Синдром Настасьи Филипповны Миронова Наталья
События в стране между тем разворачивались стремительно. После трех бурных дней с танками на улицах и «Лебединым озером» в телевизоре Советский Союз как-то тихо и незаметно распался. Никого этот распад особенно не озаботил, потому что России грозил реальный голод. Острое ощущение опасности висело в воздухе. Начались перебои с хлебом. Вдруг в одночасье исчез табак. Элла ходила на работу мимо табачного киоска, возле которого, казалось, навечно застыла окаменелая очередь, и благодарила богов за то, что так и не пристрастилась к курению. Но ощущение было такое, будто кто-то из стоящих в очереди вот-вот бросится на нее. Просто так, от безысходности. Просто потому, что она идет мимо, беспечная и свободная, не терзаемая никотиновым голодом, а они стоят тут, в этой безнадежной очереди, и у всех нервы натянуты до предела.
Элла понимала, что это просто фантазия, что ничем табачная очередь ей не грозит, но были и другие опасности, вполне реальные. Общество «Память», фашиствующие молодежные группировки… Элла знала, что 20 апреля, в день рождения Гитлера, его молодые сторонники в стране, победившей фашизм, собирались на Пушкинской площади еще при Брежневе, но тогда это всячески замалчивалось. Теперь появились любберы, фаши, скинхеды… Они выступали совершенно открыто и никого не боялись.
Странное настало время. На телевидении вела передачи темнокожая красавица Елена Ханга. Появился темнокожий актер Григорий Сиятвинда, в футбольной команде «Спартак» забивал голы гениальный легионер-форвард — темнокожий бразилец Луис Робсон. Но в электричках и на улицах убивали таджиков, узбеков, армян. И эти убийства обычно квалифицировали как мелкое хулиганство, совершенное по бытовым мотивам, виновных отпускали, давали им условные сроки. А великий бразилец Робсон в одном интервью признался, что выходит подышать свежим воздухом только после наступления темноты.
Когда Юламей исполнилось четыре года, Элла отдала ее в одну из первых открывшихся в Москве школ китайской гимнастики ушу. Ей хотелось, чтобы дочка могла при случае постоять за себя. Природа наделила Юламей безупречным телосложением и удивительной грацией. До семи лет она росла спокойной, жизнерадостной, послушной девочкой, хотя иногда ей случалось проявлять упрямство. С малых лет она научилась свободно болтать на нескольких языках. В отличие от матери, охотно пила молоко. А потом она пошла в школу.
При всем желании Элла не могла отдать дочку в школу при УПДК. Она и сама понимала, что это было бы неправильно. Девочку надо было постепенно приучать к жизни в реальной стране, а не в теплице. Чуть ли не во дворе пятиэтажки, окруженной со всех сторон «сталинскими» и дореволюционными домами, стояла школа. Привилегированная школа с углубленным изучением английского языка, школа для детей из «сталинских» и дореволюционных домов. Элла отвела в эту школу свою дочку, соблазнившись главным образом ее близостью к дому. Позже она проклинала себя и готова была рвать на себе волосы, хотя и понимала, что в любой другой школе могло произойти то же самое.
Перед приемом в первый класс нужно было пройти собеседование. Элла была спокойна за дочку: Юламей уже умела читать, писать, считать, говорить по-английски. Но пока другие учителя проверяли подготовку Юламей, завуч отвела Эллу к себе в кабинет и начала задавать совершенно нелепые, на ее взгляд, вопросы.
— Почему вы привели свою дочь именно к нам?
— Мы живем в этом микрорайоне, — ответила Элла. — По правде говоря, в одном дворе с вами. Ей будет удобно ходить в школу. И улицу переходить не надо.
— Вашей дочери вряд ли будет удобно в нашей школе, — сказала завуч, окидывая Эллу критическим взглядом. — У нас тут свой специфический контингент учащихся…
Элле казалось, что эта женщина мысленно оценивает стоимость ее туфель и сумочки.
— Насколько мне помнится, в документе под названием «Конституция Российской Федерации» говорится, что все ее граждане равны независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии и так далее. Статья девятнадцатая, пункт второй.
— Да, разумеется, — женщина-завуч недовольно поджала губы. — А ваша дочь — гражданка Российской Федерации?
— А у нас и иностранцам, проживающим на территории России, гарантируются те же самые права, — напомнила Элла. — Но моя дочь, как и я, коренная москвичка. Вот документы.
— А кто ее отец? — продолжала женщина-завуч, не взглянув на документы.
— А вот это, извините, никого не касается. Если вы мне докажете, что в вашей школе нет ни одного учащегося из неполной семьи, я заберу документы, — пообещала Элла. — Но вряд ли вам удастся это доказать.
— Ну а вы сами кто? — спросила напоследок женщина-завуч.
— Как ни странно, я ваша коллега, — ответила Элла с любезной улыбкой. — Преподаю иностранные языки в Университете дружбы народов.
Зачем она спорила, зачем стояла на своем? Надо было бежать из этой школы без оглядки. Но Элла не умела предвидеть будущее, а откровенный расизм женщины-завуча взбесил ее. Она настояла, чтобы ее дочь зачислили в привилегированную школу с углубленным изучением английского языка, стоявшую во дворе ее дома. Как выяснилось много позже, близость к дому была единственным преимуществом этой школы.
Ни ученики, ни учителя не приняли Юламей (в школе ее для краткости сразу стали звать Юлей). Никто не хотел сидеть с ней за одной партой. К ней придирались, ее дразнили, как в свое время дразнили Эллу. Учителя за нее не вступались.
Механизм этой неприязн Элла хорошо себе представляла. Вероятно, дома у этих детей велись те же разговоры, если не про «обезьян», у которых в голове много пустого места, то уж наверняка про славянские яблоки, черные рожи, про «понаехали тут» и прочее в том же духе. Позиция учителей ее поражала. Все-таки их чему-то учили. Они должны были что-то знать и понимать в своей профессии. Но, с другой стороны, и преподаватели УДН, рассуждавшие об «обезьянах» и славянских яблоках, тем более должны были соображать. Ей вспомнился детдом, фильм «Цирк», воспитатели и нянечки, умиленно плакавшие над страданиями киношного негритенка. Чему удивляться? Ничего не изменилось.
Элла учила дочку не обращать внимания, когда ее дразнят, не верить всем тем глупостям, что о ней говорят, и никогда первой не лезть в драку: давать сдачи только в ответ на нападение. Пару раз ее вызывали в школу с жалобой на то, что ее дочь жестоко дерется. Элла каждый день расспрашивала Юламей, как прошли занятия в школе, и была готова к ответу.
— Скажите вашим детям, чтобы оставили мою дочь в покое, и никаких проблем не будет. Я рада, что Юля умеет дать сдачи. Она занимается восточной гимнастикой, это искусство самообороны. Самообороны, запомните это. Если ее не трогать, и она никого не тронет.
Юламей терпела молча. Она еле отсиживала уроки и бежала домой к матери. Элла начала осторожно делиться с ней воспоминаниями о своем детдомовском детстве.
— Не обращай внимания, Юленька, — говорила она, поглаживая непокорные кудри дочери. — Ты, главное, учись. Слушай внимательно на уроках. Школу надо просто окончить и забыть, как дурной сон. Но без школы никуда не денешься. Ни в один институт не возьмут.
— А зачем надо в институт? — спрашивала Юля. Она привыкла, что так ее зовут в школе.
— Чтобы стать самостоятельной. Ни от кого не зависеть. Вот посмотри на меня. Из нашего детдома, ну, из моего выпуска, я одна поступила в институт. Я точно знаю, я навещала учительницу французского, пока она не умерла. Все разбрелись кто куда, работают бог знает где, многие в тюрьме. А я учу студентов, перевожу, неплохо зарабатываю, все меня уважают. Вот докторскую диссертацию готовлю. Только не говори никому, это пока секрет.
В 1998 году неожиданно вновь появился Лещинский. Десять лет он не давал о себе знать, а четырнадцатого августа 1998 года позвонил Элле прямо в дверь квартиры.
— У тебя деньги есть? — спросил он, не здороваясь.
— Есть, а что случилось? — Элла страшно перепугалась. К счастью, десятилетняя Юламей ушла заниматься в свою спортивную секцию. — Тебе деньги нужны? Я тебе должна… уж не знаю сколько, я совершенно запуталась с этими реформами.
— Тебе деньги нужны, — сказал он жестко. — Давай все, что есть.
— Доллары или рубли? У меня есть доллары…
— Рубли. А на книжке есть?
— Есть.
— Идем, — приказал он. — Снимай все. Ни о чем не спрашивай. Я тебе все верну.
Ошеломленная Элла покорно взяла сберкнижку и пошла с ним в Сбербанк, который все еще по привычке называла сберкассой.
— Закрывай вклад, — сказал Лещинский.
— Может, оставить хоть сотню?
— Не стоит. Бери все.
Элла заполнила расходный ордер, ликвидировала книжку и, не отходя от кассы, отдала ему все свои сбережения. Кассиры, видимо, что-то знали: косились на них и перешептывались.
— У меня даже на хлеб не осталось, — пожаловалась Элла.
— У тебя дома нет хлеба?
— На сегодня есть, но завтра…
— Не беспокойся, я тебе сегодня же все верну. Извини, я очень тороплюсь. До дому провожать не буду.
Он сел в свою машину — теперь это была иномарка — и уехал. Элла долго смотрела ему вслед. Он сильно изменился. Похудел и загорел. Наверно, все-таки побывал в Южной Африке. Она знала, что дипломатические отношения с ЮАР были установлены в начале девяностых. Ей даже заказывали какие-то переводы с африкаанс.
Ей стало грустно и все-таки немного страшно. Не только Феликс, вся жизнь изменилась. Она ни за что не поверила бы, что когда-нибудь расстанется со своей верной «Эрикой» в аккуратном рыжем чехольчике, похожем на щенка. Но с легкой руки Лещинского она уже десять лет работала на компьютере и теперь не представляла, как ей удалось столько лет проработать на машинке. «Эрику» она еще долго держала дома: вдруг компьютер сломается? Но он не ломался, и в конце концов машинку пришлось просто выставить на подоконник в подъезде. Кто-то ее унес. Элла пропустила все сроки, когда ее еще можно было продать.
Придя домой, Элла стала ждать. А что ей еще оставалось? Она не боялась, что Феликс обманет ее, исчезнет с ее деньгами. Даже если бы он исчез, она столько ему задолжала, что сочла бы это справедливым. Помимо рублей, у нее дома были еще доллары: около трех с половиной тысяч. Элла почему-то боялась отдавать доллары в банк. Наверно, по старой советской привычке, хотя держать их дома, в квартире на первом этаже, тоже было страшно. Элла не верила никаким «Чарам» — «Властилинам», не соблазнилась ни «Тибетом», ни «МММ», хотя ее уговаривали многие сослуживцы. Однажды она отвозила законченный перевод какому-то клиенту на проспект Мира, и ее поразила длиннейшая очередь, стоявшая на солнцепеке у дверей «Тибета». Для Эллы это означало только одно: людям нечего больше делать. Некуда девать деньги.
Когда «пирамиды» одна за другой стали рушиться, она ощутила несвойственное ей легкое злорадство, хотя виду не подала. Некоторые ее сослуживицы плакали, всем, кто готов был слушать, рассказывали, как много они потеряли, а на Эллу даже слегка обижались, завидовали, что вот она одна оказалась такой умной (они говорили «хитрой»). Она лишь пожимала плечами. Пусть думают что хотят.
Феликс не исчез, он вернулся ближе к вечеру. Опять позвонил прямо в дверь. На этот раз Элла его караулила и из окна первого этажа легко заметила подъехавшую к дому иномарку.
— Юля, посиди у себя, — велела она дочери.
И, конечно, добилась обратного результата: любопытная Юламей вылетела следом за ней в прихожую.
Феликс вошел и прямо на пороге протянул Элле пухлый конверт с деньгами.
— Здесь полторы тысячи долларов, — сказал он. — В понедельник твои рубли будут стоить в три раза дешевле.
— А вы кто? — спросила Юля, выступая из-за материнского плеча.
Этой минуты Элле не суждено было забыть. Две пары совершенно одинаковых зеленых глаз с золотистыми искрами уставились друг на друга.
— Я? — Феликс не сразу справился с голосом. — Я друг твоей мамы. Меня зовут Феликс. А тебя — Юля?
— Дру-у-уг? — недоверчиво протянула Юля, не отвечая на вопрос. — А почему вас раньше не было?
— Я был, — улыбнулся Феликс. — Только я уезжал. Я работал за границей. И опять придется ехать. Я скоро опять уезжаю.
— А почему «придется»? — продолжала расспрашивать Юля. — Разве вам не хочется? За границей клево.
— Клево, — согласился он. — Но там, где я работаю, климат очень тяжелый. Я работаю консулом в Йоханнесбурге. Там очень жарко. Ну, я пойду, — повернулся он к Элле, которая стояла ни жива ни мертва. — Мне нужно спешить.
— Спасибо тебе, — опомнилась она наконец. — Как тебе это удалось? Всюду слухи ходят, сегодня с утра все обменники закрыты. Это уж верный признак…
— У нас в МИДе есть обменник, и он открыт, — сказал Феликс. — Я еле успел. До свиданья. До свиданья, Юля, — кивнул он дочери.
— До свиданья, — все так же недоверчиво ответила Юля.
Он скрылся за дверью. За тяжелой дверью из настоящей дубовой доски, обитой дерматином, установленной мастером-ремонтником из посольства, чьего имени Элла так и не узнала. Второй такой двери не было во всем доме.
Эллу неудержимо затрясло, она закрыла лицо руками.
— Мам, ты чего? — спросила Юля. — Ты плачешь, мам?
Округлив глаза, она отправилась следом за матерью в большую из двух комнат, служившую гостиной, столовой, кабинетом и спальней самой Элле. Меньшую комнату она целиком отдала дочери.
— Ты из-за него плачешь? Из-за этого дядьки? — удивилась Юламей.
— Не смей так говорить! — рассердилась Элла. — Феликс Ксаверьевич — мой лучший друг! Он мне работу давал, когда я с голодуумирала! Он помог мне купить эту квартиру! Этот компьютер мне подарил! И вот сейчас наши деньги сохранил. А ты — «дядька»…
— Да ладно, мам, — Юля села рядом и прижалась к матери. — Ты же говорила, нам никто не нужен.
Элла обняла ее, они обе забрались с ногами на диван.
— Оказывается, нужен, — грустно сказала Элла. — Нет, мы бы, конечно, и сами справились, но ты все-таки запомни: его зовут Феликс Ксаверьевич Лещинский. Он был моим преподавателем в университете. А потом мы стали просто друзьями. Вместе работали. А сейчас он работает нашим консулом в Йоханнесбурге.
— Это там, где апартеид? — деловито осведомилась Юламей.
— Там был апартеид, — поправила ее мать. — А теперь нет.
— Мам, ты так говоришь, будто этот твой Ксаверьевич отменил апартеид, — засмеялась Юля.
— Так и есть, — серьезно ответила Элла. — Честные люди всего мира боролись с апартеидом. В том числе и Феликс Ксаверьевич.
— Ну ладно, ладно, — примирительно кивнула Юля. — Мам, я есть хочу. Поздно уже, а мы не ужинали.
— Идем. — Элла поднялась с дивана. — Эх, надо было его хоть на ужин пригласить!
Юля промолчала. Она не была жадной, но ей не хотелось приглашать на ужин чужого дядьку, пусть даже он самый выдающийся в мире борец с апартеидом. Ей не хотелось ни с кем делить свою маму. Ей было так хорошо вдвоем с мамой в маленькой уютной квартирке! Казалось, так будет всегда.
Раз уж не удалось поблагодарить его толком при встрече, Элла решила позвонить Феликсу. Теперь у всех появились мобильные телефоны, но номера она не знала, поэтому позвонила по домашнему. Ответил женский голос, и Элла чуть было не бросила трубку, но напомнила себе, что она не девчонка, поздоровалась и вежливо попросила Феликса Ксаверьевича.
— А зачем он вам? — вполне недружелюбно ответил голос в трубке.
— Я его бывшая коллега, — опешила Элла. — По УДН. Просто надо поговорить.
— Знаем мы таких коллег! — взвизгнул голос в трубке. — Думаешь, я не знаю, кто ты такая? Жидовка черномазая! И не смей сюда больше звонить!
Элла молча положила трубку. Такого она не ожидала. Она-то надеялась, что его жена ничего не знает, а оказывается… Она твердо сказала себе, что не будет плакать.
Феликс оказался прав: семнадцатого августа коридор «один к шести» рухнул, цена доллара взлетела, те деньги, за которые он в пятницу выручил ей полторы тысячи, сегодня не стоили и трети этой суммы. В университете опять стали задерживать зарплату, но к этому ей было не привыкать. Хуже было то, что переводы иссякли в одночасье. Бизнесмены замораживали сделки, приостанавливали договоры, никто не знал, сколько придется платить за заказанный товар.
Но Элле вдруг позвонили из МИДа и предложили перевести пространный доклад о разработке недр в ЮАР. Она сразу поняла, что это Феликс о ней позаботился, и согласилась. Платили вдвое меньше, чем она обычно получала за подобные переводы, но это было лучше, чем вообще ничего. А поскольку доклад был отменно длинен, она все-таки получила приличную сумму. Потом позвонили с интернет-портала «Инопресса» и попросили перевести статью с африкаанс, а узнав, что она владеет европейскими языками и умеет работать оперативно, ее просто забросали заказами. Так Элла обрела аналог давным-давно скончавшегося еженедельника «За рубежом». Она не сомневалась, что и это — дело рук Феликса.
На еду хватало, но на одежду и обувь быстро растущей девочке приходилось потихоньку менять доллары. Для себя Элла давно уже решила, что ей ничего не надо.
Постепенно жизнь входила в обычную колею, российский бизнес оправлялся от шока. Вернулись прежние заказчики. Когда появились банковские гарантии, а доллар начал понемногу падать в цене, Элла разделила свои деньги на три, как говорилось по-модному, «корзины» и решилась положить накопленное в несколько банков, чтобы не все враз потерять в случае чего.
Юламей хорошо училась, хотя по-прежнему тяготилась школой. Элла с легкой улыбкой превосходства отмечала, что из всех учащихся привилегированной школы с углубленным изучением английского языка одна только ее дочь свободно говорит по-английски. Ее выдвигали вперед, как боевого слона, всякий раз, когда в школе появлялась какая-нибудь иностранная делегация. В остальное время ее старались игнорировать. К великому огорчению Эллы, она так и не завела друзей, не ходила на школьные вечеринки, никто не приглашал ее на танцы.
— Мамочка, мне гораздо лучше дома с тобой! — уверяла она Эллу.
— Так будет не всегда, — отвечала на это Элла. — Я уже старая…
— Нет, мамочка, ты новая! — кричала Юламей, упрямо топая ножкой. — Нам с тобой так хорошо! Правда, нам никто не нужен?
— Правда, — вздыхала Элла.
На самом деле ей нужен был Феликс. Много лет она старалась не думать о нем, но после той встречи в августе девяносто восьмого, за два дня до дефолта, с ней что-то случилось. Теперь она думала о нем постоянно, гнала от себя эти мысли, но ничего с собой поделать не могла. Она с ужасом ощущала, что впервые в жизни хочет его как мужчину. Ей было за сорок, и тут вдруг ее тело взбесилось и предало ее. И еще ее мучило воспоминание о том кошмарном телефонном разговоре с его женой. Как он мог жениться на женщине, способной назвать другую женщину, пусть даже ненавистную любовницу своего мужа, черномазой жидовкой? И как она узнала? Выходит, она все это время знала? Наверное, кто-то на кафедре что-то заподозрил и «стукнул» ей, хотя они с Феликсом были очень осторожны. А впрочем, какое там осторожны, ведь он открыто предложил отвезти ее домой, когда она приезжала отпуск оформлять! Все это видели и слышали. Наверное, тогда и «стукнули».
Господи, а ведь она в тот день позвонила, чтобы поблагодарить его! Вот и отблагодарила, нечего сказать! Интересно, жена в тот раз что-нибудь ему сказала? Может, устроила сцену? Элла думала об этом с содроганием. Нет, скорее всего, жена ничего ему не сказала. Иначе он нашел бы способ дать о себе знать. Надо забыть о нем. Как можно скорее забыть. Надо просто жить и думать только о Юле. Ведь она затеяла эту связь только ради дочери, так? Вот и надо думать о дочери. Скорей бы она эту постылую школу окончила, думала Элла, а там уж они найдут чем заняться.
Если бы она знала! Если бы могла заглянуть в будущее, если бы прислушалась тогда к словам завуча, она ни за что не отдала бы дочку в эту школу! Ведь есть же в Москве хорошие школы, порядочные учителя. Вот по радио выступают, о «школе сотрудничества» рассказывают. Хотя, возможно, в любой другой школе случилось бы то же самое.
После памятной встречи четырнадцатого августа девяносто восьмого прошло пять лет. Седьмого ноября Юламей должно было исполниться шестнадцать.
Но то, что произошло, случилось раньше. В начале сентября.
Глава 7
Как и ее мать, Юламей рано начала хорошеть и становиться женщиной. Она была выше ростом, тоньше, стройнее, но и у нее к двенадцати-тринадцати годам уже оформилась женственная фигура с маленькими изящными выпуклостями в нужных местах. Она как-то умудрилась миновать стадию подростковой неуклюжести: то ли благодаря природным данным, то ли — гимнастике ушу, которой занималась с раннего детства.
Человеческая природа такова, что все это не могло пройти незамеченным. В глазах мальчишек-акселератов Юламей была лакомым кусочком. К тому же она была «черной»: по их понятиям, всосанным из напоенного фашизмом воздуха, с ней можно было делать все, что угодно. И вины никакой. Ведь у таких, как она, это в крови.
Но Юламей здорово умела драться, и им пришлось придумать, как «обесточить» ее заранее.
Этот учебный день завершался сдвоенным уроком физкультуры. Было тепло, поиграли в баскетбол на свежем воздухе. Урок окончился, мальчики и девочки разошлись по раздевалкам в разных концах физкультурного зала, постепенно все оделись и ушли домой. Только Юламей задержалась в раздевалке: она никак не могла найти одну туфлю. Она была не в тех отношениях с одноклассницами, чтобы спрашивать: «Кто-нибудь видел мою туфлю?» Она выждала и стала искать туфлю, когда все ушли, а она осталась в раздевалке одна. Туфля обнаружилась за батареей. Юламей наклонилась и стала ее вытаскивать.
Она насторожилась, но все-таки слишком поздно. Что-то сильно ударило ее сзади по темени, она на несколько мгновений потеряла сознание, а когда очнулась, на нее уже навалились четверо. Ее держали за руки и за ноги.
— Очухалась? — ухмыльнулась ей в лицо нахальная рожа Тольки Рябова, самого наглого и противного мальчишки в классе. — А то трахать телку в отключке — никакого кайфа.
Юламей попыталась закричать, но ей уже зажимала рот чья-то рука. Другие руки тискали ее тело, разрывали одежду. Держали ее крепко, но она тем не менее начала яростно вырываться.
— Давай, давай, подергайся, веселее будет, — продолжал Толя Рябов. — Чур, я первый!
Он спустил штаны и грубо овладел ею.
— Надо же, целка! Кто бы мог подумать?
— Ты че, недоволен? — спросил Сеня Потапчук, прижимавший к полу ее ноги.
— Да нет, я не жалуюсь. Давно надо было лишить шлюху того, что ей совершенно ни к чему. Ты чего дергаешься-то, дура? — повернулся он к Юламей. — Могла бы спасибо сказать!
Она ухитрилась укусить за руку того, кто зажимал ей рот, — Димку Ермошина. Вцепилась зубами ему в ладонь изо всех сил и не отпускала. Он завопил от боли.
— Не ори, — проворчал Рябов и ударил Юлю по лицу.
— Она мне руку прокусила!
— Держать надо было лучше, — буркнул Рябов и ударил ее еще раз.
Она опять потеряла сознание, а когда очнулась, Рябов уже отвалился, верхом на ней сидел Потапчук. Он был крупнее, грубее. С ней что-то случилось, она больше не могла кричать. Дыхание вырывалось у нее изо рта беспомощным бульканьем. Но она продолжала сопротивляться. Вырвала руку у того, кто держал ее за руки — Витьки Кулакова, — и вцепилась в лицо Потапчуку. Он сломал ей руку. Она слышала, как хрустнула кость. Потом ее ударили ногой — один раз, другой, третий. Один удар пришелся в лицо, глаз взорвался болью и ослеп.
Опять поменялись. Кулаков. Ее стали поражать обмороки, но, приходя в себя, она всякий раз начинала слепо и неистово сопротивляться.
— И чего ты метусишься? — донесся до нее голос. Чей, она уже не разобрала. — Расслабься и получай удовольствие!
Новый голос:
— Я не могу!
Голос Ермошина. Взрыв смеха.
— Давай, давай, старик! Откосить хочешь? Давай, мы тебе дорожку протоптали!
Новое омерзительное прикосновение. Слабое на этот раз. У нее там все уже было одной сплошной пылающей раной, но все-таки она почувствовала. У него не получилось, он беспомощно тыкался в нее, изображая половой акт. Потом он отпрянул, и его вырвало. Друзья смеялись над ним, называли слабаком. Последний удар, и они ушли.
На этот раз Юламей не потеряла сознания. Она только сделала вид, что лишилась чувств. Когда они ушли, она поднялась, и кое-как, сгибаясь в три погибели, натянула разорванное платье на одно плечо. Она сама не знала, как ей удалось добраться до дому. Слава богу, это было близко. На нее глазели прохожие, она никого не замечала. Вползла в подъезд, дотянулась не сломанной рукой до звонка своей квартиры и привалилась к нему всем телом.
К счастью, у Эллы был неприсутственный день. Она открыла дверь, и закричала от ужаса, но тут же зажала себе рот рукой. Она сразу все поняла. Попыталась втащить дочь через порог, но Юламей глухо застонала. Сама не зная как, Элла все-таки сумела завести ее в квартиру. Юля сползла по стене на пол прямо в прихожей, мать принесла и подложила ей под голову диванную подушку, укрыла ее пледом.
Потом она взяла телефон и вызвала «Скорую».
— Изнасилование, — сказала Элла в трубку, сама не узнавая своего голоса. — Девочка, пятнадцать лет. Она избита. Я не знаю, что у нее сломано. Рука — точно. Что-то с глазом. Не знаю. Это моя дочь. Говорить не может. Зовут Юламей Королева. Ю-ла-мей. У нее нет отчества. Да, москвичка, а какое это имеет значение? Да, у нее есть страховка. РОСНО. Нет, я не буду сейчас смотреть номер полиса, мне не до того. Что? Как меня зовут? Королева Элла Абрамовна.
Продиктовав адрес, Элла опять повернулась к Юле. Надо было собрать какие-то вещи, надо было взять деньги, найти страховой полис, но сначала она подошла к дочери и присела на корточки.
— Юленька, ты меня слышишь?
Один зеленый глаз приоткрылся. Элла взяла девочку за руку.
— Юленька, послушай. Можешь сжать мою руку?
Пальцы дочери слабо шевельнулись в ее руке.
— Ты знаешь, кто это сделал? Если да, сожми мне пальцы. Ну хоть шевельни, я почувствую.
Опять она ощутила слабое движение.
«Да».
— Хочешь их наказать?
«Да».
— Сколько их было? Можешь показать?
Она разжала руку и увидела, что Юламей показывает ей четыре пальца.
— Ладно, ни о чем пока не думай, мне надо кое-что собрать.
Но Юля беспокойно зашевелилась, что-то показала рукой. Элла не сразу поняла.
— Ты хочешь что-то написать?
Она снова взяла дочь за руку, и пальцы сказали ей «да».
— Ладно, попробуем.
Элла принесла блокнот, но он оказался слишком мал для нескоординированного, дрожащего движения руки Юламей. Тогда Элла взяла несколько листов писчей бумаги и подложила под них большую книгу. Слепо, словно паучьей лапкой, Юламей вывела на бумаге четыре фамилии. На каждую ей требовался отдельный лист. Она знаком показала, что ей нужна еще бумага, и на пятом листе написала: «Раздевалка физ…» Потом она потеряла сознание.
Элла словно оледенела. Свою страшную вину ей еще предстояло осмыслить. Она не могла нагружать дочку своим покаянием, своими слезами. Двигаясь как автомат, она взяла документы дочери, ее и — на всякий случай — свой страховой полис. Наверно, одежда Юле не понадобится. Элла хотела взять кое-что для себя, она не собиралась расставаться с дочерью ни на минуту, но никак не могла сообразить, что ей нужно. Ничего ей не нужно. Она взяла все деньги, какие были в доме, захватила сберкнижки. Деньги точно понадобятся. Потом она торопливо переоделась, и тут в дверь позвонили.
Приехал пожилой врач — мужчина — и молодая медсестра. Врач осторожно осмотрел Юлю.
— Рука сломана, — объявил он. — Два или три ребра, сейчас трудно сказать. Челюсть вывихнута. Трахея смещена. Глаз очень плох, но ничего конкретного сказать не могу. Наверняка сотрясение мозга. О внутренних разрывах пока судить трудно. Надо везти в Склиф.
— Да, да. Я только хочу позвонить в милицию.
Элла набрала номер районного отделения и попросила опечатать место преступления: женскую раздевалку школьного спортзала. Дежурный долго тянул волынку, говорил, что без санкции старшего он не может, а старшего нет на месте. Врач отнял у Эллы трубку.
— Дежурный? — спросил он. — Как фамилия? Звание? А теперь слушай меня, капитан Колобов. С тобой говорит врач «Скорой помощи» Бубелец Юрий Афанасьевич, полковник медицинской службы. Слушай мою команду: сейчас ты лично побежишь эту раздевалку опечатывать. Дежурство бросишь и побежишь, как наскипидаренный. И старшой твой за тобой вдогонку. А не побежишь — я тебе фуражку на уши натяну. Я тебе ее в жопу затолкаю и из глотки выну, ты понял? Я в Афгане и не такое проделывал, меня до сих пор весь Кабул помнит. Живо давай, чтоб одна нога здесь, другая там. Заявление мы тебе после занесем, у меня тут девчонка пятнадцатилетняя кровью истекает. Что? А не надо тебе ждать, пока из больницы сигнал поступит. Тебе мать позвонила, считай, сигнал уже поступил. Нет, потерпевшая без сознания. Но жить будет, это я тебе обещаю. Дуй давай.
Напоследок врач обложил капитана Колобова таким затейливым матом, что даже Юламей приоткрыла единственный зрячий глаз. Сестра уже ввела ей в вену иглу капельницы, накрыла лицо маской. Врач вызвал из машины шофера, вдвоем они бережно, не касаясь сломанных костей, уложили девочку на носилки, вынесли из дома и загрузили в фургон «Скорой помощи».
— Я поеду с вами, — сказала Элла.
— Само собой.
Врач подсадил ее в фургон. Шофер врубил сирену, и фургон сорвался с места. Добирались долго: в городе были пробки, и никто не хотел уступать дорогу «Скорой». В одном месте пришлось даже проехать по тротуару. Элла не выпускала руку Юламей, и та изредка слабо пожимала ей пальцы.
— Вы… вот что… — сказал по дороге Бубелец Юрий Афанасьевич, полковник медицинской службы. — Вы, как я понимаю, будете в суд подавать, так?
— Так, — ответила Элла, и Юламей шевельнула пальцами у нее в руке.
— Тогда вам нужен адвокат.
— Зачем нам адвокат? Не нас же будут судить!
— Поверьте моему опыту. Я уже не раз в судах показания давал. Нужен представитель интересов потерпевшей. Вот, если хотите, могу рекомендовать.
И Юрий Афанасьевич протянул Элле визитную карточку. Она спрятала ее в сумку, не глядя.
В приемном покое, пока Юламей перекладывали на каталку и выясняли, как ее зовут (по телефону, конечно, записали «Юмалей»), Элла подошла к женщине-врачу.
— Доктор, я могу остаться с дочерью?
— Только не в операционной.
— Да, я понимаю. В палате.
— Сначала мы ее осмотрим. Если надо, прооперируем. Подождите здесь. Мы вас позовем.
— Дайте ей обезболивающее, — попросила Элла.
— Это само собой.
— Меня в свое время зашивали без наркоза, — сказала Элла. — Считалось, что баба должна терпеть.
Женщина-врач окинула ее внимательным взглядом и все поняла без слов.
— Доктор, у меня есть еще просьба. Вы ведь будете делать фотографии, брать сперму на анализ… Можете составить заключение в двух экземплярах?
— Зачем это вам? — удивилась женщина-врач.
— Моя дочь хочет наказать своих обидчиков. Она успела мне об этом сказать. Мы подадим в суд…
— У нас никогда ничего не пропадает, — женщина-врач даже обиделась.
— И все-таки, доктор, я вас очень прошу. Это единственное, что я могу сделать для дочери. Родители этих… мальчиков попытаются защитить своих сыновей. Я вам верю, но не хочу, чтобы кто-то из ваших сотрудников поддался искушению, — решительно проговорила Элла.
— Документы могут пропасть у следователя, — возразила женщина-врач. — Чаще всего пропадают.
— Тем более мне важно, чтобы с самого начала было известно: второй экземпляр существует. Я приведу нотариуса, и мы заверим его подлинность.
— Хорошо, — кивнула женщина-врач. — Ну, что там с именем? — повернулась она к администратору.
— Все записали. Юламей Королева. Отчества нет.
— Не до отчества сейчас. Поехали.
И Юлю увезли. Элла осталась ждать в приемном покое. На нее навалилась черная туча, весившая тысячу тонн. Как она могла отдать девочку в эту проклятую школу? Ведь ей же говорили. Ее заранее предупреждали, а она… О Конституции рассуждала. Права качала. Идиотка. Криминальная идиотка. Нет, только не плакать.
Время шло, она вытягивалась и вскакивала всякий раз, как открывались двойные белые двери, ведущие во внутренние покои, но к ней никто не выходил. Она вынула сотовый телефон и позвонила на работу. Сказала, что у нее дочь попала в больницу, поэтому завтра она на работу не выйдет. Ее обещали «прикрыть».
К ней подошел человек в форме.
— Вы Королева?
— Да. — Она снова вскочила.
— Да вы садитесь. — Офицер усадил ее и сел рядом. — Майор Воеводин. Что вам известно?
— Мою дочь изнасиловали четверо в раздевалке после урока физкультуры.
Элла говорила, а сама не сводила глаз с заветных дверей. Их все время кто-то заслонял.
— Не отвлекайтесь, — сказал он. — Еще не скоро. Откуда вы знаете, что их было четверо?
— Она сама мне сказала. То есть говорить она не могла, но дала понять. Вот, она даже фамилии записала. — Элла вынула из сумки сложенные листочки с фамилиями, коряво написанными рукой Юламей.
— Стойкая девочка, — заметил он. — Будем заводить дело?
— Да. Она этого хочет. И я хочу.
— Нам с вами придется пройти в отделение, протокол составить. Да не волнуйтесь, это прямо здесь, в Склифе. Сюда часто криминал привозят.
— Я не хочу уходить. Вдруг врач выйдет…
— Не беспокойтесь, мы все успеем. Это еще часа на три, не меньше. Я предупрежу администратора, в крайнем случае, нас найдут.
В отделении Элла еще раз изложила все, что ей было известно. Майора Воеводина интересовало все: как Юламей училась, как к ней относились ученики и учителя.
Элла рассказала ему про капитана Колобова из районного отделения, который не хотел опечатывать школьную раздевалку. Воеводин при ней позвонил в отделение и подтвердил, что раздевалка опечатана.
— Мы пошлем туда экспертов, — сказал он. — Судя по всему, мальчишки резинками не пользовались, бросили все, как есть, и ушли. Балбесы! Но вас я хочу еще раз спросить: будем заводить дело?
— Я же сказала: да.
— Сплошь и рядом потерпевшие забирают заявления, и вся наша работа идет насмарку. А нам, между прочим, четыре вида спермы выделять. Анализ дорогой.
— Я заплачу, — сказала Элла.