Дивеевская тайна и предсказания о Воскресении России. Преподобный Серафим Саровский Чудотворец (сборник) Ластовкина В.

Из последних чудес старца Серафима Саровского

Старец Серафим отличался всегда особою отзывчивостью, особым милосердием, и что-то трогательное, нежное отмечает его отношение к людям. Он рад помочь всякому просящему, и забота его о призывающих его людях доходит, можно сказать, до мелочей.

Нам хочется изложить здесь три случая помощи отца Серафима по молитвам к нему, происшедшие в самое последнее время.

Одно служащее лицо, неоднократно терявшее места и подверженное несчастной склонности к пьянству, дошло до крайности. Уже раньше испытав на себе силу молитв к отцу Серафиму, этот несчастный человек и теперь стал призывать старца как последнюю надежду свою. И видит он сон: стоит пред ним отец Серафим, на этот раз грозный, и говорит ему: «В последний раз!»

В самом непродолжительном времени этот человек получил недурное место, какого не мог ожидать.

Как-то зимою к священнику при церкви Успенского острова[5], отцу Александру К., приезжают из деревни, лежащей в нескольких верстах от острова, с просьбою напутствовать умирающего. Отец Александр поспешил на зов и приобщил больного. Сестра милосердия, видевшая этого крестьянина, считала болезнь его бугорчаткой и признала его безнадежным. И сам он, и все окружающие ждали с минуты на минуту конца.

Приобщив больного, отец Александр вернулся домой.

Через несколько часов к нему прискакали опять, прося его опять навестить того же умирающего, который испытывал страшные душевные муки и настойчиво требовал священника.

Когда отец Александр приехал, больной сказал ему, что никак не может умереть, что он окружен духами злобы, которые наводят на него отчаяние.

— Ты думаешь, — говорили они ему, — что ты приобщился и спасен. Не уйти тебе от нас. Ты в нашей власти. Нет тебе спасения.

Больного ломало так, что страшно было на него смотреть, и оставалось лишь удивляться, как еще целы его кости.

Священник объяснил ему значение таинства елеосвящения, в котором разрешаются все грехи, сделанные человеком, забвенные им, утаенные и не исповеданные — чем, главным образом, могли смущать его «враги» — и особоровал его; затем увещевал его не поддаваться ни страху, ни отчаянию, и, благословив его на смерть, уехал.

Вечером в третий раз явились к отцу Александру все из того же дома, с известием, что предсмертная тоска умирающего еще лютее мучит его и что он просит помощи.

Отец Александр имел горячую веру в старца Серафима, которого почитал как великого Угодника Божия и чудотворца. У него всегда была в запасе вода из Сарова, из источника отца Серафима, о которой сам отец Серафим сказал: «Я молился, чтобы вода сия была целительною от болезней».

От этой воды произошло множество дивных исцелений — исчезали бесследно неизлечимые болезни, прозревали многолетние слепые. Между прочим, вода эта обладает замечательным свойством: она никогда не портится и не гниет, хотя бы целые годы стояла без плотной пробки.

Не зная, чем облегчить последние страдания умирающего, отец Александр вкратце пояснил родным его, кто такой был отец Серафим, как велико его дерзновение пред Богом, как страшен он исконному врагу рода человеческого, и отлил им немного этой воды из источника старца Серафима, чтоб они давали умирающему этой воды по капле до самого конца его.

Мысленно простясь с умирающим, отец Александр уже больше не видал его и не спрашивал о нем: так он уверен был, что он скончался в ту же ночь (хоронить его должен был приходский священник).

Прошло много месяцев. Едет отец Александр как-то по дороге. Навстречу мужик с возом; стал, снял шапку и кланяется. Не верит отец Александр своим глазам: пред ним тот, кого он считал уже умершим.

Остановился и отец Александр и окликнул его по имени:

— Ты ли это? Я тебя все за покойника считал.

Тогда рассказал ему умиравший, что вода отца Серафима дала ему какие-то силы и он быстро оправился.

Минувшим летом двум детям одной семьи исключительно высокого положения объясняли географию Волги и всего, что в бассейне ее есть интересного. Дело в том, что отец семьи путешествовал по Волге, и дети мысленно хотели следить за его плаванием.

Когда дошли до Нижнего, в губернии которого находится Серафимо-Дивеевский монастырь, им подробно рассказали о великом старце Серафиме Саровском, о том, как жалел он людей, как все было ему открыто. Рассказали, между прочим, и о том, как однажды пришла к нему мать, вконец измученная исчезновением сына, который пропал, — что в воду канул, и не было о нем, как говорится, ни слуху ни духу. В отчаянии тогда сказала старцу несчастная женщина:

— Не знаю, как молиться о нем, как в церкви поминать его: живым или умершим.

— Подожди тут в Сарове три дня, — кратко ответил ей отец Серафим.

Эти три дня прошли. Мать опять стояла пред старцем. А старец сказал ей: «Вот твой сын», и подвел к ней ее сына.

Весь рассказ о старце, и особенно этот случай произвел на детей, очень дружных между собою, мальчика и девочку, глубокое впечатление, и в них образовалось убеждение, что все возможно старцу Серафиму.

Вскоре случилась у них беда: любимая их птичка вылетела из клетки в окно и пропала.

Дело было в деревне; но тем не менее дети очень тужили. Не того им было жаль, что они ее лишились. А они знали, что уроженка дальних теплых стран не вынесет русской осени, да и заклюют ее хищные птицы. Что было делать? И вот они надумали: рассказать свое горе отцу Серафиму и просить его вернуть им птичку.

Никому не открыли о своем решении.

Вероятно, слишком дорого было им их чувство и не хотелось им его обнаружить. А потом, может быть, боялись они, если их молитва не исполнится, что осудят другие того старца, в которого они вдруг так крепко уверовали и которого так уж много теперь любили.

И вот, стали они молиться отцу Серафиму. В то же утро птичка их была найдена: она сама прилетела в другой конец того огромного дома, скорее дворца, где жили эти дети.

Так услышал великий старец молитву этих маленьких, горячо поверивших ему сердец.

Что-то теплое охватывает вас, когда вы слышите подобные рассказы.

Счастливы дети, чье детство озарено подобными впечатлениями, и невольно шепчутся слова Никитина:

А близко к этому престолу стоит столь понятный, родной детям по голубиной чистоте своей, по незлобию своему дивный старец Серафим. И кому же, как не ему, ставшему как дитя для взыскания царствия небесного, откликаться на чистую, жаркую, безбрежную веру детей!

Птенцы старца Серафима Саровского

Последовавшее недавно Правительственное сообщение о предстоящем прославлении старца Серафима Саровского привлекает сердца всех православных к образу этого великого подвижника.

Один из наиболее верных способов обрисовать чью-нибудь личность, это — показать эту личность в ее сношениях с другими людьми; представить, какое влияние оказывала она на людей; как, встретясь с природой, по-видимому, обыденной, не отличавшеюся особой нравственной силою или особо-идеальными стремлениями, силою воздействия своего эта личность перерабатывала эти природы, изменяла направление жизни людей, возносила их на неприступные вершины духа.

И нам кажется, что к выяснению того, чем был отец Серафим, не мало может помочь благоговеющим пред его памятью знакомство с несколькими людьми, на которых отец Серафим имел живое, непосредственное влияние и которые по праву могут быть названы его птенцами.

В последние 10–15 лет жизни старца к нему со всех сторон стекалось множество народа, во всяких тягостях житейских — обездоленные, печальные, больные.

Между этими последними был привезен к старцу и помещик Мантуров.

Михаил Васильевич Мантуров, владелец села «Нуча», Ардатовского уезда Нижегородской губернии, отстоявшего в 40 верстах от Сарова, долго служил в Лифляндии в военной службе и там женился на лютеранке Анне Михайловне Эрнц. Тяжкая болезнь принудила его оставить службу и поселиться в родовом поместье. С ним вместе жила и сестра его, Елена Васильевна, жизнерадостная, умная, красивая девушка, на много лет младше его.

Над ним впервые великий старец Серафим проявил свою чудотворную, исцеляющую силу.

Какая была причина болезни Мантурова, каково имя этой болезни, того не могли сказать лучшие врачи. Ни определить ее, ни лечить они не могли. Больной страдал все сильнее. Дело дошло до того, что из ног его кусками стали выходить кости. Так как помощи от докторов не было, Мантурову оставалось лишь одно — прибегнуть к Богу. И он решился ехать в Саров к отцу Серафиму, слух о святости которого достиг до его поместья.

Тогда еще великий старец подвизался в затворе. С усилием привезшие Мантурова люди ввели своего барина в сени кельи отца Серафима.

Старец вышел к нему и спросил ласково:

— Что пожаловал? Посмотреть на убогого Серафима?

Мантуров видел в старце последнюю свою надежду. Может быть, теперь, когда пред ним стоял этот обаятельнейший человек, как небожитель, слетевший на землю для помощи и утешения людям, может быть, теперь вера его в то, что старцу все доступно и что он спасет его, стала в нем еще живее. Упав ему в ноги, больной стал со слезами просить его об исцелении. Тогда старец трижды торжественно и с любовью спросил больного.

— Веруешь ли ты в Бога?

Трижды, с живейшим убеждением, Мантуров исповедывал пред старцем свою безусловную веру. Тогда старец вразумительно сказал ему:

— Радость моя[6], если ты так веруешь, то верь же и в то, что верующему все возможно от Бога. А потому веруй, что и тебя исцелит Господь. А я, убогий Серафим, помолюсь!

Оставив больного сидеть в сенях, старец пошел молиться в свою келью. Оттуда он вышел, неся с собой освященного масла. Он приказал Михаилу Васильевичу обнажить ноги и, произнеся: «По данной мне от Господа благодати, первого тебя врачую!» — стал растирать маслом больному ноги. Затем старец обул Мантурова в чулки и, вынеся из своей кельи большую груду сухарей[7], всыпал ему всю груду в фалды его сюртука и велел так идти в монастырь. Сперва Мантуров со страхом выслушал приказание старца, так как не владел ногами. Затем, когда, повинуясь ему, сделал усилие идти, почувствовал, что совершенно крепко стоит на ногах, несмотря на свою ношу.

В восторге исцеленный бросился в ноги своему исцелителю и стал, в пылких выражениях, благодарить его.

Но старец строго сказал ему, поднимая его:

— Разве Серафимово дело мертвить и живить, низводить во ад и возводить? Что ты, батюшка? — Это дело единого Господа, Который творит волю боящихся Его и молитву их слушает.

Потом, старец с ударением добавил:

— Господу Всемогущему и Пречистой Его Матери даждь благодарение!

Мантуров совершенно здоровым вернулся домой, к себе в Нучу, и прожил там некоторое время, наслаждаясь здоровьем, как бы вторично родившись на свет. Уж он стал привыкать к своему здоровью и забывать о своем недуге, как ему захотелось ехать в Саров, повидать своего благодетеля, принять от него благословение.

Всю дорогу он размышлял о том, что Господь сотворил для него чрез старца и что, как сказал ему старец, ему предстоит возблагодарить за это Бога.

Мантуров был впечатлительный, пылкий человек, способный к глубокому, на всю жизнь охватывающему чувству, к прочным привязанностям, к безграничному доверию. Такими именно чувствами он безотчетно привязался к отцу Серафиму с первого же раза.

Когда Михаил Васильевич приехал в Саров и отправился к старцу, отец Серафим тотчас сказал ему:

— Радость моя! Ведь мы обещались поблагодарить Господа!

Эти слова старца были ответом на мысли, занимавшие Мантурова от самого дома; он удивился прозорливости старца и сказал:

— Не знаю, чем и как. А вы что прикажете?

Тогда отец Серафим сказал ему такое слово, которое разом должно было изменить всю жизнь Мантурова, в то время бывшего зажиточным, обеспеченным помещиком, вполне независимым человеком, уверенным в завтрашнем дне.

Уже одно это обращение к Мантурову показывает, как глубоко понимал отец Серафим людей, которых видел всего лишь один раз.

Радостно глядя Мантурову в глаза, старец произнес:

— Вот, радость моя: все, что ни имеешь, отдай Господу и возьми на себя самопроизвольную нищету.

Пораженный стоял Мантуров пред старцем. Жизнь, только что возвращенная ему, казалось, улыбалась ему, звала к себе, сулила ему счастье. И вместо этой привольной жизни… собственным решением принять на себя нищету, — о чем он никогда раньше и подумать не мог, — и все то унизительное, тоскливое, полное страданий, что влечет за собою нищета! А ведь он не был один. У него была жена и обязанности к ней.

С одной стороны, странное предложение старца казалось неисполнимым. А с другой, в разгоряченной голове Мантурова мелькнуло его недавнее прошлое, муки его болезни, его тогдашнее отчаяние, пред которым нищета, но с возвращенным ему здоровьем, могла казаться благом.

И он стоял пред старцем, колеблясь…

Что-то говорило ему:

«Смотри на этого человека. Он тоже все для Бога оставил, и какими дарами наградил его Бог! Сколько есть сокровищ духа, пред которыми ничто земные блага. И даются они лишь тем, кто сами все готовы отдать Богу. Торжествующие обители рая и предчувствие их на земле доступны лишь тем, кто доказал Богу всю безграничность своей любви, все стремление свое к свету, непреклонное желание идти по земле путем уничижения и страдания, которые Спаситель освятил Своим примером»…

Вспомнилось ему, как некогда Христос призывал богатого юношу оставить все и идти за Ним и как не внял призыву юноша, и сколько потерял, променяв вечное великое блаженство на несколько лишних лет непрочного земного счастья. И влеклось сердце Мантурова к этому великому подвигу, и готов он был сказать «да» старцу, стоявшему пред ним, как светлому небожителю и воплощению всего, что выше земли и земной жизни, что правдиво, непреходяще, вечно… Но мысль о жене удерживала его.

— Оставь все, — сказал старец, знавший, по прозорливости своей, все течение его мыслей. — Господь тебя не оставит. Богат не будешь, хлеб же насущный всегда у тебя будет.

Тогда окончательный перелом произошел в душе Мантурова. Жизнь отречения была им избрана, и он воскликнул:

— Согласен, батюшка! Что же благословите мне сделать!

— Вот, радость моя, помолимся, — был ответ старца, — и тогда я укажу тебе, как вразумит меня Бог.

По слову отца Серафима, продал Михаил Васильевич Мантуров свое имение, крепостных людей отпустил на волю, деньги пока приберег; лишь на часть их купил 15 десятин земли в селе Дивееве. На сбереженный капитал впоследствии был построен Дивеевский храм.

Старец Серафим заповедовал Мантурову никому не продавать землю и завещать ее после себя Дивеевской общине.

Поселился Михаил Васильевич на этой земле со своей женой и стал жить в скудости.

Конечно, по злобе людской, по неспособности людей понимать те великие подвиги, то безусловное самоотречение, какое принял на себя Мантуров, — много пришлось ему выносить и осуждений, и насмешек. Но кротко, молча, смиренно переносил он все; всю свою жизнь, все свои поступки подчинил старцу, в любви к нему находя утешение от всех невзгод, которые принесло ему беспрекословное послушание этому человеку. И старец высоко ценил эту искренность к себе Михаила Васильевича.

Он стал приближеннейшим к нему и довереннейшим человеком. Старец всегда называл его не иначе как «Мишенька» и через него вел все дела Дивеева.

Особенно много укоров пришлось вынести Михаилу Васильевичу от своей жены, тогда бывшей лютеранкою и отличавшейся раздражительным характером. Нужда доходила иногда до того, что нечем было осветить комнату, и вот что Мантурова, уже будучи вдовою и в тайном постриге, рассказывала о той поре их жизни. Однажды в томительный, длинный зимний вечер, сидя без огня, молодая женщина стала осуждать и мужа, и старца Серафима, и горько жаловаться на свою судьбу. Вдруг слышит она какой-то треск и не верит своим глазам: пустая, без масла, лампада оказалась полною масла и светилась белым огоньком.

Залилась тут Анна Михайловна слезами, стала мысленно просить прощения у отца Серафима, и с тех пор ропот ее прекратился.

Еще необыкновеннее был перелом, происшедший в жизни родной сестры Михаила Васильевича, Елены Васильевны.

Она была веселого, бойкого характера, любила светские забавы, наряды, шумную жизнь, многочисленное общество. В 1822 году 18-летняя девушка стала невестой очень любимого ею человека. Но совершенно неожиданно и без всяких причин она отказала жениху и признавалась брату: «Не могу понять, но почему-то он мне страшно опротивел!» Она вся отдалась светским увеселениям, и ее судьба очень тревожила ее родню.

Тут умер родной дед Мантуровых, отец их матери, состоятельный человек. Получив известие о его смертельной болезни, Елена Васильевна, чтобы не терять времени, не стала дожидать брата и поехала к деду одна. Она не застала его в живых и, схоронив его, от нравственного потрясения заболела горячкою.

Оправившись, она пустилась в обратный путь. Ехала она в карете со своими людьми. Во время остановки на почтовой станции уездного города Княгинина она послала своих людей в почтовую комнату приготовить ей чай, а сама осталась дожидать в карете. Когда слуга пришел доложить ей, что все готово, он нашел свою госпожу в таком положении, что невольно вскрикнул и остолбенел.

Елена Васильевна стояла во весь рост, опрокинувшись назад, держась судорожно рукой за полуоткрытую дверцу кареты, недвижимая, бледная, с выражением панического ужаса на лице.

Люди, сбежавшиеся на крик лакея, бережно внесли ее в комнаты. Она не могла отвечать на вопросы, оставаясь в том же состоянии оцепенения. Сопровождавшая ее горничная, думая, что она умирает, стала громко спрашивать у нее, не позвать ли священника. При этих повторяемых вопросах Елена Васильевна начала приходить в себя и с радостной улыбкой прошептала: «Да, да!» Когда пришел священник, она уже могла словесно исповедоваться ему и приобщилась, но охвативший ее тогда ужас все еще не проходил, и она целый день не отпускала священника, держась за его рясу. Наконец, успокоившись, она продолжала свой путь. Вернувшись домой, она рассказала Михаилу Васильевичу и его жене о том, что с нею было.

Оставшись тогда у почтовой Княгининской станции одна в карете, она немного вздремнула. Потом, очнувшись, желая выйти наружу, отперла дверцу и поставила ногу на подножку. Тут она невольно почему-то взглянула кверху и увидала над головой страшного, безобразного черного змия, изрыгавшего на нее пламя. Он вился над нею, готовый ее поглотить, все ниже опускаясь к ней; она уже ощущала на себе его дыхание и не имела сил звать на помощь. Наконец, с величайшим напряжением, она закричала: «Царица Небесная, спаси! Даю Тебе клятву никогда не выходить замуж, идти в монастырь!»

И в то же мгновение страшный призрак взвился кверху и исчез…

После этого видения Елена Васильевна круто изменилась. Она полюбила церковь, стала думать о Боге, занялась духовным чтением. Опротивела ей мирская жизнь, и она стремилась в монастырь, чтобы исполнить свой обет.

Она отправилась в Саров к отцу Серафиму и открыла ему свое намерение поступить в монастырь. Но старец тогда не дал ей на это благословения. Вернувшись домой, много она плакала, молилась, просила у Бога вразумления. И все сильнее становилась ее жажда идти в монастырь. Еще несколько раз ездила она к Серафиму, и старец все еще отговаривал ее. Этим путем испытывал он искренность и глубину ее намерения, и постепенно подготовлял ее к жизни в той Дивеевской общине, которую он начал устраивать в 1825 году.

Наконец, обессиленная, истомленная ревностью своего желания и противодействием старца, она задумала обойтись без его благословения и поехала в Муром, в тамошний женский монастырь.

Там тотчас согласились принять ее, и она внесла деньги за келью. Она вернулась домой для окончательных сборов, но не могла победить желания еще раз повидать отца Серафима и отправилась к нему.

Великий старец вышел к ней навстречу и, хоть ни от кого не мог слышать о ее решении, строго сказал, что нет ей дороги в Муром и нет на то его благословения.

Увидя старца, с которым она думала навсегда проститься, чувствуя его святость, убедясь лишний раз в его прозорливости, поняла она, что не жить ей в Муроме, что нигде не сыскать ей такого отца и наставника.

По слову старца, она оставила в пользу Муромского монастыря внесенные ею деньги и вернулась домой, где уже три года жила, почти не выходя из своей кельи, в постоянной молитве.

Прошло полгода, и опять стояла она пред старцем, опять просила благословить ее на монашество. Пришло время приступить ей к подвигу, и великий старец сказал ей: «Если, радость моя, тебе этого так уж хочется: то есть отсюда в 12 верстах маленькая община Агафьи Семеновны Мельгуновой[8]. Погости там и испытай себя!»

Это было в 1825 году, когда Елене Васильевне шел 21-й год.

В Дивееве Елена Васильевна, за недостатком места, поселилась в тесном чуланчике, пристроенном к одной келье. Крыльцо этой кельи выходило на Дивеевскую церковь, и часто видали, как подолгу сидела на крыльце Елена Васильевна, уходя в глубокие думы, созерцая красоту неба и природы, радуясь близости храма и тихо шепча всегда бывшую на устах ее молитву Иисусову[9].

Через месяц после поселения Елены Васильевны в Дивееве за нею послал[10] отец Серафим и стал говорить ей, что пришло время обручиться ей с женихом.

Зарыдала Елена Васильевна, слыша опять прежние речи, но старец успокоил ее:

— Ты все еще не понимаешь! Время тебе в черную одежку одеться — вот какой жених-то, радость моя, у тебя будет!

Долго говорил в этот раз старец с Еленой Васильевной, велел ей в виде послушания постоянно читать акафист, псалтирь, псалмы и правила с утренею, а днем прясть, чему она должна была еще научиться. Еще заповедовал ей старец, сколько возможно, проводить время в молчании, отвечая лишь на самые нужные вопросы. Велел всегда быть в занятии, строже поститься. От пробуждения до обеда велел ей старец творить молитву Иисусову, а от обеда до сна молитву: «Пресвятая Богородица, спаси нас!». «Вечером, — говорил ей старец, — выйди во двор и молись сто раз Иисусу, сто раз Владычице, и никому не сказывай, а так молись, чтобы никто не видал. И пока Жених твой в отсутствии, ты не унывай, а крепись лишь и больше мужайся. Так молитвою, вечно неразлучною молитвою, и приготовляйся ко встрече с Ним».

Ликующая возвратилась Елена Васильевна в Дивеево, надела монашеское платье и стала исполнять наставления отца Серафима.

Так как в келье ее было беспокойно, старец благословил ее брата поставить ей особую маленькую келью, и она перешла в нее вместе со своей дворовой девушкой, весьма ей преданной и не хотевшей расстаться с госпожой по ее уходе из мира. Служанка эта и умерла в Дивееве, раньше своей барышни.

Когда отец Серафим устроил в Дивееве мельницу и перевел к ней семь девушек (он хотел, чтобы девушки-инокини жили отдельно от вдовых женщин), он назначил им начальницей Елену Васильевну.

— Всегда и во всем слушала вас, батюшка, — отвечала Елена Васильевна, когда старец выразил ей свою волю, — но этого не могу. Лучше прикажите, чтобы умерла сейчас у ваших ног, но начальницей быть не желаю.

Она оставалась жить в той же келье и, хотя отец Серафим приказывал сестрам мельничным обращаться к ней, она до самой смерти своей отрекалась от начальствования.

Елене Васильевне старец открывал будущее Дивеева.

Он говорил, что не было примера, чтобы были женские лавры, а что в Дивееве будет лавра, что выстроится большой собор; старец рассказывал, как впоследствии расположатся в Дивееве постройки, и даже набросал собственноручно план, хранящийся доселе в рамке у Дивеевской игумении Марии. План этот старец набрасывал в своей Саровской келье, стоя на коленях, на обрубке, служившем ему столом, причем ему помогал Михаил Васильевич Мантуров.

В тех хлопотах о Дивеевской общине, которые отец Серафим возлагал на верного послушника своего, Михаила Васильевича Мантурова, ему приходилось переносить немало неприятностей.

Село Дивеево принадлежало зараз многим владельцам. Одна из них, графиня Толстая, проездом в свои обширные имения посетила Дивеевскую общину, видела добрую жизнь сестер, и, желая выразить этому делу свое сочувствие, подарила обители небольшую полосу земли, прилегавшую к общине.

Управляющий графини, очень недовольный этим распоряжением, возбудил против общины зятя графини, знаменитого московского генерал-губернатора графа Закревского. В бытность свою в тех местах граф потребовал к себе в контору стоявшую во главе общины сестру Ксению Михайловну, и невыразимо грубо оскорбил и ее, и обитель, называя это место скопищем гулящих девок, так что от тяжести обиды Ксения Михайловна тут же упала замертво.

Михаил Васильевич Мантуров рассказал все в глубоком негодовании отцу Серафиму.

Старец приказал ему объяснить кротко и вежливо Закревскому, что он заблуждается насчет Дивеевской общины и что он без всякого повода оскорбил почтенную старицу, и затем низко поклониться графу, благодаря его за пожертвование общине его тещею земли.

Как ни было это трудно горячему, пылкому, бесстрашному Мантурову, он в точности исполнил это приказание. Когда Закревский выходил из церкви, Мантуров при всем народе громко объяснил ему неуместность его поступка, и, когда Закревский, взбешенный, стал осыпать его грубыми ругательствами, Михаил Васильевич, подавив в себе острое чувство обиды, низко поклонился ему и благодарил за добро, оказанное общине.

Возвратясь в Москву, Закревский поднял шум, требовал, чтобы относительно общины произведено было дознание, и было назначено два следствия духовных и светских властей. И с этой поры, можно считать, община, формально еще не утвержденная, получила официальную известность.

Основание мельницы Дивеевской, при которой старец поселил сестер-девушек, тоже произошло чрез Михаила Васильевича. Старец позвал его как-то к себе, поклонился ему в ноги и просил идти в Дивеево и там от средины алтаря Казанской церкви отсчитать определенное количество шагов.

— Тут будет межа, — сказал батюшка. — Еще чрез столько-то шагов будет луговина, посредине ее вбей колышек.

Хотя старец сам никогда не посещал Дивеева, все указанные им расстояния оказались до точности верны. Когда Мантуров, исполнив поручение, вернулся к отцу Серефиму, старец опять поклонился ему в ноги и был очень радостен. Через год он послал Михаила Васильевича вокруг этого колышка вбить еще четыре других и насыпать горку камней. На этом месте чрез два года и была заложена мельница.

Вскоре после окончания постройки мельницы отец Серафим задумал выстроить для общины особую церковь. Он находил неудобным постоянное соприкосновение мельничных инокинь-девушек с мирянами в церкви и задумал к паперти сельской Казанской Дивеевской церкви пристроить особую церковь так, чтобы и оградою разделить входы в оба храма. Так оно существует и доселе. Спереди выстроенная Дивеевской первоначальницей, Агафией Симеоновной Мельгуновой, Казанская церковь села Дивеева, со входами с боков, а сзади, в связи с этою церковью, двухэтажный храм Дивеевского монастыря. От средины общего здания, перпендикулярно к нему, идет в обе стороны ограда, так что самые входы в оба храма совершенно разъединены.

Призвав к себе Михаила Васильевича, старец объяснил ему свое намерение, высказал мысль, что паперть Казанского храма достойна стать алтарем, так как матушка Агафия Симеоновна, стоя на молитве, всю ее токами слез своих омыла; наконец, просил Михаила Васильевича употребить имевшийся у него от продажи имения капитал на построение этого храма.

Значит, пришло время, чтоб чистая, великая жертва Михаила Васильевича нашла себе столь достойную цель, и церковь эта, выстроенная на достояние человека, обнищавшего ради этого дела, имела особое значение.

Мантуров стал хлопотать о разрешении строить церковь и начал приготовлять материал для постройки.

Не раз другие лица прежде еще предлагали выстроить храм для Дивеевских сестер. Но старец отклонял эти предложения. Он говорил раз одной инокине: «Не всякие деньги угодны Господу и Его Пречистой Матери и не всякие деньги попадают в мою обитель. Другие-то и рады бы дать, да не всякие деньги примет Царица Небесная: бывают деньги обид, слез и крови; нам такие деньги не нужны».

В 1829 году церковь, воздвигнутая в связи с колокольней Казанского храма, была готова; отец Серафим торопился с освящением ее, и он решился освятить церковь без иконостаса, даже без входа; из села Лемети привезли два местных образа; там, где нужно быть входу, поставили лесенку, и храм был освящен во имя Рождества Христова. Желая, чтобы в этом храме почтена была и Богоматерь, отец Серафим пожелал устроить придел и во имя Богоматери. Для этого под церковью подкопана земля, и внизу устроен полутемный храм во имя Рождества Богоматери.

Низкие своды потолка поддерживаются четырьмя столбами, и отец Серафим говорил, что эти четыре столба знаменуют четверо мощей Дивеевских подвижниц, которые впоследствии откроются в Дивееве. Когда нижняя церковь эта в 1830 году была готова, отец Серафим посылал хлопотать в Нижний пред архиереем о разрешении освятить ее — Елену Васильевну Мантурову.

Елена Васильевна продолжала подвижническую жизнь свою, тщательно скрывая свои подвиги. Она очень любила помогать бедным и творила добро в тайне. Дивеевские сестры были бедны и во всем нуждались, и частенько в церкви или где-нибудь на воздухе Елена Васильевна передавала им что-нибудь, как бы от чужого имени.

Питалась она лишь печеным картофелем и лепешками. То и другое висело в мешочках на крыльце ее келии. Сколько его ни пекли ей, все ей не хватало. Пекарша даже ворчала на нее, а она винилась в жадности. Между тем и это она раздавала щедро другим сестрам.

По освящении новых храмов старец дал Елене Васильевне два послушания: быть ризничею и церковницею. Она была пострижена в рясофор, и под камилавку отец Серафим надел ей шапочку, сшитую из его поручней.

Давая заповедь о том, как соблюдать порядок в церкви, старец так высказался о важности послушания церковного:

«Нет выше послушания, как послушание в церкви. Все, что ни творите в ней, как входите и исходите, — все должно творить со страхом и трепетом и непрестанною молитвою, и никогда в церкви, кроме необходимо должного же церковного и о церкви, ничего не должно говориться в ней. Что краше, превыше церкви? Где же возрадуемся духом, сердцем и всем помышлением нашим, как не в ней, где сам Владыко Господь наш с нами всегда соприсутствует?!»

И Елена Васильевна глубоко проникнулась наставлениями старца. Она подолгу оставалась в церкви. Так как сестер грамотных было мало, то ей приходилось иногда часов по шести сряду читать псалтирь. Когда она оставалась в церкви ночью одна, ее искушали страшные привидения, так что она падала без чувств. Старец запретил ей тогда бывать в церкви ночью одной.

Из послушания к отцу Серафиму, Мантурову пришлось на некоторое время уехать из Дивеева.

Перед польским походом один богатый генерал, Куприянов, приехав за благословением к отцу Серафиму, стал просить, чтоб батюшка на время похода позволил Мантурову заняться его обширными поместьями. Это был случай для Мантурова заработать деньги. Старец же смотрел на это так: «Поезжай, батюшка, человек он ратный, а мужички бедные, брошены, в раскол совращены: вот, ты ими и займись. Обходись с ними кротко: они тебя полюбят, послушают, исправятся и возвратятся ко Христу».

Мантуров отправился. Он нашел крестьян разоренными дурным управлением, невежественными, грубыми, недоброжелательными и вовлеченными в раскол. Действуя, как предписал ему старец, мягко, заботясь о них, входя в их нужды, Михаил Васильевич приобрел их доверие; крестьяне стали сами постоянно обращаться к нему, стали богатеть.

Места были там болотистые, и в то время свирепствовали заразительные лихорадки. Не избавился от них и Михаил Васильевич. Уведомляя сестру о болезни, он просил узнать у старца средство, как вылечиться. Старец отвечал ему через Елену Васильевну, что советует никогда не лечиться у докторов, не прибегать к лекарствам, а на сей раз велел есть мякоть теплого пропеченного хлеба. Выздоровев, Мантуров стал то же давать крестьянам, которые тоже выздоравливали и, под впечатлением этих необыкновенных происшествий, стали возвращаться в православную церковь.

Построив, с помощью Мантурова, Рождественский храм, отец Серафим пожелал раньше смерти своей приготовить землю для собора Дивеевского, о красоте и величии которого он предсказывал первоначальным сестрам Дивеевским и который действительно, сколько раньше ни слышал о нем, изумляет, поражает душу всякого, видящего его в первый раз.

Дивеевская община вся была окружена как бы лоскутьями чресполосного владения многих помещиков. Вот к одному из них, Жданову, которому принадлежала земля, назначавшаяся под собор, отец Серафим и послал Елену Васильевну, вручив ей на покупку триста рублей.

При этом старец объяснил ей: «Когда святой царь Давид восхотел соорудить храм на горе Мориа, то гумно Орны не принял задаром, а заплатил цену. И теперь Царице Небесной угодно, чтобы место под собор было приобретено покупкою. Я бы мог выпросить землю. Но Ей не угодно!»

Елена Васильевна поехала в Темников, где жил г. Жданов, и передала ему желание старца.

— Как, — воскликнул Жданов, искренно чтивший великого старца, — вы шутите, вероятно. Неужели вы думаете, что я стану продавать дивному Серафиму этот малый клок земли, принадлежащий единственно мне! Берите его даром.

Когда же Елена Васильевна объяснила, почему отец Серафим не желает дара, Жданов, хотя с крайней неохотою, принял деньги и совершил на землю купчую крепость.

Деньги отца Серафима оказались счастливыми. До того Жданов, отец многочисленной семьи, сильно бедствовал вследствие крайней запутанности дел. Получив насильно от Елены Васильевны триста рублей, он приобрел внезапную удачу в делах: все дети его хорошо устроились, все дела распутались.

Когда Елена Васильевна вернулась из Темникова и вручила старцу купчую на землю, он пришел в восторг и стал восклицать: «Вот радость-то, матушка, какая! Собор-то у нас какой будет, матушка! Собор-то какой! Диво!»

Старец оставил купчую крепость на хранение у Елены Васильевны, а в случае смерти ее заповедал передать ее Михаилу Васильевичу и беречь ее пуще ока.

Будучи руководителем брата и сестры Мантуровых в великом их подвиге, старец Серафим имел возможность помолиться еще на земле о упокоении души избранной послушницы своей. И ей, пред кончиной ее, как некогда при первом ее знакомстве со старцем, дано было явить изумительный пример покорности слову старца и безграничной веры в него.

Елена Васильевна скончалась за семь месяцев до кончины дивного своего учителя и наставника.

Видя, как постепенно старец слабеет, предчувствуя, что дни его сочтены, она, еще полная жизни и сил, стала говорить:

— Скоро останемся мы без батюшки. Навещайте его как можно чаще; не долго ему быть среди нас. Я уже не могу жить без него и не спасусь. Как ему угодно: я его не переживу, пусть меня раньше отзовут.

Эту мысль высказала она раз и самому старцу.

— Радость моя, — ответил ей отец Серафим, — а ведь служанка твоя раньше тебя войдет в Царствие, а скоро и ты за нею.

Действительно, крепостная девушка ее, Устинья, до того привязанная к своей госпоже, что за нею вступила в Дивеев, заболела чахоткой. Ее мучила мысль, что она, больная, бесполезная, занимает лишнее место в тесной келье Елены Васильевны, и все просилась уйти в другую келью. Но Елена Васильевна уложила ее на лучшее место и сама до конца ей служила.

Пред смертью Устинье был сон: видела она чудный сад, с необыкновенными плодами, и кто-то ей сказал: «Этот сад общий, твой с Еленой Васильевной, и вскоре за тобой она придет в этот сад!»

Выше было сказано, как Михаил Васильевич заболел злокачественной лихорадкой и как старец исцелил его.

Немного спустя он послал за Еленой Васильевной, которая пришла к нему в сопровождении послушницы Ксении.

— Радость моя, — сказал ей старец, — ты меня всегда слушала. Можешь ли и теперь исполнить одно послушание, которое я хочу тебе дать?

— Я всегда слушала вас, батюшка, — отвечала она, — послушаю вас и теперь.

— Вот видишь ли, — стал тогда говорить старец, — пришло Михаилу Васильевичу время умереть, он болен, и ему нужно умереть. А он нужен для обители, для сирот Дивеевских. Так вот, и послушание тебе: умри ты за Михаила Васильевича.

— Благословите, батюшка!..

Таков был покорный ответ великой послушницы старца.

Много беседовал с ней в тот раз старец, успокаивая ее и говоря ей о сладости смерти, о безграничном счастье будущей жизни.

— Батюшка, я боюсь смерти, — сказала вдруг Елена Васильевна.

— Радость моя, — ответил ей старец, — что нам с тобой бояться смерти. Для нас с тобой будет лишь вечная радость.

Простилась Елена Васильевна со старцем, стала выходить из кельи, но на пороге упала на руки подхватившей ее послушницы Ксении.

Старец велел положить ее в своих сенях на приготовленный им для себя гроб, вспрыснул ее святой водой, дал ей испить, и тем привел ее в чувство. Вернулась она домой и, больная, слегла в постель, говоря: «Теперь я уже более не встану!»

Болезнь ее была непродолжительна, всего несколько дней.

Она особоровалась и несколько раз приобщалась. Духовник ее предлагал написать ее брату, Михаилу Васильевичу, с которым она жила душа в душу. Но она ответила: «Нет, батюшка, не надо. Мне будет жаль его, и это помутит мою душу, которая не столь чистою уже явится к престолу Божию».

В последние дни ее жизни дивные видения открывались духовному взору подвижницы. Однажды она радостно воскликнула, точно видя перед собою воочию Владычицу мира: «Святая игумения! Матушка, обитель нашу не оставь!»

Исповедуясь последний раз духовнику, она открыла ему, что видела райские обители. Величественная Царица невыразимой красоты сказала ей: «Следуй за Мною!» — и повела ее в сияющие чертоги…

Когда перед самым концом ее преданная послушница Ксения решилась спросить ее, видела ли она среди явленных ей откровений Самого Господа, она сперва тихим голосом запела: «Бога человеком невозможно видети, на Него же не смеют чини ангельстии взирати», но потом, когда та продолжала умолять свою госпожу открыть ей эту тайну, Елена Васильевна, вся просветлев, с восторженным, чудным выражением в лице, отвечала: «Видела, как неизреченный огнь. А Царицу и ангелов видела просто».

Елена Васильевна велела еще живую «собрать» себя для гроба — одеть и оправить, говоря, что иначе, когда она умрет, в этом помешают.

Тих и мирен был последний вздох подвижницы, и чистая душа ее, освобожденная от уз тела, ликуя понеслась в небесную отчизну.

Совершилось это 28 мая 1832 года, накануне Троицына дня, после семилетнего пребывания Елены Васильевны в Дивееве. Она жила на земле 27 лет.

Внешность великой подвижницы была чрезвычайно привлекательна: высокого роста, с круглым красивым лицом, с черными волосами, которые она заплетала в косу, черными глазами, сверкавшими умом и волей.

Правду говорила Елена Васильевна, предупреждая, что, если ее не приготовят во гроб раньше, не оповещая о ее смерти, то сестры помешают убрать ее. Только что было это исполнено, как дивеевские сестры, среди которых она пользовалась общим горячим расположением, узнав о ее конце, с воплями наводнили ее маленькую, тесную келию, так что трудно было класть ее во гроб. Гроб за три дня до того был прислан отцом Серафимом — выдолбленный из целого дуба. Вскоре, при звоне к вечерне, ее вынесли в церковь.

Она лежала в рубашечке отца Серафима, в платке и монашеской ряске, в руках ее были четки. Прямо на волосы под платком была надета та шапочка, которую великий старец надел на нее после пострижения и которая была сшита из его поручей.

Дивный Серафим провидел время кончины своей ученицы. Сестер Дивеевских, бывших в ту пору в Сарове, он поспешно посылал домой, говоря им: «Скорее, скорее грядите в обитель. Там великая госпожа ваша отошла ко Господу».

Именем «великая госпожа ваша» отец Серафим в беседах с дивеевскими часто называл Елену Васильевну. Замечательно, что, несмотря на отказ ее от настоятельства — единственно, в чем она до конца противоречила старцу, — отец Серафим считал ее начальницей дивеевской, и в этом определении его было что-то таинственное.

В самый праздник Пресвятой Троицы Елену Васильевну отпевали. Воочию всего народа, во время Херувимской песни, Елена Васильевна в своем гробе три раза улыбнулась как живая.

С правой стороны Казанской церкви покоится первоначальница Дивеевская, Агафия Симеоновна Мельгунова, пред памятью которой благоговел отец Серафим и которую называл «великая жена». Около нее приготовили могилу и для Елены Васильевны.

Передают, что не раз на этом месте хотели хоронить мирян, но всякий раз, как начинали готовить могилу, ее заливало водою. Теперь же могила была суха.

На третий день по кончине Елены Васильевны преданная ей послушница Ксения пришла в Саров, к отцу Серафиму, вся расстроенная и в слезах.

— Что ты плачешь? — сказал ей великий старец. — Радоваться надо! Сюда придешь на сороковой день. А теперь поди в Дивеево: непременно надо, чтобы сорок дней обедня была. Хоть в ногах у священника валяйся.

Ксения ушла в слезах в Дивеев, а сосед по келье отца Серафима видел, как он долго ходил в сильном волнении, говоря сам с собой: «Ничего не понимают! Плачут!.. А кабы видели, как душа-то ее летела! Как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились». На сороковой день, утешая плачущую Ксению, отец Серафим говорил о том, что она угодила Господу, и предсказал, между прочим, что со временем мощи Елены Васильевны будут открыто почивать в Дивееве.

В Дивеевском монастыре хранятся иконы Елены Васильевны: родительское ей благословение — Елецкая икона Богоматери, икона Успения в фольге и икона Спасителя, несущего крест, сработана разноцветным бисером по воску руками Елены Васильевны.

Закончился жизненный великий подвиг избранницы Божией. Созданная для мира и утех его, но рано поняв, что лишь область Божества удовлетворит ту жажду высокого, абсолютного, вечного, что была в душе ее, — с беззаветною искренностью отвергнув все земное, пошла Елена Васильевна по пути, освященному Христом, — по пути самоотречения. Уверовав в святость духовного наставника своего, она принимала всякое слово его как бы из уст Божиих и была послушна ему, «даже до смерти».

С глубоким душевным волнением, поминая эту озаренную столь ярким убеждением, полную одного порыва к Богу, жизнь, — станем просить праведницу, чтоб и нам помогла она не забывать о том небе, которое теперь стало ее неотъемлемым уделом и которое приобретается лишь горячей верой и неослабным подвигом!..

Во время кончины сестры Михаил Васильевич Мантуров находился в Симбирских поместьях генерала Куприянова. Там же был он и во время блаженной кончины старца Серафима, последовавшей через полгода, 2 января 1833 года.

Тяжело было Михаилу Васильевичу зараз лишиться столь дорогих для него людей. И сестра могла оказывать ему нравственную поддержку в несении нищеты; легкою казалась ему бедность при жизни великого старца, который побудил его к такому самоотречению и в котором он всегда находил отраду и утешение, — теперь приходилось терпеть одному.

Страшные испытания начались для Михаила Васильевича тотчас по кончине старца.