Я, Эрл и умирающая девушка Эндрюс Джесси

Глава 38

Последствия

Короче. Если бы это была типичная книга для подростков, сейчас началась бы часть, в которой после фильма вся школа вскочила бы на ноги и зааплодировала, а мы с Эрлом получили бы Настоящее Признание и начали По-Настоящему Верить в Себя, а Рейчел бы каким-то чудом выздоровела, или, может быть, умерла, но мы бы На Всю Жизнь Сохранили в Сердцах Благодарность Ей за То, Что Она Помогла Нам Обнаружить в Себе Скрытые Таланты, а Мэдисон стала бы моей девушкой, и я бы тыкался мордочкой ей в буфера, словно ласковый детеныш панды, когда хотел.

Вот почему мелодрамы – отстой. Ничего из этого не произошло. Напротив, случилось почти все, чего я так боялся, если не хуже.

1. Моим одноклассникам фильм «Рейчел» не очень-то понравился

Они его просто возненавидели. Сочли странным и дурацким. А еще решили, что это мы заставили всех его посмотреть, прослушав объяснения директора Стюарта. Большая част ребят не особо вслушивалась в его речугу. Согнанные в актовый зал, они «включились» только, когда погас свет, и решили, что это была наша затея показать всем свой тупой фильм. А поскольку он действительно отстойный, естественно, все его возненавидели. Мы с Эрлом наблюдали их реакцию со сцены. Народ нетерпеливо ерзал, болтал от скуки, бросал на нас злые взгляды, учителя шипели свое вечное «Тише» – в общем, восторга фильмец не вызвал.

Периодически вообще раздавались крики отвращения. Тарантул, например, заставил более чем пару человек выйти из себя. «Это неправильно!» «Фу, мерзость!» «ПОЧЕМУ МЫ ДОЛЖНЫ НА ЭТО СМОТРЕТЬ?»

Пожалуй, ужаснее всего было лицезреть реакцию подруг Рейчел: Анны и Наоми. Они обе смотрели фильм с нескрываемым отвращением. Наоми выражала свои чувства сердитой гримасой и закатыванием глаз каждые десять секунд. И я не могу ее за это винить. С Анной дела обстояли еще хуже: она просто сидела с несчастным видом, утешаемая Скоттом Мэйхью – тем самым, «блюющим инопланетянином». Он-таки пролез в ее парни и теперь гневно зырил на меня холодными немигающими глазами гота, обнаружившего, что его доверие предали. Полагаю, мне повезло, что у него не было при себе меча.

Учителя наперебой выражали свое одобрение, что 1) плохо говорит об их художественном вкусе, и 2) заставило народ возненавидеть фильм еще сильнее. На каждом лице было написано, какой отстойный фильм мы сделали. И всем начало казаться, будто мы сняли его только для того, чтобы привлечь к себе внимание. При одной мысли об этом мне хочется закидать себя насекомыми с ядовитыми жалами.

Некоторым любителям травки фильм понравился, но меня это совсем не обрадовало. Дейв Смеггерз, например, поймал меня в коридоре и сказал, что, по его мнению, фильм был «глубоким».

– Прикольно, чувак, – распинался он. – Ты берешь смерть, типа, смерть реального человека, и выставляешь ее прикольной. Прикольной как я не знаю что! Мне просто мозг вынесло!

Я не стал, понятное дело, даже заморачиваться объяснять ему, что наша цель была совершенно противоположной.

Мэдисон утверждала, что ей понравилось, но совершенно очевидно, говорила так просто из вежливости, – сама же призналась, что ничего не поняла.

– Ребята, вы такие… оригинальные люди, – объясняла она, словно это давало нам право творить чудные, отталкивающие, дурно сработанные поделки и заставлять всех остальных на них смотреть.

В общем, посмотрели все. И почти все с отвращением.

Выражаясь словами Сердитого Сирийца Низара, «В рыло захотели? Я вам устрою, долбаный хрен на фиг в задниссу».

2. Теперь у моих одноклассников появилась причина не любить меня

В общем, за несколько дней после показа «Рейчел» моя экологическая ниша в бенсоновой экосистеме снова претерпела изменения. И снова к худшему. В начале года я был Грегом Гейнсом, приятельствовавшим со всеми и каждым. Потом стал Грегом Гейнсом, Возможно, Парнем Неинтересной Девушки. Это было так себе, как и Грег Гейнс, Киношник. Но теперь я стал Грегом Гейнсом, Киношником, Который Намеренно Снимает Дерьмовые Непонятные Фильмы и Заставляет Всех Их Смотреть. Я стал одиноким шимпанзе, ковыляющим по лесной подстилке, и повесил себе на затылок огроменную мишень с надписью: «Слабо Попасть Какашкой?».

Я даже не мог заставить себя ни с кем поговорить в школе. Теперь вообще не получалось ни с кем поговорить без упоминания фильмов. Народ то и дело кричал мне гадости в коридоре – часто про тарантула, который, видимо, стал символом агрессивной мерзости нашего фильма, – и я оказался не в состоянии найти мало-мальски нормальный ответ. Вместо этого просто ускорял шаг, чувствуя себя отвратительно.

В терминах социальных групп: ботаны относились ко мне с нескрываемой жалостью. Богатенькие стали интересоваться, когда я планирую начать съемки гей-порно. Театралы – это было хуже всего – видимо, решили, что теперь, когда я зашел на их «поляну», между нами возникло какое-то творческое соперничество. А большая часть остальных ребят просто относились ко мне со смесью недоверия и отвращения.

Короче, это было не айс.

3. Мы с Эрлом сильно, очень сильно отдалились друг от друга

Нам стало неинтересно тусоваться вместе. Совершенно.

4. Я потерпел катастрофу и стал отшельником

Если честно, я очень плохо отреагировал на то, что произошло. «Показ» состоялся в декабре, и я проходил в школу еще неделю, а затем, за неделю до зимних каникул, просто забил на нее. Заехал в «Хоум-Депо», купил замок, кое-как присобачил его к двери с помощью шуруповерта и заперся в своей комнате.

После всей этой истории с фильмом единственный, с кем я еще кое-как разговаривал, был отец. Да и то: мы не столько действительно разговаривали, сколько писали друг другу эсэмэски. Чудно, конечно.

Сынок, ты сегодня пойдешь в школу?

нет

Почему?

тошнит

Вызвать доктора?

нет, мне просто надо побыть одному

То есть ты не сломал руку или т. п.?

с чего мне ломать руку

Ты не умеешь обращаться с шуруповертом! Шутка.

нет, я не сломал руку

Ладно, пообедай в кухне – бери, что хочешь. Я буду в кабинете, если что-то понадобится.

Позже я узнал: мама так расстроилась, что даже позволила папе уговорить себя на некоторое время от меня отстать. Это я, конечно же, одобрял и приветствовал. На самом деле то, что мама наконец-то вылезла из моей жизни, было, возможно, единственной причиной, удержавшей меня от побега пешком в Буэнос-Айрес.

Неделю я сидел в комнате и только смотрел фильмы. Сначала – только хорошие, в надежде, что от них на душе станет легче, но все они постоянно напоминали, каким дерьмовым киношником был я сам. Я стал смотреть плохие фильмы, но и они не помогали. То и дело я вставлял в дисковод диск Гейнса/Джексона и вынимал его через пять минут. Какой отстой! Ну правда. У нас не было нормального оборудования, не было актеров. Мы были просто детьми, мастерившими неуклюжие детские поделки. Я включал те, что сам считал лучшими, и они были ужасны. «Звездные перемирия», «Илиаду-2002», «Котобланку». Жуть. Мерзость. Скучно, глупо, смотреть невозможно.

И на третий день я взбесился, достал ножницы, исцарапал все диски и выбросил. Понимая, что лучше мне от этого не станет, все равно уничтожил их все – потому что на фиг.

Короче, я чувствовал себя ужасно, как никогда, пока отец не позвонил мне на мобильный однажды вечером и не сказал, что Рейчел снова в больнице.

Глава 39

Последствия-2

Когда я вошел в палату Рейчел, там уже сидела Дениз. Нам нечего было сказать друг другу, так что мы оба неловко сидели некоторое время рядом. Я чувствовал, что, возможно, мне следовало уйти, но понимал: от этого станет еще хуже. Рейчел спала. У нее, по всей видимости, началось воспаление легких.

Мне ужасно хотелось, чтобы Рейчел проснулась. Теперь это выглядит глупым и бессмысленным – мне нечего было ей сказать, но тогда мне просто хотелось поговорить с нею еще раз. Я сидел и смотрел на нее около часа. Вьющихся волос не было, за сомкнутыми губами не было видно слишком больших зубов. И глаза были закрыты – их я тоже не видел. Вы, наверное, подумали бы, что лежащий в палате человек вовсе не выглядел как Рейчел, но ей это каким-то образом удавалось.

На самом деле я весь этот час проплакал, потому что до этого все-таки не принимал по-настоящему мысль, что она умирает, а сейчас она буквально умирала у нас на глазах – все было совершенно иначе.

Что-то было в ее болезни, что я понимал, но по-настоящему не понимал, если вы врубаетесь, о чем я. В смысле: можно быть в курсе, что кто-то смертельно болен на уровне сознания, но эмоционально это «ударяет» не сразу, а когда прошибает, вот тут-то и становится совсем хреново.

Вот и я как идиот не осознавал этого, пока не увидел, как она физически умирает, но уже было слишком поздно что-либо говорить или делать. Я не мог поверить, что мне потребовлось так много времени, чтобы хоть капельку осознать это. Передо мной лежал человек и умирал. Единственный раз жил на земле кто-то с такими глазами и такими ушами, и такой привычкой дышать ртом, и такими ужимками перед взрывом смеха, когда она поднимала брови и слегка раздувала ноздри; единственный раз в истории Вселенной появилась эта личность, и теперь ей оставались последние минуты, и это оказалось выше моих сил.

А еще я думал, что мы сняли фильм о смерти, понятия о ней не имея. Может, Эрл еще что-то понимал, но я-то не знал о смерти совершенно ничего. Да и девушку, про которую мы делали фильм, мы толком-то не знали. Строго говоря, фильм получился вовсе не про нее. Рейчел просто умирала рядом, а мы пришли и сделали фильм про себя. Взяли ее и буквально использовали, чтобы снять фильм про нас, и теперь это казалось мне таким глупым и неправильным, что я не мог перестать плакать. Фильм «Рейчел» оказался вовсе не о Рейчел, а о том, как мало мы про нее знали. Какими ничтожно высокомерными мы были, что даже не попытались снять фильм о ней.

В общем, я сидел там и все это время отчаянно цеплялся за свое безумное желание, чтобы Рейчел проснулась и рассказала мне все, что когда-либо передумала, чтобы это можно было записать, записать ее внутренний мир. Я поймал себя на мысли: а вдруг она уже отдумала свою последнюю мысль, а вдруг ее мозг уже не думает, и это было так ужасно, что я просто завыл, издавая омерзительное хлюпанье носом, похожее на звуки морского слона или как там его, типа: ХРУНК, ХУРНГК, ХРУННН.

Дениз просто сидела рядом, окаменев.

В то же время – и я ненавидел себя за это, – я начинал понимать, как сделать кино, которое должен был бы сделать: оно обязано было стать тем, что сохранит как можно больше Рейчел, в идеале нам надо было ходить за нею с камерой всю ее жизнь, а еще одну поставить ей в голову, и от этого я испытывал такую горечь и такое долбаное бешенство, что это было просто невыносимо. А ей предстояло навсегда остаться утраченной. Словно и не жила она никогда, и не говорила ничего, и не смеялась, и не любила особенные словечки, которые вставляла то и дело, и не крутила пальцами, когда нервничала, и не было у нее только ей принадлежавших воспоминаний, что всплывали в голове всякий раз, когда она ела что-то особенное или чувствовала определенный запах, – там, я не знаю, допустим, нюхая жимолость, она начинала думать о том летнем дне, когда играла с другом, или тому подобной фигне, или как струи дождя на лобовом стекле маминой машины всегда казались ей пальцами инопланетянина, или еще о чем, и словно не предавалась она дурацким мечтам о Хью Джекмане, и не представляла, как будет учиться в колледже, и просто не обладала неповторимыми мыслями о мире, которых так никому никогда и не высказала. Все это и все остальное, все, что когда-то было частью ее мира, теперь будет утрачено.

И главное, что нужно было показать в фильме «Рейчел», – как ужасна и дерьмова эта потеря, какую долгую и потрясающую жизнь она могла бы прожить и каким человеком стать, если бы могла жить дальше, и что это была просто глупая бессмысленная потеря, просто гребаная потеря, на фиг в задницу потеря, не имевшая никакого не гребаного не смысла, что ничего не было в том хорошего, и я сидел там, думая о фильме и зная, что в фильме должна была бы быть сцена, как я выхожу из себя в больничной палате, а ее мама сидит рядом без слов, с застывшими окаменевшими глазами, и ненавидел себя за то, что во мне есть эта холодная бесстрастная часть, которая может сейчас думать об этом, но ничего не мог с собой поделать.

В какой-то момент вошла мама, и если вы думаете, что кто-то из нас был способен говорить сквозь слезы, то, возможно, вы просто дурак.

В конце концов нам пришлось выйти в коридор, но сначала мама «пообщалась» с Дениз: обняла ее окаменевшее тело и сказала что-то неразборчивое на ухо неподвижно сидевшему изваянию.

Короче, мы сели в больничные кресла в коридоре и пытались закрыть зависшую программу плача на своих мониторах, и, наконец, я даже смог говорить короткими очередями.

– Я просто х-хотел, ч-чтобы она п-проснулась.

– О, мой котик.

– От-отстой.

– Ты сделал ее такой счастливой.

– Если я с-сделал е-ее с-счастливой, то почему она н-не пы-пытает б-бороться. Сильнее.

– Это просто ужасно тяжело, котик. Есть вещи, которые никто не в силах побороть.

– Это отстой.

– Смерть ждет всех.

– ХуррнНРНННГК.

Так продолжалось около часа. Избавлю вас от остального. Наконец мы кончили говорить и долго молчали, глядя, как мимо провозят Гильбертов и снуют врачи и медсестры.

Потом мама сказала:

– Прости меня.

Я думал, что знаю, о чем она.

– М-да, я бы предпочел, чтобы ты сначала спросила меня.

– Я спросила тебя, но, боюсь, не оставила тебе выбора на самом деле.

– Мам, ты о чем? Ты ни о чем меня не спрашивала.

– Мы об одном и том же говорим?

– Я говорю о том дурацком сборище.

– А.

– А ты о чем?

– Я говорю о том, как сначала убедила тебя проводить больше времени с Рейчел.

– Собрание намного хуже.

– Этого мне ничуть не жаль. Но мне ужасно жаль, что я заставила тебя пройти через та…

– Тебе не жаль того, что случилось на собрании?

– Нет, но мне жаль, ч…

– Это был кошмар, самый настоящий кошмар.

– Если ты сожалеешь, что ваш прекрасный фильм увидели все твои одноклассники, то я просто не знаю, что на это ответить.

– Поверить не могу, что ты до сих пор думаешь, будто это была хорошая идея. Во-первых…

– Есть вещи…

– Можно мне закончить?

– Во-первых, есть ве…

– Можно мне закончить, мам? Мам, не перебивай! Мама! Иисусе Христе!

Мы оба прибегли к маминому приемчику нескончаемого потока слов, и, полагаю, она была так ошарашена использованием ее собственного оружия против нее, что сдалась и дала мне говорить.

– Хорошо. Что?

– Мам. Мои одноклассники фильм возненавидели. Да и нам с Эрлом он не понравился. Мы его удачей не считаем. Если честно, мы считаем его ужасным.

– Если ты…

– Мам, ты обещала не перебивать.

– Хорошо.

– Это плохой фильм. О’кей? На самом деле полный отстой. Потому что – мам, спокойно, – у нас были добрые намерения, но их одних мало, чтобы сделать хороший фильм. О’кей? Потому что он вовсе не про нее. Это просто ужасное свидетельство того, что мы совсем ее не понимали. Ну и потом, ты – моя мама и потому не можешь посмотреть объективно, и не видишь, что фильм действительно полный отстой и чушь.

– Котик, он такой оригинальный. Он…

– Если что-то чудное и непонятное, это еще не значит, что оно оригинальное. В этом… в этом-то вся и беда. Когда люди притворяются, что нечто хорошо, хотя оно ни фига не хорошо, они употребляют это дурацкое слово «оригинальный». Фильм – отстой. Все в школе от него плевались.

– Они просто его не поняли.

– Они не поняли его, потому что мы сделали дерьмовый фильм.

– Котик.

– Будь он хорошим, он бы им понравился. Они бы его поняли. И если бы он был хорошим, то наверное, помог бы.

Мы снова молчали. Кто-то в соседней палате, кажется, умирал с громкими стонами. Настроения это не поднимало.

– Что ж, может, ты и прав.

– Я действительно прав.

– Хорошо, прости меня.

– Лады.

– Ты не понимаешь, как это тяжело, когда твои дети начинают взрослеть! – всхлипнула мама и внезапно снова разрыдалась, на этот раз намного сильнее. Мне пришлось утешать ее, перегнувшись в кресле, и физически это было ужасно неудобно.

Сквозь полуистерические рыдания мама смогла высказать несколько пунктов:

Твой друг умирает.

Как ужасно видеть умирающего ребенка.

Еще труднее смотреть, как умирает дочь твоей подруги.

Но самое трудное – видеть своего сына, глядящего, как умирает его друг.

Теперь ты должен сам принимать решения;

Но мне так тяжело позволить тебе принимать собственные решения.

Я так тобой горжусь.

Твой друг умирает, а ты такой сильный.

Хотелось с частью их поспорить. Я ни разу не был сильным и уж точно не чувствовал, будто сделал нечто, чем можно было бы гордиться. Но каким-то образом я понял, что сейчас не время для очередного выпуска «Часа чрезмерной скромности».

Мы пошли. Я знал, что больше не увижу Рейчел; чувствовал себя опустошенным и измученным. Мама купила мне мороженого с ароматом Калуа и добавками: хабанеро и пергой. Оно было хорошим.

Именно тогда я понял, что сделаю это.

Глава 40

Последствия III

Зимние каникулы подходили к концу, но снега еще ни разу не было. Мы с Эрлом сидели в «Аромате Сайгона» Тхуэня – впервые встретившись с тех пор, как я заделался отшельником. «Аромат Сайгона» Тхуэня – этот тот вьетнамский ресторан в Лоренсвилле, что нам однажды советовал мистер Маккарти, когда мы случайно удолбались и проговорились Рейчел, что снимаем кино. Я подумал, Эрл скорее согласится встретиться со мною в чудаковатом месте с вероятно несъедобной едой.

Когда я пришел, Эрл был уже там. Я сильно вспотел, проехав на велике от самого дома в зимней куртке. Вдобавок у меня запотели очки, и пришлось их снять и озираться по сторонам, как крот. Эрл не спешил обозначить себя, так что я порядком покрутил по залу, пока нашел его – мрачно помешивавшим миску супа.

– ПРИВЕТСТВУЮ! ПРИВЕТСТВУЮ! – прогудела размытая фигура, возможно, самого Тхуэня, напугав меня до усрачки.

– Хай, – поприветствовал я Эрла.

– Прив!

– Это фо?

– Ага.

– Хороший?

– Ну, в нем всякие жилки и прочая хрень.

– Хм.

– ЧТО ВЫ ЗАКАЗЫВАТЬ? – интересовался Тхуэнь. Он был примерно с меня ростом и таких же пропорций и, казалось, был невероятно счастлив видеть нас в своем заведении.

– Фо.

– ОДИН ФО, – прогудел Тхуэнь и заковылял к стойке.

– На этот раз без ширева, – пробормотал Эрл.

Ресторан заполнял удивительно мягкий ритм-энд-блюз, только громковатый немного. «Ты – моя сексапильная любовь, – ворковал юноша, – сексакпи-и-и-ильная любо-о-овь.

– Короче, – сказал я, – не знаю, слышал ли ты, но Рейчел умерла.

– Да, я слышал.

– Короче, э-э… Ты забрал у нее все свои ди-ви-ди?

– Ага. – Эрл не переставал помешивать суп.

– Можно с них копии сделать?

Эрл поднял брови.

– Я типа взбесился, – объяснил я, – как бы сильно рассердился и исцарапал все свои диски. Короче, у меня ничего не осталось.

Эрл выпучил глаза:

– А я свои сжег, – признался он.

– О, – только и мог сказать я. Почему-то это меня почти не удивило, хотя, казалось бы, должно было взбесить.

– Ага. Сжег их в мусорке.

– То есть больше копий нет.

– Ты свои совсем расфигачил? Не фурычат?

– Не-а.

– Черт!

– О-о, девушка! – блеял ритм-энд-блюзник. – Ты заставляешь меня повторять: о-о, о-о, о-о-о.

Мы оба помолчали. Наконец Эрл сказал:

– Не думал, что ты расфигачишь свои диски.

– Да… Я что-то взбесился. Не знаю…

– Мне даже в голову не приходило, что ты… че-нить такое сделаешь.

– Не стоило, да, – согласился я, но Эрл не пытался заставить меня раскаиваться. Он искренне изумлялся.

– ОДИН ФО, – объявил Тхуэнь, ставя миску на стол. Суп пах великолепно и одновременно отвратительно. То он источал великолепный аромат говядины с лакрицей, то внезапно этот запах вытеснялся вонью потной задницы. К нему прилагалась большая тарелка с кучей каких-то листьев, фруктов и похожих на сперматозоиды ростков фасоли.

Я пытался понять, с чего начать, как вдруг Эрл сказал:

– Это хорошо, чувак, потому что я больше не могу делать никаких не фильмов. Пойду искать работу или типа того. Скоплю бабла и свалю из этого чертового мамашиного дома.

– Да?

– Ага. Пора линять, чувак. Я больше так не могу.

– А на какую работу хочешь устроиться?

– Чувак, без понятия. Пойду менеджером в «Венди» или еще в какую-нибудь хрень.

Мы пытались это съесть. Бульон был вполне. Непонятные кусочки животного происхождения были для меня немного странноватыми: все в узловатых бугорках, с большими кусманами жира и всякого такого. Еще там плавали «говяжьи фрикадельки». Их я бы не стал есть ни при каких обстоятельствах.

Не знаю, зачем я поднял эту тему, но вдруг выпалил:

– Кажись, я заваливаю несколько предметов.

– Да?

– Ага, просто забил на школу.

– Угу, мистер Маккарти был в бешенстве.

– Пусть отсосет, – отгрызнулся я и тут же пожалел об этом.

– Хоре чушь молоть.

Я ничего не ответил.

– Будет глупо, если не поступишь, – продолжал Эрл. Без гнева, буднично. – Ты же умный, чувак. Тебе надо думать о колледже и прочей фигне. Хорошая работа и так далее.

– Я тут подумал, – осторожно начал я, – может, не поступать в колледж. Может, пойти в киношколу.

– Че, из-за Рейчел?

– Нет. Она говорила с тобой о киношколе?

– Она просила меня подать документы в киношколу. Я так понимаю, тебя тоже. Я, типа, такой: деваха, ты ващще соображаешь? У меня нет никаких не денег на киношколу.

– Мог бы на стипендию подать.

– Да никто не даст на мою задницу никакой не стипендии, – отрезал Эрл и, наконец, проглотил несколько макаронин.

– Почему?

Немного угрожающе, с полным ртом, Эрл пробурчал что-то вроде:

– Просто такого никогда не будет.

Мы съели еще немного. Ритм-энд-блюзник счастливо пел, как девушка его «пьянила». Тхуэнь, кажется, пытался подпевать за шаткой стеклянной стойкой.

Почему-то я не мог «слезть» с киношкольной темы:

– А я, наверное, все-таки подам. Так что, наверное, придется сделать еще несколько фильмов.

Эрл сосредоточенно жевал.

– Не знаю, поможешь ли.

Эрл не смотрел в мою сторону. Помолчав, ответил, чуть печально:

– Я не могу больше этим заниматься.