Наша жизнь в руках Божиих… Блохин Священник

(морозная)

Генерал Власик метался позади Хозяина, впервые в своей карьере главного охранника Главного Охраняемого, не зная, чего делать и как себя вести. Загородить он его всегда был готов, хотя всегда для этого под рукой были готовы его подручные. Необычность и даже дикость ситуации состояла в том, что подручных сейчас не имелось. Хозяин сорвался внезапно, никого не предупредив, Власик едва-едва за ним в машину успел нырнуть. А обалдевшему шоферу Семочке, садясь рядом с ним, отчего Семочка обалдел еще больше, буркнул:

– Пакатаемся па Маскве. Езжай куда-нибудь. Давай, что ли, в сторону фронта…

Сидевший сзади, на хозяйском месте, Власик едва дышал от беготни по лестнице и ныряния в машину. Он промямлил срывающимся голосом, что линия фронта условна, говоря проще, вообще не ясно – где, ясно, что совсем близко и резко переменчива не в нашу пользу.

– Сёмочка, так что мы стоим? – перебил Хозяин, закуривая всемирно известную трубку.

Шофер Сёмочка дал по газам. Шофер Сёмочка ничего не понимал; только по двум маршрутам ездил он отсюда – на ближнюю и дальнюю дачи, пять броневиков-поккардов спереди, пять – сзади, Власик справа от руля командует скоростью, а скорость как у истребителя.

– Давай потихоньку, – услышал он справа от себя. – По такой метели быстро не ездят.

Мело действительно зверски, хлестче, чем в феврале, да и в феврале такого давно не помнилось, а ведь всего-то третья неделя октября заканчивалась. Правда, эта нежданная метелица, сменившая проливные дожди, вкупе с нежданным в эти дни морозом окончательно задула пыл наступавших на Москву танковых клиньев Гепнера и Гудериана. Проливные дожди, то бишь кошмарный водоток с небес, превратили наши дороги, восьмые наши чуда света, в чуда вообще вне всяких номеров; а две тысячи боеединиц у наступавших, что на колесах и гусеницах, напрочь встали в этом непроходимом ужасе, загородив собой все движение вперед. Первый Покровский русский снежок, сквозь который руки своей не видать, укрепил своей метельной стеной непроходимость чудес света, что вне всяких номеров. Наступавшим оставалось только материться на своем жестком языке, проклинать эти эх-дороги и вздыхать о цивилизованной покоренной Европе с ее прекрасными шоссе и голубым чистым небом.

Глядя же на это жуткое метельное кружение, казалось, что русские небеса вплотную приблизились к земле: протяни руку и достанешь, однако рукотянутие это никак сквозь снежок не увидать. Сквозь лобовое стекло руку не протянешь, да и не нужно – определенно ясно: вот они, небеса, рядом, и не рукотянутия они от тебя требуют, они требуют от тебя решения, переломного решения твоей жизни.

Уже месяц прошел, как замкнулся Киевский котел, вся Киевская область теперь – территория противника. И вот на этой территории (сегодня на стол сводка легла) противником открыты к действию 322 храма. А к 22 июня во всей Киевской епархии действовало их два. Остальные закрыты и обезображены. И кого местное население сочтет за оккупантов – своих удравших ломателей и осквернителей или танковую группу Гудериана – было не ясно.

Самый страшный день его жизни – 22 июня – оказался днем Всех Святых в земле Российской просиявших. Ох и осерчал тогда на них, не вспомнив при этом, что всю жизнь воевал с ними как с живыми. Одна пятилетка безбожия чего стоит. Война с Богом и святыми Его насмерть чтобы вбить осиновый кол на могиле окончательно похороненной Русской Церкви. Тогда же началась подготовка и к этой вот войне. И в обеих войнах – катастрофа. В первой войне осиновый кол был вбит, но в пятилетку безбожия, то есть произошел полный разгром ее планов. Согласно переписному листу 1937 года (венец пятилетки), а также донесениям тысяч сексотов, половина населения, которое вроде очень основательно провернули через атеистическую мясорубку, себя считали верующими. За души второй половины также ручаться было нельзя, очень плохо они проглядывались, как дома сквозь эту вот метель.

В окне справа проступила вдруг из метельной стены некая страшная, огромная бесформенная глыба.

– Останови, – тихо сказал Хозяин.

Вышел и, не оборачиваясь к Власику и Сёмочке, переминавшимся сзади, так же тихо спросил:

– Где мы и что это?

– А! Я знаю, – очнулся Сёмочка. – Это ж «Станкин», филиал его, мастерские тут, чугунолитейка…

– Это бывший храм? – прозвучало вопросом, хотя ему и так было ясно, что это бывший храм.

Несмотря на непроглядность метели, обезглавленный закопченный купол и колокольня угадывались взглядом, когда ветром сдувало метельную стену в сторону. Жуткие, уродливые контуры налепленных станкиновских пристроек скорее не виделись, а чувствовались. И тоской, и безысходностью дышало оттуда и даже навал чистого вьюжного снега со спустившихся небес не мог сбить этого дыхания.

– Точно, церквуха бывшая, Тихвинская называлась, – послышался сзади задуваемый ветром голос Сёмочки. – Меня шесть лет назад пацаном сюда гоняли… то есть мобилизовали, когда все это…

– …вот в такой вид превращали… Слушай, Власик, а ведь осадное положение объявлено, мы полчаса ехали, и ни один наряд не остановил. Да перестань ты дергаться, Власик, никому мы сейчас не нужны: кто драпанул, тот драпанул, а кто немцев ждет, те дома сидят, а грабить уже нечего и некого, не чугунолитье же из этого стан-ки-на!..

И тут из снежного воющего кружева отслоилась фигура, будто из снега сама изваялась, и из-под белой, белее кружащегося снега, бороды прозвучало тихим грозным басом:

– Хорошо смотришь на плоды деяния своего. На сегодня одного этого с тебя довольно, уловлен в твоих глазах ужас от содеянного… Не прорвутся иноплеменники к Москве… Мыть свои сапоги в Гибралтарском проливе… – перед глазами Хозяина маятником прошелся мощный палец, – не будет этого. Но, когда Москва за твоей спиной, мы стеной за твоей спиной.

– Кто это «мы»? – спросил Хозяин, не узнавая своего голоса.

Власик его тоже не узнал.

– С кем это вы, товарищ Сталин? – испуганно спросил он, загораживая собой Хозяина.

– Отойди, не мелькай, – веско сказал Хозяин и отстранил начальника охраны рукой.

– А мы – это те, кто отменил 22 июня твой приговор Европе и твоим подданным, руками которых ты собирался нанести удар. Мало их руками ты уже наворотил? Этого мало?..

Метельная стена за спиной говорящего вдруг расступилась, и станкиновское переиначивание Божьего храма в чугунолитье предстало во всем своем кошмарном ужасе. И тут же закрылась метельная стена.

Самого себя поразили необычность, небывалость невесть откуда взявшейся обостренности восприятия на такой вид. Дольше того мгновения, что держалась открытой снежная стена, смотреть на обезображенный храм было совсем непереносимо, хотя насмотрелся за всю жизнь на такие виды предостаточно. И ответ за всех за них держать ему, ибо за ВСЕ, что делалось и делается теперь в этой стране, отвечать ему…

– На Введенье выдохнутся иноплеменные, – продолжал говоривший, а глаза его безжалостные неожиданно потеплели, и показалось даже, что улыбка проглянула из невидимого за бородой рта. – А наступать будешь в день Александра Невского, то бишь по новому стилю декабря шестого. Поди, ведь, и даты-то забыл. Но мы напомним, все вспомнишь…

«Да какое там наступать!.. – заныло и в без того надрывно скачущем сердце, – обороняться-то нечем… Бреши во фронте по сотне километров, и заткнуть их нечем. Полнокровные дивизии с Дальнего Востока едва к Хабаровску подходят…»

– А ты верни своим подданным Родину, – вновь вдруг посуровел говорящий, – а то ведь, по-вашему, было как? «Родина» – это чье слово-понятие?

– Белогвардейское, – автоматическим выхрипом прозвучал ответ.

– Отменена ведь была Родина?! И не твоим ли указом?

– Участвовал…

– Так вот ты и верни! Начинай на Введенье снова вводить русский народ в храм Божий, из которого вы его вывели и которому нынче он, храм Божий, не нужен. На смерть погибельную, Европу покорять хотел ты их вести, так веди их теперь на пули по-Евангельски: за други своя, за Родину, в Царство небесное… А на Георгия зимнего, через два дня после Александра Ярославича, ледового-снежного победителя, устрой-ка ты крестный ход вокруг Москвы, и чтоб во главе его Тихвинская наша Матушка вот из этого храма, ныне Она рядом, в Пименовском храме, коли б не метель – колокольню его отсюда б видать было. Его вы, милостию Божией, разорить не успели. Чего таращишься? Ну, коли пешком несподручно, то на этом ероплане. Царице Небесной все равно, что на руках грешных, что в железке на воздусях. И Георгий наш, Победоносец, пусть тоже присутствует; его икона тоже у Пимена есть. А Матушка Тихвинская, Она хоть и летняя, но во весь год Воительница великая – шведам в свое время всю охоту нападать отбила, да и не только им.

– Шведам?

– А они тогда вроде как острие всего Запада были, ну вроде как сейчас эти… А за Москву до конца стой и на всю стратегию-тактику плюй – Москва вне стратегии-тактики, она вне всего. И храмы больше не разоряй, а то все святые опять рассердятся, и тогда уж – не взыщи…

– А ты кто, отец? – и едва не крикнул вслед «Не уходи!», видя, что тает образ говорящего.

– А я сторож храма вот этого, защищал его от ограбления вами 20 лет назад. Много вы из оклада с Тихвинской иконы бриллиантов наковыряли, много на них чугунолитья накупили, чтоб на пушки его перевести, – все пушки теперь иноплеменниками захвачены, по вам стреляют. А нынче Она, Царица Небесная, без бриллиантов выручит. А за пулю в лоб, что у врат сих получил, – спасибо… она, пуля эта, меня в Царство небесное отправила, а то ведь… ох, плохо жил… спасибо…

Сказал громко вслед растаявшему образу:

– Да, я их породил, я и!.. За Родину, за Сталина!..

Генерал-майор Голованов, личный пилот Верховного, он же командир отдельной бомбардировочной дивизии дальнего действия, выполнил за время службы множество личных заданий Хозяина. Взлетая же сейчас на своем СИ-47 (ЛИ-2), не удержался, гмыкнул про себя: «Чудит Верховный!». Таким, каким он видел Хозяина, когда тот ему последнее задание давал, он его еще не видел. Выходило так, что важнее задания Александр Голованов в своей жизни еще не получал, хотя в таких переплетах побывал!..

Александр Голованов жил свою жизнь сломя голову и никогда головы не терял, но, когда узнал, что предстоит облететь вокруг Москвы с Тихвинской иконой, растерялся. Третий день шло совершенно неожиданное и успешное наступление, начавшееся без танков, без артподготовки, ночью. И вот отбиты Яхрома, Михайлов, а вчера наконец отрублен главный крюк, нависавший над Москвой, – Крюково-Красная Поляна. Погода стояла не просто нелетная, а абсолютно, демонстративно нелетная. Невозможный ветер с метелью плюс полста с минусом по Цельсию у поверхности земли делали невозможным ни взлет, ни посадку. И уж если приперло и даже в такую погоду, надо использовать головановский феномен уметь все, так уж лучше дивизию его во главе с ним поднять для бомбардировки противника. Впрочем, нет, никто из дивизии, кроме него, взлетать-летать в таких условиях не может… Верховный же, давая задание, был абсолютно уверен в успехе полета, да еще и присовокупил с только ему присущей иронией: «Не волнуйся, Саша, „мессеры“ в такую погоду тоже не летают».

Перед тем, как завести мотор, подошел к иконе и ее сопровождавшим. Сопровождавшими были поп с блаженными глазами и трое женщин, чтоб петь в полете. За годы службы у Хозяина кого только не повидал Александр Голованов: от министров до международных бандитов, а живого попа видел впервые. Вот такие нынче времена. И в женщинах было что-то особенное, чего он при всем своем уме не смог сформулировать, особенно во взглядах их, отрешенных и сосредоточенных.

Сказал всем жестко:

– Хочу вас предупредить, дорогие мои. Вы, конечно, как я знаю, добровольцы, но полет наш непредсказуем.

Все четверо улыбнулись разом и будто одной улыбкой, а священник ответил за всех:

– Да что ты, милок! Раз Царица Небесная устроила этот Крестный облет… а что, хорошо звучит!.. какая ж непредсказуемость! Ты включай свою железку-то, только это, давай, чтоб не очень громко, чтоб пению не мешало.

И тут генерал-майор Голованов расхохотался.

Два танкиста, два веселых друга, командиры двух танковых экипажей, совершали разведку боем. Два их танка давно уже шли по территории противника, имея цель навести слегка шороху, захватить, сколько захватится, языков и вернуться к своим. Себе на удивление отметили, что территория противника есть, а противника не видно. Правда, из-за такой метели и пушки своего танка не разглядеть, однако рев их моторов явно перекрывал вой метели и не слышать его противник не мог. Где же реакция противника? План разведки боем состоял в том, чтобы наскочить на счет пушки, неважно какой; никакая пушка противника их кавэшки (КВ-1) не возьмет пушку, понятное дело, раздавить, а с расчетом рассчитаться, и кому из расчета повезет – в танк его как языка и назад к своим. Рация была только в одном танке, да и то… по ней «легче связаться с Господом Богом, чем со своим комбатом» – так шутил сам комбат, имея в виду, что Господь Бог обращение к Нему и без рации услышит. «Если б вам вместе с языком еще б и рацию ихнею прихватить…» – такими словами напутствовал комбат обоих друзей в разведку боем.