Бандолеро, или Свадьба в горах Майн Рид Томас

Глава XVI. РАННИЕ ПТАШКИ

Я поужинал с Франсиско. Богиня удачи не сердилась на него за короткую отлучку к своей сестре, другой богине. Напротив, за столом монте она снова ему улыбнулась — как, впрочем, и мне. Затем для разнообразия мы поклонились Бахусу note 25 , и это задержало нас допоздна.

Впрочем, это не помешало мне выйти на следующее утро очень рано. Сворачивая на Калье дель Обиспо, я видел, как порозовели белоснежные щеки Белой Сестры, когда Феб note 26 подарил ей свой первый поцелуй. Величественная гора казалась белой стеной, перегораживающей улицу в конце.

Вы вряд ли спросите, почему я здесь оказался. Разве только — почему в такой ранний час? В это время я мог лишь смотреть на дом, разглядывать фрески на его фасаде, упиваться видом неодушевленных предметов, имеющих хоть какое-то отношение к предмету моей страсти. Но в Пуэбла ангелы просыпаются рано. На Парк-Лейн note 27 спят допоздна, потому что накануне поздно легли. В Пуэбла встают с солнцем и ложатся тоже.

Объясняется это просто. Пуэбла — католический город, город молитв. Парк-Лейн принадлежит протестантам, которые более склонны к ночным бдениям и веселью.

Не знай я этой особенности мексиканских обычаев, конечно, меня не было бы в начале седьмого на улице Епископа. Но я их знал. Женщина, которая в этот час не направляется в храм, либо слишком стара, чтобы волноваться перед исповедью, либо слишком скромна для церкви! Но таких в Городе Ангелов немного. И маловероятно, чтобы Мерседес Вилья-Сеньор оказалась в их числе. Ее сестра Долорес посвятила меня в свою тайну, не подозревая об этом.

В Мексике сумерки бывают дважды, что особенно привлекательно для тех, кто вынужден встречаться с возлюбленными украдкой: одни — перед восходом, другие — после захода солнца.

Кажется противоестественным утверждение, что утренние сумерки благоприятней для культа бога Купидона, чем вечерние, но в Мексике именно так. Пока красавица из лондонского высшего света спит в мягкой постели и ей снятся новые победы, прекрасная мексиканка уже на улицах или склоняется перед девой Марией, одерживая эти победы.

Хоть я и вышел очень рано, но все же немного опоздал. Утренние колокола уже звучали над городом. Свернув на Калье дель Обиспо, я увидел в ее противоположном конце три женские фигуры. Две женщины шли рядом, третья— чуть позади.

Возможно, я не обратил бы на них внимания, если бы большие ворота каса Вилья-Сеньор не были еще открыты. Портеро note 28 как раз закрывал их, как будто из дома только что вышли. А выйти могли только те, кого я видел на улице.

Кто это может быть, кроме дочерей дона Эусебио Вилья-Сеньор и тиа Жозефы?

Калье дель Обиспо больше меня не привлекала. Завернувшись в плащ, я пошел за тремя сеньоритами.

Ускорив шаг, я догнал тиа Жозефу и оказался совсем близко от двух девушек, которых она оберегала в качестве дуэньи note 29 .

Я больше не сомневался в том, что это дочери дана Эусебио, хотя обе были закутаны с ног до головы. Шали, накинутые на голову, оставляли открытыми только глаза.

Тиа Жозефа повернулась, заметив мою тень, упавшую на тротуар. Она подозрительно оглядела меня, раскрыв веер: так курица-наседка взъерошивает перья, когда на ее цыплят падает тень ястреба.

Но только мгновение я оставался объектом подозрений тиа Жозефы. Мой скромный взгляд, обращенный в сторону Белой Сестры, сразу успокоил ее. Я не тот хищник, которого ей следовало остерегаться. Мельком поглядев на меня, она пошла вслед за своими воспитанницами, а я — за ней.

Хотя девушки были одеты совершенно одинаково, закутаны в черные кружевные шали, с высокими гребнями в голове, хотя они были одного роста, и обеих я видел только со спины, я с одного взгляда узнал свою избранницу.

Есть что-то такое в фигуре, в движениях, в жестах, в повороте головы, в положении рук, что выдает душу, заключенную в теле. Это неуловимое, но безошибочно распознаваемое качество мы называем грацией; ее может дать только сама природа, и, никакое искусство ее не заменит. Это качество души, а тело всего лишь ее оболочка.

Грация сквозила в каждом движении Мерседес Вилья-Сеньор, в ее походке, осанке, в том, как она поднимала руку, в змеиной гибкости всего тела. Каждый жест делал ее живой иллюстрацией рисунков Хогарта note 30 .

Долорес тоже не была лишена грации, хотя у нее это свойство сказывалось в меньшей степени. В ее движениях была упругость, которой многие могли бы восхититься, но, по моему мнению, она не могла сравниться с величественной королевской осанкой своей сестры.

Скоро я понял, что сеньориты держат путь к собору, чьи утренние колокола наполняли улицы звоном. Другие верующие, в основном женщины в шалях и мантильях, торопливо шли по Пласа Майор в том же направлении.

Долорес несколько раз оглядывалась и каждый раз поворачивалась к собору с разочарованным видом. На меня она не обращала никакого внимания. Я для нее незнакомец, случайный прохожий. Меня ее равнодушие не раздражало. Я догадывался о его причине. Ведь я — не «керидо Франсиско»!

Мерседес совсем не интересовалась окружающим. Она казалась рассеянной и холодно отвечала на приветствия кавалеров, которые все, как один, хотели бы услышать более теплое «буэнас диас» note 31 .

Только однажды она проявила интерес — когда американский офицер в мундире конных стрелков проскакал по улице. Но когда он проехал мимо, снова обратилась взором в сторону собора. Его массивные двери были открыты, впуская верующих, которые потоком устремлялись по ступеням.

Сестры смешались с толпой и прошли внутрь, тиа Жозефа последовала за ними, продолжая следить так же строго, как на улицах.

Глава XVII. ЗАУТРЕНЯ

Я впервые оказался в католическом соборе, и не могу сказать, что вел себя очень набожно.

Святая Гаудалупа, прекрасная, какой только могли ее сотворить чувственные мексиканские священники, великолепная в своей золотой «усыпальнице», не привлекла моего внимания. Я не интересовался статуями.

Больше привлекали меня черная кружевная шаль и высокий гребень Мерседес Вилья-Сеньор. Я смотрел на девушку, не отрываясь, в глубине души проклиная все преграды, что стояли между нами.

Я следил за ней, пока служба шла своим порядком: пение, молитва, проповедь. За все это время она ни разу не оглянулась. Мне она казалась святой, и эта мысль никак не вязалась с другими мыслями. Мне не доставляло особого удовольствия думать, что она святая. Я предпочел бы, чтобы этот ангел из ангелов был более человечным, более земным.

Долорес казалась менее поглощенной службой. Во всяком случае, не только молитвы занимали ее. Раз двадцать отводила она взор от алтаря и всматривалась в темные проходы, смотрела куда угодно, только не на священника, ведущего службу. Его бритая голова нисколько не интересовала ее. Она искала блестящие кудри «керидо Франсиско».

Но его в соборе не было, во всяком случае я его не вцдел. У меня были свои догадки насчет причины его отсутствия. Менее привычный к дарам Бахуса, он хуже товарища, участвовавшего с ним в пирушке, оправлялся от их воздействия.

Я мог бы успокоить Долорес. Но мне хотелось говорить только с Мерседес.

Проходило время, пение и псалмы, молитвы и проповедь сменяли друг друга. Звонили колокола, курились благовония, горело множество восковых свечей.

Мерседес по-прежнему не отрывала взгляда от алтаря. По-прежнему была поглощена церемонией, которая мне казалась нелепой и идолопоклоннической. Я с трудом сдерживался, чтобы не закричать на священника, Я завидовал его положению: ведь самые прекрасные глаза в мире были обращены в его сторону.

Но, слава Небу, эти глаза наконец остановились на мне!

Да, меня увидели и узнали.

Я вошел в собор, не собираясь молиться перед алтарем. Любовь, заключенная в моем сердце, совсем не того типа, на который рассчитывают в этих священных стенах; она далека от надписи «Бог есть любовь». Моя любовь — земная и, может быть, нечистая! Не скажу, чтобы это была такая любовь, о которой мы читаем, любовь трубадуров и рыцарей в старинные времена. Не могу отнести себя ни к какому другому классу, кроме класса авантюристов, людей, которые своей саблей пробивают себе дорогу в мире.

Возможно, мне свойственны эгоистические стремления; но ни в малейшей степени они не касались моей страсти к Мерседес Вилья-Сеньор. Слишком много романтики было в моем чувстве к ней.

В ее первом взгляде я прочел узнавание. Только это, и ничего больше, ничего такого, что обрадовало бы меня.

Но вслед за первым взглядом был и другой, который я смог истолковать иначе. Взгляд был теплый и казался приветливым.

Потом третий и четвертый, украдкой брошенный через край шали. Эта ее осторожность, — а для нее было несколько причин: священное место, девичья скромность и присутствие тиа Жозефы, — польстила моему тщеславию и дала новый толчок надеждам.

Снова наши глаза встретились. Я вложил в свой взгляд все свое восхищение и весь восторг долго сдерживаемой любви.

И еще одна сладкая встреча — и еще. Я оторвал Мерседес от молитвы.

Несомненно, нехорошо с моей стороны было испытывать радость при этой мысли. И, несомненно, я заслужил наказание, поджидавшее меня.

Глава XVIII. ВЫЗОВ В ЦЕРКВИ

Преданно посылая взгляды, я оставался в тени. Колонна со статуей какого-то святого образовала нишу, в которой я мог укрыться от остальных молящихся.

Но за мной была еще более темная тень, и в ней тоже кто-то таился.

Тиа Жозефа была не единственным соглядатаем в соборе. Я осознал это, услышав голос. Говорили шепотом, но так близко к моему уху, что я легко различал каждое слово.

Голос произнес:

— Пор Диос note 32 , кабальеро, вас, кажется, очень интересует проповедь. Вы ведь не еретик, как остальные ваши соотечественники?

Жало осы не вызвало бы у меня более неприятного ощущения. Невозможно было усомниться в двусмысленности этих слов. Говорящий заметил обмен взглядами между Мерседес и мной!

Я оглянулся. В темном углу я с трудом различил фигуру, закутанную в плащ. А незнакомец снова прошептал:

— Надеюсь, сеньор, моя вольная речь вас не оскорбила? Мы, католики, радуемся, видя, что наша святая церковь завоевывает американцев. Мне говорили, что это бывает часто. Наши падре обрадуются, узнав, что победа их Слова может компенсировать поражение наших сабель.

Несмотря на дерзость, в этих словах было что-то очень хитрое и изобретательное, и я не стал отвечать немедленно.

Постепенно зрение мое адаптировалось, и я лучше смог разглядеть человека в серапе и в сомбреро на голове. Между шляпой и плащом белело лицо, которое могло принадлежать только негодяю! Тонкие полоски усиков, бородатый подбородок и злобные глаза, горевшие зловещим светом. Речь его звучала насмешливо, но в ней скрывался подлинный гнев. Сарказм — всего лишь видимость. Говорящий слишком заинтересован, чтобы быть ироничным; и я ни на мгновение не усомнился, что нахожусь в присутствии еще одного кандидата на улыбки Мерседес Вилья-Сеньор.

Эта мысль разозлила меня до белого каления.

— Сеньор! — сказал я, с большим трудом сведя голос к шепоту. — Поблагодарите свои звезды за то, что находитесь в церкви. Если бы вы произнесли эти слова на улице, они были бы последними в вашей жизни.

— Улица недалеко. Пойдемте, и я повторю их.

— Согласен!

Противник был ближе к выходу и пошел первым. Я следовал за ним в трех шагах. В вестибюле я задержался на секунду: проверить, заметила ли коленопреклоненная Мерседес мой уход. Заметила. Она смотрела мне вслед с плохо скрываемой досадой. Догадалась ли она о причине моего внезапного ухода? Вряд ли: мой противник занимал такое положение, что она не могла его увидеть со своего места.

Я сказал ей взглядом, что скоро вернусь.

Глава XIX. ТИХАЯ УЛИЦА

Выйдя на солнечный свет, я наконец-то полностью разглядел своего спутника. На вид ему было лет сорок. Футов шести ростом, крепкий и мускулистый. Он казался очень сильным. Я был уверен, что в качестве оружия он выберет саблю, потому что мексиканцы не любят сражаться огнестрельным оружием. По правилам дуэли я мог настоять на своем выборе оружия, но я был слишком рассержен, чтобы соблюдать такие тонкости.

Собор Пуэбла стоит на возвышении и к нему ведут широкие лестницы. Незнакомец начал спускаться по одной из них, боковой. Он уже сделал несколько шагов, когда я вышел. Внизу он остановился, поджидая меня.

Что такому человеку нужно от меня?

При других обстоятельствах я мог бы задать ему этот вопрос, но не при этих. У меня была довольно определенная догадка, почему имейно он решил вызвать меня на дуэль. Подобно мне, он влюблен в Мерседес Вилья-Сеньор, подобно мне, готов сражаться насмерть с соперником. Конечно, он заметил, что происходило между мной и девушкой. Ревность закипела в его крови, и он постарался спровоцировать меня на поединок.

— Здесь слишком людно, — сказал он, дождавшись меня. — Площадь — не лучшее место для таких дел, как наше.

— Почему? — спросил я нетерпеливо. Мне хотелось побыстрей покончить с этим неприятным эпизодом.

— О, нам могут помешать полицейские или патруль. Может, вы предпочитаете это?

— Негодяй! — воскликнул я, теряя терпение. — Отведи меня, куда хочешь, только побыстрее! Туда, где ни полицейские, ни патруль не спасут тебя от сабли, которую ты сам вызвал из ножен! Веди!

— Здесь поблизости есть тихая улица, — ответил он с поразительным хладнокровием. Если бы не мой гнев, это должно было меня насторожить. — Там мы сможем сыграть свою игру без риска быть прерванными. Вы согласны идти туда?

— Конечно. Место мне безразлично. А что касается времени, то его не понадобится много, чтобы преподать вам урок, последний в вашей жизни.

— Посмотрим, сеньор, — кратко ответил мой противник, направляясь в сторону «тихой улицы».

Я машинально пошел за ним. Но чем дальше мы шли, тем больше меня начинали одолевать дурные предчувствия. В голову закрались подозрения, что здесь что-то не так.

Миновав несколько улиц, мой спутник остановился. Место мне показалось знакомым. Я посмотрел на ближайший дом. Там черными буквами было выведено:

«Кальесито де лос Пайярос».

Я снова посмотрел на своего противника. Название «улица Ласточек» вызвало смутные воспоминания. Я потребовал, чтобы мой соперник назвал мне свое имя.

— Карамба! Зачем вам оно? — насмешливо спросил он. — Хотите сообщить обо мне в ином мире, куда преждевременно отправитесь? Ха-ха-ха! Что ж, не стану вас разочаровывать. Передайте дьяволу, когда его увидите, что oн в долгу у капитана Торреано Карраско за то, что тот прислал ему нового подданного. А теперь, сеньор, готовы ли вы к смерти?

Я понял, что попал в ловушку.

Откуда ни возьмись, появились с полдюжины бродяг, которые быстро направились к нам, собираясь принять участие в схватке.

Это не дуэль. Мой противник и не собирался участвовать в дуэли. Это было коварное убийство! Карраско отбросил свой рыцарский тон и хорошо знакомым мне Голосом закричал:

— Смерть американцу!

Глава XX. СПАСЕН «КРАСНЫМИ ШЛЯПАМИ»

Казалось, улица Ласточек — проклятое для меня место. Второй раз мне здесь угрожала смерть, и второй раз я принял решение дорого продать свою жизнь.

Несмотря на внезапное развитие событий, я оставался настороже и успел занять оборонительную позицию, прежде чем Карраско или его сообщники подошли ко мне.

Но на этот раз — увы! — со мной не было пистолетов. Я и не думал, что в такой ранний час мне может грозить опасность. При мне была только парадная сабля. Эта сабля все равно что тростинка. С таким слабым оружием я вряд ли смогу защититься от полудюжины противников, вооруженных длинными мачете.

Я вспомнил о Франсиско. Снова обратиться к нему за помощью?

Но какой из пятидесяти домов его? Если даже я узнаю его дом, успею ли добраться до него и будет ли Франсиско дома?

Возможно, хотя и маловероятно, что все «если» сбудутся. И я ухватился за это, как тонущий за соломинку!

Я с криком принялся отступать по улице в направлении, как мне казалось, дома Франсиско.

Не стыжусь признаться, что громко звал на помощь, звал Франсиско Морено по имени. Человеку, которому в глаза смотрит смерть, можно простить нарушение правил приличия. Я кричал, как перепуганный хозяин магазинчика, на которого напала шайка грабителей.

Улица Ласточек только казалась мне фатальной. Вторично она дала мне возможность спастись. Но помощь пришла не от Франсиско.

На улице неожиданно появилось два десятка «красных шляп.

В любое другое время вид этих кровавых союзников вызвал бы у меня откровенную вражду. Теперь они показались, мне ангелами небесными — и действительно стали моими спасителями.

Они появились в самый нужный момент. Карраско и его сообщники догоняли меня, и лезвия их мачете уже были в шести дюймах от моей спины.

Увидев «красные шляпы», бандиты тут же бросились в противоположную сторону — еще быстрей, чем гнались за мной!

Видя, что опасность миновала, я направился к своим спасителям. Я не представлял себе, что они здесь делают, пока не увидел, что они остановились перед одним домом и потребовали впустить их. Их требования звучали очень грубо и решительно.

Никто не ответил, и они заколотили в дверь прикладами своих ружей. Наконец дверь была сорвана с петель, и «красные шляпы» готовы были ворваться внутрь.

До сих пор я не понимал, что нужно «красным шляпам». Наверно, занимаются разбоем при свете дня. У меня не было причин подозревать что-то иное, тем более, что они пришли без командира, сами по себе.

Но тут в проеме двери показался Франсиско Морено. Он сурово смотрел на разбойников, сжимая в руке свою саблю.

Это был его дом, хотя я его не сразу узнал. Понимание пришло со скоростью электрического удара. Они собираются арестовать его за убийство одного из их товарищей накануне вечером. Я слышал, как они объявили об этом молодому мексиканцу. Должно быть, они достаточно уважали закон, чтобы соблюдать его видимость. Но скорее, просто опасались, что Морено будет сопротивляться: у него был вид человека, который не уступит без боя. Если он сдастся, они вряд ли сдержат свое слово. Я не думал, что они поведут его в свое расположение. Скорее всего, убьют на месте.

Необходимо было вмешательство, и я вмешался. Мне потребовалось только распахнуть плащ и показать «раскинувшего крылья орла» на пуговицах мундира. Малейшее неповиновение офицеру американской армии стоило бы им двадцати ударов бичом каждому. «Сильные удары по обнаженной спине» — такова была формулировка наших военно-полевых судов.

«Красные шляпы» и не пытались возражать. Мои спасители не подозревали о том, какую услугу мне оказали, и не знали, что именно я, а не мексиканец отправил их камарадо в долгий путь!

За себя я не боялся. Опасался только за своего друга. Если оставить его в их распоряжении, он никогда не сможет нанести еще один визит на улицу Епископа.

Я сам «арестовал» Морено. С явным нежеланием негодяи уступили. Десять минут спустя Франсиско был препровожден в казармы, впрочем, в караульной его не закрыли.

Глава XXI. В ШЕСТЬ ЧАСОВ — НА АЛАМЕДЕ!

Мне без особого труда удалось объяснить дежурному офицеру суть происшествия и снять обвинения с Франсиско.

Как только «красные шляпы» убедились, что я знаю подробности случившегося, они поспешили убраться подальше, из опасения самим попасть под военно-полевой суд.

Когда их призвали свидетельствовать, то все участники инцидента — подчиненные Домингеса — «пропали». Четверо товарищей убитого предпочли благоразумно удалиться — в горы.

Происшествие имело положительные последствия. Оно преподало нашим союзникам-предателям неплохой урок.

Но я не остался равнодушным к бегству негодяев, которые напали на меня на улице Ласточек. Похоже, где-то в том районе размещалось их убежище. Я вернулся, на этот раз с двумя десятками конных стрелков, которые помогли мне обыскать заинтересовавший меня район. Но «птички» уже улетели.

От Франсиско я кое-что узнал о Карраско, и эти сведения меня не удивили. Он был капитаном мексиканской армии; и опять им будет, если тиран Санта Анна вернет себе диктаторскую власть. Пока звезда генерала сияет на небосклоне, капитан Карраско не останется без должности. Но поскольку в последнее время звезда Санта Анны светила тускло, пошатнулось и положение капитана Торреано Карраско.

Во время своих частых отлучек, которые Франсиско шутливо назвал «увольнительными», «галантный» капитан занимался промыслом в горах.

— Но что он там делает? — наивно спросил я.

— Карамба, сеньор! Странно, что вы об этом спрашиваете. Мне казалось, все это знают, — был ответ.

— Что знают?

— Что капитан Карраско — тоже немного разбойник.

Я больше удивился манере, в которой это было сказано, чем самому сообщению.

Молодой мексиканец как будто считал поведение Карраско чем-то обыкновенным, не имеющим особого значения. Казалось, это не преступление, а всего лишь легкомыслие.

Но к моему следующему вопросу он отнесся гораздо серьезней. А вопрос был таков:

— Знаком ли капитан Карраско с дочерьми дона Эусебио Вилья-Сеньор?

— Почему вы об этом спрашиваете, кабальеро? — Франсиско побледнел при упоминании этого имени.

— Не имею чести быть с ними знакомым, только видел издали. Видел сегодня утром в соборе. И Карраско тоже там был. И мне показалось, что он ими интересуется.

— Если бы я только знал, я бы… Нет, это невозможно! Он не посмеет… Скажите мне, кабальеро: что именно вы видели?

— Не больше того, о чем уже сказал. А вы что знаете?

— По правде сказать, тоже ничего. Просто мысль… воспоминание о том, что когда-то видел. Но я мог и ошибиться. Не имеет значения.

Больше мы об этом не разговаривали. Очевидно, тема для Франсиско была болезненной. Для меня тоже.

Позже, когда мы познакомились поближе, Франсиско рассказал мне историю своей любви. Как я и догадывался, существовали преграды на пути к его объединению с «дорогой Долорес». Главным препятствием оказался отец девушки. Молодой солдат был всего лишь «бедным джентльменом», никакого имущества у него не было, только то, что завоюет своей саблей. А в Мексике честный человек этим немногого добьётся. У него появился богатый соперник, и именно ему дон Эусебио пообещал руку дочери. Отец пригрозил Долорес, что в случае отказа отправит ее в монастырь.

Несмотря на эту угрозу, Франсиско не терял надежды. Надежда его была основана на обещании Долорес. Она заявила, что скорее готова делить с ним нищету, чем выходить за ненавистного. Или предпочтет монастырю смерть!

Я о своем новом знакомстве не распространялся, во всяком случае ничего не упомянул о своем отношении к семейству Вилья-Сеньор. Мне казалось, что если я расскажу кому-нибудь о своей страсти к Мерседес, это погубит всю романтику. Поэтому я не сказал Франсиско ни слова.

С этого дня я стал известен, как один из самых рано просыпающихся американских офицеров. Ни разу не проспал я побудку, ни разу не пропустил заутреню в соборе.

Несколько раз я видел Мерседес. Каждый раз мы обменивались взглядами и с каждым днем все лучше понимали друг друга.

Но мы все еще не обменялись ни словом! Я боялся рискнуть и заговорить: боялся, что придется испытать унижение.

Я уже опять был готов обратиться к эпистолярному жанру, я даже написал письмо, надеясь передать его девушке. Во время каждой службы я искал такой возможности, ждал, когда прекрасная Мерседес, выходя с толпой из церкви, окажется вблизи меня.

Дважды меня ждало разочарование. На третий раз такая возможность появилась, но я ею не воспользовался. В этом отпала надобность. Желание, которое я высказывал в письме, выразила сама Мерседес. Спускаясь по лестнице на улицу, она оказалась рядом со мной и быстро прошептала:

— В шесть часов на Аламеде!

Глава XXII. НОВОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

В большинстве мексиканских городов есть «пасео» и «аламеда». Пасео предназначается для всех видов прогулок, в том числе для прогулок верхом, аламеда отводится только пешеходам, хотя здесь есть и дорога для карет.

В столице есть две пасео: Букарели и Ла Вега. Ла Вега тянется мимо знаменитых плавучих садов, так называемых чинампас, но считается модной только в определенное время года — в течение недели карнавала. Все остальное время ей предпочитают более величественную прогулочную дорожку Букарели.

Аламеда имеет свои достоинства. Это большая прямоугольная площадь, расположенная на западной окраине города, с деревьями, дорожками, статуями, цветами, фонтанами и всеми остальными принадлежностями городского сада. Вокруг парка проходит дорога для экипажей и всадников; вдоль дорожек для пешеходов расставлены скамьи, где можно отдохнуть. С Аламеды открывается вид на Чолулу с церковью наверху; дальше снежный конус Попокатепетля и двойная вершина Белой Сестры.

Я пришел на Аламеду на полчаса раньше не для того, чтобы любоваться этим видом. Когда предстоит первое свидание, ни один мужчина не удержится от того, чтобы прийти раньше времени.

Я гадал, как появится Мерседес: пешком, верхом или в экипаже. Сам я пришел пешком, в гражданской одежде, чтобы не бросаться в глаза.

Я бродил по дорожкам, как будто восхищаясь цветами и разглядывая статуи. Но это была только видимость — чтобы обмануть других гуляющих. В тот момент у меня и мыслей не было о прелестях искусства и красоте природы, даже о таких ее величественных проявлениях, как укутанные снегом склоны Кордильер. Я думал только о женской красоте, мне не терпелось увидеть ее самый совершенный образец. И я всматривался в каждую женщину, надеясь встретить ту, ради которой пришел сюда.

Вопреки словам Долорес, возможно, Мерседес не всегда может свободно уходить и приходить. Но вскоре время сомнений и догадок кончилось. К моей великой радости, я, наконец, увидел знакомого кучера в черной глазированной шляпе и синем шерстяном жакете, правившего парой лошадей, того самого, который не получил из-за своего опоздания дублон.

С этого мгновения мой взгляд был прикован к карете. Карета была изящной конструкции, вся передняя часть застеклена. Оконное стекло сделало лицо девушки еще прекрасней, придало ему мягкость раскрашенного воска. Мне не нужно было вглядываться, чтобы узнать его. Ошибиться было невозможно: это Мерседес.

Раньше я видел мою сеньориту только в тусклом свете уличных фонарей да в полумраке церковных сводов. Теперь же я любовался ее лицом при свете дня, и мне показалось, что оно стало еще прекрасней. Сверкающие черные глаза, тронутые кармином щеки, нежные губы… Но у меня не было времени вдоволь насмотреться: карета уже миновала меня.

Я успел заметить, что Мерседес в карете одна, её не сопровождают ни сестра, ни слуги. Даже тиа Жозефы с ней нет! Значит, Долорес говорила правду. Бедная Долорес! Я сочувствовал ей, тем более, что подружился с Франсиско.

Карета двигалась медленно. Лошади шли шагом. У меня было время предпринять меры, которые подсказывало благоразумие. Даже у любви есть инстинкт осторожности. Я подумал, что мне следует отыскать уединенный уголок, где я мог бы смотреть, не будучи видимым никем, кроме той, что находится в карете.

Фортуна благоприятствовала мне. Поблизости росло несколько перуанских перечных деревьев, их ветви нависали над дорожкой. В их тени оказалось углубление, тихое, закрытое с трех сторон и, очевидно, никем не занятое. Именно такое место я и искал. Через десять секунд я оказался под ветвями.

Скоро экипаж, по-прежнему медленно двигаясь, вновь поровнялся со мной. Мой взгляд встретился со взглядом Мерседес!

Полуослепленный ее красотой, я стоял, глядя на девушку. Мой взгляд должен был выдавать восхищение, но и страх, охвативший меня. Он был у меня в сердце и, должно быть, отразился в наружности. Это была робость мужчины, который чувствует, что недостоин женщины, которую обожествляет, ибо я обожествлял Мерседес!

Она проехала, а я вдруг почувствовал ужасную досаду. Девушка мне не улыбнулась, как я ожидал. Хотя в ее взгляде я прочел узнавание и еще что-то, оставшееся для меня непонятным.

Предупреждение? Кокетство?

Мысль о том, что это кокетство, обожгла меня. Я смотрел вслед карете в поисках объяснения. Вряд ли я его получу, потому что теперь карета была далеко впереди.

Дальше по аллее я увидел среди деревьев мужчину. Очевидно, он, как и я, ждал. В отличие от меня, он был верхом. Я узнал всадника с первого взгляда. Он тронул лошадь шпорами и подъехал к карете, из окна которой в то же мгновение показалась белая ручка. Я увидел сверкающий драгоценностями браслет и записку, зажатую в тонких пальцах!

Никто не мог принять эту записку быстрее и незаметней, чем мой друг Франсиско — который больше никогда не будет мне другом!

Глава XXIII. ЕЕ ЗОВУТ ДОЛОРЕС

Одно утверждение не вызывает никаких сомнений, оно не тема для обсуждений. Ревность — самое болезненное чувство, на какое способна душа мужчины.

Ее болезненность имеет свои степени, большую и меньшую, ибо у этой ужасной страсти, самомнения, чувства — называйте, как угодно — есть разновидности.

Существует ревность, возникающая после обладания; есть и другая разновидность, коренящаяся в предчувствиях. Моя ревность была именно такой.

Не стану спорить, какая из этих разновидностей хуже. Могу только сказать, что, стоя в тени перуанских перечных деревьев, чувствовал, что вокруг меня собрались все тени смерти и все фурии ада.

Я был разъярен. Меня охватил справедливый гнев к обманувшему меня. Но еще больше я сердился на женщину.

Чего она добивалась, назначая мне свидание? Что выигрывала таким чудовищным обманом?

«В шесть часов на Аламеде!»

Я был на месте, был вовремя; она тоже. С нескольких церквей слышался колокольный звон — шесть часов. Каждый удар словно молотом загонял гвоздь мне в сердце!

Несколько секунд я прислушивался к перезвону. Он казался мне похоронным.

О, что за женщина! Дьявол в ангельском обличий!

Вдруг во мне вспыхнула искра надежды.

Мерседес могла быть только посыльной. Записка могла быть от Долорес, той самой Долорес, которую строго стерегут и которая не может выходить одна. Сестры могли быть сообщницами. У Долорес, которой грозит монастырь, возможно, нет других способов общаться с «керидо Франсиско».

Такое истолкование происшествия было больше приятным, чем вероятным.

Но тут новая мысль пришла мне в голову. Что, если красавец-капитан ухаживает одновременно за обеими сестрами?

Только на мгновение позволил я себе это недостойное предположение.

Мои сомнения разрешил диалог, который я случайно подслушал. И правда оказалась еще более болезненной. Уходя с Аламеды, я знал, что Франсиско Морено любит только одну — и именно ту женщину, которая проехала мимо нас в карете!

А убедился я в этом вот как.

Недалеко от меня в тени дерева находились двое мужчин, которых я не заметил раньше. Один был явно из крестьян; второй, судя ло одежде, мог быть асендадо из провинции, приехавший в столицу. Как ни незаметно передавалась записка, как ни быстро перешла она из рук в руки, эти двое заметили небольшой эпизод.

Поблано, казалось, отнесся к нему как к совершенно обычному происшествию. Но провинциал, богатая одежда которого все же ясно свидетельствовала о деревенском происхождении, удивился.

— Кто она? — спросил он.

— Дочь одного из наших рикос, — ответил поблано. — Его зовут дон Эусебио Вилья-Сеньор. Вы, конечно, о нем слышали?

— О, да. Мы на Юкатане о нем знаем. У него сахарная плантация вблизи Сисала, впрочем, он там редко показывается. Но кто этот счастливец, который станет обладателем прекрасной плантации? Умный парень может заставить ее приносить выгоду, а я, клянусь Богом, никак не могу этого сделать со своей!

— Сомневаюсь, что это сумеет и капитан Морено — если у него даже будет возможность стать ее владельцем. Он не способен приобретать богатства — разве что за столом монте. Но ему все равно не стать владельцем собственности, принадлежащей дону Эусебио Вилья-Сеньор.

— Я, конечно, не знаю обычаев вашего города, — заметил юкатанец, — но мне кажется, у молодого человека есть возможность стать обладателем дочери дона Эусебио. Судя по всему, девушка к нему неравнодушна.

— Ах! — возразил житель Города Ангелов. — Вы там, на Юкатане, простой народ, вы позволяете своим девицам поступать, как они хотят. В Пуэбла, если они не слушаются родителей, их заключают в монастырь. В нашем святом городе их больше десятка. Я слышал, такая же участь ждет и Долорес Вилья-Сеньор, если она будет настаивать на своем желании выйти замуж за того, кому только что передала записку.

— Долорес Вилья-Сеньор? — спросил я, подходя к разговаривающим и бесцеремонно вмешиваясь в разговор, который так заинтересовал меня. — Долорес Вилья-Сеньор? Я вас правильно понял, вы говорите, что имя женщины в карете — Долорес?

— Да, сеньор, конечно! — ответил поблано, который, наверно, принял меня за сумасшедшего. — Долорес Вилья-Сеньор, или Лола, если вы предпочитаете сокращение. Так зовут эту девушку. Карамба! А что в этом странного? Каждый чикитито note 33 ее здесь знает.

Дар речи отказал мне. Больше я ни о чем не спрашивал. Я слышал достаточно, чтобы понять, что был обманут.

В карете проехала женщина, которую я любил.

Она назначила мне свидание на Аламеде. Она передала записку капитану Морено. Эту женщину зовут не Мерседес, а Долорес!

Я стал игрушкой бессердечной кокетки!

Глава XXIV. ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД НА ПУЭБЛА

С этого часа я чувствовал, что в Пуэбла мне не место. Обжегшийся мотылек решил отныне сторониться жестокого огня свечи. Хотя пламя по-прежнему привлекало меня и манило к себе, я решил больше никогда его не видеть. Слишком горячим и безжалостным оно оказалось.

Как легко мне было так говорить, как легко принять решение в первых муках уязвленного тщеславия, когда испытанное несчастье закаляет дух. Но увы! Как трудно исполнять это решение! Такой подвиг не под силу и Гераклу.

Я пытался подкрепить свою решимость размышлениями, приветствовал всякую мысль, которая позволяла стать равнодушным или даже забыть о моей любви.

Все бесполезно. Такие воспоминания может смягчить только время.

Иногда я думал о том, что сумел, пусть ненадолго, заинтересовать такую великолепную, несравненную женщину; и иногда это рассуждение утешало меня. Но все же это была слабая компенсация за принесенную жертву и испытанные страдания.

Напрасно я призывал свою гордость. Раздавленная происшедшим, она попыталась сделать последнее лихорадочное усилие и потонула в сознании унижения.

Неправда то, что мне говорили. Должно быть, мне льстили, льстили те друзья, которые называли меня красивым. По сравнению с Франсиско Морено я все равно, что сатир перед Гиперионом note 34 . Так, наверно, думала и Долорес. Иногда, размышляя об этом, я не мог сдержать злость и начинал обдумывать планы мщения. Месть должна была постигнуть их обоих: и Морено, и кокетку. Но, к счастью, ни один из этих планов не был осуществлен.

Для меня не оставалось иной надежды, кроме отъезда из ненавистного теперь города. Судьба была благосклонна ко мне, предоставив мне вскоре такую возможность. Через три дня после встречи на Аламеде сигнал горна призвал нашу часть к боевой готовности; а на четвертый день мы двинулись к столице Мексики.

Советы мудрого друга и возбуждение, связанное с началом нового этапа кампании, принесли мне временное облегчение. Перед нами была нехоженая тропа, новые возможности для славы, и все должно было кончиться давно предвиденным, давно ожидаемым триумфом — пирушкой в «Залах Монтесумы»!

В другое время я бы остался абсолютно равнодушным к такой перспективе. Теперь же я надеялся отвлечься от мрачных мыслей и душевных терзаний.