Держава богов Джемисин Н.

Два года, три месяца и шесть дней я вел жизнь настолько непримечательную, насколько было возможно. Я ел. Спал. Подправил здоровье, приложив немало усилий, чтобы стать сильным и гладким. Начал лучше одеваться. Я даже подумывал попросить Ликую Шот организовать мне встречу с Итемпасом. Однако потом оставил это намерение: я слишком ненавидел его. Лучше уж так и помереть, оставаясь обычным и неприметным.

Работа тоже была своего рода рутиной. Каждую неделю я отправлялся туда, куда посылал меня Ахад. Наблюдал, насколько получалось, и вмешивался, если приказывали. Если сравнивать такое с жизнью бога… Да что там говорить. Спасибо и на том, что скучно мне не было. Я был все время занят. А когда постоянно работаешь, думаешь меньше. Именно то, что надо.

Мир между тем был полон разнообразия. Месяцев через шесть после нашей встречи и примерно через три месяца после рождения младшего сына (вскоре умершего) Узейн Дарр похоронила отца, скончавшегося от болезни, что уже некоторое время не давала ему заниматься делами. Вскоре после этого Узейн добилась своего избрания на должность одного из представителей Дальнего Севера. Она прибыла в Тень как раз к выборам, происходившим в Благородном Собрании. И первым ее деянием стала пламенная речь, открыто ниспровергавшая право на существование отдельного представителя Тени. Ибо ни один другой город своего представителя в Общности не имел. «И все знают причину!» – заявила Узейн, после чего не без театральности (во всяком случае, так утверждалось в свитках новостей) повернулась и уставилась в глаза Ремат Арамери, которая сидела в фамильной ложе высоко над залом Собрания. И Ремат ничего ей не ответила. Возможно, потому, что все действительно знали причину и она не видела нужды пересказывать очевидное. Представитель Тени реально был представителем Неба, то есть, по сути, еще одним рупором, с помощью которого Арамери могли высказывать свои пожелания. Невелика новость.

Новым же стало то, что протест Узейн не был немедленно отклонен председателем Собрания. И еще то, что сразу несколько других вельмож – причем далеко не все были северянами! – поднялись с мест, выражая согласие со словами Узейн, а по итогам вскоре последовавшего тайного голосования почти треть Собрания высказалась за отмену должности представителя Тени. Проигрыш, но одновременно и победа. В былые времена до голосования дело бы вообще не дошло.

Все это выглядело, скорее, как пробный выстрел. И ведь Арамери не ответили так, как азартно предполагали (шепотом!) по вечерам в гостиной «Герба ночи», на задах пекарни и даже за ужином в семье Гимн. Никто не попытался убить Узейн Дарр. Каменную путаницу улиц Арребайи не накрыло таинственным мором. Черное дерево и редкие травы из Дарра по-прежнему продавались по очень высокой цене – и открыто, и из-под полы.

Я, конечно, понимал, что это все значило. Ремат провела некую черту, и Узейн ее еще попросту не пересекла. Когда же это произойдет, Ремат обрушит на Дарр такие ужасы, каких эта земля еще не знала. При условии, что еще раньше не принесет плодов тайный план самой Узейн.

Однако политика никогда не была настолько интересной, чтобы занимать мое внимание целиком. Дни складывались в месяцы, затем и в годы, и я все явственней ощущал груз незавершенного дела, которого так по-детски избегал. Это начало всерьез угнетать мою душу.

Со временем одно стремление окончательно стало нестерпимым. И однажды, выбрав достаточно свободный день, я попросил Ахада об одолжении. Как ни странно, он пошел мне навстречу…

Дека все еще находился в «Литарии». Этого я, в общем, не ожидал. После предательства Шахар я скрепя сердце ждал, что он объявится где-нибудь в Небе. Она ведь все это затеяла, чтобы вернуть его, разве не так? Но когда сработала Ахадова магия, я обнаружил, что нахожусь в комнате для занятий. Помещение оказалось круглым – напоминание о том, что «Литария» некогда являлась частью ордена Итемпаса. Его стены были покрыты аспидным сланцем, а на них я увидел очень искусно исполненные мелом фрагменты божественных сигил. Все их части были тщательно пронумерованы, а в готовых сигилах недоставало одной-двух черточек. Рядом виднелись числовые формулы, явно имевшие отношение к способу, каким писцы постигали наш язык.

Я обернулся и заморгал, обнаружив, что меня окружают дети в белых одеждах. Большинство составляли амнийцы десяти-одиннадцати лет. Ученики сидели на полу, скрестив ноги и держа на коленях аспидные доски или листки тростниковой бумаги. Все они таращили на меня глаза.

Я упер руки в бока и широко улыбнулся в ответ:

– Что? Неужели учитель не сказал, что на урок заглянет богорожденный?

Взрослый голос заставил меня оглянуться, и тут-то челюсть у меня отвалилась, совсем как у детей.

– Нет, не сказал, – медленно проговорил Декарта, стоявший за кафедрой. – Это у нас запланировано на следующую неделю. Здравствуй, Сиэй.

Дека теперь ходил в черных одеждах.

Это удивило меня, но оказалось не единственным потрясением. Пока мы шли по хорошо освещенному и выстланному ковром коридору, уставленному бюстами покойных писцов, я все поглядывал на него снизу вверх, ибо он намного перерос меня. Походка у него была легкая, неторопливая, уверенная. Он на меня не смотрел, хотя от него наверняка не укрылось, как я его рассматривал. Я силился понять выражение его лица – и не мог. Пусть его и сослали из дворца, он все же вполне овладел классической отрешенностью Арамери. Вот он, голос крови!

Да уж, голос. Ко всему прочему, он здорово смахивал на Ахада. На это проклятое порождение преисподних, этого влюбленного в Йейнэ выродка.

Сколько всего разом нашло объяснение. И сколько всего стало лишь загадочней! Сходство между ними никаких сомнений не оставляло. Отрицать его было невозможно. Дека был на дюйм или два ниже Ахада, худощавее его и выглядел, скажем так, незавершенным – как и полагается юноше его возраста. Он коротко стриг волосы и ничего с ними не делал, тогда как Ахад был длинноволосым и носил замысловатую прическу. Еще в Деке было, пожалуй, больше амнийского, Ахад же тяготел к образцам Дальнего Севера. Но, если от этого отрешиться и принять во внимание его новообретенную ауру опасной и уверенной силы, Дека выглядел созданным примерно так же, как когда-то был создан Ахад: тот обрел жизнь сразу взрослым, причем непосредственно от предтечи, без матери.

Тем не менее это казалось невозможным. Ибо, окажись Ахад отдаленным предком Деки, это означало бы, что Дека и Шахар, равно как и тот из их родителей, кто унаследовал кровь Ахада, были демонами. А демонская кровь убила бы меня в тот день, когда мы с ними принесли клятву дружбы.

Причем убила бы не так, как я умирал теперь, медленно и мучительно. Я-то видел, что демонская кровь творила с богами. Она задула бы свет моей души, словно ветер свечу. Так почему я до сих пор жив, пусть и в таком «стреноженном» виде?

Я негромко простонал, и Дека наконец-то повернулся ко мне.

– Пустое, – сказал я, потирая лоб, потому что у меня возникло ощущение, что голове самое время заболеть. – Не обращай внимания…

Он негромко и чуть насмешливо хмыкнул. Милый маленький Дека теперь разговаривал баритоном. Маленьким он уже точно не был, а что касается милого… Что ж, время покажет.

– Куда идем? – спросил я.

– В мою лабораторию.

– Ого! Так тебе разрешили завести свою?

Он не перестал улыбаться, даже принял самодовольный вид.

– Конечно. У каждого учителя есть своя лаборатория.

Я замедлил шаг и нахмурился, задирая голову, чтобы посмотреть на него.

– Хочешь сказать, что ты теперь полноправный писец? Уже?

– А почему бы и нет? Курс обучения не такой уж и сложный. Я его завершил уже несколько лет назад.

Я опять вспомнил прежнего Деку, тоскующего и застенчивого ребенка. Он был так неуверен в себе, так легко соглашался с главенством сестры. Возможно ли, что здесь, выйдя из тени неодобрения семьи, он дал природному уму полностью расцвести?

Я улыбнулся:

– А ты, вопреки всему, все тот же нахальный Арамери…

Дека покосился на меня, его улыбка чуть померкла.

– Я не Арамери, Сиэй. Они же выкинули меня, ты не забыл?

Я покачал головой:

– Единственный способ покинуть лоно семьи Арамери – это смерть. Иначе они все равно за тобой вернутся. А если не за тобой, так за твоими детьми.

– Ммм… Пожалуй, ты прав.

Тем временем мы свернули за угол и двинулись очередным коридором, после чего Дека повел меня наверх по широкой лестнице с каменными перилами и балясинами. Три попавшиеся навстречу девочки, несшие свитки и тростниковые перья, присели в вежливом поклоне. Все залились румянцем и захлопали на Деку глазами. Он царственно кивнул им в ответ. Стоило им скрыться за углом, как моего слуха достиг настоящий взрыв восторженного хихиканья, и моя прежняя природа встрепенулась в ответ. Точно крылья бабочки забились где-то в душе.

Когда мы поднялись по лестнице, Дека отомкнул и распахнул красивые двойные деревянные двери. Комната оказалась совсем не такой, как я ожидал. Я помнил лабораторию первого писца в Небе: голое и по-своему угрюмое место, сплошные белые поблескивающие поверхности с едва уловимыми оттенками цвета вроде черных чернил или красной крови. Лаборатория Деки была оформлена даррским деревом глубокого коричневого тона и золотистым мрамором из Челлина. По форме она была восьмиугольной, и четыре стены отданы книгам – полки занимали все пространство от пола до потолка, причем свитки и фолианты стояли в два-три ряда. Имелось даже несколько каменных и деревянных табличек. В центре комнаты располагались белые рабочие столы, а в углу, у стыка двух стен, виднелось нечто странное – своеобразный застекленный кабинетик. Меня удивило, что я не увидел никаких инструментов и приборов, если не считать принадлежностей для письма. И никаких клеток вдоль стен с живыми объектами для опытов. Даже не ощущалось застарелого запаха боли.

Я оглядел комнату, испытывая удивление и растерянность.

– Во имя преисподних, что ж ты за писец такой?

Дека закрыл за мной дверь.

– Я сосредоточил усилия на изучении богорожденных. И мое завершающее исследование было посвящено тебе.

Я повернулся к нему. Он стоял у закрытых дверей и наблюдал за мной. В этот миг неподвижности он напомнил мне не только Ахада, но и Нахадота. У всех троих имелась привычка вот так смотреть – пристально, не мигая. У Ахада она скрывала вселенское неприятие, у Нахадота – безумие. У Деки… Я понятия не имел, что должен скрывать такой взгляд. Пока не имел.

– Надеюсь, ты не подумал, что я тогда пытался вас убить.

– Нет. Было очевидно, что с клятвой что-то пошло не так.

Внутри меня распустился напряженный узел. Но их еще осталось более чем достаточно.

– Ты, кажется, не особенно удивлен моим появлением.

Он пожал плечами, потупился, и мне на миг померещился в нем тот мальчик, которого я помнил.

– У меня сохранились в Небе кое-какие друзья. Они сообщают обо всем важном, что там происходит.

Как бы он ни отрекался, он очень во многом так и остался Арамери.

– Значит, ты понял, что однажды я тебя навещу.

– Ну да, догадался. Особенно когда два года назад прослышал о том, что ты покинул дворец. Вообще-то, я тебя тогда ждал. – Он вновь поднял взгляд, и его лицо внезапно стало непроницаемым. – Ты убил первого писца Шевира…

Я переступил с ноги на ногу и сунул руки в карманы.

– Я не хотел. Он просто оказался… где не следовало.

– Да, – кивнул Дека. – Такое у тебя часто случается. Я это понял, пока изучал твою историю. Чисто по-детски: сперва действовать, а потом разбираться с последствиями. Ты старательно поддерживаешь такое поведение – действовать без размышлений, – хотя жизненного опыта у тебя хоть отбавляй. Пора бы вроде и поумнеть. Вот что это такое – жить в согласии со своей природой.

Я смотрел на него, пребывая в полном замешательстве.

– Мои доверенные лица сообщили, что ты здорово обозлился на Шахар. Почему?

Я выпятил челюсть:

– Не хочу об этом говорить…

– Так или иначе, ты все же не убил ее.

Я нахмурился:

– Тебе-то что? Ты с ней годами не разговаривал.

Дека покачал головой:

– Я еще люблю ее. Но меня уже однажды использовали как оружие против нее. И я не допущу, чтобы такое повторилось.

Резко оттолкнувшись от двери, он двинулся ко мне. Его поведение меня так встревожило, что я даже отступил на шаг и лишь потом спохватился.

– Вместо этого я стану ее оружием, – сказал он.

Учитывая все обстоятельства, мне понадобилось постыдно долгое время, чтобы осознать: он обратился ко мне на изначальном языке.

– Какого хрена ты творишь? – напрягся я, стиснув кулаки, чтобы удержаться и не захлопнуть ему рот. – Заткнись, пока ты нас не прикончил!

Тут он окончательно потряс меня тем, что лишь улыбнулся и принялся расстегивать свой балахон.

– Я много лет произношу магические слова, Сиэй. Я научился слышать этот мир и звезды над ним – так, как слышат их боги. Я чувствую, когда реальность начинает вслушиваться в меня, и знаю, когда самое тихое слово может пробудить ее гнев или привести к покорности. Не могу объяснить, каким образом я это понимаю, однако понимаю.

«Потому что ты – один из нас», – чуть не выпалил я.

Но мог ли я быть в этом уверен? Ведь его кровь меня не убила. Я пытался что-то сообразить, а он тем временем раздевался.

Когда он расстегнул балахон, я все понял еще прежде, чем он расшнуровал белую нательную рубашку: буквы испускали темное свечение, видимое сквозь ткань. Черные отметины многими дюжинами шагали по его груди и плечам, постепенно спускаясь по плоским квадратикам живота.

Я в недоумении рассматривал их. Писцы наносили себе подобные метки всякий раз, когда осваивали новое вызывание: этого требовало их искусство. Они наносили на непрочную смертную плоть могущественные слова, и лишь искусство и воля не давали магии их пожрать. Однако они пользовались обычными чернилами и смывали их по завершении ритуала. Так вот, я сразу увидел, что пометки Деки были вроде сигил кровного родства, какими пользовались Арамери. Они были постоянными. И смертоносными.

И кстати, они совсем не выглядели работой писца. Стиль был совершенно другим. Их линиям не была присуща этакая паучья угловатость, которую я привык видеть в произведениях писцов: уродливо, зато действенно. Письмена Деки были текучи и обладали почти геометрической красотой. Я ничего подобного еще не видел. И тем не менее в них была сила: я легко читал ее в их вихрящихся очертаниях. А еще надписи обладали смыслом – многослойным, точно поэзия, и ясным, словно метафора. Ведь магия, в конце концов, всего лишь общение.

Общение – и канал передачи.

Об этом мы смертным никогда не рассказывали. Бумага и чернила – слишком слабые сущности, чтобы строить на них здания волшебства. Дыхание и звук уже лучше, но ненамного. Другое дело, что мы, боги, прибегаем к ним по собственному выбору, ведь смертное царство так хрупко. И еще потому, что смертные опасно быстро все схватывают.

А вот плоть создает отменный канал передачи. Арамери это выяснили путем проб и ошибок, но в полной мере так и не поняли. Наши с ними соглашения они записывали на собственных лбах ради защиты и называли эти метки сигилами родства, словно они действительно его означали, и мы действительно не могли их убить, пусть даже надписи и были составлены из рук вон плохо. Теперь же Дека врезал воззвания к могуществу в собственную кожу, и тело придало словам значимость. Он даже создал для этого свой шрифт, куда более гибкий и красивый в написании, нежели грубые попытки его собратьев-писцов, и я уже знал, что вселенная не откажет ему.

Он еще не достиг воистину божественного могущества – его плоть оставалась смертной, и надписи имели лишь ограниченный смысл, – но уже явно превосходил всех когда-либо живших писцов. Меня посетило смутное подозрение, что его метки окажутся даже могущественней, чем маски северян: как ни крути, те состояли всего лишь из дерева и божественной крови. Дека достиг куда большего.

Как оказалось, я стоял с открытым ртом, и он улыбнулся. Потом запахнул рубашку.

– К-каким образом? – выдавил я. Впрочем, я уже догадался. Демон в качестве писца! Сочетание, которого мы уже выучились страшиться. И вот оно, это сочетание, стоит передо мной и устремлено к новой цели. И я изменил вопрос: – Почему?

– Все дело в тебе, – ответил он очень тихо. – Я собирался тебя разыскивать.

На мое счастье, в комнате имелся небольшой диванчик. Я и опустился на него, потому что ноги меня не очень держали.

Потом мы рассказали друг другу о себе. И вот что поведал мне Дека.

Отправить его в ссылку предложила Шахар. В те напряженные дни после нашего ритуала и полученных детьми увечий в залах Неба только и было разговоров, что о неминуемой казни Деки. Набралось около дюжины чистокровных и человек двадцать или тридцать высокородных, требовавших этого. В прежние времена их мнение мало что значило бы, поскольку власть главы семейства была абсолютной. Однако нынче высокородные сами обрели власть. Иные из них держали собственных писцов и убийц, а у некоторых имелись даже свои войска. Если они объединятся в достаточном количестве и выступят против Ремат, то могут ее свергнуть. За две тысячи лет истории Арамери ничего подобного не случалось, но теперь…

Но когда раздались голоса, требовавшие смертной казни для Деки, за него заступилась Шахар: она встала на сторону брата, как только достаточно окрепла и смогла говорить. Она не побоялась открытого спора с Ремат, который Дека назвал легендарным. И он воистину был таковым, если учесть, что одной из спорщиц было всего восемь, и эта девочка сумела не только понять, что изгнание будет для него предпочтительней смерти, но и отстоять свою точку зрения. Дека теперь ни за что не получил бы достаточной поддержки, чтобы его признали наследником, – даже если не принимать во внимание его внешность. Теперь ему в наилучшем случае светило пожизненное клеймо неудачника. А Шахар доказывала, что брат ей нужен живым: ей не обойтись без советника, который сам настолько ни на что не сможет претендовать, что волей-неволей будет служить ей верой и правдой – просто чтобы остаться в живых.

И Ремат согласилась с ней.

– Полагаю, дорогая сестрица дополнит это, когда я вернусь, – сказал Дека, с негромким вздохом касаясь незавершенной сигилы на лбу.

Я медленно кивнул. Возможно, он был прав.

Итак, он покинул Небо и уехал в «Литарию». Первые несколько месяцев ссылки были для него сплошным горем, ибо детское восприятие запечатлело лишь отречение матери и предательство сестры. Он не мог предвидеть лишь одного основополагающего обстоятельства.

– Я счастлив здесь, – просто сказал он. – Конечно, в мире нет совершенства, и здесь полно враждующих компаний, идет своя политика, кое-кто нечестен. Все как везде. Но если сравнивать с Небом, то здесь прямо рай безоблачный.

Я снова кивнул. Счастье – великая целительная сила. Помноженное на мудрость, обретенную при взрослении, оно помогло ему осознать, что реально совершила для него Шахар и почему она поступила именно так. К тому времени успело миновать несколько лет, в течение которых он, не читая, возвращал все ее письма, пока она не перестала их посылать. Сейчас же возобновлять переписку было бы смертельно опасно, потому что любой соперник Шахар – а они уж точно следили за ее почтой – непременно узнает, что у нее опять появилось слабое место по имени Дека. Она была неуязвима, пока притворялась, будто больше не любит его, и в качестве доказательства могла предъявить свое участие в решении о его ссылке. А если и Дека будет притворяться, что перестал ее любить, в безопасности окажутся оба.

Тут я медленно покачал головой. План Деки вызывал у меня смутное беспокойство. Любовь не может зависеть от каких-то условий. Я слишком часто видел, чем такое кончалось. Применительно к любви условия создавали щелку в непроницаемой броне, становились скрытым дефектом в идеальном оружии. И броня рассыпалась прахом, причем в самый неподходящий момент. А оружие обращалось против владельца. Игра, которую вели Дека и Шахар, очень легко могла обернуться реальностью.

Но не мне было о том рассуждать, потому что они во многом еще оставались детьми, а дети лучше всего учатся на собственном опыте. Я мог лишь молиться Нахадоту и Йейнэ, прося, чтобы этот урок не оказался для близнецов слишком болезненным.

Когда мы кончили разговор, Дека встал. Мы с ним просидели около часа, и за окнами лаборатории солнце успело перевалить за полдень. Я успел проголодаться, но никто не спешил подавать нам еду. Может, в этом месте, где иерархия определяется ученостью, вообще нет слуг?

Словно угадав мои мысли (а может, расслышав сердитое урчание у меня в желудке), Дека подошел к шкафу, выдвинул ящик и достал несколько плоских хлебцев и кружок сухой колбасы. Отнес все это на стол и стал резать.

– Так зачем ты здесь? – спросил он. – Не затем же, чтобы просто повидать старого друга?

Он все еще считал меня другом. Я постарался не показать ему, насколько сильно это на меня подействовало.

– Хочешь, верь, хочешь, не верь, но я действительно просто хотел тебя повидать. Любопытство, знаешь ли, разобрало – каким ты стал?

– Не очень-то сильно оно тебя разбирало. Ты целых два года сюда добирался.

Я вздрогнул, как от боли.

– Ты знаешь, после Шахар… В смысле, после того, что случилось… Я уже не хотел видеть тебя, потому что боялся: а вдруг ты окажешься… таким же, как она. – Дека ничего не ответил, продолжая возиться с едой. – А еще я думал, что теперь ты, наверное, уже вернулся во дворец.

– Почему?

– Из-за Шахар. Она заключила сделку с вашей матерью, чтобы вернуть тебя домой.

– И ты решил, что я помчусь туда, как только сестра пальчиками щелкнет?

Я растерянно замолчал. Пока я сидел, соображая, что говорить дальше, Дека принес хлеб и колбасу и поставил их передо мной, точно он был не Арамери, а простой слуга. Взяв кусочек, я сразу понял, что колбаса не какая-нибудь бедняцкая, из хрящей и всяких ошметков. Она была очень вкусная, хорошо сдобрена корицей, и ярко-желтая, как велели местные вкусы. Может, «Литария» и заставила сына Ремат Арамери самому накрывать себе на стол, но еда, по крайней мере, соответствовала его высокому положению. Он выставил еще и бутылочку вина – легкого, хмельного и опять-таки очень качественного.

– Вскоре после того, как ты покинул Небо, мать прислала письмо, намекая, что я мог бы вернуться, – сказал Дека, усаживаясь напротив меня и тоже отправляя в рот кусочек. Проглотив, он печально усмехнулся. – Я объяснил в ответ, что предпочел бы остаться здесь, пока не завершу некоторые исследования.

Такая дерзость заставила меня от души расхохотаться.

– Ты выдал ей, что вернешься, только когда сам того захочешь и будешь готов? И она не попыталась принудить тебя?..

– Нет. – Дека помрачнел еще больше. – Но заставила Шахар написать мне и задать тот же вопрос.

– И что ты ответил?

– Ничего.

– Ничего?

Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу, поигрывая стаканом вина. Мне не понравилась его поза – уж очень она напоминала Ахада.

– Нужды не было. Письмо Шахар было скорее предупреждением. Оно гласило: «Говорят, обычный курс обучения в „Литарии“ составляет десять лет. Полагаю, ты наверняка закончишь свои исследования за этот срок?»

– Звучит так, словно тебе назначили крайний срок.

Он кивнул:

– Два года, чтобы закруглиться здесь и вернуться в Небо, или, несомненно, согласие матери на мое возвращение иссякнет. – Он развел руками. – Сейчас я как раз на десятом году.

Я подумал обо всем, что он мне показал и рассказал. Новая и странная магия, которую он сам разработал. Его обет стать личным оружием Шахар…

– Значит, ты возвращаешься.

Он пожал плечами:

– Я покидаю «Литарию» через месяц. Скорее всего, приеду домой в середине лета.

Я нахмурился:

– Два месяца на поездку? – «Литария» была независимой территорией среди сонных пахотных угодий провинции Виру, что на юге Сенма. (Ее независимость объяснялась просто: если магия когда-нибудь разнесет школу в клочья, погибнут лишь несколько фермеров.) До Неба отсюда было не так уж и далеко. – Ты же писец. Начерти сигилу врат.

– Мне нет нужды что-то рисовать. У «Литарии» есть постоянно действующие врата, которые можно нацелить на Небо. Но прибыть туда через врата – значит дать повод думать, будто я опасаюсь покушения. Семейная гордость, знаешь ли… Ее тоже надо учитывать. И, что еще важнее, я не хотел бы просочиться в Небо тайком, точно нашкодивший пес, которого пустили обратно в дом…

Он сделал глоток из стакана. Его глаза над стеклянным ободком были темными и смотрели холодно. Я и не думал, что когда-нибудь увижу у него такой взгляд.

– Пусть мать и все остальные увидят, что им угодно было создать, отправив меня сюда. А если они не пожелали любить меня… Что же, страх – вполне приемлемая замена любви.

Я на некоторое время утратил дар речи. Передо мной сидел совсем не тот Дека, какого я помнил. Но ведь он уже не дитя, а ума у него хватало всегда. Он не хуже меня знал, что его ждет в Небе. И я не мог винить его за то, что он ожесточился, готовясь к возвращению. И лишь в глубине души скорбел о том милом мальчике, с которым познакомился когда-то.

По крайней мере, он не стал таким, каким я боялся его увидеть: чудовищем, достойным лишь смерти.

Пока не стал…

Я молчал, и Дека посмотрел на меня. Его взгляд длился чуть дольше, чем следовало. Ощутил ли он мою тревогу? Желал ли он, чтобы я встревожился?

– Так… что ты собираешься делать? – спросил я, приложив все усилия, чтобы не запинаться.

Он пожал плечами:

– Я сообщил матери, что поеду сухим путем, и набросал примерный маршрут. Потом отослал письмо с простым курьером, снабдив печать лишь обычными сигилами конфиденциальности.

Я присвистнул с показным легкомыслием.

– Этак с ним во дворце ознакомится всякий высокородный, – сказал я и нахмурился. – А ведь есть еще и те убийцы с масками. Боги благие, Дека, если кто-либо из родни желает твоей смерти, ты сам дал им в руки карту лучших мест для засады!

– Именно так и случится, особенно если мать выделит мне для сопровождения урезанную охрану. – Дека снова пожал плечами. – Ей, как главе семьи, положено хотя бы делать вид, будто она всячески оберегает Главную Семью, прямых наследников Основательницы. Если она не будет этого делать, то грош ей цена как правительнице. Так что, скорее всего, она пришлет для моей охраны целый легион. Вот и получается, что быстрее чем за два месяца мне не добраться.

– Ты сам вырыл себе яму. Бедный Дека!

Он улыбнулся, и я расплылся в ответ. Тем не менее внутренне мне было не до веселья.

– Но что, если нападение все-таки произойдет? Наемные убийцы, неважно, кто их подошлет? Или легион вражеских солдат?

– Справлюсь.

Самоуверенность. Глупая самоуверенность.

– Ты должен бояться, Дека. И неважно, каким могущественным ты стал. Я видел последствия магии тех масок. К такому никакая «Литария» не сможет подготовить.

– Я видел записи Шевира, да и «Литария» очень плотно занималась расследованием этих магических нападений. Маски близки и к искусству писцов, и к божественному языку: они всего лишь символическое отображение понятия. Стоит с этим разобраться, и разработка защитного средства не составит труда. – Он пожал плечами. – Кстати, изготовители масок понятия не имеют о новой форме магии, которую я разработал. И никто не имеет, кроме меня. Только ты теперь о ней знаешь.

– Ну… словом…

Я не знал, что еще сказать, и умолк.

Дека вдруг улыбнулся.

– А мне это нравится, – сказал он, кивая в мою сторону. – Ты теперь другой, и не только физически. Перестал быть этаким мелким паршивцем. Ты теперь…

Он помолчал, подыскивая слово.

– Бессердечный ублюдок? – с улыбкой подсказал я. – Мерзкая задница?

– Усталый, – проговорил он, и я перестал улыбаться. – Неуверенный в себе. Тот прежний мальчишка в тебе никуда не делся, но почти погребен под всякой всячиной. И заметнее всего – страх.

Каким-то образом эти слова жалили, и пребольно. Я смотрел на него и пытался угадать почему.

Его лицо смягчилось, как бы прося прощения за сказанное.

– Тебе, наверно, туго пришлось. Ты – само воплощение жизни, а тут впереди смерть.

Я отвернулся:

– Если смертные это выдерживают, значит и я выдержу.

– Не все смертные выдерживают, Сиэй. Ты никогда еще в хлам не напивался, не впутывался в опасные ситуации, не подставлял голову еще сотней разных способов. Если учесть, что смерть для тебя – совсем новое переживание, ты держишься на удивление хорошо.

Он подался вперед, уперся локтями в колени и пристально заглянул мне в глаза.

– Но важнейшая перемена в тебе – ты перестал быть счастливым. Одиноким ты был всегда: я и ребенком это понимал. Но в те времена одиночество не могло тебя разрушить. А как с этим сейчас?

Я отшатнулся, а мои мысли сперва потрясенно замерли, потом оскорбленно взвились, но силенок не хватило, и они так и остались болтаться где-то посередине. Я уже собрался что-то соврать, но передумал. Оставалось только молчать.

На лице Деки возникла тень былого самоуничижения; он грустно улыбнулся:

– Я все еще хочу помочь тебе, но не уверен, смогу ли. Начнем с того, что ты не знаешь точно, нравлюсь ли я тебе, как когда-то.

– Я… – вырвалось у меня, но договорить я не смог.

Поднявшись, я отошел и уставился в окно. Я не знал, что теперь говорить и как себя вести. И я не хотел, чтобы он еще что-нибудь говорил. Если бы я не утратил былое могущество, то сейчас попросту убрался бы из «Литарии». А то и вовсе покинул бы царство смертных. В моем нынешнем состоянии я мог сбежать лишь на другой конец комнаты. Что я и сделал.

Стоя там, я расслышал его вздох, но слов не последовало – он надолго замолчал. Пока длилось это молчание, я начал успокаиваться. И что я вообще так разволновался? Я снова ощущал себя ребенком, мальчиком из старой теманской сказки, у которого от страха дрожали пуговицы. К тому времени, когда Дека снова заговорил, я почти пришел в себя. Ну, в себя – это сильно сказано. Скажем так: в себя смертного.

– Тогда, много лет назад, ты пришел к нам, потому что тебе что-то было нужно, Сиэй.

– Да уж не двое смертных сопляков, – сердито буркнул я.

– Наверное, нет. Но мы дали тебе что-то, в чем ты нуждался, и ты еще дважды возвращался за этим. И в итоге я оказался прав: тебе действительно требовалась наша дружба. Я так и не забыл сказанного тобой в тот день: «Дружба может длиться дольше, чем детство, если друзья продолжают доверять и тогда, когда вырастают и меняются».

Я услышал, как он переместился на стуле и уставился мне в спину.

– Это было предупреждение.

Я вздохнул и потер глаза. Хлеб и колбаса как-то неохотно устраивались у меня в желудке.

– Это была сентиментальная трепотня, – возразил я.

– Сиэй… – Откуда он столько знает при его-то молодости? – Ты ведь собирался убить нас. Стань мы Арамери вроде тех, кто когда-то превращал твою жизнь в ад, – то есть если бы предали твое доверие, – ты знал, что в таком случае тебе пришлось бы убить нас. Та клятва и сама твоя природа потребовали бы этого. И ты сказал нам об этом, потому что тебе не хотелось в будущем нас убивать. Ты хотел завести настоящих друзей. Друзей на всю жизнь.

Неужели все так и было? Я безнадежно рассмеялся:

– А теперь меня ненадолго хватит.

– Сиэй…

– Будь все так, как ты говоришь, Дека, я убил бы Шахар. Она ведь меня предала. Она знала, что я любил ее, и все равно использовала меня. Она…

Я помолчал, глядя на свое отражение в оконном стекле. Изможденное, страдающее лицо, слишком крупное для меня настоящего, не той формы. И старое. Я не мог понять, с какой стати множество смертных находило меня привлекательным – в таком-то облике. На заднем плане отражения просматривался Дека. Наши глаза встретились.

– Я с ней переспал, – сказал я, желая сделать ему больно и вынудить заткнуться. – Я был у нее первым, как выяснилось. Маленькая госпожа Шахар, наша умница, само совершенство… Слышал бы ты, Дека, ее страстные стоны! Это было как песню самого Вихря услышать.

Дека лишь улыбнулся, хотя его улыбка показалась мне вымученной.

– Я слышал о том замысле матери. – Он помолчал. – Так ты поэтому Шахар не убил? Потому что это была затея матери, а не ее?

Я покачал головой:

– Да не знаю я, почему ее не убил. Не было никакой внятной причины. Я просто делаю то, что кажется правильным.

И я стал тереть виски, где зарождалась головная боль.

– И тебе показалось неправильным убить девушку, которую ты любил…

– Боги благие, Дека! – Я обернулся к нему, стискивая кулаки. – Да что нам, обсудить больше нечего?

– Так это была просто похоть? Бог детства полез на первую встречную женщину, да еще толком не выросшую, которая не возражала?

– Нет! Конечно же нет!

Вздохнув, он встал.

– Или она стала лишь еще одной Арамери, что силком затащила тебя в постель? – Впрочем, выражение его лица явно свидетельствовало, что он даже отдаленно в такое не верил. – Ты желал ее. Ты любил ее. Она разбила тебе сердце. А ты не убил ее, потому что все еще любишь. Почему это тебя настолько беспокоит?

– И вовсе не беспокоит.

Однако это была неправда. Беспокоило, и еще как, хотя не должно было. Какое, спрашивается, мне дело, если тот или иной смертный сделал именно то, чего от него следовало ожидать? Богу не подобает из-за такого волноваться. Бог…

…не должен нуждаться в смертных, чтобы быть счастливым.

Боги, боги благие, что же со мной происходит? Что не так? Боги…

Дека вздохнул и подошел ко мне. Как много всего читалось в его глазах. Печаль. Сострадание. Гнев, правда направленный не на меня. Беспомощность. И что-то еще. Он остановился против меня, и я удивился гораздо меньше, чем следовало бы, когда его ладонь коснулась моей щеки и задержалась на ней. И я не стал отстраняться, хотя следовало бы.

– Я тебя не предам, – как-то слишком тихо проговорил он.

Так с другом не разговаривают. Кончики его пальцев прошлись по краю моей челюсти. И это тоже не было прикосновением друга. Но – я и не думал – неужели он…