Иди куда хочешь Олди Генри

Среди творений наилучшими считаются одушевленные, среди одушевленных – разумные, среди разумных – мужчины наилучшие, среди мужчин – дваждырожденные, среди дваждырожденных – те, кто обладает развитым пониманием; а среди обладающих развитым пониманием – читатели этих строк наилучшие, и таково общее мнение!

Глава первая

БРОСЬ СЕРДЦЕ В ВОДУ

…река. Струится, течет в неизвестность, колебля притаившиеся в заводях венчики лотосов; и тростники качаются под лаской ветра. Да, именно река и именно тростники. Вон селезень плывет. Толстый, сизый, и клюв разевает – небось, крякает. Только не слышно ничего. И тростники совсем близко, качаются у самых глаз, будто я не Индра, а какая-то водомерка над речной стремниной. Или труп, раздутый утопленник, которого воды влекут невесть куда и невесть зачем.

Индра?!

Какой-такой Индра?!

При чем здесь Индра?..

Ни при чем.

Просто так, на язык подвернулось.

Река. Тянет сыростью, волны плещут, лаская друг дружку, а по берегам стелется незримо межа за межой: земли ядавов, вришнийцев, бходжей… Настрогали люди простор ломтями, рассыпали крошками, и теперь, как воробьи, дерутся из-за каждой. А реке все равно. Ей без разницы: бходжа ты или ядав! Входи, купайся, уноси воду бадьями, рви лилии с кувшинками, рыбу лови… брось чего-нибудь – унесет.

Недаром говорят: бросай добро в воду – против течения выплывет.

На то и река. Верней, приток.

Конский Ключ называется.

Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает… Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.

Влился приток в родной плес, стала из Конского Ключа – Душица. Воды в Душице поболе, волны поигривей, закачало корзину, повело боком, опрокидывать стало… нет, обошлось. Плывет. И любопытная плотвичка в дно носом тычется. А по берегам уже иные земли: угодья матсьев и сатватов, Нижняя Яудхея… Мало-помалу и до ватсов-краснозубых добрались. До их джунглей, где радуешься дважды: если повезет зайти в этот рай и если повезет выйти из этого ада.

Вот Душица в багряную Ямуну влилась; разбавила кровь слезами.

Плывет корзина.

Не тонет.

Солнце сверху смотрит, золотые руки тянет. Много их у солнца, есть чем потянуться. И мнится: сам Лучистый Сурья охраняет ладью из ивы с бамбуком. Придержал колесницу в зените, ждет, чем дело закончится. А лик у солнца тоскливый, каленой медью отливает… Грустит Сурья. Плохо ему. Жарко. Когда ж это было, чтоб светилу жарко становилось? – никогда не было, а сейчас случилось.

Встретилась Ямуна с Гангой, матерью рек, закружились воды в пляске, вынесло корзину на самый стрежень. Вон и остров в лозняке прячется. Стоит на островном берегу урод-мужчина: ликом черен, бородой рыж, шевелюрой – и того рыжее. Глазищами янтарными моргает. Нет чтоб за багром сбегать, выволочь корзину! – стоит, страхолюдина, из-под мозолистой ладони на реку смотрит.

Проплыла корзина мимо.

Нет ей дела до уродов.

Вон уже и земли ангов-слоноводов начались.

Вон и город Чампа.

Тронул Лучистый Сурья своего возницу за плечо, велел дальше ехать; а сам все назад оборачивается, через пламенное оплечье.

Туда глядит, где мать-Ганга с Ямуной схлестываются, Ямуна – с Душицей, Душица – с Конским Ключом…

Где исток.

– Устал, милый?

Мужчина не ответил. Он лежал лицом вниз, до половины зарывшись в солому, и вполуха слушал блеянье ягнят. Безгрешные агнцы плакали малыми детьми, сбивались на миг и вновь заводили бесконечные рулады. Предчувствовали, горемыки: всю жизнь доведется прожить баранами, всю бессмысленную жизнь, от плача во тьме до кривого ножа-овцереза…

Одна радость, что Всенародный Агни испокон веку ездит на круторогом агнце – глядишь, после ласки огня, превращающего тебя в жаркое, доведется попасть в овечий рай. Где тебя пасут пастыри, кормят кормильцы, но не режут резники.

Счастье.

Скажете, нет?

– Устал, вижу…

Ничего она не видела, счастливая женщина. Только говорила, что видит. Если бы кто-нибудь действительно видел сейчас лицо мужчины, то поразился бы хищной улыбке от уха до уха. После женских ласк улыбаются иначе. Расслабленно улыбаются, блаженно, иногда устало – а здесь… Похожий оскал подобает скорей волку в глубине логова, когда чужой запах струей вплетается в порыв ветра. И зубы крупные, белые; хорошие зубы, всем бы такие.

Плачьте, ягнята…

Женщина потянулась, звеня колокольцами браслетов, и мягко провела ладонью по спине мужчины. Поднесла ладонь к лицу; лизнула, коснулась тонким язычком, жадно ощущая вкус чужого пота. Снова вытянула руку и прошлась по спине ухоженными ноготками, оставляя красные полосы. Женщине было хорошо. С законным муженьком-тюфяком ей никогда не было так хорошо. И с многочисленными пастухами-бходжами, падкими на щедрую плоть, не было. И с умельцами-скопцами, плешивыми толстячками, специально обученными смирять томление бабьего тела многочисленными уловками – с ними тоже.

А с этим молчуном – хорошо.

Ах, до чего же хорошо…

– Где ты был раньше, милый? – сама себя спросила женщина, прогибаясь гулящей кошкой.

– Далеко, – хрипло ответил мужчина.

Он врал. Был он довольно-таки близко, можно сказать, и вовсе неподалеку от здешних земель. Но рассказывать о своем прошлом новой любовнице… Прошлое ревниво, подслушает, вильнет хвостом и пойдет гулять по свету. Чтобы вернуться каленой стрелой в спину или удавкой в ночи. Далеко мы были, высоко летали, уста из стали, язык из пыли; живем сегодня, а вчерашний день отгорел и погас.

Забыли.

Мужчина перевернулся на спину, вольно разбросал бугристые руки, подняв вокруг себя соломенную бурю. Чихнул во всю глотку, потом чихнул еще раз. Сухие стебельки запутались в гуще волос, обильно покрывавших его торс и даже плечи. Женские пальчики мигом стали выбирать солому из курчавой поросли, исподволь опускаясь все ниже: ключицы, мощные мышцы груди, живот…

И спящий восстал.

Долго потом плакали ягнята, испуганные звериным рычанием и стоном пойманной добычи.

– …а мне хозяйка вчера вот чего подарила…

Женщина приподнялась на локте. Напряженные до сих пор соски маняще коснулись лица мужчины, один ткнулся в щеку доверчивым птенцом, и почти сразу вниз потек металлический шелест. Цепочка. Серебряная. С лунным камнем в оправе, привешенным посредине.

– Балует тебя хозяйка, – буркнул мужчина.

Женщина довольно засмеялась. Заворковала голубкой. Ей показалось, что любовник попросту ревнует, не имея возможности дарить дорогие подарки. Она считала себя знатоком мужских мыслей и чаяний. С того возраста, когда у нее едва набухли бутоны грудей, а взгляд мужчин стал задерживаться на ней, наливаясь желанием. Да, женщина считала себя истинной дваждырожденной в таких делах. Возможно, не без оснований.

Мужчина смотрел на нее снизу вверх, и в зеленых глазах его не отражалось ничего.

Даже звезды.

Они мерцали сами по себе, эти слегка раскосые глаза, расположенные по обе стороны ястребиного носа шире, чем полагалось бы. Мужчина редко закрывал их. Даже целуя женщину, он не смежал век. Удивительная привычка. Удивительные глаза, в которых ничего не отражается. Удивительная женщина, которая этого до сих пор не заметила.

Впрочем, что вокруг не достойно удивления?

– Балует, – согласилась женщина. – Меня и нужно баловать. Я тогда в огонь и в воду… И молчать умею. Хоть пытай меня, хоть посулы сули – ни словечка.

Плечо мужчины слегка напряглось. Как леса у рыболова, когда хитрюга-подкоряжник тронет костяной крючок. Он знал: если женщина говорит о своем умении хранить чужую тайну, это может означать только одно.

Одно-единственное.

– Молчать она умеет, – насмешливо проворчал мужчина. – Тайны у них с хозяйкой великие. Рукоблудию друг дружку учили. Хозяйку-то далеко не отпускают, берегут в шатре, пастухов кнутами гоняют, а к варте[8] не подольститься! Приходится своими силенками…

– Дурак ты, – обиделась женщина и тут же прижалась, втиснулась, защекотала распущенными кудрями. – Дурачок… Силы бычьей, а ума не нажил. Хозяйка у меня тихая, смирная, ей на роду написано по чужим домам мыкаться! Думаешь, она и впрямь здешнему князю дочерью доводится? А вот вам всем и смоквушки вяленые! Чужачка она, хоть и сама из семьи – знатней некуда. Про царя Шуру слыхал?

– Да кто ж не слыхал про царя Шуру?! – хохотнул мужчина. – Великий был царь: все местные земли в кулаке держал, да кулаком туда-сюда елозил, для удовольствия… Пока не лег под Грозного. Тут земли и брызнули во все стороны. Грозный далеко, а пастухам местным все едино: дань есть дань, а прочее – лебеда.

Он заворочался, устраиваясь поудобнее.

Женщина губами тронула прядь его жестких волос, и удивительная фраза «а пастухам местным все едино…» сама собой выветрилась из ее головы.

Хоть и странно слышать такое от пастуха.

Местного.

– Вот ты и дважды дурачок… Хозяйка моя – Шурина доченька, да еще и от старшей жены! Царь-папаша ее к бездетному товарьяману[9] в приемыши определил, по давнему сговору… И то сказать: зачем Шуре девка?! Сыновей хватало, слава Вишну! Вот и сбагрил на сторону. Потом помер от водянки, а сыновья рохлями оказались, растеряли земли-троны! Приживалы, еще хлеще сестры! Родись у моей хозяйки мальчонка – мог бы, как в возраст войдет, за дедовской славой погнаться! Раз дядья оплошали…

– Сынок! – передразнил мужчина. – Слава дедовская! В первую голову, на славу пора забыть-забить кривым рубилом – ищи ветра в поле! А во вторую голову: откуда у нее сынок, у Шуриной дочки, ежели сама она – девица незамужняя! Ветром надуло?!

Женщина запальчиво вскинулась. Чужая тайна и без того жгла ей сердце, так и норовя выплеснуться наружу кипящим варом. А тут еще дразнят…

– Не знаю, как насчет ветра, а только для сыновей мужья не всегда надобны! Может, и ветром…

– Врешь ты все, – махнул рукой мужчина, разом теряя интерес к разговору.

Но женщину уже было не остановить.

– Я вру?! А кто у хозяйки на прошлой неделе роды принимал? Кто пуповину резал?! Не я?! Думаешь, мы ради твоих мужских статей шестой месяц в пастушьем становище торчим?! Во дворце живот не спрячешь! Понял, кобель?!

Последнее слово женщина произнесла ласково-ласково, и пальцы ее как бы невзначай вновь поползли к самому кобелиному месту.

Мужчина не мешал, но и не помогал.

Лежал, глядел в небо, будто не его ласкали.

– Тогда уж точно о дедовской славе речи нет, – бросил он наконец. – Ублюдок-безотцовщина – кому он нужен, хозяйкин байстрюк? Брюхо нагуляла, теперь срам прятать надо! Подкинет, небось, пастушьей женке, а сама поминай как звали…

– Такого не подкинешь, – ластясь, шепнула женщина. – Ты б его видел, красавчика маленького…

С этой минуты мужчина слушал очень внимательно.

Впрочем, он и раньше слушал внимательно.

Он вообще мало что пропускал мимо ушей, доверенный лазутчик матхурского правителя, ракшаса-полукровки по прозвищу Ирод.

Когда женщина задремала, мужчина еще некоторое время лежал, думая о своем. Он предчувствовал: сегодня, сейчас, этой ночью свершится предначертанное. Кончится срок его поисков и ожидания, еще один младенец умрет тихой смертью, отправясь прямиком в рай для молокососов – и можно будет вернуться к господину.

Вернуться с триумфом.

Иногда мужчина полагал, что из всех кличек Трехмирья именно прозвище его господина имеет самые длинные ноги. С пятками, смазанными салом. С когтями, которые сподручно рвать на бегу. Судите сами: меньше полугода прошло с того веселого дня, когда матхурский правитель разослал в подвластные ему земли отряды карателей. С недвусмысленным приказом – убивать младенцев. Всех, кого обнаружат. В первую очередь: младенцев странных, удивительных, с признаками божественного или демонского родства.

Приказ прозвучал; и уже через полтора месяца окрестности Матхуры уверенно прозвали царя Иродом.

Ирод подумал и рассмеялся: ему понравилось. Перед этим его звали Кансой, то есть Кубком – за умение в один дых осушать громадный наследственный кубок из черненого серебра.

Согласитесь: Ирод звучит куда благозвучней!

По возвращении карателей были разосланы лазутчики в уделы ближайших соседей. Приказ остался прежним, с малой поправкой: убивать тайком. Не оставляя следов. Война нам не нужна, а исчезновение того или иного дитяти всегда можно свалить на недосмотр мамок или проказы упырей-пишачей.

Лазутчики склонили головы перед владыкой, и вот: на сегодняшний день прозвище Ирод уже взапуски бегало от пашен ядавов до пастбищ бходжей. Следом бегал слух: Ироду было пророчество о его будущей гибели. Дескать, убьет его не то потомок родной сестры владыки, не то дальний родич, не то просто земляк…

Короче, родится в нынешнем году, вырастет и убьет.

Ом мани!

– Интересно, – задумчиво спросил Ирод, который тогда еще был просто Кансой, у своих советников, – зачем богам сообщать мне о причине моей погибели? Ясное дело, чтобы я заранее принял меры, и никак иначе!

Советники почесали в затылках и хором восславили мудрость владыки.

Вот тогда-то матхурский правитель и возблагодарил судьбу за предусмотрительность. Не первый год привечал он демонское отребье: битых ракшасов из отрядов покойного Десятиглавца, ускользнувших от перуна Индры асуров, гигантов-данавов, которым было тесно в подводной резервации, просто одиночек-полукровок, каким был и сам Ирод… Эти из кожи вон лезли, выполняя любой приказ и не стесняясь в средствах. Во-первых, по природной склонности, а во-вторых, в случае гибели хозяина, им и впрямь не оставалось места на земле.

Здесь же, в местной глуши, беглецов никто не искал и искать не собирался.

…Мужчина осторожно встал, стараясь не разбудить утомленную любовницу, и вышел из-под навеса. Шаг его был беззвучен, босые ступни, казалось, прилипали к земле; и при каждом движении лопатки мужчины выпирали наружу заметно больше, чем у обычного человека. Подойдя к загону, он перегнулся через плетень и ухватил за шкирку ближайшего ягненка. Вытащил наружу. Прижал к себе и долго баюкал, жадно вдыхая запах влажной шерсти и молока.

И еще – страха.

Звезды по-прежнему не отражались в его глазах; там мерцали свои, собственные звезды, колючие искры, каким не место на земном небосклоне.

Мужчина улыбнулся. Потом взял ягненка за задние ноги и мощно рванул.

Поднес две кровоточащие половинки к самому лицу и на миг зажмурился, трепеща ноздрями.

Первыми он съел печень с сердцем.

Насыщаться следовало не торопясь. Сегодня он уйдет из опротивевшего становища, а путь до Матхуры тернист. Возможно, одного ягненка даже не хватит.

Да и баранина надоела.

Мужчина задумчиво посмотрел под навес, где в соломе спала обнаженная женщина. Сытая, не знавшая нужды и голода самка. Пальцы его несколько раз согнулись и разогнулись, выпуская наружу кривые когти.

Он размышлял.

В конце концов, именно эта похотливая дуреха проболталась ему об удивительном байстрюке, которого прижила ее хозяйка невесть от кого. О байстрюке с тельцем медно-красного цвета, сплошь покрытом загадочной татуировкой. О байстрюке с серьгами, что росли прямо из мочек ушей. Да и сама хозяйка… все-таки дочь царя Шуры, дальняя родственница матхурского Ирода…

Женщина заслуживала определенной признательности.

Но одного ягненка определенно не хватит, а баранина надоела.

Вдалеке брехали на луну косматые овчарки.

У шатра безмужней матери мужчина остановился. Даже не у самого шатра, а чуть поодаль, ближе к зарослям олеандра. Хозяйка его бывшей любовницы проводила время в пастушьем становище с единственной целью: скрыть позор. Даже если ее приемный отец и знал о проказах любимицы, он благоразумно решил не привлекать к ним всеобщего внимания. Прислуги и свиты выделил – кот наплакал. Сейчас, например, у входа в шатер дрыхли всего двое вартовых; и больше (мужчина твердо знал это) воинов поблизости не было. А пара разжиревших от безделья валухов – преграда слабая.

Посланец матхурского правителя, не таясь, подошел к шатру.

Громко топая.

При виде его вартовые заморгали, стряхивая с ресниц остатки дремы.

– Ты чего, приятель? – сипло бросил левый, вислоусый дядька, садясь на корточки. – Не спится?! Иди овцу вылюби…

– Хоть бы тряпкой замотался, бесстыжая твоя морда! – правый, совсем еще молоденький паренек, во все глаза глядел на могучий лингам мужчины, до сих пор торчавший стенобитным тараном.

После шалостей любовницы? после сытной трапезы?.. кто знает?

Скажете, одна из причин – явная бессмыслица?! Скажите, а мы послушаем, но в другом месте и при других обстоятельствах.

– Сейчас замотаюсь, – легко согласился посланец Ирода.

И коротко, без замаха, ударил молоденького ногой в горло. Пальцы ноги, сжатые в корявое подобие кулака, с хрустом вошли парнишке под подбородок, и почти сразу страшный кулак дернулся, раскрываясь весенним бутоном.

С лепестками-когтями.

Обратно бутон вернулся, унося добычу: кровоточащий кадык.

– Хочешь, и тебе курдюк вырву? – с искренним любопытством поинтересовался мужчина у дядьки, мгновенно присев рядом с ним. Одна когтистая лапа легла на древко копья, вторая же шипастым ошейником вцепилась в глотку вартового, гася крик в зародыше. То, что лапа на копье у людей называлась бы рукой, а лапа на глотке – ногой… Мужчину это не смущало. Притворство сейчас лишь помешало бы, а в обычном облике он плохо понимал разницу между руками и ногами.

Эти глупости придумали люди.

Для оправдания слабости.

Рядом еле слышно хрипел парнишка, выхаркивая через второй рот остатки жизни; но он не интересовал обоих живых.

Через секунду он уже не интересовал только Иродова лазутчика.

Мужчина – назвать его человеком теперь было бы опрометчиво, но безусловно он оставался мужчиной! – встал во весь рост.

Прислушался.

Тишина.

Вокруг… и в шатре.

Небось, когда варту рвало с перепою, шуму было куда больше.

Улыбка-зевок обнажила жемчужные клыки, и посланец предусмотрительного Ирода взялся за полог шатра. Он замешкался всего на ничтожное мгновение, которое и временем-то назвать стыдно, он отвлекся, жадно принюхиваясь к ароматам женского и детского тел, донесшимся из душной глубины; он уже шел…

За все надо платить.

Есть такая мера веса – называется «бхара». Ноша, которую человек способен нести на голове. Конечно, в последнюю очередь убийца сейчас думал о мерах веса, но на спину ему рухнуло никак не меньше пяти «бхар»! Ударило, смяло, отшвырнуло в сторону – и двухголосое рычание разодрало тишину в клочья.

Старый пастуший пес-овчар тоже умел ходить беззвучно.

Два тела сцепились, кубарем покатились по земле, пронзительное мяуканье разнеслось по всему становищу, и от дальних костров послышались вопли пастухов вперемешку с лаем. Пес дрался отчаянно, самозабвенно, отдавая все силы и не сберегая про запас даже самой малой крохи. Но старость брала свое: косматое тело, в котором уже не оставалось ничего человеческого, вывернулось из некогда мертвой хватки. Клыки сомкнулись на собачьем загривке, куснули, отпустили, истово рванув ниже, под ухом; кривые кинжалы наискось полоснули брюхо – и задыхающийся скулеж был ответом.

Убийца на четвереньках метнулся к шатру, отшвырнув полог, влетел внутрь и замер в растерянности.

Пусто.

Лишь смятое ложе говорит о хозяйке; смятое ложе и пустая колыбель.

Уши с пушистыми кисточками на концах встали торчком. Ловя звуки: рядом, дальше, в кустах, у костров, в лесу на опушке…

Где?!

Матхурский правитель умел выбирать себе слуг.

Когда толпа пастухов во главе с троицей разом протрезвевших воинов ворвалась в шатер – огромная кошка была далеко.

Несясь к Конскому Ключу по следу матери-беглянки и вожделенного ребенка.

Он настиг ее у самой реки.

Жертву.

По пути снова вернув себе человечий облик – так было гораздо интереснее. Друзья всегда считали его существом изысканных привычек; и это истинная правда. Оглянитесь вокруг, беззубые и падающие в обморок при виде оцарапанного пальца! Что вы все знаете о жертвах?! Об их особом, ни с чем не сравнимом запахе, о взгляде, в бездне которого полощется рваный стяг отчаяния, о трепете их восхитительных поджилок, о сладчайшем вкусе их плоти… Морщитесь? Кривите носы?! И завидуете втайне моему знанию: жертву надо вбирать в себя еще живой, чтобы музыка воплей сливалась с пляской судорог, и тогда, тогда…

Посланец Ирода клокочуще рассмеялся и вытер с губ слюну.

У самого берега стояла она, и смешон был ее вид. Наспех замотанное сари сползло с узких плеч, обнажив груди-яблоки с дерзкими сосками – откуда взяться в таких сосудах молоку?! Босые, сбитые о камни ноги нервно подрагивали, топча прибрежный песок; узкие щиколотки без браслетов, стройные голени и бедра угадываются под мятой тканью… девица, не женщина-мать.

Убийца тихо заурчал.

Ему было хорошо.

Ему было очень хорошо; лучше всех.

– Внемлите, достойные, – мяукнул он, делая первый шаг. – Те шесть членов, то есть груди, бедра и глаза, которые должны быть выдающимися, у этой девушки – выдающиеся!

Шаг.

Еще шаг.

И песнь свахи из клыкастого рта.

– Те же три, то есть пуп, голос и ум, которые должны быть глубокими, у этой девушки – глубокие!

Шаг.

Мягкий, вкрадчивый; масло, не шаг.

Предрассветный туман набрасывает на веселого убийцу пелену за пеленой. Липнет кисейными покрывалами, вяжет тенетами из промозглой сырости, пытается удержать, остановить, будто ему, туману, проще умереть в неравной схватке, чем безучастно смотреть со стороны.

Не все способны быть зрителями… прости, туман, зябкое дыхание Конского Ключа!

Прости…

– И наконец: те пять, то есть ладони, внешние уголки глаз, язык, губы и небо, которые должны быть румяными, у этой девушки – румяные! Она воистину способна родить сына, могущего стать великодержавным царем!

Где-то вдалеке, со стороны стойбища, брешут собаки и глухо доносятся крики людей.

Время есть.

Много времени.

Больше, чем надо.

Посланец Ирода делает последний шаг и останавливается. Он пристально смотрит на голенького ребенка в руках у лже-девицы. Это чудо. За такие чудеса хозяин хорошо платит. Зеленый взгляд ощупывает вожделенную цель. Похотливая служанка не соврала. Тело младенца и впрямь медно-красное, словно сплошь покрыто ровным загаром, приметой здешних рыбаков, и по нежной коже бежит, струится темная вязь. Сыпь? Вряд ли. Татуировка? Похоже… Но какой безумец возьмется татуировать новорожденного?! Разводы сплетаются, образуя кольчатую сеть, отчего туловище малыша напоминает черепаший панцирь или рыбью чешую; и посланец мимо воли облизывает губы.

Он смотрит на серьги. На серьги в ушах двухнедельного младенца. «Вареные» сердолики в платиновой оправе. Багрец в тусклой белизне. Ничего особенного. В ювелирных лавках Матхуры таких навалом. Ерунда. Если не считать малого: серьги растут прямо из ушей, заменяя ребенку мочки. Между металлом и плотью нет зазора, нет даже едва заметного перехода… ничего нет.

Единое целое.

Убийца снова облизывается, вспоминая вкус болтливой любовницы.

Вкус правды.

Лже-девица наконец решилась. Как-никак кровь царя Шуры, а уж Шура был драчун из драчунов! Она наклоняется и опускает дитя в рыбацкую корзину. Забытую на берегу кем-то из толстозадых местных баб, тех дурех, что рожают своим муженькам обычных сопляков. За такими не стоит рыскать, выспрашивая и подглядывая. Пусть живут. Пусть живут все.

Кроме этого.

Лже-девица задвигает корзину к себе за спину. Жесткий край сминает пук водорослей, и из сплетения буро-зеленых нитей выползает рачок. Топырит клешни, грозно вертится на месте. Драться собрался, пучеглазик. Рачок-дурачок. И эта драться собралась. Рожают, понимаешь, непонятно кого и непонятно от кого… Дерись. Сколько угодно.

Так гораздо интереснее.

Волны Конского Ключа робко лижут корзину. На вкус пробуют. Пытаются опрокинуть. Подлезть под днище. Пора. Надо. Далекий лай становится менее далеким.

Пора.

В следующий миг противоположный берег раскололся беззвучным взрывом. Пылающий шар солнца вспорол серую слякоть, и еловец шлема Лучистого Сурьи приподнялся над Конским Ключом.

Убийца замер. Чутье властно подсказывало ему, что до восхода еще не меньше часа, что все происходящее – бред, чушь, бессмыслица!.. но солнце всходило, слепя зеленые глаза.

Из-за спины жертвы подымался огненный гигант. Вставал в полный рост, расправлял плечи во весь окоем, и мнилось: руки-лучи успокаивающе тронули хрупкую девушку-мать. Она выпрямила спину, скрюченные пальцы обмякли, и на лице вдруг проступила святая вера ребенка, который, попав в беду, вдруг видит бегущего на помощь отца.

Зато убийца видел совсем другое: гневно сдвинулись брови на переносице Сурьи, витязь-светило прищурился, глянул исподлобья – и кровь закипела в посланце Ирода.

Она кипела и раньше: в схватках с врагами, при совокуплении с самками… но сейчас все было совсем по-другому.

И так было гораздо интереснее.

…искореженное тело получеловека лежало на берегу, дымясь, и рачок довольно щипал клешней зеленый глаз.

А хрупкая девушка в испуге смотрела на реку, машинально заматываясь в сари.

Плывет по Конскому Ключу корзина. Большая корзина, бабы в таких белье стирать носят. Ивовые прутья бамбуковой щепой перевиты, волокно к волокну, дно цельное, а сверху крышка. Захлопнута плотно, и три дырки, как три Шивиных глаза, просверлены. Зачем? кто знает… Значит, надо. Плыви, корзина, качайся на волнах, пока не прибьет тебя к берегу или не растащит водой во все стороны.

– Маленький, – беззвучно шептали белые губы, – маленький мой… ушастик…

Ушастик – на благородном языке «Карна».

От чего не легче.

И последние клочья тумана слезой текли по лику Лучистого Сурьи.

Этим же утром в близлежащем городишке со смешным названием Коровяк произошло еще одно удивительное событие. Здесь погибла неуловимая ракшица Путана, одна из фавориток матхурского царя-детоубийцы. Погибла, пытаясь покормить грудью чудного младенца, слух о котором успел погулять в окрестностях, дойдя до ушей Путаны.

Ребенок высосал ракшицу досуха.

Жители Коровяка возблагодарили небеса за счастливое избавление, после чего сотворили над дитятей очистительные обряды. Помахали над пушистой головенкой коровьим хвостом, омыли тело бычьей мочой, посыпали порошком из толченых телячьих копыт, и наконец, обмакнув пальцы в помет яловой коровы, начертали дюжину имен Опекуна Мира на дюжине частей тела младенца.