Легенда о Побратиме Смерти Геммел Дэвид

— Они мне не свои, и я за ними не гонялся. Они сами явились ко мне — пусть же их кровь на них и падет.

— Ты суровый человек, Друсс. Наверное, у тебя в роду были надиры.

— Все может быть.

Нуанг увидел внизу своего племянника Менга, окликнул его и спустился. Друсс стал смотреть на запад, на линию холмов. Скоро там покажется враг. Он подумал о Ровене, оставшейся дома, о своих стадах, с которыми проводил день-деньской, о тихих ночах в их просторном доме. «Почему это так, — подумал он, — когда она далеко, меня тянет к ней, а когда мы рядом, мне не терпится уйти куда-нибудь на войну?» Он вернулся мыслями к своему детству, когда они с отцом скитались, убегая от дурной славы, которой покрыл их Бардан-Душегуб. Друсс посмотрел на прислоненного к стене Снагу. Этот страшный топор принадлежал его деду, Бардану. Тогда в Снаге обитал демон, превративший Бардана в безумного убийцу, в мясника. Эти чары затронули и Друсса. «Не потому ли я стал таким, как есть?» — подумал он. Хотя демон давно изгнан, Друсс находился под его злой властью долгие годы, когда искал Ровену.

Друсс не привык копаться в себе, и его настроение омрачилось. Он пришел на готирскую землю не воевать, а участвовать в атлетических играх. А теперь, хотя и не по своей вине, он ждет прихода могущественного войска, и неизвестно, найдет ли целебные камни, которые вернули бы Клаю здоровье.

— Ты что-то сердит, старый конь, — сказал, подойдя к нему, Зибен. Поэт надел бледно-голубую рубашку с пуговицами из полированной кости, начистил свою перевязь, и рукоятки ножей в ножнах так и блестели. Тщательно причесанные светлые волосы скреплял обруч с опалом.

— Как тебе это удается? — удивился Друсс. — Кругом пыльная степь, а ты будто только из бани.

— Приличия следует соблюдать, — с широкой усмешкой ответил Зибен. — Надо же показать этим дикарям, как должны выглядеть просвещенные люди.

— Ты поднимаешь мне настроение, поэт, — как всегда, впрочем.

— Отчего ты так мрачен? Война и смерть в нескольких шагах от нас — по мне, так тебе впору плясать от радости.

— Я думал о Клае. Камней здесь нет, и я не сдержу своего обещания.

— Не будь так уверен, старый конь. У меня есть одна мысль, но не будем пока об этом.

— Ты думаешь, что сможешь найти их?

— Я же сказал — мысль у меня есть. Но теперь еще не время. Знаешь, Носта-хан хотел твоей смерти, и его желание чуть было не сбылось. Ему нельзя доверять, Друсс. И Талисману тоже. Эти камни слишком нужны им самим.

— Тут ты прав. Шаман — подлый негодяй.

— Что это? — воскликнул вдруг Зибен, указывая на холмы. — О небо, это они!

Друсс прищурил глаза. С холма гуськом спускалась шеренга улан в ярких доспехах. На стенах поднялся крик, и воины бросились по местам с луками в руках.

— Кони-то у них мелкие, — проворчал Друсс. — Что за дьявол...

Талисман с Носта-ханом поднялись к нему. Всадники пустили коней вскачь и помчались по равнине, высоко держа копья, на каждом из которых торчала голова.

— Это Лин-цзе! — закричал Талисман. Защитники возликовали, а тридцать всадников перевели коней на рысь и поехали вдоль стен, потрясая своими жуткими трофеями. Один за другим они воткнули копья в землю и въехали в открывшиеся ворота. Лин-цзе соскочил с коня и снял с головы готирский шлем. Воины хлынули со стен, окружив его и других Небесных Всадников.

Лин-цзе запел что-то по-надирски и пустился в пляс, подбадриваемый дикими возгласами воинов. Зибен смотрел на это со стены как завороженный, но слов не понимал.

— О чем он поет? — спросил поэт Носта-хана.

— Рассказывает, как истребил врага и как его воины для этого въехали на небеса.

— На небеса? Что это значит?

— Это значит, что первая победа за нами, — отрезал шаман. — Молчи и не мешай мне слушать.

— Скверный старикашка, — буркнул Зибен, садясь рядом с Друссом.

Рассказ Лин-цзе занял около четверти часа. Под конец воины сгрудились вокруг него и подняли его на плечи. Талисман сидел тихо и ждал. Когда Лин-цзе поставили па землю, он подошел к Талисману и с легким поклоном произнес:

— Твой приказ выполнен. Много улан убито, я забрал их доспехи.

— Похвально, брат мой.

Талисман взошел на стену и обратился по-надирски к собравшимся внизу:

— Видите — их можно побить. Они такие же люди, как все. Мы вкусили их крови и вкусим еще больше. Когда они явятся сюда, чтобы разрушить святилище, мы остановим их. Ибо мы надиры, и наш день уже занимается. Это только начало. То, что случится здесь, войдет в наши предания. Рассказ о наших подвигах домчится на огненных крыльях до каждого надирского племени, до каждого селения и стана, и это приблизит приход Собирателя. Однажды мы придем под стены Гульготира, и город содрогнется, увидев нас. — Талисман медленно поднял правую руку, сжав пальцы в кулак. — Мы надиры! — выкрикнул он, и воины подхватили песнь:

Мы надиры,

Вечно юные,

Кровью писаны,

Сталью пытаны,

Победители!

— Прямо кровь в жилах стынет, — заметил Зибен.

— Он умный парень, — кивнул Друсс. — Он знает, какие испытания ждут впереди, и загодя внушает им гордость. Теперь они будут драться за него, как черти.

— Не знал, что ты понимаешь по-надирски!

— А тут и понимать нечего — и так ясно. Он послал Лин-цзе пустить врагу кровь. Одержать победу. Связать их воедино. Сейчас он, не иначе, говорит им, что все они герои и запросто выстоят против любого войска. Что-то в этом роде.

— И они выстоят?

— До первых потерь судить нельзя, поэт. Войско — это как меч. Нет смысла испытывать клинок, пока он не пройдет через огонь.

— Да, да, да, — нетерпеливо произнес Зибен, — но что ты думаешь, если оставить пышные сравнения в стороне? Ты знаешь людей, и я доверяю твоему суждению.

— Этих людей я не знаю. Ребята они, конечно, злые, но недисциплинированные, к тому же суеверные. У них нет героической истории, на которую они могли бы опереться в трудный час. Они никогда еще не побеждали готиров. Все зависит от первого дня битвы. Если мы переживем его, можешь спросить меня снова.

— Ох, как же ты мрачен сегодня, дружище. В чем дело?

— Это не моя война, поэт. Я ничего к ней не чувствую, понимаешь? Я дрался вместе с Ошикаем и знаю, что ему наплевать, какая участь постигнет его кости. Мы собираемся биться ни за что и ничего этим не достигнем, кто бы ни победил.

— А вот тут ты, пожалуй, ошибаешься, старый конь. Не зря они постоянно толкуют о Собирателе. Ты говоришь, что у них нет истории, на которую они могли бы опереться, — так, может быть, отсюда она и начнется? — Зибен подтянулся и сел на парапет, глядя на своего друга. — Да ты и сам это знаешь. Дело не в этом, правда? Есть другая причина, глубже.

Друсс с кривой улыбкой огладил свою черную бороду.

— Верно, есть. Они мне не по нраву, поэт, — вот и все. Нет у меня теплого чувства к этим кочевникам. Я не знаю, как они думают и что чувствуют, но одно знаю крепко: думают они не так, как мы.

— Но ведь Нуанг и Талисман тебе нравятся, а они оба надиры.

— Да, хоть я не понимаю, почему это так.

— Понять нетрудно, Друсс, — хмыкнул Зибен. — Ты дренай по рождению и воспитанию, а стало быть, стоишь выше прочих народов. Так ведь нас учат. Мы — просвещенные люди в мире, населенном дикарями. Тебе не составляло труда сражаться за вентрийцев, потому что они такие же, как мы, — круглоглазые и высокие, и боги у нас общие. Но надиры происходят от чиадзе, и нас с ними ничто не роднит. Мы как кошки и собаки. Или волки и львы, если тебе угодно. Но по-моему, ты заблуждаешься, полагая, что они думают и чувствуют не так, как мы. Просто они свои мысли и чувства проявляют по-другому. Их учили так, нас иначе.

— По-твоему, я такой узколобый? — возмутился Друсс.

— Конечно, узколобый — так тебя воспитали, — засмеялся Зибен. — Но ты хороший человек, Друсс, и это нисколько не влияет на твое поведение. Может, дренайские догмы и вбиты тебе в голову, но сердца они не затронули. Поэтому ты нигде не пропадешь.

Друсс успокоился, ему полегчало.

— Надеюсь, что ты прав. Мой дед был убийцей-душегубом; его злодейства до сих пор не дают мне покоя. Я всегда боялся стать виновным в таких делах. Всегда боялся стать на неправую сторону. Вентрийская война была справедливой — я в это верил, и это для меня много значило. Теперь страну возглавляет Горбен, а он самый великий человек из всех, кого я знал.

— Возможно, — с сомнением ответил Зибен. — История рассудит его лучше нас с тобой. Что же касается предстоящего, успокой свою совесть. Это святилище, и здесь лежат кости величайшего надирского героя. Все племена почитают это место. Солдаты же, которые идут сюда, служат безумному императору и собираются осквернить святыню с единственной целью унизить кочевников, поставить их на место. Исток знает, как я ненавижу насилие, но сейчас мы на правой стороне, Друсс. Клянусь небом, это так!

Друсс стиснул его за плечо.

— Ты заговорил прямо как воин, — широко ухмыльнулся он.

— Это потому, что враг еще не пришел. Когда они явятся, ищи меня в бочонке из-под муки.

— Так я тебе и поверил.

В каморке рядом с будущим лазаретом Зусаи слушала, как Талисман и Лин-цзе обсуждают недавнюю вылазку. Внешне они мало походили друг на друга. Лин-цзе высок ростом, и его серьезное лицо выдает смешанную кровь: уголки глаз лишь слегка приподняты, скулы и челюсти тяжелые. У чистокровных надиров волосы черны, как вороново крыло, у Лин-цзе же проглядывает рыжина. А вот Талисман, чьи волосы стянуты в тугой хвост, надир до мозга костей — кожа у него бледно-золотая, лицо плоское, темные глаза лишены всякого выражения. И все же, думала Зусаи, их роднит нечто, не имеющее отношения к телесному сходству, — нечто невидимое, делающее их братьями. Что же это — совместные годы в Бодакасской Академии или желание вновь увидеть надиров гордыми и свободными? Возможно, и то, и другое.

— Они будут здесь завтра к полудню. Не позже, — сказал Лин-цзе.

— Мы сделали все, что в наших силах. Воины не могут быть готовыми более, чем теперь.

— Но выдержат ли они, Талисман? Я никогда не слыхал ничего доброго об Остром Роге. Что до Одиноких Волков, им, похоже, не по себе без своего вожака. И каждое племя держится на особицу.

— Они выдержат. Что касается слухов насчет Острого Рога, то хотел бы я знать, что они слышали о Небесных Всадниках. У нас не в обычае говорить хорошо о враждебных племенах. Хотя я заметил, что о Летучих Конях ты не сказал ничего худого. Не потому ли, что их возглавляет наш друг Квинг-чин?

Лин-цзе нехотя улыбнулся:

— Вижу, к чему ты клонишь. Вот дренай, похоже, хороший боец.

— Это так. Я побывал с ним в Пустоте, друг, и поверь: его мастерство вселяет в душу трепет.

— И все же мне не по душе видеть гайина в наших рядах. Друг ли он нам?

— Друг ли он надирам? Нет. Друг ли он мне? Быть может. Я рад, что он здесь. От него веет несокрушимостью. — Талисман встал. — Ступай отдохни, Лин-цзе. Ты это заслужил. Хотел бы я видеть, как ты и твои воины прыгали через пропасть. В тот миг вы поистине были Небесными Всадниками. Об этом будут петь долгие годы.

— Если мы будем живы, генерал.

— Тогда надо постараться — я хочу услышать эту песню.

Мужчины обменялись рукопожатием, и Лин-цзе, поклонившись Зусаи, вышел. Талисман тяжело опустился на сиденье.

— Ты устал больше, чем он, — сказала Зусаи. — Это ты нуждаешься в отдыхе.

— Я молод и полон сил, — устало улыбнулся ей Талисман.

Зусаи опустилась на пол рядом с ним, положив руки ему на колени.

— Я не пойду с Носта-ханом. Я долго думала и вот решила. Я знаю, у надиров принято, чтобы отец сам выбирал мужа для дочери, но мой отец не был надиром, и дед не имел права обещать меня кому-то. И я говорю тебе, Талисман: если ты заставишь меня уйти, я буду ждать вестей о тебе, если же ты умрешь...

— Не говори так! Я тебе запрещаю!

— Ты ничего не можешь мне запретить, — спокойно ответила она. — Ты мне не муж, а всего лишь опекун. Хорошо — я не стану ничего говорить. Но ты знаешь, как я поступлю.

Он сердито схватил ее за плечи и поднял.

— Зачем ты мучаешь меня? Разве не понимаешь, что только твое благополучие дает мне силы и надежду?

Покорившись его рукам, она села к нему на колени.

— Надежду? А на что же надеяться Зусаи, если ты умрешь, любимый? Что ждет ее в будущем? Замужество с безымянным человеком с лиловыми глазами? Нет, это не для меня. Либо ты, либо никто.

Она поцеловала его, и он ощутил мягкое тепло ее языка на своих губах. Разум повелевал ему вырваться из ее объятий, но возбуждение пересилило — он притянул ее к себе и вернул поцелуй с пылом, которого в себе не подозревал. Рука скользнула по ее плечу, по мягкому белому шелку рубашки и мягкой коже под ним. Опускаясь все ниже, ладонь легла на левую грудь. Твердость соска задержала ее и заставила сжать большой и указательный пальцы.

Талисман не слышал, как отворилась дверь, но почувствовал теплую струю воздуха снаружи. Он повернул голову и увидел Нуанг Ксуана.

— Никак я не вовремя? — подмигнул старый воин.

— Вовремя, — сипло ответил Талисман. — Входи. — Зусаи, встав, поцеловала его в щеку. Он посмотрел, как она уходит, покачивая стройными бедрами.

Нуанг Ксуан плюхнулся на стул.

— Неловко так сидеть. То ли дело на полу, по-надирски, но я не хочу смотреть на тебя снизу вверх.

— Чего ты хочешь, старик?

— Ты велел мне оборонять ворота, но я хочу стоять на стене, рядом с Друссом.

— Почему?

— Мне думается, я умру здесь, Талисман, — вздохнул Нуанг. — Я не возражаю — я достаточно пожил. И многих убил. Ты мне веришь?

— Отчего же нет?

— Оттого, что это неправда, — злобно усмехнулся Нуанг. — За свою жизнь я убил только пятерых: троих в единоборстве, когда был молод, и еще двух улан, когда те на нас напали. Я сказал дренаю, что здесь убью сто человек. А он сказал, что будет вести за меня счет.

— Сто? Всего-то?

— Мне как раз нездоровилось, — улыбнулся Нуанг.

— А теперь скажи по правде: почему ты хочешь стоять рядом с ним?

Старик сощурил глаза и вздохнул особенно тяжко.

— Я видел его в бою: это смерть. Много гайинов погибнет от его руки. Если я буду рядом, люди будут смотреть и на меня. Хоть я и не дойду до сотни, им покажется, что я и впрямь столько убил. И когда о нашей битве будут петь песни, в них останется и мое имя. Понимаешь?

— Нуанг и Побратим Смерти. Как же, понимаю.

— Почему ты назвал его так?

— Мы с ним были в Пустоте. Это имя ему как раз впору.

— Это хорошо. Нуанг и Побратим Смерти. Мне нравится. Так ты разрешаешь?

— Разрешаю. Я тоже буду следить за тобой, старик, и вести счет.

— Ха! Теперь я счастлив, Талисман. — Нуанг встал и потер зад. — Не люблю я этих стульев.

— Когда будем говорить в другой раз, сядем на пол, — пообещал Талисман.

— Теперь не до разговоров. Гайины будут здесь завтра. Твоя женщина остается?

— Да.

— Так и должно быть. Она очень красива, и любовные утехи с ней помогут тебе в трудное время. Помни только, что бедра у нее очень узкие. У таких женщин первые роды всегда тяжелые.

— Я запомню, старик.

У самой двери Нуанг оглянулся:

— Ты очень молод, но, если останешься жить, станешь великим человеком — я знаю толк в таких делах.

Он ушел, а Талисман через другую дверь вышел в лазарет. Зибен расстилал одеяла на полу, молодая надирка подметала.

— Все готово, генерал, — весело доложил Зибен. — У нас много ниток и острых иголок. Еще бинты — и самые скверно пахнущие травы, какие мне доводилось нюхать. От одного их духа раненые побегут обратно на стены.

— Сухой древесный гриб, — сказал Талисман. — Он предотвращает заражение. А спирт у тебя есть?

— Я не настолько искусен, чтобы резать, — значит и поить никого не придется.

— Используй его для очистки ран и инструментов. Он тоже не дает заразе проникнуть внутрь.

— Это тебе следовало стать лекарем. Ты смыслишь в этом куда больше моего.

— У нас в Бодакасе были уроки полевой хирургии. Об этом написано много книг.

Надирка подошла к Талисману. Она не была красавицей, но к ней почему-то влекло.

— Ты молод для полководца, — сказала она, касаясь его грудью. — Правда ли то, что говорят о тебе и чиадзийке?

— Что же о нас говорят?

— Что она обещана Собирателю и ты не можешь взять ее себе.

— Вот как... Ну а тебе что за дело до этого?

— Я не обещана Собирателю. А воеводе негоже страдать от обеих своих голов, от верхней и нижней. Ни в одном мужчине нет столько крови, чтобы она приливала и туда, и сюда. Надо освободить одну голову, чтобы другая работала в полную силу.

Талисман рассмеялся.

— Ты одна из женщин Нуанга... Ниоба?

— Да, я Ниоба. — Ей польстило, что он запомнил ее имя.

— Что ж, Ниоба, спасибо тебе. Твои слова очень меня взбодрили.

— Это «да» или «нет»? — растерялась она. Талисман улыбнулся и вышел вон, а Зибен прыснул.

— Клянусь небом, ну и нахалка же ты. А что же тот воин, на которого ты положила свои прекрасные глазки?

— У него две жены и одна лошадь. И зубы плохие.

— Не отчаивайся, их тут почти две сотни — еще найдешь себе.

Глядя на него, она склонила голову набок:

— Здесь никого нет — пойдем ляжем.

— Другой мужчина оскорбился бы тем, что его поставили на второе место после человека с одной лошадью и гнилыми зубами. Я же не поколеблюсь принять столь великодушное предложение. У меня в роду все мужчины питали слабость к красивым женщинам.

— И так же много говорили? — Она развязала пояс и скинула юбку.

— Разговоры — это второй наш талант.

— А первый какой?

— Язычок не уступает красоте, да? Какая же ты прелесть. — Зибен разделся и опустился на одеяло, увлекая Ниобу за собой.

— Только придется побыстрее, — сказала она.

— Быстрота в таких делах в мои таланты не входит — к счастью.

Кзун испытывал дикий восторг, глядя на две горящие повозки. Перескакивая через валуны, он бросился вниз, к готирскому вознице. Тот, подстреленный в шею, пытался уползти прочь. Кзун вогнал ему кинжал между плеч и свирепо повернул. Раненый закричал, захлебываясь собственной кровью. Кзун издал душераздирающий вопль, и воины Острого Рога устремились к нему из нескольких засад. Ветер переменился, горький дым ел Кзуну глаза. Он обежал горящие повозки и огляделся. Всего повозок было семь, их сопровождали пятнадцать улан. Теперь двенадцать солдат лежали мертвые — восемь утыканы стрелами, четверо убиты в свирепой рукопашной схватке. Кзун сам убил двоих. Уцелевшие готиры развернули повозки и спаслись бегством. Кзун рвался за ними в погоню, но ему было приказано оставаться у водоема и не подпускать неприятеля.

Люди Острого Рога сражались хорошо. Только один получил серьезную рану.

— Соберите их оружие и доспехи, — крикнул Кзун, — а потом отходите обратно в скалы.

К нему приблизился юноша, надевший на себя уланский шлем с белым плюмажем.

— Разве нам не пора уходить?

— Куда?

— Как куда? — удивился воин. — Надо уходить, пока они не вернулись.

Кзун поднялся по усеянному камнями склону к пруду и смыл кровь с голого до пояса тела. Потом снял с головы белый платок, окунул его в воду и снова повязал свой лысый череп. Воины собрались около него.

Кзун встал, повернулся к ним и прочел страх на их лицах. Они убили готирских солдат. Теперь готиров придет больше — гораздо больше.

— Бежать собрались? — спросил Кзун. Худощавый седеющий воин выступил вперед:

— Мы не можем сражаться против целого войска, Кзун. Мы сожгли их телеги, так? Теперь они вернутся. Может, сто человек. Может, двести. Нам их не одолеть.

— Тогда бегите, — презрительно бросил Кзун. — Иного от трусов из Острого Рога я и не ожидал. Но я из Одиноких Волков, а мы от врага не бегаем. Мне приказано удержать этот водоем, пусть даже ценой жизни, и я это сделаю. Пока я жив, ни один гайин не отведает этой воды.

— Мы не трусы! — крикнул воин, покраснев, а остальные сердито зароптали. — Но какой нам смысл умирать здесь?

— А какой смысл вообще умирать? — ответил Кзун. — Двести человек ждут в святилище, готовясь защищать кости Ошикая. Среди них и ваши братья. Думаете, они побегут?

— Чего ты от нас хочешь? — спросил другой воин.

— Ничего! — вспылил Кзун. — Я знаю одно: я останусь здесь и буду драться.

Седой позвал своих товарищей — они ушли на ту сторону пруда, сели в кружок и стали совещаться. Кзун не смотрел на них. Слева от него послышался тихий стон — раненый воин Острого Рога сидел там, привалившись к красному камню, зажимая окровавленными руками рану в животе. Кзун набрал воды в уланский шлем и дал попить умирающему. Тот выпил два глотка, закашлялся и закричал от боли. Кзун сел рядом с ним.

— Ты хорошо сражался. — Этот юноша бросился на улана и стащил его с коня, но улан ударил его в живот кинжалом. Кзун, поспешив на подмогу, убил улана.

Солнце поднялось над красными скалами, осветив лицо юноши, и Кзун увидел, что ему не больше пятнадцати лет.

— Я потерял свой меч, — сказал раненый. — А теперь я умираю.

— Ты умираешь не напрасно. Ты защищал свою землю, и Боги Камня и Воды встретят тебя с радостью.

— Мы не трусы. Просто мы всю жизнь... бегали от гайинов.

— Я знаю.

— Я боюсь Пустоты. Если я подожду... ты пойдешь со мной туда, во тьму?

Кзун содрогнулся.

— Я уже побывал во тьме, мальчик, и знаю, что такое страх. Жди меня. Я пойду с тобой.

Юноша устало улыбнулся, его голова запрокинулась назад. Кзун закрыл ему глаза и встал. Он прошел вокруг пруда к месту, где все еще спорили воины, растолкал их и встал в середине круга.

— Время сражаться, — сказал он, — и время бежать. Вспомните свою жизнь. Разве вы мало набегались? И куда вам идти? Где вы думаете укрыться от улан? Защитники святилища станут бессмертными. Далеко же вам придется бежать, чтобы не слышать песен, которые о них споют! Враг способен сражаться, лишь пока у него есть вода. Это единственный глубокий водоем во всей округе. Чем дольше мы не пускаем готиров к воде, тем ближе наши братья к победе. В песню о великом сражении войдут и наши имена. У меня нет друзей, нет побратимов. Моя юность погибла в готирских рудниках — я работал там во тьме, и язвы покрывали мое тело. У меня нет жены, нет сыновей. Кзун ничего не оставит грядущему. Когда я умру — кто оплачет меня? Никто. Моя кровь не течет ни в одном живом существе. Готиры заковали мой дух в цепи, и когда я убил стражников и бежал, мой дух остался там, во тьме. Наверное, он до сих пор живет там, прячется в черных переходах. Я не чувствую себя частью чего-то целого, как должен чувствовать каждый человек. У меня осталось одно: желание видеть надиров — мой народ — гордыми и свободными. Я не должен был называть вас трусами — вы все храбрые люди. Но гайины сковали и ваши души. Мы родились, чтобы бояться готиров, бегать от них, гнуть перед ними голову. Они хозяева мира, а мы черви, ползающие по степи. Так вот, Кзун больше в это не верит. Кзун — человек погибший, отчаянный, Кзуну нечего терять. Ваш раненый товарищ умер. Он спрашивал меня, пойду ли я с ним во тьму, и сказал, что его дух дождется моего. Тогда я понял, что умру здесь. И я готов. Может, мой дух наконец вернется ко мне? Я встречу мальчика на темной дороге, и мы вместе уйдем в Пустоту. Тот из вас, кто не готов сделать то же самое, пусть уходит. Я не стану провожать его проклятиями. Кзун останется здесь, здесь он и падет. Вот все, что я хотел вам сказать.

Он ушел и поднялся на скалы, выходящие в степь. Повозки уже догорели, но дым еще поднимался от них. На мертвых телах уже расселись стервятники. Кзун присел на корточки в тени. Руки у него дрожали, страх обжигал горло желчью.

Его ожидала вечная тьма, и Кзун не мог представить себе большего ужаса. Он посмотрел на чистое голубое небо. Он сказал правду: когда он умрет, ни одно живое существо в этой степи не станет плакать о нем. Вся его жизнь заключается в этом израненном теле с лысой головой и гнилыми зубами. В рудниках не знали такой роскоши, как дружба. Каждый там боролся в одиночку. И даже на свободе темные годы продолжали преследовать Кзуна. Он не мог больше спать в юрте с другими людьми — он нуждался в свежем воздухе и восхитительном чувстве одиночества. Была одна женщина, которую он желал, но он молчал об этом. А ведь он тогда уже был воином, имел много лошадей и мог к ней посвататься. Но он не сделал этого и с бессильным отчаянием смотрел, как она выходит за другого.

Чья-то рука легла ему на плечо, и седой воин присел с ним рядом.

— Ты говорил, что у тебя нет побратимов. Теперь есть. Мы останемся с тобой, Кзун из Одиноких Волков, и пойдем с тобой по темной дороге!

Впервые с тех пор, как его забрали в рудники, Кзун ощутил на щеках горячую влагу слез. Он склонил голову и заплакал, не стыдясь.

* * *

Гарган Ларнесский остановил своего крупного серого жеребца и перегнулся через высокую луку седла. Впереди виднелось святилище Ошикая. Позади выстроилось его войско. Восемьсот пехотинцев по четыре в ряд, двести лучников по флангам, а по обе стороны от них четырьмя колоннами по двести пятьдесят человек королевские уланы. Гарган оглядел белые стены святилища, заметил трещину в одной из них. Заслонив глаза, он всматривался в защитников, ища среди них злобную рожу Окаи, но на таком расстоянии все они сливались в сплошное пятно.

Гарган то сжимал, то разжимал пальцы на седле, так что костяшки побелели под загорелой кожей.

— Ты будешь мой, Окаи, — шептал он. — Я протащу тебя через десять тысяч мук, прежде чем ты умрешь.

Гарган поднял руку, подзывая герольда, и юноша подъехал к нему.

— Ты знаешь, что им сказать. Отправляйся! И постарайся держаться за пределами выстрела. Эти дикари не имеют понятия о чести.

Солдат козырнул и вскачь пустил вороного к святилищу, подняв облако красной пыли. Конь взвился на дыбы, и звонкий голос герольда возвестил:

— Слушайте все! Господин Гарган, наделенный полномочиями Бога-Короля, прибыл в святилище Ошикая, Гонителя Демонов. Ворота надлежит открыть в течение часа, а предателя Окаи, ныне известного как Талисман, передать в руки господина Гаргана. Если это будет исполнено, то тем, кто находится в святилище, не причинят никакого вреда. — Герольд умолк, дав слушателям время проникнуться его словами, и продолжил: — Если же приказание исполнено не будет, господин Гарган сочтет изменниками всех, кто пребывает внутри. Его войско окружит вас и возьмет живыми. Каждому отрубят руки и выколют глаза, а затем повесят. Вы отправитесь в Пустоту слепыми калеками. Так сказал господин Гарган. Он дает вам один час.

Молодой улан повернул коня и вернулся в строй.

Премиан подъехал к Гаргану.

— Они не сдадутся, генерал.

— Я знаю.

Премиан посмотрел в суровое лицо генерала и увидел там торжество.

— У нас осталось всего тридцать лестниц, генерал. Приступ дорого нам обойдется.

— Солдатам за то и платят. Разбейте лагерь и вышлите пятьдесят улан патрулировать окрестности. Первую атаку предпримем ближе к вечеру. Сосредоточимся на проломленной стене и подожжем ворота.

Гарган поехал назад сквозь ряды, а Премиан приказал разбить лагерь. Шатер Гаргана сгорел во время пожара, но генералу соорудили новый из уцелевшего полотна и мешковины. Гарган сидел на коне, пока солдаты ставили палатку, а после спешился и вошел. Складные стулья сгорели тоже, но койка осталась цела. Гарган сел на нее, довольный, что ушел с солнцепека. Он снял свой шлем, отстегнул панцирь и вытянулся навзничь.

Вчера днем к нему прибыл гонец из города. Гарен-Цзен писал, что в Гульготире очень неспокойно, но тайная полиция арестовала множество вельмож, и министр пока удерживает власть. Бог-Король укрыт в надежном месте под охраной людей Гарен-Цзена. Министр заклинал Гаргана поскорее исполнить порученное ему дело и вернуться.

«Что ж, — подумал генерал, — форт мы возьмем к рассвету — и, если улыбнется удача, будем в Гульготире через десять дней».

Вошел денщик с кубком воды, теплой и солоноватой.

— Пошли ко мне Премиана и Марльхема, — приказал генерал.

— Слушаюсь.

Офицеры, войдя, отдали честь и сняли шлемы, взяв их на сгиб руки. У Марльхема был измученный вид, серовато-седая щетина делала его на десять лет старше. Премиан, несмотря на свою молодость, тоже выглядел усталым, и под светло-голубыми глазами залегли темные круги.

— Как настроены люди? — спросил старшего Гарган.

Страницы: «« ... 1314151617181920 »»

Читать бесплатно другие книги:

Анджей Сапковский – один из тех редких авторов, чьи произведения не просто обрели в нашей стране кул...
Роман «Париж на три часа» – о дерзком заговоре французского генерала Мале, пытавшегося свергнуть имп...
Великая битва завершилась. Над пепелищем старого мира встает призрак мира нового – Господь Кришна, Ч...
В романе «Богатство» открываются новые страницы отечественной истории, описаны колоритные личности и...
Роман «Гэм» относится к раннему периоду творчества писателя и является попыткой Ремарка проникнуть в...
Ранний роман Ремарка, в котором он только нащупывает основные темы, ставшие ключевыми в его творчест...