Богатство Пикуль Валентин
– Кого же я здесь обидел? – отвлеченно спросил Соломин, давая котенку кусать себя за палец.
– Надо уважать сложившиеся… традиции, – увертливо намекнул доктор. – Здесь давно утвердилось правило, чтобы головка поступала в руки камчатских предпринимателей, а уж хвост пушного ясака пускай треплют наезжие. От такого порядка ни один из начальников еще не бывал в обиде и на всю жизнь обеспечивал себя… яблоками! – вдруг сказал Трушин.
– Ах вот вы о чем…
Не стоило забывать, что за Трушиным стояла дремучая сила – сила круговой поруки, основанная на наживе. Между тем Андрей Петрович не строил и приятных иллюзий – он ведь понимал, что российский купец устроен до безобразия примитивно: ты можешь дать ему в ухо – он тебя расцелует, но только не вздумай бить его по кошельку – тогда он сатанеет… Соломин осторожно посадил белого котенка обратно на подоконник.
– Я был прав, дорого продавая меха иностранцам, а не продавая их дешево нашим. Прибыль поступила в инородческий капитал, в котором до аукциона не было и полушки. Камчадалов и коряков грабили веками. Из-за этого они уже перестали осознавать ценность денег. Но сейчас прибылью с аукциона я покрыл все налоговые обложения и написал Колюбакину во Владивосток, чтобы на остаток от дохода мне прислали товаров.
– И опять нарушили традицию! – сказал Трушин. – Инородцы уже привыкли покупать товары у наших местных торговцев.
Вот тут Соломин не выдержал:
– О какой привычке вы говорите? Не может же человек привыкнуть, чтобы с него спускали три шкуры. Инородцы просто не имели возможности купить товары на стороне по законным ценам, а брали втридорога то, что подсовывали им наши купчины… А что им подсовывали? Сивуху-то?
Сейчас, чтобы уйти от гнетущего разговора, Соломин был бы и рад выпить. Но доктор вина уже не предлагал.
– Вы куда сейчас? – спросил его Трушин.
– Домой. Спать.
– Заходите, если нужда возникнет. Йод есть. Карболки полно. Аспирину дам… Ну, а если потребуется просвечивание рентгеном, плывите во Владивосток, ха-ха!
У доктора был тяжелый взгляд, и он поднимал глаза на собеседника с таким усилием, будто пудовые гири.
– А вы, я слышал, были у Трушина? – спросил Блинов.
– Был. А что?
– Да нет, это я так.
– Все-таки закончите то, что вы подумали…
– Бабник! – сказал Блинов. – К тому же запойный. Скрипит и терпит, а потом сорвется, будто собака с цепи, тогда хоть умри, а даже клизмы от него не допросишься.
Соломин закинул удочку дальше:
– Странно, что такого человека могут любить женщины.
– Боятся, – пояснил Блинов. – Тут была одна красивая камчадалка, Наталья, она чуть ли не с Гижиги приехала… издалека. Не знаю, что там у них случилось, нравы здесь легкие, но красавица доктором пренебрегла. За это он объявил ее прокаженной, теперь баба картошку в Раковой окучивает, да уже поздно – из лепрозория обратной дороги нету…
Соломин подумал и сказал, что такое вряд ли возможно. Хотя (он понимал это) такое и возможно, ибо проверять диагноз, установленный доктором Трушиным, мало кто возьмется. В эти дни Соломина захлестывала энергия, он торопился делать добро… Со стороны все кажется просто, но окунись с головою в эту простоту и тогда поймешь, как это трудно. Давая согласие на управление Камчаткой, Андрей Петрович не подозревал, что здешние дела вроде гиблой трясины: чем дальше идешь, тем сильнее она тебя засасывает.
Да, не так-то легко управляться с Камчаткою: тут на всякое дело – свой сезон, и только успевай в календарь поглядывать. Приходилось учитывать, когда отстрел зверя, когда сбор ясака, когда закупка товаров, когда лосось пойдет в реки метать икру. Начинался июль – удушливый, вулканы как-то подозрительно курились дымом, а он совсем позабыл о главном – о рыбном нересте.
– Теперь держитесь, – подсказал ему Блинов. – Рыба в реки пошла гулять, а значит, японец на нас навалится…
Заявился в канцелярию урядник Сотенный, красуясь новыми скрипящими сапогами на ходком московском ранте.
– Ну как? – спросил он. – Хороши?
– Очень. А ты, кажется, выпивший?
– Для прилику хватил, это верно.
– Очевидно, приехал твой приятель…
Сотенный стал серьезным:
– Да нет нигде Сашки Исполатова! Я еще тогда, перед аукционом, думал: чего не едет? Уж не случилось ли беды?
Мысли Соломина приняли совсем иное направление:
– Не знаешь ли, что происходит на острове Шумшу у японцев? Не бывал там кто-либо из наших людей?
– Бывал один зверобой, старик Егоршин.
– Егоршин? Не тот ли, что доберман-пинчера шлепнул?
– Он самый. Старик задушевный. Разрывными стреляет.
– Ты приведи его ко мне.
– Слушаюсь, – отвечал урядник. – Андрей Петрович, я, когда дела вам сдавал, забыл одну бумажку показать…
Сотенный долго ковырялся в канцелярском шкафу, потом торжественно выложил на стол длинную ведомость.
– Что это, братец?
– Ведомость оружию на Камчатке.
Из реестра выяснилось, что на складах Петропавловска хранятся 4000 новейших берданок, а к ним 800 000 патронов. Если учесть, что каждый житель имел свое личное оружие, то выходило, что Камчатка вооружена до зубов. Андрей Петрович велел казаку положить бумагу на прежнее место.
– Не забудь прислать ко мне этого Егоршина.
– Будет исполнено, – откозырял урядник…
Скоро из деревень, расположенных в устьях рек на западном побережье Камчатки, стали поступать тревожные полетучки: появились японские шхуны, вовсю гребут рыбу.
– А что я вам говорил? – заволновался Блинов. – Теперь до осени они хуже мошкары станут над Камчаткою виться…
Соломин вызвал служащих рыбного надзора. Стражников было всего двое, и, глядя на них, Андрей Петрович понял всю тщету своих надежд. Он перед ними просто взмолился:
– Как хотите, отцы, а выше головы надо прыгнуть. Нельзя же смотреть, как грабят нас! Сделайте что-нибудь…
Надзорщики показали ему на карту уезда.
– Господин Соломин, – логично отвечали мужики, – окажите нам божецкую милость: прикиньте на глазок – по сколько ж это верст на каждого из нас получается?
Каждому доставалось по 1500 верст бездорожья.
– А нам ведь не разорваться. Да и японец нонеча нахалом сделался. Ты его от берега гонишь, а он тебя из ружей дробью поливает. Хотите, одежонку скинем – гляньте сами: мы и без того уже все дырками мечены. Солдат на нашем месте уже бы в героях бегал, а мы так… с хлеба на квас перебиваемся!
Загибая пальцы, мужики выкладывали перед начальством, что им нужно для объезда гигантских владений, и ничего Соломин не мог им дать… Мужики жаловались:
– Речек-то на Камчатке полно, а нам хоть перепрыгивай через них. Нигде нет даже лодок для переправы.
– А где я вам их возьму? – отвечал Соломин.
Стражники поднялись с лавки, оперлись на ружья.
– Мы ведь не отказываемся. Пойдем. Может, даст бог, японцы в каком-либо месте и послушаются – уйдут с сетями…
Под вечер пришел старый зверобой Егоршин, тактично опростал ноздри не на пол, а под печку. Он рассказал, что на Шумшу был занесен сильным штормом. Японцы приняли его хорошо, накормили и обсушили, но старались спроводить обратно на Камчатку. Бродить же по острову в одиночку не разрешали.
– Там и солдаты имеются, – поведал он Соломину.
– Ты не спутал ли солдат с кем-либо?
– Или я солдат не видывал? Да ставь передо мной тыщу людишек вразнобой – я тебе сразу скажу: вот это солдат, а этот просто так выперся… житель. Мы уже грамотные!
На груди зверобоя распахнулась замызганная куртка из серой парусинки, и Соломин увидел погнутый крест солдатского «Георгия» на засаленной гвардейской ленте (оранжевое с черным – цвет огня и дыма былых сражений).
– О-о, да ты, оказывается, кавалер.
– Кавалерствую, – загордился старик.
– Чего же крест погнут?
– А никогда на материк не езживал. На старости лет решился. Приехал во Владивосток, чин чином зашел в пивную. Ну а тут драка начнись. Меня и помяли.
– За что же крест получил?
– За англичанку…
Оказывается, Егоршин еще в 1854 году отражал нападение англо-французской эскадры на Петропавловск. С тех пор прошло полвека, и сейчас старику приятно вспоминалась младость.
– Пальба была такая, – рассказывал он, – что, помню, у нас сука раньше срока ощенилась. А я смолоду был страсть какой любопытный. Выперся на редут и гляжу. Интересно же! Такое нечасто бывает… Сам адмирал Завойко, царствие ему небесное, увидел меня и кричит: «Что, мол, ты, дурак такой, пули ноздрями ловишь? Ежели делать нечего, так бери ружье и лупи!» Я так и сделал. Потом наши в штыки пошли. Сбросили мы врагов с горушки. Удирают они к берегу… эвон к тому самому, – показал Егоршин в окошко. – Вдруг вижу: впереди меня баба лататы задает. Юбка – один срам: коротенька! А ноги-то у ей, стервы, длиннющие. Так и сыпет, так и сыпет… Не наша баба – вражья сила! А я озорной тогдась был. Бегу за ней, и хохотно мне. Вот, думаю, догоню и оженюсь на ней. То-то смеху всем будет! Догнал и кулаком по шее сразу посватался. Она у меня – кувырк. Тут я разглядел, что это не невеста, а жених… Офицер аглицкий! Я в моську ему насовал, чтобы не шибко брыкался. Притащил его прямо к Завойке. «Вот, говорю, ежели надобен, так берите, пока теплый. А не нужен – за ноги размотаю и в бухту пущу». За энтого офицера в юбке «Георгия» и удостоился, – закончил свою новеллу Егоршин.
Соломин, проявив уважение к зверобою, пожал ему руку и спросил, что примечательного он видел на острове Шумшу за время своего краткого пребывания у японцев.
– Такого у них не водится. Даже бани нету. Сядут в бочки и парятся. Водка опять же ихняя слабая. Мне давали. Я ее пил-пил, пил-пил – нет, не шибает… Еще и пушки видел. В сарае стоят под навесиком. Но я плевать на пушки хотел. Потому как что же в них примечательного?..
Вечерело над Камчаткою, высокие травы заливала лиловая хмурь. Соломин остался в канцелярии один. Ему сейчас было трудновато. Хотелось бы найти опору, но ее не было. Сотенный хороший парень, однако за ним не стоит никакой силы, кроме четырех казаков, двух школьников-казачат и трех инвалидов. И снова вспоминался зал ресторана «Золотой Рог», пришли на память рыжие бакенбарды кавторанга Кроуна.
– Хоть бы поскорее явился сюда «Маньчжур»!
В эту ночь на Камчатке было землетрясение, но слабое, и Соломин даже не проснулся, хотя утром был удивлен – мебель стояла как-то не так, как стояла с вечера. В эту ночь ему снилась та самая дама, которую он оставил (и, кажется, навсегда) в Хабаровске; сон был еще хабаровский, но уже с камчатской отрыжкой – в номерах Паршина, обнимаясь с адвокатом Иоселевичем, эта дама в шляпе с увядшими розами глушила чистый спирт стаканами и закусывала хрустящими моржовыми ластами.
Просыпаться после такого сна было очень противно!
Это землетрясение коснулось и острова Шумшу-Сюмусю, и оно потревожило Мацуока Ямагато… Лейтенант сбросил с себя одеяло и распахнул окно барака, готовый выпрыгнуть наружу; долго в напряжении мышц и нервов самурай сидел на плоском татами. Впрочем, толчки больше не повторялись. Спать Ямагато уже не ложился. Утром в конторе гавани Маёроппу он собрал шкиперов флотилии, уходившей в устье камчатской реки Большой, где располагалось крупное русское селение – Большерецк.
– Вчера из Ичи вернулся шкипер Нагасава с большим уловом, но половину его пришлось выбросить: им в пути мешал встречный ветер, и лососина испортилась. На этот раз я пошлю в Большую пустые шхуны, которые заберут от вас рыбу, а вы оставайтесь в устье… Если русские затеют драку, вы с ними много не разговаривайте – стреляйте!
Удар гонга в отсыревшем воздухе разбудил команды рыбаков. Под мелким дождем они, согнувшись, разбирали снасти и тяжелые паруса. Ямагато разрешил выдать им по чашечке сакэ и, кланяясь, пожелал удачи.
Земля вздрогнула снова. На этот раз толчок был сильнее, и на шхунах стали торопиться с постановкой парусов. Ямагато остался на берегу.
Как и раньше, еще ничего не было решено.
Черные ветки смыкались над деревянными навесами, под сенью которых спасались от океанской сырости скорострельные пушки, закупленные Японией у добродетельной матери нейтралитета – у постной и целомудренной Швейцарии.
Встречные солдаты отдавали Ямагато честь.
На этих маленьких островках, на Шумшу и Парамушире, были заложены огромные возможности для захвата Камчатки, для развития будущей агрессии[5].
Рыбья любовь
В длинной череде камчатских начальников самой колоритной личностью был адмирал Завойко – тот самый, что возглавил оборону Камчатки от англо-французского флота в период Севастопольской кампании. Надо сказать, что этот высокообразованный человек не боялся суровых мер и чуть ли не палками принуждал камчадалов сажать картошку. До него Камчатка жила привозом и добычей с охоты – культуртрегер Завойко приказал завести огороды и выращивать на них овощи. Опыт огородничества удался. Камчатская земля, подогретая изнутри работой вулканов, оказалась чрезвычайно плодородной; в долинах рек не только репа, но даже пшеница росла очень хорошо. Однако рыба всегда оставалась главным продуктом питания, а на севере Камчатки ее коренные жители были сплошь ихтиофагами – они от рождения до смерти поглощали рыбу даже в сыром виде. Европейская часть России кормилась, по сути дела, рыбою волжскою и каспийскою, совсем не ведая вкуса рыбы дальневосточной, – охотско-камчатская лососина до Москвы и Петербурга не доходила…
Все последние дни Соломина были заняты помыслами о нересте лосося и о пиратстве японцев. Беспощадно разрывая ткань этих переживаний, в Петропавловск затесался какой-то тип, один лишь вид которого вызывал омерзение: вшивый и грязный человек лет сорока, он носил канадскую куртку с капюшоном, ноги были обуты в разбитые ичиги, на все вопросы он отвечал только матюгами. Его схватили на огородах, где он свернул курице голову. Урядник явил бродягу в присутствие – пред ясные очи Соломина.
– Ты кто? – последовал вопрос.
В ответ – мать-перемать, так тебя и разэтак.
Соломин круто развернулся и – тресь в зубы!
Задержанный сразу обрел дар человеческой речи:
– Чего стучишь по мне? Я тебе дверь, что ли?
Дознались, что это старатель без паспорта и родства не помнящий, добывал золотишко на севере уезда, в их партии было шесть человек, один краше другого, но с моря вдруг подошла шхуна с американцами, пятерых сразу убили, его ранили, все намытое золото янки заграбастали и убрались в море…
– И много намыл? – спросил Соломин.
– Месяц лопатился, словно каторжный, тряс-тряс на лотке, а фарту не было – всего фунтишко и наскреб.
Андрей Петрович велел уряднику отвести бродягу в карцер – пусть доктор Трушин там и лечит его рану, – дать хищнику спирту и кормить невозбранно, дабы отъелся после голодухи.
– А придет «Маньчжур», сдадим его под команду, и пусть Кроун отвезет его во Владивосток в полицию…
Блинов потом сказал Соломину:
– Таких, как этот, много, а сколько – никто не знает. Говорят, в прошлом годе на Чукотку выбрались человек полтораста, а пароход снял осенью только сорок.
– Куда ж остальные делись?
– Сдохли! У них папы с мамочкой нету – никто не поплачет. Вы этот народец и не жалейте. Сейчас лосось прет в реки так, что кирпичную стенку проломит. Об этом и думайте…
– Но где же «Маньчжур»? – переживал Соломин.
Задача канонерки – сохранить рыбью любовь.
Кровь у рыбы холодная, зато любовь у нее горячая!
Лосось любит только один раз – перед смертью…
В рыбьей любви есть что-то величественное и загадочное. Из нежной капсулы икринки рождается малек, а родиной его бывает река или озеро с чистыми проточными водами. Окрепнув в пресной среде, лососенок скатывается в соленую купель океана, где и проходит вся его жизнь – жизнь, по-своему, наверное, очень интересная и даже, пожалуй, увлекательная. Речь у нас, читатель, пойдет только о лососевых рыбах – кете, горбуше, чавыче, кижуче, семге и прочих.
Подрастая на жирных пастбищах, лосось долго бродит в таинственных безднах, давно позабыв о своей родине. Но вот он достиг зрелости и тогда подчиняется страшной, почти необъяснимой силе – инстинкту! В темных пучинах рыбы идут могучими косяками, влекомые любовью, которая станет для них трагична. Какие опытные штурмана ведут миллионные стада лососей? Откуда они берут свой удивительно верный курс? Мы этого не знаем. Не знает этого и сам лосось, который, всплывая с глубин океана, астрономически точно находит ту реку (или даже ручеек), которая была его родиной.
Готовый к нересту, лосось уже облачился в брачный наряд. Окраска сделалась привлекательно пестрой, иногда даже ярко-красной. Но зато внешне рыбы стали уродливей – выросли горбы, обнажились зубы, носы заострились на манер клювов. Лососю уже давно тесно в толчее своих сородичей. Рыбная масса двигается сама, и при этом она двигает перед собой водяной вал. В устьях рек вода вскипает от безудержного плеска. А выдавленные общей массой на берег лососи издыхают, но в последний миг жизни они все же мечут икру – в лужи, в траву, щедро обрызгивают ею кусты. Природа не прощает таких ошибок – эта любовь окажется бесплодной…
Начинается последний этап стихийной гонки! Плотной фалангой лосось стремится вверх по течению, его не остановят даже скалистые пороги, не устрашат даже бурные водопады. Разбиваясь о камни, цепляясь плавниками за каждый выступ, совершая прыжки через мелководья и поваленные деревья, лосось идет посвятить себя акту пылкой любви. И нет сейчас такой силы, которая способна задержать его героическое движение к любви (а точнее говоря – к смерти)!
В такие периоды рыбак перестает быть рыбаком – он не ловит рыбу, а просто черпает ее ведром, словно воду из реки. Птицы становятся гурманами: они садятся на спины лососей и выклевывают им лишь глаза – ослепшие рыбы все равно продолжают путь. Собаки заходят в реку и отжирают у лососей самое лакомое – головы, вкусно хрустящие на зубах. Медведи садятся на берегу, и, подцепив лосося на коготь, перебрасывают его через плечо, даже не оглядываясь. Накидав целую кучу рыбы, косолапый приступает к еде – обстоятельно и неторопливо. Я не рисую, читатель, картину варварского истребления – я изображаю лишь скромную сцену потребления, неспособного нарушить общую гармонию нереста.
Итак, наш лосось продолжает путь, и, пока его жабры еще покрыты водою, он преодолевает любую быстрину, устремленный туда, где нерестились его предки, где он сам познал радость своего рыбьего бытия. Изможденные, почти полумертвые, лососи разгребают песок и гальку, в ямки гнезд мечут икру с молоками. Сколько бы ни длился этот беспощадный процесс нереста, за все его время лосось ничего не ест. Но, исполнив свой родительский долг, он рыцарски остается на страже гнезда, тихо колебля над ним воду хвостом, а потом… потом умирает. Печально, но это так: лососю никогда не суждено видеть свое потомство.
Такова трагедия пылкой рыбьей любви!
А законы промысла справедливы – рыбу можно ловить, дозволено отбирать у нее икру. Нельзя лишь препятствовать нересту, грешно пресекать акт рыбьей любви, преступно лишать лосося завершения священного цикла природы. Но камчатская рыба, входя в устья рек, сразу же попадала в плотные сети флотилий лейтенанта Ямагато – японцы бессовестно нарушали законы лова.
Они нарушали и границы русского государства! В самый разгар лососиного нереста в Авачинскую бухту наконец-то вошла с океана канонерская лодка «Маньчжур»…
Город сразу наполнило воркование гитар, по мосткам заходили матросы-клешники (тоже стенкой, как и лососи), а навстречу им, пыля юбками, павами выступали сердечные зазнобы, душеньки и лапушки. Господи, да на что им сдались эти матросы? Глаза бы их, бестий, никогда не видели! И что в них хорошего находят? Матросам тоже глубоко безразличны камчатские красотки – гордые, разве они унизят свое моряцкое достоинство вниманием к иному полу? Кажется, что в непримиримой вражде сошлись два различных мира, которым никогда не ужиться вместе. Но это только внешнее впечатление. Не стоит делать поспешных выводов, а лучше подождем, пока стемнеет…
На осыпанный теплым дождем Петропавловск щедро пролилась забубенная матросская лирика:
- Что земля? Она полоской узкой.
- Па-азабылась вся родня.
- Ветерок, лети на берег русской —
- Па-ацелуй их за меня.
«Ишь какие мастера соблазнять!..» Чопорно и равнодушно проколыхались мимо матросов колокола юбок, а черные ленты с чеканной славянской вязью «Маньчжуръ», трепеща на ветру, обвивали крепкие шеи матросов…. Огорченно вздрогнули гитары:
- По морям, по волнам,
- Нынче здесь, завтра там.
- Эх, моря!
- Моря, моря, моря.
- Нынче здесь, а завтра там…
Под этот аккомпанемент Соломин увиделся с командиром «Маньчжура». Кавторанг Кроун выслушал его и сказал:
– Даже не просите! Я не имею инструкций заходить в Охотское море, у канонерки определенные задачи: побывать в Анадыре, исполнить поручение в Номе на Аляске, затем – рейд до кромки полярных льдов Берингова пролива. Поймите, что «Маньчжур» связан маршрутами лишь к востоку от Камчатки, и я ведь еще до Владивостока предупреждал вас об этом…
В уютном салоне, похожем на будуар великосветской дамы, Соломин сидел на диване, обтянутом золотистым штофом, над его головою мягко посвечивали блеклые матовые абажуры. Извне в салон проникали звонки сигнальной вахты, всхлипывания придонных насосов, тяжкие вздохи усердных воздуходувок. Здесь царстововала жестокая правда военных порядков, правда путиловской брони и обуховских калибров, в пособничестве которых так нуждалась обездоленная Камчатка…
Вестовой матрос, крепкий зубастый парень, внес на подносе кофе и бутылку душистого арманьяка. Отдельно на тарелочке лежал нарезанный сыр, янтарно нежилась прозрачная японская хурма.
– Не хотите ли пообедать? – предложил Кроун с радушием хозяина. – Это не затруднит: одно нажатие кнопки, и…
– Спасибо. Но от рюмочки не откажусь.
Кавторанг разлил по рюмкам тепловатый коньяк.
– Здесь, на Камчатке, – сказал он, – все богатства на сотню лет вперед разворованы и распроданы оптом и в розницу. Когда-нибудь потомство еще предъявит суровейший счет нашим великороссийским разгильдяям, которые знать не хотят, что тут творится…
Порывшись в столе, кавторанг показал Соломину кусочек чего-то зеленоватого, даже неприятного на вид.
– Как вы думаете, что это такое?
– Трудно догадаться.
– Золото.
Рядом он положил нечто, похожее на окатыш гальки.
– Тоже самородок?
– Нет. Олово.
– Откуда это у вас?
– Я любопытный и, когда схожу с корабля на берег, внимательно смотрю себе под ноги…
Соломин вернул разговор в прежнее русло:
– Положение у нас создается аховое! Перегораживая реки, японцы не дают лососю подняться в верховья рек, от этого население внутри полуострова не сможет обеспечить себя запасами рыбы на зиму. Камчатку ожидает голод… В первую очередь погибнут, конечно, собаки. Камчатка лишится связи и основного транспорта, ибо без собак мы здесь – ничто!
Настроение у Кроуна заметно испортилось, но никакое красноречие Соломина не могло стронуть канонерку с рейда Петропавловска, чтобы заставить ее окунуться в промозглую слякоть Охотского моря… Кавторанг ответил Соломину:
– В вашем рассказе для меня нет ничего нового. Так было до вас, боюсь, что так будет и после вас. Но войдите и вы в мое положение. Обстановка к востоку и северу от Камчатки не менее напряженная, нежели в Охотском море – к западу от Камчатки. Только, ради бога, не подумайте, что я бюрократ, цепляющийся за пункты инструкции. У меня свои дела… Выпьем?
Соломин придвинул к нему свою рюмку.
– Вы куда сейчас?
– Заглянем в бухту Провидения.
– А что там стряслось?
– Какая-то загадочная шхуна без флага и маркировки зашла в поселок, матросы перестреляли половину мужчин, изнасиловали женщин, забрали всю пушнину и ушли, устроив на прощание пожар в чукотских ярангах. Если я не появлюсь там, люди окончательно потеряют веру в защиту от лица России.
– Я вас понимаю, – согласился Соломин.
Сидеть в прогретом калориферами салоне, попивая арманьяк, было, конечно, очень приятно, но, к сожалению, пора и честь знать. Андрей Петрович нехотя поднялся с дивана.
– Жаль, – вздохнул он. – Очень жаль… Я ведь ждал вас как манны небесной, мы все рассчитывали на канонерку.
Кроун отвел глаза и сказал:
– Простите. Я ведь только голова, а начальство – шея. Куда шея пожелает, туда и голова поворачивается…
Он увел «Маньчжура» в безбрежие океана.
Была середина июля (самый разгар лососевого нереста), когда из Большерецка прибыла полетучка: староста сообщал, что с Курил подошли японские флотилии, перегородив сетями устья Большой реки и Быстрой, – теперь браконьеры совсем затворили лососю проход к нерестилищам в глубине полуострова. Соломин даже не глянул на карту уезда – и без карты понятно, каким бедствием угрожает это японское нашествие…
За окном меленько моросило, желтоватый туманец наползал с моря, погружая душу в уныние. Ночью над Камчаткой разразился страшный штормяга, который бушевал три дня, пока не сменился ровным, устойчивым норд-вестом. Когда «Маньчжур» вернулся из Провидения, ветер еще срывал с поверхности бухты белые охапки соленой пены, похожей на лохмотья свежей капусты.
Канонерка притащила на буксире избитую штормом японскую шхуну с измочаленным такелажем и разбитым рангоутом, но без команды. Соломин при свидании с Кроуном спросил:
– Как она вам досталась?
– Иду вдоль берега. Вижу – шхуна. Мотается в дрейфе, но с сетями. Японцы – паруса долой, сети обрубили, а на гафель – флаги: «Покажите широту и долготу места». Скажи на милость, какие талейраны выискались! Ведь берег у них под самым носом, определиться пара пустяков. Но тогда надо признать, что забрались в чужие воды. Вот и притворяются, будто не знают, где находятся… Я не выдержал и тут же конфисковал шхуну.
Соломин неожиданно вспомнил:
– В прошлый раз я забыл просить вас, чтобы вы забрали из моего карцера одного бродягу золотоискателя.
– На мой бы характер – камень ему на шею да бултых за борт… буль-буль, и готово! Я за эти годы устал доставлять во Владивосток этих гужбанов. Тюрьма там – будто ее вылепили из каучука, – сажают туда, сажают… без конца!
Кавторанг спросил – как дела? На этот раз Соломин не стал уговаривать Кроуна, а молча выложил перед ним полетучку от большерецкого старосты. Кавторанг вчитался в ее страдальческое содержание и начал мерить салон резкими шагами.
– Но до каких же пор?! – выкрикнул он. – Наконец, это уже натуральное свинство… Я думаю, нам хватит одной ночи, чтобы поджать фланцы на гребных валах.
Эта фраза ничего не объяснила Соломину, а кавторанг открыл кран умывальника и ополоснул лицо забортной водой.
– Но учтите – я крут! – предупредил он, хватая с вешалки пышное махровое полотенце.
– Как мне понимать вас?
– Я же сказал русским языком, что за ночь успеем поджать фланцы, а значит, утром я могу увести канонерку в Охотское море и там устрою разбойникам хорошую баню.
Соломин отреагировал на это – в растерянности:
– Я не желал бы стать причиной нагоняя, который вы получите от своего начальства за самовольное вхождение в Охотское море.
– Пустяки, – отшутился Кроун. – В конце концов, эполеты на моих плечах – это дело наживное, как и деньги…
«Маньчжур» ушел, а Блинов стал накаркивать беду:
– Как бы эти моряки Камчатку на попа не поставили! Кроун не пропадет, у него жена питерская аристократка, он служит и на всех свысока поплевывает. А вы можете пенсии лишиться, тогда на старости лет зубами еще нащелкаетесь.
– Да перестаньте, господин Блинов!
– Могу и перестать. Но предупреждаю: дело может кончиться международными осложнениями, вот и будет всем нам кишмиш на постном маслице…
– Надеюсь, что до этого не дойдет, – отвечал Соломин, хотя в душе уже стал пугаться агрессивности Кроуна…
От Петропавловска до Большерецка, а потом из Большерецка до Петропавловска – путь немалый, и возвращения «Маньчжура» пришлось ждать до конца июля. Кроун не стал бросать якорей на рейде – он пришвартовал канонерку прямо к городскому причалу. Едва матросы закрепили концы, как изо всех люков корабля, словно мусор из дырявого мешка, посыпались на берег японцы…
Их было много! Так много, что Соломин с трудом пробился через их горланящую толпу к корабельному трапу.
– Докладываю, – сообщил Кроун. – Большерецкий староста верно обрисовал картину. Когда я вышел к устью Большой, там царило настоящее варварство. Мне пришлось тараном разбить двенадцать японских кораблей, все их невода я утопил к чертовой матери, а команды браконьеров задержал для «декларации».
Кавторанг предъявил Соломину пачку протоколов о незаконном лове рыбы в русских территориальных водах.
– Капитаны японских шхун подписались охотно?
– Без принуждения! Вот протокол, вот тебе за неимением кисточки мое перышко рондо, ставь иероглиф. И они поставили.
Через открытые иллюминаторы в салон долетал возбужденный гам японцев. Соломин сказал:
– Я понимаю, что юридически все оформлено правильно, и не придерешься. Но что мне делать с этой японской оравой?
– А чем они виноваты? – ответил Кроун. – Я лично к ним зла не имею, они люди подневольные. Вы накормите их, обеспечьте ночлегом и постарайтесь скорее избавиться от них.
– Возьмите их себе и переправьте во Владивосток.
– Увы, дорогой, я ухожу до аляскинского Нома…
Соломин срочно повидался с Сотенным.
– Миша, – сказал он уряднику, – хоть тресни, а раздобудь посуды не меньше чем на двести персон.
– Господь с вами. Где я столько наберу?
– Где, где! – возмутился Соломин. – Обойди дома в Петропавловске и отбери у обывателей все тарелки.
– Ну, отберу. А наши с чего есть будут?
– Да из кастрюлек! Не велика жертва…
Японских рыбаков разместили в пустующих прибрежных пакгаузах, и они там устроились для ночлега, даже радуясь нечаянному отдыху. Хорошо, что на складах оказались запасы риса – его отдали японцам, они его сами и варили. Никакой охраны к ним Соломин не приставил, рыбаки в ней и не нуждались, ведя себя покорно и прилично, среди них не оказалось ни пьяниц, ни скандалистов. Но прошел срок, и Соломин уже начал поругивать Кроуна:
– Кто его об этом просил? Я надеялся, что он разгонит японцев – и только, а он обрадовался, что дело нашлось, и вот посадил мне на шею целый батальон дармоедов.
Блинов, человек практичный, предупредил Соломина, что никакой пароход не согласится задарма катать эту безденежную ораву из Петропавловска до Владивостока:
– Вот разве что случайно зайдет японский корабль.
– А если не зайдет?
– Тогда будут зимовать с нами и прожрут в бюджете Камчатки такую дырищу, что вы своим жалованьем ее не законопатите.
По вечерам японцы пели мелодичные грустные песни, а Соломин с растущей тревогой озирал несгораемый шкаф, где лежали (вместе с ключом) казенные суммы. Обывателям, кажется, уже поднадоело кормиться из кастрюлек! Но, к счастью, для Андрея Петровича, в Петропавловск вдруг зашло незнакомое судно.
– Кажется, «Котик», – пригляделся Блинов.
«Котик» принадлежал Камчатскому торгово-промысловому обществу, а курсы этого корабля, очевидно, прокладывались не столько в штурманской рубке, сколько в Петербурге в доме № 49 по Галерной улице.
Читать бесплатно другие книги:
