Черный дом Кинг Стивен
Джек чувствует, что эти слова – не комплимент.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Копы все видят несколько в ином свете, чем те, кто не служит в полиции. Когда коп смотрит на человека, он сразу задается вопросом, в чем тот виновен. Мысль о возможной невиновности просто не приходит ему в голову. Для копа, который отслужил десять или больше лет, все, кроме копов, виновны. Только большинство еще не успели поймать.
Генри точно описал жизненное кредо десятков людей, с которыми когда-то работал Джек.
– Генри, откуда ты это знаешь?
– Я могу это видеть в их глазах, – отвечает Генри. – Так полисмены воспринимают мир. Ты – полисмен.
– Я – копписмен, – вырывается у Джека. Устыдившись, он краснеет. – Извини, эта глупая фраза вертелась у меня в голове и вдруг выскочила наружу.
– Почему бы нам не помыть посуду и не приняться за «Холодный дом»?
После того как тарелки установлены в сушку, Джек берет книгу с дальнего края стола и идет за Генри в гостиную, по пути, как обычно, бросив взгляд в студию своего друга. Дверь с большой стеклянной панелью ведет в комнатку со звуконепроницаемыми стенами, заставленную электронным оборудованием: микрофон и проигрыватель вернулись из «Макстона» и теперь стоят перед вращающимся стулом Генри. Под рукой и музыкальный центр для лазерных дисков, и пленочный магнитофон, и пульт для микширования. Большое окно выходит на кухню. Когда Генри проектировал студию, Рода потребовала прорубить это окно, потому что хотела видеть, как он работает. Все провода скрыты от глаз. Аккуратностью и порядком студия напоминает капитанскую каюту на корабле.
– Похоже, ты собирался поработать этим вечером, – замечает Джек.
– Я хотел закончить две программы Генри Шейка, и я готовлю праздничный салют в честь дня рождения Лестера Янга и Чарли Паркера.
– Они родились в один день?
– Практически. Двадцать седьмого и двадцать девятого августа. Что скажешь, зажигать свет или нет?
– Пожалуй, зажги.
Генри Лайден зажигает две лампы у окна, Джек Сойер садится в большое кресло у камина, включает торшер и наблюдает, как Генри садится на удобный диван, зажигает два торшера по его сторонам. Ровный свет наполняет длинную комнату, кресло Джека стоит в наиболее освещенном месте.
– «Холодный дом», Чарльз Диккенс, – объявляет он. Откашливается. – Ну что, Генри, поехали?
– «Лондон. Михайлова сессия[58] близится к завершению… – читает он и уходит в мир грязи и сажи. Грязные собаки, грязные лошади, грязные люди, день без света. Скоро он добирается до второго абзаца. – Туман везде. Туман в верховьях Темзы, где он плывет над зелеными островками и лугами; туман в низовьях, где он клубится среди леса мачт и над отбросами большого (и грязного) города. Туман на Эссексских болотах, туман на Кентских высотах. Туман заползает в камбузы угольных бригов; туман лежит на верфях и плывет сквозь снасти больших кораблей; туман оседает на бортах барж и маленьких суденышек».
Голос смолкает, действительность смешивается с вымыслом. Атмосфера удивительно напоминает Френч-Лэндинг, Самнер-стрит и Чейз-стрит, свет в окнах гостиницы «Дуб», Громобойную пятерку с Нейлхауз-роуд, серый склон, поднимающийся от реки, Куин-стрит и зеленую изгородь «Макстона», маленькие дома, рассыпанные вдоль шоссе… Все упомянутое задушено невидимым туманом, который накрывает своим пологом и потрепанный временем и непогодой щит с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», и бар «Сэнд», после чего ползет дальше, по холмам и долинам.
– Извини, – говорит Джек. – Задумался…
– Я тоже, – отвечает Генри. – Продолжай.
Джек, понятия не имеющий о существовании за щитом «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН» черного дома, в который со временем ему придется войти, сосредоточивается на «Холодном доме». За окнами темнеет, свет ламп становится ярче. Дело Джарндайса и Джарндайса плетется по судам, ускоряемое или замедляемое стараниями адвокатов Чиззла, Миззла и Дриззла; леди Дедлок оставляет сэра Лейсестера Дедлока одного в их огромном поместье с обветшалой часовней, застывшей рекой и «дорожкой призрака»; Эстер Саммерсон начинает рассказ от первого лица. Наши друзья решают, что в честь появления Эстер недурно и выпить, раз уж ее рассказ затягивается. Генри поднимается с дивана, идет на кухню, возвращается с двумя низкими широкими стаканами, на треть наполненными виски «Болвени даблвуд», и стаканом чистой воды для чтеца. Пара глотков, несколько слов одобрения, и Джек вновь читает. Эстер, Эстер, Эстер. За розовыми очками, через которые она смотрит на мир, история набирает ход, увлекая и чтеца, и слушателя.
Дочитав очередную главу, Джек закрывает книгу и зевает. Генри встает и потягивается. Они идут к двери, Генри выходит вместе с Джеком под бескрайнее, усыпанное звездами небо.
– Хочу задать тебе один вопрос, – нарушает тишину Генри.
– Валяй.
– Попав в полицейский участок, ты действительно почувствовал себя копом? Тебе казалось, что ты им прикидываешься?
– Знаешь, меня самого это удивило, – отвечает Джек. – Едва переступив порог, я снова стал копом.
– Хорошо.
– Почему хорошо?
– Потому что твои слова означают, что ты бежишь навстречу своему таинственному секрету, а не от него.
Качая головой и улыбаясь, сознательно не отвечая Генри, Джек садится за руль и уже из кабины прощается с хозяином. Двигатель кашляет и заводится, вспыхивают фары, Джек едет домой.
Глава 9
Не столь уж много часов спустя Джек вышагивает по пустынному парку развлечений под серым осенним небом. Оставляет позади лоток по продаже хот-догов, тир, павильон игровых автоматов. Прошел дождь, но в воздухе пахнет новым. Неподалеку кто-то играет на гитаре. Вроде бы мелодия веселая, но Джека она пугает. Нечего ему тут делать. Это старое место, опасное место. Он проходит мимо русских горок. Перед аттракционом щит: «СПИДИ ОПОПАНАКС ОТКРОЕТСЯ В ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ[59] 1982 ГОДА – ТОГДА И УВИДИМСЯ».
«Опопанакс», – думает Джек, только он более не Джек; теперь он Джеки. Точнее, Джеки-бой, и он и его мать бегут. От кого? От Слоута, разумеется. От пугающе опасного дяди Моргана.
«Спиди, – думает Джек, и, словно получив его телепатический сигнал, густой, чуть глотающий слова голос начинает петь: – «Малиновка вдаль / Улетает, звеня, / Нет голоса в мире чудесней… / И нет больше слез, / Где мерцание звезд / Подпевает в такт ее песне…»
«Нет, – думает Джек. – Я не хочу тебя видеть. Я не хочу слышать твою песню. Ты не можешь быть здесь, ты умер. Умер на пирсе Санта-Моники. Старый лысый чернокожий мужчина, лежащий под застывшими лошадками карусели».
Да нет же. Когда возвращается логика полицейского, она пробирается и в сны. Ему не требуется много времени, чтобы понять, что это не Санта-Моника: слишком холодно и слишком далеко в прошлом. Это земля прошлого, в которую Джеки и королева би-фильмов убежали из Калифорнии. И бежали не останавливаясь, пока не добрались до другого побережья, до места, куда Лили Кавано Сойер…
Нет, я не думаю об этом, я никогда не думаю об этом.
…пришла, чтобы умереть.
«Проснись, немедленно проснись, соня!»
Голос его давнего друга.
Друга, как бы не так. Это он указал мне путь, на котором меня ждало столько преград, он встал между мной и Ричардом, моим настоящим другом. Из-за него я едва не погиб, едва не сошел с ума.
«Просыпайся, просыпайся, вылезай из кровати!»
Просыпайся-просыпайся. Пора взглянуть в лицо страшному опопанаксу. Пора вернуться в не такое уж милое прошлое.
– Нет, – шепчет Джек, и дорожка тут же заканчивается. Впереди карусель, вроде той, что была на пирсе Санта-Моники, вроде той, которую он видел… ну, в прошлом. Это гибрид, плод воображения, не существующий ни здесь, ни там. Но вот о человеке, который с гитарой на коленях сидит под одной из застывших лошадок, такого сказать нельзя. Джеки-бой всегда и везде узнал бы это лицо, и его сердце вновь переполняется любовью. Он борется с ней, но это борьба, в которой очень немногие могли бы выйти победителями, и уж конечно, не те, кто внезапно вернулся в далекое детство.
– Спиди! – кричит он.
Старик смотрит на него, и его коричневое лицо расплывается в улыбке.
– Странник Джек! Как мне недоставало тебя, сынок.
– Мне тоже, – говорит Джек. – Я больше не странствую. Осел в Висконсине. Это… – Он указывает на волшебным образом вернувшееся тело мальчика, футболку и джинсы. – Это сон.
– Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, тебе предстоят новые странствия, Джек. Я уже не один день пытаюсь тебе это сообщить.
– О чем ты?
Улыбка Спиди по центру остается лукавой, по краям – раздраженной.
– Не морочь мне голову, Джеки. Посылал тебе перышки, не так ли? Посылал тебе яйцо малиновки. И не одно.
– Почему люди не могут оставить меня в покое? – спрашивает Джек. Голос его подозрительно дрожит. В нем уже слышатся близкие слезы. – Ты… Генри… Дейл.
– Прекрати, – сурово осекает его Спиди. – Для сюсюканья времени больше нет. Игра пошла жесткая. Или нет?
– Спиди…
– У тебя твоя работа, у меня – моя. Одна и та же, между прочим. Так что не вздумай хныкать при мне, Джек, не заставляй меня вправлять тебе мозги. Ты – копписмен, каким всегда и был.
– Я вышел на…
– Хрена с два! Он уже убил детей, и это плохо. Он будет убивать и дальше, если ты ему позволишь, это еще хуже. Но тот, кто сейчас у него… – Спиди наклоняется вперед, черные глаза сверкают на темном лице. – Мальчика нужно вернуть, и как можно скорее. Если ты не сможешь привести его назад, тебе придется убить его, хотя мне не хочется даже думать об этом. Потому что он – Разрушитель. И очень могущественный. И ему, возможно, понадобится лишь еще один, чтобы разрушить ее.
– Понадобится кому? – спрашивает Джек.
– Алому Королю.
Спиди смотрит на него, потом отвечает строкой из песни: «…И нет больше слез, / Где мерцание звезд / Подпевает в такт ее песне…»
– Спиди, я не могу!
Рука резко проходится по струнам. Спиди бросает на двенадцатилетнего Джека такой ледяной взгляд, что холод пробирает мальчика до костей. Когда Спиди Паркер вновь начинает говорить, в голосе явственнее чувствуется южный акцент. И презрение.
– Принимайся за дело, слышишь меня? Хватит хныкать и канючить! Подбери силу воли там, где ты ее оставил, и принимайся за дело!
Джек отступает на шаг. Тяжелая рука ложится ему на плечо, и он думает: «Это дядя Морган. Он или преподобный Гарденер. На дворе 1981 год, и я должен снова…»
Но то мысль мальчика, а сон-то – мужчины. Джек Сойер, каким он стал теперь, не желает повторять отчаянный путь мальчика. «Нет, никогда. Не хочу. Эти лица и эти места – в прошлом. Мне крепко досталось, и я не хочу нарываться на то же самое из-за нескольких воображаемых перышек, нескольких воображаемых яиц, одного дурного сна. Найди себе другого мальчика, Спиди. Этот уже вырос».
Он поворачивается, готовый к схватке, но никого нет. Лишь на земле, словно сдохший пони, лежит велосипед мальчика. Под номерным знаком за сиденьем надпись: «БИГ МАК». Вокруг разбросаны блестящие вороньи перья. И теперь Джек слышит другой голос, холодный и скрипучий, отвратительный и, безусловно, злобный. Он знает, что голос этот принадлежит тому, кто касался его плеча.
– И правильно, подтиральщик. Держись в стороне. Перейдешь мне дорогу, и я развешу твои внутренности от Расина до Ла Ривьеры.
В земле перед велосипедом появляется дыра. Расширяется, как открывающийся глаз. Продолжает расширяться, и Джек бросается к ней. Это путь назад. Это выход. Презрительный голос не отстает.
– Все так, дрочило. Беги! Беги от аббала! Беги от короля! Беги, спасай свою жалкую, гребаную жизнь! – Голос переходит в смех, и смех этот преследует Джека Сойера в соединяющей миры темноте.
Много позже Джек, голый, стоит у окна спальни, почесывает зад и наблюдает, как на востоке светлеет небо. Он не спит с четырех утра. Не может вспомнить большую часть сна (его оборонительные укрепления, возможно, сильно потрепало, но они не рухнули), однако одно ему совершенно очевидно: труп на пирсе Санта-Моники напомнил ему человека, которого он когда-то знал, вот и вывел его из равновесия до такой степени, что пришлось оставить службу в полиции.
– Ничего этого никогда не было, – говорит он нарочито спокойным голосом нарождающемуся дню. – В переходном возрасте у меня был нервный срыв, вызванный стрессом. Моя мать думала, что она умирает от рака, схватила меня, и мы помчались на Восточное побережье. Бежали до самого Нью-Хэмпшира. Она думала, что возвращается умирать в Самое Счастливое Место. Потом выяснилось, что болезнь – плод воображения, результат творческого кризиса, но откуда ребенок мог об этом знать? Я переживал. Мне снились сны.
Джек вздыхает:
– Мне приснилось, что я спас жизнь своей матери.
Звонит телефон, резкий, пронзительный звук разрывает темноту комнату.
Джек Сойер кричит.
– Я вас разбудил, – говорит Фред Маршалл, и Джек тут же понимает, что тот не спал всю ночь, сидя в одиночестве, потеряв и жену, и сына. Должно быть, перелистывал семейные альбомы, сидя перед включенным телевизором. Знал, что сыплет соль на раны, но ничего не мог с собой поделать.
– Нет, – отвечает Джек, – по правде говоря…
Он замолкает. Телефон стоит на столике у кровати, рядом с ним – блокнот. В блокноте – запись. Должно быть, сделанная Джеком, поскольку в доме он один (элементарно, Ватсон), да вот почерк не его. В какой-то момент, во сне, он написал пару строк почерком матери.
Башня. Балки. Если балки рушатся, Джеки-бой, если балки рушатся – башня падает.
И все. Есть только бедный Фред Маршалл, который на собственной шкуре убедился, сколь быстро может меняться к худшему безмятежная, залитая солнечным светом жизнь на Среднем Западе. Джек пытается что-то из себя выдавить, скорее всего не очень связное, потому что его мысли сосредоточены на этой подделке, сработанной подсознанием, но Фред, похоже, его и не слушает, что-то бормочет и бормочет, на одной ноте, без пауз, переходя от предложения к предложению, изливает и изливает душу. И даже Джек, который сам никак не может прийти в себя, понимает, что Фред Маршалл из дома № 16 по Робин-Гуд-лейн уже на пределе и вот-вот сломается. Если ситуация в самом ближайшем времени не изменится для него к лучшему, ему скорее всего не придется навещать жену в отделении Д в Лютеранской окружной больнице: им выделят семейную палату.
Джек понимает, что речь идет о предстоящей поездке к Джуди. Больше не пытается прервать Фреда, только слушает, хмуро глядя на запись в блокноте, которую сам и сделал. Башня и балки. Какие балки? Потолочные балки? Опорные балки? Выше стропила, плотники?
– …знаю что собирался заехать за вами в девять но доктор Спайглман это ее лечащий врач Спайглман его фамилия он сказал что у нее выдалась очень плохая ночь с криками воплями бросанием на стену поэтому они дали ей какой-то новый препарат он называется Памизен или Патизон я не записал Спайглман позвонил пятнадцать минут назад даже интересно спят ли они когда-нибудь и сказал что мы можем увидеться с ней в четыре часа к четырем ее состояние стабилизируется и мы сможем поговорить с ней так что я думаю что заеду за вами в три а если у вас…
– Три меня устроит, – ровным голосом вставляет Джек.
– …другие планы я конечно пойму но мог бы заехать только не подумайте будто все дело в том что я не хочу ехать один…
– Я буду вас ждать, – вставляет Джек. – Мы поедем на моем пикапе.
– …я вот думал услышать что-нибудь о Тае или того кто его похитил может требование о выкупе но позвонил только Спайглман он лечащий врач моей жены в…
– Фред, я намерен найти вашего сына.
Джек в ужасе от смелости своего заявления, от самоубийственной уверенности, которую слышит в собственном голосе, но определенного результата его слова достигают сразу: поток мертвых слов на другом конце провода обрывается. В трубке устанавливается благостная тишина.
Наконец Джек слышит дрожащий шепот Фреда:
– О, сэр. Если бы я только мог в это поверить.
– Я прошу вас попытаться, – отвечает Джек. – И возможно, по ходу мы сможем вернуть рассудок вашей жене.
«Возможно, они оба в одном месте», – думает он, но этих слов не произносит.
С другого конца провода доносятся всхлипы. Фред Маршалл заплакал.
– Фред.
– Да?
– Вы приезжаете ко мне в три часа дня.
– Да. – Опять всхлипывание. Джек понимает, каким пустым кажется сейчас Фреду Маршаллу его дом, и ему искренне жаль своего собеседника.
– Я живу в Норвэй-Вэлли. Проедете мимо «Магазина Роя», через Тамарак…
– Я знаю, куда ехать. – В голосе Фреда слышится нотка раздражения. Джек этому только рад.
– Хорошо. Увидимся.
– Будьте уверены. – В голосе слышится жалкое подобие, тень интонаций Фреда-продавца, и у Джека щемит сердце.
– В котором часу?
– В т-три? – Потом куда более уверенно: – В три.
– Совершенно верно. Поедем на моем пикапе. На обратном пути, может, поужинаем в «Кухне Греты». До свидания, Фред.
– До свидания, сэр. И спасибо вам.
Джек кладет трубку. Вновь смотрит на собственноручную запись, сделанную почерком матери, и думает, как это можно охарактеризовать, пользуясь полицейской терминологией? Самоподделка? Фыркает, сминает листок, начинает одеваться. Решает выпить стакан сока, а потом прогуляться час-другой. Чтобы выветрить из головы все дурные сны. Вместе с заунывным, на одной ноте, голосом Фреда Маршалла. Потом, после душа, он может позвонить, а может и не звонить, Дейлу Гилбертсону, чтобы узнать, появилось ли в расследовании что-нибудь новое. Если он действительно хочет влезть в это дело, работы предстоит куча… побеседовать с родителями детей… осмотреть дом для престарелых, рядом с которым исчез младший Маршалл…
Весь в этих мыслях (приятных, кстати, мыслях, хотя, скажи ему кто-нибудь об этом, он бы начал яростно отрицать), Джек чуть не спотыкается о коробку, стоящую на коврике у его входной двери. Там Бак Эвиц оставляет посылки, если приносит их с собой, но до половины седьмого еще далеко, Эвиц приедет на своем маленьком синем мини-вэне только часа через два.
Джек наклоняется и осторожно поднимает посылку. Размером она с коробку для обуви, обернута в плотную коричневую бумагу, которая удерживается на месте не клейкой лентой, а большими блямбами красного пластилина. Кроме того, коробка перевязана шпагатом с большущим детским узлом. В верхнем правом углу марки, десять или двенадцать, с изображениями различных птиц (малиновок нет, не без облегчения отмечает Джек). С марками что-то не так, но поначалу Джек не может понять, что именно. Тем более что его внимание сосредоточено на адресе, который уж точно не такой, каким должен быть. Ни номера дома, ни почтового индекса, ни аббревиатуры БДПВСМ[60]. Нет и фамилии. Весь адрес состоит из одного и единственного слова, нацарапанного большими заглавными буквами:
ДЖЕКИ
Глядя на перекошенные буквы, Джек представляет себе руку, сжимающую в кулаке маркер «Шарпи»; прищуренные глаза; кончик языка, высунутый изо рта какого-то лунатика. Сердцебиение учащается вдвое.
– Мне это не нравится, – выдыхает он. – Мне это совершенно не нравится.
И разумеется, на то есть веские причины, копписменские причины, не говоря уж об остальном. Перед ним коробка из-под обуви, он это точно знает, пусть ее и скрывает оберточная бумага, а психи обожают класть бомбы в коробки из-под обуви. Надо быть сумасшедшим, чтобы вскрыть ее, но он догадывается, что вскроет при любом раскладе. Если коробка разорвет его на куски, по меньшей мере ему не придется участвовать в поисках Рыбака.
Джек поднимает коробку, подносит к уху, прислушивается, не тикает ли чего внутри, хотя полностью отдает себе отчет в том, что бомбы с часовым механизмом принадлежат прошлому, как и мультфильмы Бетти Буп[61]. Ничего не слышит, но понимает: что-то не так с марками. Это вообще не марки. Кто-то аккуратно вырезал передние боковинки пакетиков с сахаром, какие лежат во всех кафетериях, и прилепил скотчем на обернутую бумагой коробку из-под обуви. Невеселый смешок слетает с губ Джека. Какой-то псих прислал ему эту посылку. Псих, которому легче добраться до пакетиков с сахаром, чем до марок. Но как посылка попала сюда? Кто оставил ее здесь (вместе с непогашенными псевдомарками), пока он видел тревожные сны? И кто в этой части мира мог знать его как Джеки? Дни, когда он был Джеки, давно и безвозвратно ушли.
«Нет, не ушли, Странник Джек, – шепчет голос. – Никуда они не ушли. Так что хватит кукситься, и принимайся за дело, парень. Для начала посмотри, что в коробке».
Решительно игнорируя внутренний голос, который убеждает его воздержаться от глупостей, Джек развязывает шпагат, ногтем большого пальца отлепляет красный пластилин. Кто нынче пользуется пластилином, если хочет запечатать посылку? Оберточную бумагу он откладывает в сторону. Она тоже может пригодиться экспертам.
Коробка не из-под туфель, а из-под кроссовок. Если точнее, кроссовок «Нью баланс». Размер 5. Детский размер. И вот тут сердце Джека начинает биться втрое быстрее обычного. Он чувствует, как на лбу выступают капельки пота. Горло и сфинктер сжимаются. Это тоже знакомо. Такое всегда случается с копписменом, которому предстоит увидеть что-то ужасное. Джек в этом не сомневается, знает он и кто отправитель посылки.
«Это мой последний шанс выйти из игры, – думает он. – Потом останется только одно – гнать лошадей… уж не знаю куда».
Но он понимает, что это ложь. К полудню Дейл ждет его в полицейском участке на Самнер-стрит, в три часа Фред Маршалл приедет к нему домой, и они вместе отправятся в психиатрическое отделение окружной больницы на свидание с его сошедшей с ума женой. Рубикон уже перейден. Джек не может сказать, как и когда это произошло, но он уже вновь впрягся в полицейскую телегу. И если у Генри Лайдена хватит наглости поздравить его с этим, Джек вряд ли удержится от того, чтобы не дать хорошего пинка этой слепой заднице.
Голос из его сна нашептывает ему, пробиваясь из подсознания: «Я развешу твои внутренности от Расина до Ла Ривьеры». Джека эта угроза волнует не больше, чем псевдомарки на оберточной бумаге и с трудом написанные буквы его давнишнего прозвища. Ему приходилось иметь дело с психами. Не говоря уже про угрозы.
Он садится на ступеньки, коробку ставит на колени. Над северным полем серый свет. Банни Ботчер, сын Том-Тома, неделю назад выкосил его второй раз за лето, и теперь легкий туман висит над травой, едва доходящей до щиколоток. Над полем небо только начинает светлеть. Его бесцветье еще не замарано ни единым белым пятнышком облаков. Где-то кричит птица. Джек набирает полную грудь воздуха и думает: «Если я умру здесь и сейчас, это не самый худший вариант. Далеко не самый худший».
Затем, очень осторожно, он снимает крышку и откладывает в сторону. Ничего не взрывается. Но впечатление такое, будто кто-то наполнил коробку из-под кроссовок «Нью баланс» ночью. Тут до Джека доходит, что в коробке – вороньи перья, и по его рукам бегут мурашки.
Он протягивает к ним руки, замирает. Касаться этих перьев ему не хочется, как нет у него желания касаться полуразложившегося трупа умершего от черной оспы, но под перьями что-то лежит. Он это видит. Взять перчатки? Они в стенном шкафу холла…
– На хрен перчатки, – говорит Джек и выворачивает содержимое коробки на оберточную бумагу, которая лежит рядом с ним на крыльце. Поток перьев колышется, хотя утренний ветерок отсутствует напрочь. Потом на бумагу со стуком падает какой-то предмет. А мгновение спустя в нос Джеку ударяет неприятный запах, словно вонь протухшей колбасы.
Кто-то прислал мистеру Сойеру с Норвэй-Вэлли-роуд запятнанную кровью детскую кроссовку. Кто-то обглодал и саму кроссовку, и то, что находилось в ней. Он видит когда-то белую, а теперь скорее бурую материю: остатки носка. А в носке – лохмотья кожи. Это не просто детская кроссовка «Нью баланс». Это детская кроссовка «Нью баланс» со стопой ребенка внутри, со щиколоткой, обглоданной каким-то животным.
«Посылка от него, – думает Джек. – От Рыбака».
Рыбак дразнит его. Говорит: «Если хочешь, пожалуйста, залезай. Вода что надо, Джеки-бой, отличная вода».
Джек встает. Сердце бьется часто-часто, удары набегают один на другой, так что их и не сосчитать. Капли пота на лбу налились и уже катятся вниз, по щекам, словно слезы, губы, кисти, стопы онемели… однако он приказывает себе успокоиться. В Лос-Анджелесе, у опор мостов и в путепроводах под автомагистралями, ему доводилось видеть кое-что и похуже. Это не первая в его практике отрезанная конечность. Однажды, в 1997м, он и его напарник Кирби Тесье нашли яйцо, лежащее на бачке в туалетной кабинке публичной библиотеки в Калвер-Сити. И выглядело оно совсем как несвежее сваренное куриное яйцо. Вот Джек и приказывает себе успокоиться.
Встает и спускается по ступенькам крыльца. Проходит мимо капота своего «доджа рама» цвета темного бургундского с установленной в кабине стереосистемой высшего класса; проходит мимо кормушки для птиц, которую они с Дейлом поставили на краю северного поля через месяц или два, как Джек переехал в этот лучший во вселенной дом. Он говорит себе, что это вещественные доказательства, ничего больше. Еще одна часть петли палача, которую Рыбак затянет на собственной шее. Он говорит себе, что присланный ему «подарок» надо воспринимать не как часть тела ребенка, не как часть тела маленькой Ирмы, а как «Вещественное доказательство А». Он чувствует, что от росы становятся мокрыми его голые щиколотки и брючины, знает, что долгая прогулка по мокрой траве безвозвратно испортит его туфли от «Гуччи», которые обошлись в пятьсот долларов. Что с того? Он достаточно богат, чтобы не обращать внимания на такие мелочи; будь у него такое желание, в его шкафах стояло бы столько же пар обуви, сколько у Имельды Маркос. Главное в том, что он спокоен. Кто-то прислал ему коробку из-под обуви с человеческой ногой внутри, под покровом ночи положил на крыльцо, но он спокоен. Это вещественное доказательство, ничего больше. А он? Он – копписмен. Вещественные доказательства – его хлеб и вода. Ему нужно только немного проветриться, очистить нос от запаха протухшей колбасы, который поднялся из коробки…
К горлу подкатывает тошнота, он ускоряет шаг. Рассудок чувствует нарастание напряжения («Мой спокойный рассудок», – говорит он себе). Что-то готовится сломаться… или измениться… или измениться в обратную сторону.
Он уже бежит, наращивая расстояние от обглоданной и окровавленной кроссовки, лежащей на крыльце его идеального дома, от собственного ужаса. Но чувство нарастающего напряжения, приближения критического момента остается с ним. Перед мысленным взором начинают возникать лица, каждое в сопровождении саундтрека. Лица и голоса, которые он игнорировал двадцать, а то и больше лет. Раньше, если возникали эти лица или звучали эти голоса, он убеждал себя, что все это ложь, просто когда-то давно он был маленьким мальчиком, который подхватил невроз матери, как простуду, и выдумал сказочку, захватывающую сказочку, главным героем которой стал спасающий любимого мамика Джек. В действительности ничего этого не было, и к шестнадцати годам он все забыл. Но тогда он был спокоен. Так же, как спокоен сейчас, сломя голову несясь по северному полю, оставляя за собой темный след и облачка перепуганных бабочек, но проделывая все это в абсолютном спокойствии.
Узкое лицо, узкие глаза под сдвинутой набок белой бумажной шапкой: «Если сможешь прикатывать мне бочонок с пивом, когда он мне понадобится, работа твоя». Смоуки Апдайк из Оутли, штат Нью-Йорк, где люди пили пиво, а потом ели стаканы. Оутли, где что-то водилось в тоннеле неподалеку от городка и где Смоуки держал его в плену. Пока…
Пронзительный взгляд, фальшивая улыбка, ослепительно-белый костюм: «Я встречал тебя раньше, Джек… где? Скажи мне. Исповедуйся». Гарденер, проповедник из Индианы, которого также звали Осмонд. Осмонд – в каком-то другом мире.
Широкое волосатое лицо и испуганные глаза мальчика, который не был мальчиком: «Это плохое место, Джеки, Волк знает». И точно, место оказалось очень плохим. Они запихнули его в ящик, запихнули Волка в ящик, а потом убили его. Волк умер от болезни, название которой – Америка.
– Волк! – кричит бегущий по полю человек. – Волк, Господи, мне так жаль!
Лица и голоса, все эти лица и голоса, возникающие перед глазами, звучащие в ушах, требующие, чтобы их видели и слышали, наполняют его ощущением приближающегося кризиса, все его защитные укрепления грозят не выдержать напора, как волнорез не выдерживает напора приливной волны, скрываясь под ней.
Тошнота вновь подкатывает к горлу, во рту вкус крепкого вина. Вновь Нью-Хэмпшир, вновь парк развлечений. Вновь он и Спиди стоят у карусели, рядом с застывшими лошадками («У всех лошадок есть имена, ты это знаешь, Джек?»), Спиди держит в руке бутылку вина и говорит, что это волшебный сок, один глоток, и ты уже там, ты перепрыгнул…
– Нет! – кричит Джек, зная, что уже поздно. – Я не хочу туда!
Мир сдвигается, и он уже стоит на четвереньках в густой траве, с закрытыми глазами. Ему нет нужды открывать их: более насыщенные, сильные запахи, которые он чувствует носом, рассказывают обо всем, что ему хочется знать. Запахи и осознание, что он пришел домой после долгих лет, в течение которых только и делал, что стремился предотвратить (во всяком случае, максимально отдалить) этот момент.
Это Джек Сойер, амы и господа, стоит на четвереньках на просторном поле сочной травы, под утренним небом, не знающим смога. Он плачет. Он понимает, что произошло, и он плачет. Его сердце разрывается от страха и радости.
Двадцати лет, за которые Джек Сойер превратился из мальчика в мужчину, как не бывало, и он вновь наконец-то в Долинах.
Голос давнего друга Ричарда, иной раз его называли Рациональный Ричард, спасает Джека. Теперешнего Ричарда, возглавляющего собственную юридическую фирму («Слоут и партнеры, лтд.»), а не Ричарда, каким тот был, когда Джек знал его лучше всего, на Сибрук-Айленде, в Южной Каролине, тараторящего без умолку, быстроногого, с копной волос, худого, как утренняя тень. Нынешний Ричард, специалист по корпоративному праву, сильно раздался в талии и пробежкам предпочитает удобное кресло. Опять же, он придавил свое воображение (которое на Сибрук-Айленде просто не знало удержу), как жужжащую на оконном стекле муху. Джек иногда думал, что с годами Ричард Слоут больше терял, чем находил, но кое-что прибавилось (возможно, из-за юридической школы): напыщенные, глуповатые интонации, особенно раздражающие в разговоре по телефону. Теперь они стали звуковой визитной карточкой Ричарда. Интонации эти слышны с первой фразы и до последнего слова.
Стоя на четвереньках среди зеленого моря, которое в другой реальности является его собственным северным полем, вдыхая новые запахи, которые он так хорошо помнит и о которых, сам того не осознавая, мечтал, Джек слышит голос Ричарда, раздающийся в его голове. Какое облегчение приносят эти слова! Он знает, что его подсознание всего лишь имитирует голос Ричарда, но все равно приятно. Будь Ричард здесь, думает Джек, он бы обнял давнего друга и сказал: «Говори без остановки, Ричи-бой. Что хочешь, только говори».
Рациональный Ричард говорит: «Ты понимаешь, что все это тебе снится, Джек, не так ли? Все это чушь… Стресс, который ты испытал, открыв эту посылку, двух мнений быть не может… Чушь… Без сомнения, ты потерял сознание, что, в свою очередь… привело к сну, который ты сейчас видишь».
По-прежнему на четвереньках, с закрытыми глазами, с волосами, упавшими на лоб, Джек отвечает: «Другими словами, это, как мы говорили…»
«Правильно! Мы это называли… ха-ха… «Сибрук-айлендской галиматьей». Но Сибрук-Айленд в далеком прошлом, Джек, вот я и предлагаю тебе открыть глаза, подняться и напомнить себе, что ты должен сам лично увидеть, есть ли вокруг что-то неординарное… Чушь!.. Нет и в помине».
– Вроде бы нет, – бормочет Джек. Встает, открывает глаза.
Он с самого первого взгляда видит, что есть, но держит в голове самодовольный (я выгляжу на тридцать пять, но на самом деле мне шестьдесят) голос, прикрываясь им, как щитом. Так он может поддерживать равновесие, балансируя между реальным миром и, возможно, потерей рассудка.
Над его головой – бесконечно глубокое, невероятно чистое темно-синее небо; в этом мире Банни Ботчер не косил траву. Более того, в той стороне, откуда он пришел, нет никакого дома, только живописный старый амбар и стоящая рядом с ним ветряная мельница.
«А где летающие люди?» – думает Джек, оглядывая небо, потом мотает головой. Нет тут летающих людей, нет двухголовых попугаев, нет вервольфов. Все это сибрук-айлендская галиматья, невроз, который он подцепил от матери и которым на какое-то время даже заразил Ричарда. Это просто… чушь… белиберда.
Он с этим соглашается, осознавая, что настоящая чушь – не верить тому, что вокруг него. Запаху травы, теперь сильному и сладковатому, смешанному с запахами клевера и земли. Непрерывному стрекоту цикад, живущих своей бездумной цикадьей жизнью. Порхающим над травой белым бабочкам. Чистейшей синеве неба, на фоне которого не тянутся электрические или телефонные провода, которое не испещряют белые полосы, идущие за реактивными самолетами.
Что поражает Джека, так это ровность травяного покрова. За исключением маленького пятачка, который он примял, плюхнувшись на четвереньки, везде трава стоит стеной. Нет тропы, ведущей от края поля к примятому пятачку. Он словно упал с неба. Это, разумеется, невозможно, еще один образчик сибрук-айлендской галиматьи, но…
– Впрочем, в каком-то смысле я упал с неба. – Голос Джека на удивление ровен. – Я прибыл из Висконсина. Я перескочил сюда.
Конечно же, Ричард начинает громко протестовать, перемежая свои аргументы выкриками: «Чушь! Ерунда!» – но Джек его не слушает. Это всего лишь старина Рациональный Ричард, приводящий в его голове свои рациональные аргументы. Ричарду однажды уже пришлось это пережить и вернуться обратно с более или менее нетронутым рассудком… но тогда ему было двенадцать. В ту осень им обоим было по двенадцать, а когда тебе двенадцать, тело и рассудок более эластичны.
Джек медленно поворачивается вокруг своей оси, но видит только широкие поля (туман над ними быстро превращается в легкую дымку по мере того, как день набирает силу) и сине-серые леса за ними. Наконец, в поле зрения попадает проселочная дорога, примерно в миле к юго-западу. За дорогой – горизонт, а вот на горизонте или даже чуть за ним идеальное синее небо чуть замарано дымом.
«Не дровяная печь, – думает Джек, – все-таки июль, но, возможно, маленький заводик. Или…»
Он слышит свисток, не один – три, доносящиеся издалека. Его сердце вдруг заполняет всю грудь, уголки рта раздвигаются в улыбке.
– Клянусь Богом, там Миссисипи, – говорит он, и, кажется, трава вокруг согласно кивает. – Там Миссисипи, или как она здесь называется. А свистки, друзья и соседи…
Еще два свистка разрывают тишину летнего дня. Едва слышные, но расстояние велико, и вблизи они наверняка очень даже громкие. Джек это знает.
– Это же речной пароход. Чертовски большой. Возможно, с гребными колесами.
Джек направляется к дороге, говоря себе, что все это сон, не веря этому, но использует эту мысль, как акробат использует балансировочный шест. Пройдя сотню ярдов или около того, он оборачивается. Темная линия пролегла на ровном ковре пола, начинаясь от того места, где он приземлился на четвереньки, и заканчиваясь у его ног. Протоптанная им тропа. Единственная на поле тропа. На краю поля, чуть левее и сзади, стоят амбар и ветряная мельница. «Это мои дом и гараж, – думает Джек. – Во всяком случае, в мире «шевроле», войны на Ближнем Востоке и «Шоу Опры Уинфри».
Он шагает дальше, дорога все ближе, и тут он замечает, что на юго-западе отнюдь не один только дымок. Идет оттуда и какая-то вибрация. От нее голова буквально раскалывается от боли. Но боль не постоянная, зависит от направления, в котором он смотрит. Если он поворачивается лицом на юг, неприятная пульсация уменьшается. На восток – пропадает вовсе. На север – почти пропадает. А если продолжает поворачиваться, боль возрастает до максимума. Еще сильнее, чем в тот момент, когда он заметил ее. Та же история, что и с мухой, жужжание которой, стоит ее заметить, становится все сильнее.
Джек еще раз медленно поворачивается на триста шестьдесят градусов. Юг – вибрация снижается. Восток – пропадает вовсе. Север – начинает возрастать. Запад – значительно усиливается. Юго-запад – максимум. Бух, бух, бух. Черная, отвратительная вибрация, словно в голове работает отбойный молоток, запах, как древний дым…
– Нет, нет, нет, не дым, – говорит Джек. Он стоит чуть ли не по грудь в летней траве, брюки намокли, белые бабочки вьются над головой, образуя нимб, глаза широко раскрыты, щеки белее белого. В этот момент он вновь выглядит на двенадцать. Непонятно. Как ему удалось превратиться в самого себя, только более молодого (и возможно, лучшего). – Не дым, пахнет, как…
Опять к горлу подкатывает тошнота. Потому что это запах не тот, что можно унюхать носом. Запах наполовину сгнившей отрубленной ноги Ирмы Френо.
– Я улавливаю запах Рыбака, – шепчет Джек, зная, что говорит не про запах. Он понимает, что за вибрацию он почувствовал, пусть она и исчезла. – Я улавливаю запах Рыбака. Или его, или… не знаю кого.
Он снова шагает, через сотню ярдов останавливается. В голове больше ничего не пульсирует. Пульсации ушли, не попрощавшись. И хорошо.
Джек практически добирается до дороги, которая соединяет здешние Арден и Сентралию с Френч-Лэндингом, когда слышит какие-то нерегулярные глухие удары.
Поворачивается налево, вскрикивает от удивления и неожиданности. Три огромных длинноухих коричневых существа пробегают мимо него, высоко выпрыгивая из травы, скрываясь в ней, вновь выпрыгивая. Они похожи на кроликов, скрещенных с кенгуру. Их выпуклые глаза словно приклеены к мордочкам. Они пересекают дорогу (ноги у них в белой шерстке, а не в коричневой), поднимая фонтанчики пыли.
– Господи! – Джек и смеется, и плачет. Ударяет себя по лбу ребром ладони. – Кто это, Ричи-бой? Можешь сказать?
Ричи, конечно же, может. Говорит Джеку, что увиденное им – очень уж живая, но… ха-ха… галлюцинация.
– Разумеется, – соглашается Джек. – Гигантские кролики. Отведи меня в ближайшее отделение «Анонимных алкоголиков». – Он выходит на дорогу, оглядывается на юго-запад. На дымовую шапку. Там жители боятся теней, приходящих с вечером? Боятся наступления ночи? Боятся существа, которое забирает их детей? Им нужен копписмен? Разумеется, нужен. Разумеется, они…
Что-то лежит на дороге. Джек наклоняется и подбирает бейсболку с эмблемой «Милуокских пивоваров», которой не место в мире гигантских кроликов. Но бейсболка настоящая. А судя по пластмассовой полоске с дырочками, позволяющей менять размер, это детская бейсболка. Джек заглядывает внутрь, зная, что он там найдет, и находит надпись на белой бирке: «ТАЙ МАРШАЛЛ». Бейсболка не такая мокрая, как джинсы Джека, но и не сухая. Похоже, думает он, она лежит на обочине дороги со вчерашнего дня. Логично предположить, что похититель Тая перетащил его сюда, но Джек в это не верит. Однако остаточная вибрация вызывает другую мысль, другой образ: Рыбак, упрятав Тая в надежное место, шагает по этой проселочной дороге. Под мышкой у него коробка из-под обуви, обернутая бумагой, с приклеенными липкой лентой псевдомарками. На голове – бейсболка Тая, на самой макушке, потому что Рыбаку она мала. Однако он не хочет увеличивать размер, хотя для этого и есть специальная пластмассовая полоска. Не хочет, чтобы бейсболку Тая приняли за бейсболку взрослого мужчины. Потому что он дразнит Джека, приглашает Джека войти в игру.
– Схватил мальчика в нашем мире, – бормочет Джек. – Перенес в этот мир. Опутал по рукам и ногам, как паук опутывает муху. Он жив? Мертв? Думаю, жив. Не знаю почему. Может, потому, что мне хочется в это верить. Оставим это. Потом отправился туда, где оставил Ирму. Взял ее ногу и притащил мне. Пронес по этому миру, затем перенесся в мой мир, чтобы положить ногу на моем крыльце. По пути, возможно, потерял бейсболку. Она упала с его головы?
Джек так не думает. Джек думает, что этот козел, эта мразь, этот меняющий миры, как перчатки, мешок дерьма специально оставил бейсболку на обочине. Знал, что Джек найдет ее, если забредет на эту дорогу.
Прижимая бейсболку к груди, совсем как болельщик на стадионе в «Миллер-парке», выказывающий уважение к флагу во время исполнения национального гимна, Джек закрывает глаза и сосредоточивается. Ему легче, чем он ожидал, кое-какие навыки, похоже, не забываются: как чистить апельсин, как ездить на велосипеде, как переноситься из мира в мир.
«Такому мальчику, как ты, дешевое вино все равно ни к чему», – говорит его давний друг Спиди Паркер, и в голосе слышится смех. При этом Джека вдруг начинает качать, голова идет кругом. А мгновением позже сзади доносится шум приближающегося автомобиля.
Он отступает в сторону, одновременно открывая глаза. Видит асфальт… это Норвэй-Вэлли-роуд, но…
Громкий автомобильный гудок режет слух, пыльный старый «форд» проскакивает мимо, зеркало со стороны пассажирского сиденья и нос Джека Сойера разделяют какие-то девять дюймов. Его обдает волной теплого воздуха, с едким привкусом продуктов сгорания углеводородного горючего, до него доносится голос какого-то деревенского парня: «…прочь с дороги, говнюк…»
– Терпеть не могу, когда меня обзывает говнюком выпускник какого-то мухосранского коровьего колледжа, – говорит Джек голосом Рационального Ричарда и добавляет его фирменное: «Ха-ха!» Но сердце выскакивает у него из груди. Черт, он появился в этом мире чуть ли не перед передним бампером «форда» этого парня.
«Пожалуйста, Джек, давай без глупостей, – просит его Ричард. – Тебе это все приснилось».
Но Джек знает, что это не так. И хотя в изумлении оглядывается, в глубине сердца изумления нет и в помине. Во-первых, бейсболка у него в руках, бейсболка «Пивоваров», в которой пропал Тай Маршалл. И во-вторых, мост через Тамарак аккурат за следующим подъемом. В другом мире, где мимо пробегают гигантские кролики, он отшагал не больше мили. В этом мире – по меньшей мере четыре.
«Так обстояло дело и раньше, – думает он. – Когда Джеки было шесть. Когда люди жили в Калифорнии и нигде больше».
Но это не так. Что-то не так.
Джек стоит на обочине дороги, которая несколько секунд назад была проселочной, а теперь асфальтированная, стоит, уставившись на бейсболку Тая Маршалла и пытаясь точно определиться, что не так и почему не так, зная, что, возможно, ему больше не удастся перенестись в другой мир. Все это было очень давно, а кроме того, с тринадцати лет он всеми силами старался похоронить в глубинах памяти эти странные воспоминания детства. Другими словами, большую часть жизни. Человек не может, положив столь много времени, чтобы все позабыть, потом щелкнуть пальцами и ожидать…
Джек щелкает пальцами. Говорит теплому летнему утру: «Что случилось, когда Джеки было шесть? – и отвечает на собственный вопрос: – Когда Джеки было шесть, папа играл на трубе».
Но что сие означает?
– Не папа, – внезапно добавляет Джек. – Не мой папа. Декстер Гордон. И композиция называлась «Папа играет на трубе». А может, альбом. Пластинка. – Он стоит, качает головой, потом кивает. – Мелодии. Папины мелодии. «Папа играет на трубе». – И воспоминания становятся куда более полными. Музыка Декстера Гордона доносится из динамиков стереосистемы высшего класса. Джеки Сойер за диваном, играет с игрушечным лондонским такси. Машинка такая тяжелая, что кажется, будто это вовсе и не игрушка. Его отец и отец Ричарда разговаривают. Фил Сойер и Морган Слоут.
«Вообрази, каким бы этот парень был здесь», – сказал дядя Морган, и вот тут Джек Сойер впервые заглянул в Долины. Когда Джеки было шесть, Джеки узнал слово. А…
– Когда Джеки исполнилось двенадцать, Джеки действительно отправился туда, – говорит он.
«Нелепо! – ревет сын Моргана. – Совершенно… ха-ха!.. Нелепо. Сейчас ты мне скажешь, что по небу и впрямь летали люди!»
Прежде чем Джек успевает что-либо сказать ментальному двойнику своего друга, подъезжает другой автомобиль. Останавливается. Из окна подозрительно (это всего лишь привычное ей выражение лица, ничего больше) выглядывает Элвена Мортон, домоправительница Генри Лайдена:
– И что, во имя богов, ты тут делаешь, Джек Сойер?
Он одаривает ее улыбкой:
– Что-то не спалось, миссис Мортон. Решил прогуляться, чтобы прочистить мозги.
– И ты всегда ходишь по росе, когда тебе хочется прочистить мозги? – спрашивает она, косясь на его джинсы, мокрые по колено и даже чуть выше. – Помогает?
– Похоже, я крепко задумался.
– Должно быть. Садись, я тебя подвезу. Если, конечно, мозги у тебя уже прочистились.
Джек не может не улыбнуться. Женщина она хорошая. Напоминает умершую мать (когда нетерпеливый сын спрашивал ее, что на обед и когда они будут есть, Лили Кавано, случалось, отвечала: «Жареные голубки с луком, пудинг из ветра под соусом из воздуха на десерт, а получишь ты все через полчаса после того как».
– Полагаю, насколько возможно, мозги у меня сегодня уже прочистились. – Он обходит спереди старую коричневую «тойоту» миссис Мортон. На пассажирском сиденье лежит пакет из плотной бумаги, откуда торчат листья салата. Джек передвигает пакет на середину, садится.
– Я не знаю, удается ли ранней птичке склюнуть червячка, – она трогает «тойоту» с места, – но ранний покупатель берет в магазине Роя лучшую зелень. Это я точно знаю. Опять же, я хотела попасть туда до бездельников.