Черный дом Кинг Стивен

Он кладет руку на предплечье Пеннимана. Улыбается в лицо, которое не видит, и чувствует, как расслабляются мышцы под его ладонью. Пенниман решил, что все будет, как ему и хотелось.

– Вы возьмите мой стакан, – Генри предельно вежлив, – и вместе со своим засуньте себе в толстую прыщавую задницу. А если хотите, чтобы они оттуда не выскочили, подожмите своим концом.

Потом поворачивается и быстрым шагом направляется к двери, на всякий случай выставив перед собой руку. Ник Эвери хлопает в ладоши, но Генри едва слышит аплодисменты, да и о Пеннимане больше не думает. Все его мысли занимает аромат «Моего греха». Он чуть слабеет, когда Генри выходит в жаркий воздух второй половины дня… но разве не знакомый вздох он слышит рядом с левым ухом? Тот самый вздох, который иной раз издавала жена после любовных утех, перед тем как заснуть? Его Рода? Его Жаворонок?

– Эй, такси! – кричит он с тротуара под навесом.

– Здесь, приятель… ты что, слепой?

– Как летучая мышь, – отвечает Генри и идет на голос. Он приедет домой, нальет стакан чаю, положит ноги на стол и прослушает эту чертову запись разговора по линии 911. Может, отсюда и эта нервозность, от сознания, что придется сидеть в темноте и слушать голос людоеда, убийцы детей? Должно быть, отсюда, потому что у него нет причины бояться Жаворонка, не так ли? Если бы она решила вернуться, вернуться и преследовать его, она бы преследовала его с любовью.

Ведь так?

«Да», – думает он и садится на заднее сиденье такси.

– Куда едем, дружище?

– Норвэй-Вэлли-роуд, – отвечает Генри. – Белый дом с синими углами, чуть отстоящий от дороги. Вы увидите его сразу после моста.

Генри откидывается на спинку сиденья и поворачивает голову к открытому окну. Сегодня Френч-Лэндинг кажется ему каким-то… испуганным. Словно он сползал, сползал к краю стола и теперь застыл, зная, что еще самая малость – и полетит вниз, чтобы вдребезги разбиться об пол.

«Скажи, что она вернулась. Скажи, что вернулась. Если она пришла с любовью, почему мне становится не по себе от запаха ее духов? Почему я испытываю к нему отвращение? И почему ее прикосновение (воображаемое прикосновение, заверяет он себя) было таким неприятным?

А рука – такой холодной?»

После яркого солнечного дня в гостиной Нюхача так темно, что поначалу Джек просто ничего не видит. Потом, когда глаза приспосабливаются, понимает почему: одеяла, два слоя одеял, закрывают и окна гостиной, и дверь, ведущую в соседнее помещение, почти наверняка кухню.

– Он не может вынести света, – говорит Нюхач тихо, его голос не долетает до дивана у противоположной стены, на котором лежит мужчина. Другой мужчина стоит на коленях рядом с диваном.

– Может, его укусила бешеная собака. – Но Джек сам себе не верит.

Нюхач решительно качает головой:

– Это не физическая реакция. Док говорит, психологическая. Когда свет падает на него, кожа начинает расползаться. Ты о таком слышал?

– Нет. – И еще Джек никогда не встречался с таким запахом, какой стоит в этой комнате. Работают не один – два вентилятора, он чувствует движение воздуха, но вонь заполняет всю гостиную. Не только запах гниющего мяса, с ним Джек уже сталкивался, но и крови, мочи и фекалий, все густо перемешанное. Он с трудом подавляет рвотный рефлекс и видит, что Нюхач смотрит на него с сочувствием.

– Это ужасно, я знаю. Но со временем привыкаешь, как к запаху обезьянника в зоопарке.

Открывается дверь в соседнюю комнату, в гостиную входит миниатюрная женщина со светлыми волосами до плеч. В руках у нее миска. Когда свет падает на Мышонка, лежащего на диване, тот кричит. Кричит жутко, как от мучительной боли. Что-то – то ли дым, то ли пар – начинает подниматься с его лба.

– Держись, Мышонок, – говорит стоящий на коленях мужчина. Это Док. До того как дверь закрывается, Джек успевает прочитать надпись на потрепанном черном саквояже. Где-нибудь в Америке, конечно, может найтись врач, который украсит свой саквояж с лекарствами наклейкой группы «СТЕППЕНВУЛФ РУЛЗ», но не в Висконсине.

Женщина опускается на колени позади Дока, который достает из миски тряпку, чуть отжимает ее, кладет Мышонку на лоб. Мышонок стонет, начинает дрожать всем телом. Вода бежит по щекам в бороду. Борода, похоже, лезет клочьями.

Джек идет к дивану, говоря себе, что к запаху он привыкнет, обязательно привыкнет. Может, это и правда. Но жалеет, что у него нет тюбика мази «Варо Раб» компании «Викс», который большинство детективов отдела расследования убийств УПЛА обязательно держат в бардачке. С удовольствием мазнул бы каждую ноздрю.

В гостиной стоит музыкальный центр и две огромные колонки, но телевизора нет. Там, где нет окон или дверей, у стен стоят деревянные стеллажи с книгами, отчего гостиная кажется меньше. Приступ клаустрофобии не улучшает самочувствия Джека. Большая часть книг, похоже, по религии и философии. Он видит сочинения Декарта, К. С. Льюиса, «Бхагавад-гиту», «Принципы существования» Стивена Эйвери… но есть и беллетристика, книги по пивоварению, а на одной из огромных колонок лежит далеко не самая удачная книга об Элвисе Пресли, написанная Альбертом Голдманом. На другой колонке стоит фотография девочки с ослепительной улыбкой, веснушками и морем рыжеватых волос. Глядя на девочку, нарисовавшую классики на бетоне, Джек Сойер испытывает злость и боль. Возможно, на карту поставлены судьбы мира, но есть и старик, которого надо остановить. И ему следует об этом помнить.

Медведица отодвигается в сторону, пропуская Джека к дивану, не поднимаясь с колен и держа в руках миску. Джек видит, что в ней еще две мокрые тряпки и горка подтаявших кубиков льда. От одного взгляда на лед пить хочется еще сильнее. Он берет один и кладет в рот. Потом смотрит на Мышонка.

Он по горло укрыт клетчатым пледом. Лоб и верхняя часть щек, там, где нет вылезающей бороды, очень бледные. Глаза закрыты. Губы растянулись, открывая белизну зубов.

– Он в… – начинает Джек, и глаза Мышонка открываются. Вопрос, который хотел задать Джек, напрочь вылетает у него из головы. Белки вокруг коричневато-зеленых радужек стали кроваво-красными. Словно Мышонок смотрит в ужасный радиоактивный закат. Из внутренних уголков глаз течет черный гной.

– «Книга философской трансформации» рассматривает самые животрепещущие проблемы диалектики, – голос Мышонка звучит размеренно, успокаивающе, – и Макиавелли ведет речь о тех же проблемах.

– Мышонок, это Джек Сойер. – В красно-зеленовато-коричневых глазах никакого узнавания. Зато червяки гноя в уголках глаз шевелятся, как живые, словно слушают.

– Это Голливуд, – бормочет Нюхач. – Коп. Помнишь?

Одна рука Мышонка лежит на клетчатом пледе. Джек берет ее и едва подавляет крик удивления, с такой силой пальцы Мышонка сдавливают его руку. Кожа горячая. Просто раскаленная. Как булочка, которую достают из печи. Мышонок шумно выдыхает. Запах ужасный, тухлого мяса, увядших цветов. «Он гниет, – думает Джек. – Гниет изнутри. Господи Иисусе, помоги мне пройти через это».

Иисусу это, возможно, не по силам, а вот воспоминания о Софи помогают. Джек пытается удержать перед мысленным взором ее ясные, чистые, ослепительно-синие глаза.

– Слушай, – говорит Мышонок.

– Я слушаю.

Мышонок, похоже, собирается с силами. Под пледом по телу пробегают волны дрожи; как догадывается Джек, это судороги. Где-то тикают часы. Где-то лает собака. На Миссисипи гудит корабль. Если убрать эти звуки, останется тишина. За всю свою жизнь Джек может припомнить только одну схожую ситуацию: он в больнице Беверли-Хиллз, в ожидании, пока его мать поставит точку в долгом процессе умирания. Где-то Тай Маршалл ждет своего спасения. Во всяком случае, надеется, что его спасут. Где-то Разрушители напряженно трудятся, стремясь уничтожить ось, на которой вращается все существующее. Здесь же маленькое замкнутое пространство со слабыми вентиляторами и удушающим запахом.

Глаза Мышонка закрываются, снова открываются. Фокусируются на вновь прибывшем, и Джек внезапно понимает, что ему вот-вот откроют великую истину. Кубик льда исчез изо рта: то ли Джек его разжевал, то ли проглотил, не заметив, а взять второй он не решается.

– Давай, дружище, – подает голос Док. – Выкладывай, что хотел, а потом я вколю тебе еще один шприц. Средство хорошее. Может, ты поспишь.

Мышонок словно не слышит его слов. Глаза не отрываются от глаз Джека. Рука крепче сжимает руку Джека.

– Не… покупай самое дорогое оборудование, – говорит Мышонок, и опять облако вонючего воздуха выходит из его легких.

– Не?..

– Большинство людей перестанет варить пиво… через год или два. Даже те, для кого это хобби. Варить пиво… не для дилетантов.

Джек смотрит на Нюхача. Тот отводит взгляд.

– Он то в сознании, то в забытьи. Потерпи. Подожди.

Пальцы Мышонка сжимаются еще сильнее, потом расслабляются, когда Джек уже думает, что больше не выдержит этой медвежьей хватки.

– Возьми большой котел, – советует ему Мышонок. Его глаза вылезают из орбит. Красные тени появляются и исчезают, появляются и исчезают, летят по изогнутому ландшафту глазных яблок, и Джек думает: «Это его тень. Тень Алого Короля. Мышонок одной ногой в его дворце». – Как минимум… на пять галлонов. А для ферментации хороши пластиковые охладители воды… они легче стеклянных и… я весь горю. Господи, Нюхач, я весь горю!

– К черту, я ему сделаю укол. – Док открывает свой саквояж.

Нюхач хватает его за руку:

– Рано.

Кровавые слезы выступают на глазах Мышонка. Черные червяки вроде бы выпускают щупальца, которые жадно тянутся к красной влаге.

– Клапан ферментации, – шепчет Мышонок. – Томас Мертон – дерьмо, не слушай тех, кто говорит другое. Ни одной ценной мысли. Надо стравливать избыточное давление и не пропускать пыль. Джерри Гарсия – не Бог. Курт Кобейн – не Бог. Аромат духов, который он чувствует, – не его мертвой жены. Король положил на него глаз. Горг-тенаббала, и-ли-ли. Опопанакс мертв, да здравствует опопанакс.

Джек наклоняется ниже, в зловонное дыхание Мышонка:

– Кто чувствует духи? На кого положил глаз Король?

– Безумный Король, плохой Король, грустный Король. Ринг-адинг-динг, все славят Короля.

– Мышонок, на кого положил глаз Король?

– Я думал, вы хотели узнать… – встревает Док.

– На кого? – Джек не знает, о чем речь, но нутром чует, что это важно. Кто-то недавно говорил что-то подобное? Дейл? Тэнзи? Или, упаси бог, Уэнделл Грин?

– Еще нужен шланг для слива осадка, – уверенно продолжает Мышонок. – Он понадобится по завершении ферментации! И нельзя разливать пиво в бутылки с завинчивающейся пробкой! Ты…

Мышонок отворачивается от Джека, утыкается лицом в плечо, раскрывает рот и блюет. Медведица кричит. Блевотина гнойно-желтая и испещрена черными точками, похожими на гной в уголках глаз Мышонка. Они живые.

Нюхач торопливо выходит из гостиной, и Джек, как может, прикрывает Мышонка от солнечного света, которым залита кухня.

Хватка Мышонка ослабевает.

Джек поворачивается к Доку:

– Вы думаете, он уходит?

Док качает головой:

– Просто отключился. Старина Мышонок так просто не уйдет. – Он мрачно смотрит на Джека. – Если бы от этого был прок, мистер Полисмен. Не будет – вина ляжет на вас.

Нюхач возвращается с тряпками, на его руках – зеленые резиновые перчатки. Молча он собирает тряпками блевотину между плечом Мышонка и спинкой дивана. Черные точки больше не шевелятся, и это хорошо. Было бы лучше, думает Джек, если б они не шевелились с самого начала. Он замечает, что блевотина проела обивку дивана, как кислота.

– Я хочу на пару секунд убрать плед, – говорит Док, и Медведица сразу встает, с миской со льдом в руках. Отходит к одному из стеллажей, поворачивается к дивану спиной, ее трясет.

– Док, мне это надо видеть?

– Я думаю, да. Я думаю, вы даже теперь не представляете себе, с чем имеете дело. – Док берется за плед и вытаскивает его из-под обмякшей руки Мышонка. Джек видит, как что-то черное вылезает из-под ногтей умирающего. – Помните, мистер Полисмен, все это случилось лишь пару часов назад.

Он откидывает плед. Стоя спиной к ним, Сюзан «Медведица» Осгуд смотрит на труды величайших западных философов и плачет. Джек пытается сдержать крик, но у него ничего не выходит.

Генри расплачивается с таксистом, входит в дом, набирает полную грудь холодного – система кондиционирования функционирует отлично – воздуха. В доме легкий сладковатый аромат, и он убеждает себя, что это запах свежесрезанных цветов, к ним миссис Мортон питает слабость. Он знает, что это заблуждение, но сейчас не хочет иметь дело с призраками. Настроение у него заметно улучшилось, и он знает почему: приятно сказать парню с ESPN, что он может засунуть свое предложение в известное ему место. Для человека это праздник, особенно если у человека есть любимая работа, две кредитные карточки, на которых никогда не иссякают деньги, и графин ледяного чая в холодильнике.

Генри идет на кухню, пересекает холл, гостиную, выставив перед собой руку, на случай, если миссис Мортон что-то переставила. В доме тишина, не считая шепота кондиционера, мерного гудения холодильника, звука его шагов…

…и вздоха.

Любовного вздоха.

Генри на мгновение замирает, потом осторожно поворачивается. Сладковатый запах чуть сильнее, если стоять лицом к гостиной и входной двери? Он думает, что да. И это не цветы, нет смысла себя обманывать. Как всегда, нос чувствует. Это аромат «Моего греха».

– Рода? – зовет он, потом добавляет уже тише: – Жаворонок?

Нет ответа. Разумеется, нет. У него глюки, ничего больше. Такое случается со многими, не так ли?

Нет никаких запахов. Нет никаких сексуальных вздохов. И все-таки его не оставляет мысль, что жена стояла в гостиной и молча смотрела на него, когда он слепо проходил мимо, держа путь на кухню. Его Жаворонок вернулась с кладбища Ноггин-Монд, чтобы немного погостить. Может, чтобы послушать последний диск «Слоббербоун».

– Прекрати, – одергивает он себя. – Прекрати, идиот.

Входит в большую кухню, где все разложено по полочкам. Переступив порог, автоматически нажимает большую кнопку на панели, и тут же из динамика над головой звучит голос миссис Мортон. Звуковая система класса хай-тек, поэтому ощущение, что голос живой, будто сама миссис Мортон говорит из гостиной.

– Заезжал Джек Сойер и оставил вторую кассету, чтобы ты ее прослушал. Он говорит… ты понимаешь, запись того человека. Плохого человека.

– Плохого человека, правильно, – бормочет Генри, открывает дверцу холодильника, наслаждается волной холодного воздуха. Рука безошибочно ложится на банку «Кингслендского темного», одну из трех, стоящих в дверце. Сейчас не до ледяного чая.

– Обе кассеты в твоей студии, на звуковом пульте. Далее, Джек хотел, чтобы ты позвонил ему на сотовый. – В голосе миссис Мортон появляются назидательные нотки. – Если будешь говорить с ним, надеюсь, скажешь ему, чтобы он был осторожен. И будь осторожен сам. – Пауза. – Не забудь про ужин. Он в холодильнике на второй полке, по левую руку.

– Не надо, не надо меня учить, – говорит Генри, но улыбается, открывая банку с пивом. Идет к телефону и набирает номер Джека.

На пассажирском сиденье в кабине пикапа, стоящего перед домом номер 1 по Нейлхауз-роуд, оживает сотовый Джека. Но кабина пуста, так что его трели никто не слышит.

«Абонент, которому вы пытаетесь дозвониться, в настоящее время не отвечает. Пожалуйста, попробуйте позвонить позже».

Генри кладет трубку, возвращается к двери, нажимает на панели другую кнопку. Голоса, которые сообщают время и температуру воздуха, его персоналий, но запрограммированы так, что Генри не знает, какой голос услышит. На этот раз в солнечную, кондиционированную тишину дома врываются вопли Висконсинской крысы.

– Время четыре двадцать две пополудни! Снаружи температура восемьдесят два градуса! Внутри – семьдесят![107] Что тебе до этого? Что всем до этого? Жуй это, ешь, запивай, оно все-е-е…

…равно выйдет из одного места. Правильно. – Генри вновь нажимает кнопку, отсекая завершающую часть фирменной фразы Висконсинской крысы. Неужели так быстро прошло время? Господи, совсем недавно пробило полдень. И раз уж речь зашла о времени, так ли давно ему было двадцать лет и энергия била в нем ключом? Что с…

Вздох повторяется, прерывая насмешки над собой. Вздох? Ой ли? Куда вероятнее, сбой в работе кондиционера. Во всяком случае, только таким образом он может это объяснить.

Он может дать ту трактовку, какую хочет.

– Есть тут кто-нибудь? – спрашивает Генри. В голосе дребезжание, которое он ненавидит. Старческое дребезжание. – Есть кто-нибудь в доме?

На какую-то секунду его охватывает страх: а вдруг он услышит ответ. Но никто не отвечает, понятное дело, и Генри тремя большими глотками ополовинивает банку. Решает, что пойдет в гостиную и немного почитает. Может, Джек позвонит. Может, алкоголь поможет ему унять расшалившиеся нервы.

«А может, в ближайшие пять минут мир перестанет существовать, – думает он. – И тогда тебе не придется вслушиваться в этот ужасный голос на кассетах, которые ждут в студии». Эти чертовы кассеты лежат на звуковом пульте, как неразорвавшиеся бомбы.

Генри медленно возвращается в гостиную, выставив перед собой руку, говоря себе, что он не боится, совершенно не боится прикоснуться к лицу умершей жены.

Джек Сойер навидался всякого, побывал в местах, где нельзя взять напрокат автомобиль в компании «Авис» и вода вкусом не отличается от вина, но и для него открывшееся под одеялом – шок. Точнее, нога Мышонка. Еще точнее, то, что стало с ногой Мышонка. Когда ему удается взять себя в руки, первый позыв – отругать Дока за то, что он снял штаны с Мышонка. Джек думает о сосисках, о том, как они сохраняют форму на скворчащей сковородке, которая стоит на раскаленной горелке. Это, безусловно, глупое сравнение, primo stupido[108], но человеческий мозг в стрессовых ситуациях выдает более чем странные умозаключения.

Форма ноги сохраняется в какой-то степени, но плоть отделилась от кости. Кожи как таковой нет, она превратилась в сочащуюся желеобразную субстанцию, смесь молока и беконного жира. С мышцами, которые обтягивала кожа, тоже произошли катастрофические изменения. Укушенная нога из твердого состояния словно перешла в жидкое, эта жидкость испепеляет и диван, на котором лежит Мышонок. К запаху разлагающейся плоти добавляется запах тлеющей ткани.

Из этой отдаленно напоминающей ногу массы торчит ступня, полностью сохранившаяся, целая и невредимая. Будто принадлежащая другому человеку. Джеку на мгновение становится дурно, он наклоняет голову, борясь с подкатившей к горлу тошнотой, изо всех сил пытаясь не заблевать рубашку.

Возможно, спасает Джека рука, которая ложится на его плечо. Нюхач пытается хоть как-то поддержать его. Краснота полностью ушла с лица Нюхача. Выглядит он как мотоциклист, поднявшийся из могилы, герой многих легенд байкеров.

– Видите? – Голос Дока доносится издалека. – Это не ветряная оспа, друг мой, хотя поначалу некоторые симптомы совпадали. Красные пятна уже появились на левой ноге… на животе… на яйцах. Так выглядела кожа вокруг укуса, когда мы привезли его сюда, краснота и припухлость. Я думал: черт, ничего страшного, у меня достаточно «зитромакса», чтобы справиться с воспалением до захода солнца. Сами видите, какой прок от «зитро». Тут вообще бы вряд ли что помогло. Эта дрянь пожирает диван, а потом, думаю, примется и за пол. Эта дрянь очень голодна. Так что же это, Голливуд? Я чувствую, только вам и Мышонку известен ответ.

– Он по-прежнему знает, где находится дом, – вставляет Нюхач. – Я вот понятия не имею, хотя мы только что вернулись оттуда. Ты тоже. Так?

Док согласно кивает:

– Но Мышонок – он знает.

– Сюзи, дорогая, – обращается Док к Медведице. – Пожалуйста, принеси другой плед. Этот уже на последнем издыхании, вот-вот прохудится.

Медведица уходит с радостью. Джек встает. Ноги ватные, но все-таки держат.

– Прикройте его, – говорит он Доку. – Я иду на кухню. Если не выпью сейчас воды, умру.

Джек пьет прямо из-под крана, жадно глотает, пока желудок не наполняется до краев, потом рыгает, как лошадь. Какое-то время стоит, глядя на двор Нюхача и Медведицы. Среди сорняков установлены качели. При виде их у Джека щемит сердце, но он все равно смотрит на качели. После того как он увидел ногу Мышонка, то, что с ней стало, очень важно напомнить себе, что он здесь не без причины. И чем большую боль вызывает напоминание, тем лучше.

Солнце, уже золотое, спускающееся к Миссисипи, бьет прямо в глаза. Значит, хотя ему и казалось, время не остановилось. Во всяком случае, не остановилось за пределами этого двухэтажного дома, номер 1 по Нейлхауз-роуд. Его не отпускает мысль, что приезд сюда – пустое, как и крюк, который он сделал, чтобы заехать к Генри. Он думает, что мистер Маншан и его босс, аббала, дурят ему голову, спокойно продолжая свое черное дело. Он может найти «Черный дом» благодаря гудению в голове, так почему бы ему не сесть в пикап и не поехать туда?

«Аромат духов, который он чувствует, – не его мертвой жены».

Что сие означает? Почему упоминание о том, что кто-то чувствует аромат духов, так пугает его?

Нюхач стучит в дверь кухни. От неожиданности Джек даже подпрыгивает. Его взгляд падает на прямоугольник материи, который висит над кухонным столом. Вместо привычного «ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ НАШ ДОМ» на нем вышито «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХЕВИ-МЕТАЛ», а ниже – «ХАРЛЕЙ-ДЭВИДСОН».

– Возвращайся, – говорит Нюхач. – Он в сознании.

Генри на лесной тропе, может, это просека, и кто-то находится у него за спиной. Всякий раз, когда он оборачивается, чтобы посмотреть, кто там (в этом сне он – зрячий, но радости от этого нет), он видит чуть больше. Вроде бы это мужчина в вечернем костюме, но пугающе высокий, с зубами, торчащими над его красной, улыбающейся нижней губой. И у него (неужели такое возможно?) только один глаз.

Первый раз, когда Генри оборачивается, он видит только силуэт, мелькающий среди деревьев. Второй – различает черный смокинг и красное пятно галстука или эскота[109]. Впереди – жилище преследователя, вонючая дыра, которая только выглядит как дом. Присутствие этого дома вызывает гул в голове Генри. Леса по обе стороны от него пахнут не сосной, а чем-то сладким, удушающим: это густой аромат духов «Мой грех».

«Меня загоняют туда, – с отвращением думает Генри. – Не знаю, кто преследует меня, но меня загоняют в этот псевдодом, как оленя – под ружья охотников».

Он уже принимает решение свернуть с тропы направо или налево, убежать в лес, воспользовавшись тем, что к нему вернулось зрение. Да только там бродят какие-то твари. Темные, постоянно меняющие форму. Находящуюся ближе других ему удается разглядеть. Это громадная собака с длинным, красным, как галстук преследователя, языком и выпученными глазами.

«Нельзя допустить, чтобы они загнали меня в дом, – думает Генри. – Я должен сойти с тропы до того, как она приведет меня к дому… но как? Как?»

Ответ удивляет его своей простотой и очевидностью. Всего-то надо проснуться. Потому что это сон. Конечно же…

– Это сон! – кричит Генри и наклоняется вперед. Он не идет – сидит, сидит в собственном кресле, и, похоже, дело закончилось мокрыми штанами, потому что заснул с банкой «Кингслендского темного»…

Но нет, штаны сухие, потому что банки нет. Он осторожно протягивает правую руку и находит банку на столе, рядом с брайлевским изданием «Отражений в золотом глазу». Должно быть, поставил ее на стол, перед тем как провалиться в этот жуткий кошмар.

Да только Генри уверен, что ничего такого он не делал. Он держал книгу в руках, а банку – между ногами, чтобы пальцы могли свободно касаться выбитых на странице точек. Кто-то взял книгу и банку после того, как он заснул, и положил на стол. Кто-то, благоухающий духами «Мой грех».

Воздух просто пропитался этим ароматом.

Долгий вдох через ноздри, рта Генри не раскрывает.

– Нет. – Он думает вслух. – Я чувствую запах цветов… шампуня для ковра… жареного лука, оставшегося со вчерашнего вечера. Очень слабый, но он есть. Нос знает.

Все верно. Но аромат духов тоже был. Он ушел, потому что ушла она, но она вернется. И внезапно он хочет, чтобы она вернулась. Если он и боялся, так то был страх перед неизвестным, не так ли? Боялся только неизвестного, и ничего больше. Он не хочет быть здесь один, не хочет, чтобы компанию ему составляли только воспоминания об этом жутком сне.

И пленки.

Он должен прослушать эти пленки. Обещал Джеку.

Генри с трудом поднимается, идет к контрольной панели гостиной. На этот раз его приветствуют голосом Генри Шейка – по мнению слушателей, развеселого парня.

– Всем привет, котикам и кошечкам, обожающим боп[110]. Время семь часов четырнадцать минут, дело идет к вечеру. Снаружи температура семьдесят пять градусов, здесь, в бальном зале «Наши сладкие грезы», приятные душе и телу семьдесят. Самое время достать деньги, прикупить меду и заняться магией!

Семь четырнадцать! Когда последний раз он спал днем чуть ли не три часа? А когда видел сон, в котором становился зрячим? На второй вопрос ответить проще простого: насколько он помнит, ни-ко-гда.

Где эта тропа-просека?

Кто шел за ним?

Что за дом стоял впереди?

– Не важно, – сообщает Генри пустой гостиной… если она пустая. – Это ведь был сон, ничего больше. Пленки, с другой стороны…

Он не хочет их слушать, никогда в жизни не испытывал столь сильного желания не слушать (за исключением, возможно, одной чикагской группы, поющей: «Знает ли кто-нибудь, который сейчас час?»), но должен. Если прослушивание поможет спасти жизнь Тая Маршалла или любого другого ребенка, должен.

Медленно, с огромным трудом передвигая не желающие слушаться ноги, Генри Лайден идет в студию, где на звуковом пульте его дожидаются две кассеты.

– На небесах пива нет, – бесстрастным, монотонным голосом сообщает Мышонок.

На его щеках выступили отвратительные красные пятна, нос заваливается набок, как атолл после подводного землетрясения.

– Вот почему мы пьем пиво здесь. А когда… мы уйдем… отсюда… наши друзья выпьют все пиво.

Все это продолжается не один час: философские изречения, советы начинающему пивовару-любителю, строки из песен. Свет, пробивающийся сквозь одеяла, заметно потускнел.

Мышонок замолкает, глаза закрыты. Затем вновь начинает говорить:

– Сотня бутылок пива на стене, одна сотня бутылок пива… если хотя бы одна свалится…

– Я должен идти, – говорит Джек. Он оттягивал этот момент, сколько мог. Убежденный, что Мышонок скажет что-то очень важное, но больше не может здесь оставаться. Потому что где-то совсем в другом месте его ждет Тай Маршалл.

– Подождите, – останавливает его Док. Роется в саквояже, достает шприц. Поднимает иглой вверх, несколько раз щелкает по пластиковому корпусу.

– Что это?

Док смотрит на Нюхача, на Джека, мрачно улыбается.

– Подгоняло, – отвечает он и втыкает иглу в руку Мышонка.

Мгновение ничего не происходит. А потом, когда Джек уже собирается повторить, что ему надо уходить, глаза Мышонка широко раскрываются. Теперь они целиком красные… цвета ярко-алой крови. Однако, когда они поворачиваются в сторону Джека, он понимает, что Мышонок его видит. Действительно видит, впервые с того момента, как он зашел в гостиную Нюхача.

Медведица убегает за дверь, оставляя за собой шлейф одного повторяющегося слова: «Хватит хватит хватит хватит…»

– Черт, – хрипит Мышонок. – Черт, я в жопе, да?

Нюхач на мгновение, но нежно касается головы своего друга:

– Да. Мы думаем, что да. Ты нам поможешь?

– Укусила меня один раз. Только раз, и вот… вот… – Красные глаза поворачиваются к Доку. – Едва тебя различаю. Гребаные глаза ничего не видят.

– Ты уходишь, – отвечает Док. – Не собираюсь тебе лгать.

– Нет, еще не ухожу, – говорит Мышонок. – Дайте мне чем писать. Надо нарисовать карту. Быстрее. Не знаю, что ты мне вколол, Док, но это собачье дерьмо сильнее. Долго я не протяну. Быстрее!

Нюхач перегибается через изножье дивана и берет со стеллажа книжку в обложке. Джек с трудом подавляет смешок. «7 ПРИВЫЧЕК ЛЮДЕЙ, ЭФФЕКТИВНО ИСПОЛЬЗУЮЩИХ СВОЕ ВРЕМЯ». Нюхач срывает обложку, протягивает Мышонку пустой стороной.

– Карандаш, – хрипит Мышонок. – Скорее. У меня все здесь… здесь. – Он прикасается ко лбу. С пальцем отходит кусок кожи размером с квадратный дюйм. Мышонок вытирает палец о плед.

Нюхач вытаскивает обгрызенный карандаш из внутреннего кармана жилетки. Мышонок берет его и пытается улыбнуться. Черной слизи в уголках глаз становится все больше, она уже лежит на щеках, как протухшее желе. Сочится гной и из пор на лбу Мышонка. Черные точки напоминают Джеку пупырышки в книгах Брайля, которых у Генри предостаточно. Когда Мышонок в задумчивости прикусывает нижнюю губу, кожа тут же лопается. Кровь стекает в бороду. Джек полагает, что запах гниющего мяса никуда не делся, но прав был Нюхач: к нему привыкаешь.

Мышонок рисует несколько загогулин.

– Смотри, – говорит он Джеку. – Это Миссисипи, так?

– Так, – кивает Джек. Наклонившись к дивану, он вновь чувствует запах. Это не просто вонь, запах осязаем, он пытается вползти в горло. Но Джек не отшатывается. Он знает, каких усилий стоят Мышонку эти каракули. Вот и проходит свою часть пути до конца.

– Это прибрежная часть города… «Нельсон», «Лакиз», кинотеатр «Эджинкорт», «Гриль-бар»… здесь Чейз переходит в Лайлл-роуд, потом шоссе номер тридцать пять… это Либертивилль… «Дом ветеранов»… «Гольц»… о господи…

Мышонок начинает метаться по дивану. Язвы на лице и верхней части тела открываются, из них текут гной и кровь. Он кричит от боли. Рука, без карандаша, поднимается к лицу, тычется в него.

Джек вдруг слышит внутренний голос, тот самый голос, который он слышал много лет назад, когда спешил к матери. Он полагает, что это голос Талисмана, той его части, что осталась в теле и душе.

«Что-то не хочет, чтобы он говорил, что-то пытается убить его до того, как он скажет все, эта гадость в черной слизи, возможно, в черной слизи, ты должен избавить его от…»

Иной раз сделать что-либо можно, только не думая, на автопилоте, следуя инстинкту. Вот и Джек, не думая, протягивает руку, пальцами хватает черную слизь, ползущую из внутренних уголков глаз Мышонка, и тянет на себя. Поначалу слизь растягивается, как резина. При этом Джек чувствует, как она извивается в его пальцах, будто старается вырваться, да еще и укусить. Потом с резким звуком отрывается от лица Мышонка. Вскрикнув, Джек сбрасывает черную гадость на пол.

Она пытается уползти под диван. Джек это видит, вытирая руки о рубашку. Но Док опускает свой саквояж на одну черную кляксу. Нюхач давит вторую каблуком сапога. Клякса пищит.

– Что это за говно? – спрашивает Док, срываясь на фальцет. – Что это…

– Не из этого мира, – отвечает Джек. – Сейчас речь не об этом. Посмотрите на него! Посмотрите на Мышонка!

Красный блеск ушел из его глаз. На мгновение они кажутся совершенно нормальными. Он, безусловно, их видит, боль ушла.

– Спасибо, – выдыхает он. – Я бы хотел, чтобы ты вытащил из меня и все остальное, но оно уже возвращается. Слушай внимательно.

– Я слушаю, – кивает Джек.

– И правильно. Ты думаешь, что знаешь. Ты думаешь, что сможешь найти место, даже если эти двое не смогут, и, возможно, сможешь, но ты не знаешь всего, что тебе нужно знать… о черт. – Под пледом что-то словно разрывается. Пот бежит по лицу Мышонка, смешиваясь с черным ядом, который сочится из пор и превращает бороду в грязно-серую мочалку. Глаза начинают закатываться, и Джек видит, как в них возвращается красный блеск.

– Из меня высасывают жизнь, – стонет Мышонок. – Никогда не думал, что придется так уходить. Смотри, Голливуд… – Умирающий рисует на карте маленький прямоугольник. – Это…

– «Закусим у Эда», где мы нашли Ирму, – говорит Джек. – Я знаю.

– Да, – шепчет Мышонок. – Хорошо. Теперь смотри… на другой стороне… Шуберт и Гейл-стрит… и на западе…

Мышонок проводит линию, уходящую на север от шоссе номер 35. Рисует маленькие кружки с каждой стороны. Джек понимает, что это деревья. А поперек линии пишет: «ПОСТОРОННИМ ВХОД…»

– Да, – выдыхает Док. – Это там, все так. «Черный дом».

Мышонок не обращает внимания на его слова. Затуманенный взгляд не отрывается от Джека.

– Слушай меня, коп. Слушаешь?

– Да.

– Господи, лучше тебе послушать, – говорит ему Мышонок.

Как всегда, работа захватывает Генри, поглощает до конца, отключает от тревожных мыслей. Скука и печаль не способны встать между ним и притягательностью звуков зрячего мира. Вероятно, страху это тоже не под силу. Самое трудное – не слушать пленки, а вставить первую из кассет в большой студийный магнитофон. В этот момент он уверен, что чувствует аромат духов жены даже в звуконепроницаемой, кондиционированной атмосфере студии. Он уверен, что в доме есть кто-то еще и этот кто-то стоит у двери студии, наблюдает за ним через стеклянную верхнюю половину. И это абсолютная правда. У нас-то со зрением полный порядок, поэтому мы можем видеть недоступное Генри. Мы хотим сказать ему, кто стоит за дверью, хотим посоветовать запереть дверь студии, запереть немедленно, но, увы, мы можем только наблюдать.

Генри тянется к кнопке «PLAY» на панели магнитофона. Потом его палец перемещается и включает громкую связь.

– Эй? Есть там кто-нибудь?

Человек, который смотрит на Генри через стеклянную половину двери в студию, ухмыляется. В одной руке держит секатор для подрезки живой изгороди.

– Последний шанс, – добавляет Генри и, не получив ответа, превращается в Висконсинскую крысу, орет в микрофон, стараясь застигнуть врасплох того, кто не хочет обнаружить свое присутствие. – Выходи, сладенький, выходи немедленно, сукин ты сын, поговори с Крыской!

Человек, всматривающийся в Генри, отшатывается, как может отшатнуться змея, когда жертва имитирует атаку, но не издает ни звука. Меж ощеренных в ухмылке зубов появляется старый, выдубленный временем, изрезанный морщинами язык, облизывает губы, исчезает. Этот незваный гость нашел флакон духов, который миссис Мортон не хватило духу убрать с туалетного столика в маленькой гардеробной, примыкающей к хозяйской спальне, и теперь благоухает «Моим грехом».

Генри решает, что его воображение выкинуло очередной фортель и это ошибка, на что обязательно указал бы ему Моррис Розен, окажись он рядом, и на этот раз давит на кнопку «PLAY».

Слышит откашливание, потом Арнольд Храбовски называет себя. Рыбак прерывает его, не дает закончить: «Привет, подтиральщик».

Генри прокручивает пленку назад, слушает вновь: «Привет, подтиральщик». Да, он уже слышал этот голос. Он в этом уверен. Но где? Ответ найдется, как со временем находятся ответы на все подобные вопросы, но найти его – не самое главное. Генри внимательно слушает. Его пальцы бегают по панели управления, совсем как пальцы пианиста – по клавиатуре «Стейнвея». Ощущение, что за ним наблюдают, пропадает, хотя человек за дверью студии стоит на прежнем месте, в шлепанцах в желто-черную полоску, как у шмеля, и с секатором в руке. Ухмылка сошла. Состарившееся лицо стало мрачным. Во взгляде некоторое замешательство, может, даже первые признаки страха. Старику не нравится, что эта слепая рыба, сидящая в аквариуме, может распознать его голос. Разумеется, значения это не имеет, может, это даже забавно, но забава эта мистера Маншана – не его. А забавляться они должны вместе, не так ли?

«Чрезвычайное произошло у вас. Не у меня. У вас».

– Не у меня, у вас, – повторяет Генри, имитируя интонации. – Немного баварских колбасок в твоем салате, mein[111] друг, ja?[112]

«Твой самый жуткий кошмар.

Аббала.

Я – Рыбак».

Генри слушает очень сосредоточенно. Дает пленке покрутиться, потом четыре раза слушает одну фразу: «Поцелуй меня в зад, обезьяна… поцелуй меня в зад, обезьяна… обезьяна… обезьяна…»

Обезьяна, значит. При чем тут обезьяна?

– Я не знаю, где ты жил потом, но вырос ты в Чикаго, – бормочет Генри. – В Саут-Сайде. И…

Лицо ощущает тепло. Внезапно он вспоминает тепло, которое ощущало его лицо. Почему так, друзья и соседи? Почему так, о мудрейшие?