. Он заговорил. Это было предложение по всей форме, сделанное почтительно, рыцарски изящно, причем голос весьма красноречиво подкреплял действие слов, только в нем недоставало теплоты… Это было предложение, но не объяснение в любви.
Алиса слушала без всякого удивления: для нее давно не было тайной, что Эльмгорст ищет ее руки, и она знала также, что отец покровительствует ему. Он допустил молодого человека бывать в его доме на короткой ноге и уже не раз в присутствии дочери подчеркивал, что Эльмгорста ожидает блестящее будущее, и это в его глазах гораздо важнее гербов аристократов, стремящихся на чужие деньги подновить потускневший блеск своего имени. Сама Алиса была слишком пассивна для того, чтобы проявить собственную волю, к тому же ей с детства внушали, что благовоспитанная девица может выйти замуж лишь за человека, выбранного ее родителями, и она, наверное, не почувствовала бы, что в предложении Эльмгорста чего-то недостает, если бы Валли не пришла в голову идея торжественно возвести ее в звание ангела-хранителя своей любви.
Да, шепот, который недавно долетал до ее ушей, капризные упреки и ласки девушки, всей душой полюбившей серьезного человека, — все это звучало совсем иначе! А какой безграничной нежностью дышало все, что исходило из его уст! Здесь же почтительно просили руки богатой наследницы, только руки, о сердце не было и речи.
Вольфганг кончил и ждал ответа. Он склонился над Алисой и спросил с упреком:
— Алиса… вы ничего мне не скажете?
Читать бесплатно другие книги:
