Командоры полярных морей Черкашин Николай

Глава девятая.

ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

Подводный «карлик» вплыл в морскую пещеру на последних оборотах винта и тут же заскреб килем о грунт. Для пущей надежности Кондратьев заполнил балластную цистерну, и теперь можно было не беспокоиться, что «щупак» стронется с места и волны вынесут его в море.

— Если мы добудем на острове паливо, — сказал Смоляк, — у нас будет шанс уйти к англичанам на Мальту.

Кондратьев промолчал. После норвежского бота он не загадывал так далеко. Да и в голове бились мысли не о соляре, а о глотке пресной воды, которая смыла бы соль в пересохшей гортани.

Задраив входной люк, они спрыгнули в теплую воду и выбрались из грота по пристеночным камням

Ночная темень уползала на запад. Светало быстро и ясно. Беглецы поднимались по крутой каменистой тропе, готовые к любой неожиданности. Но когда из-за полуразрушенной каменной ограды раздался раскатистый, в три коленца, вопль петуха, Кондратьев замер как вкопанный, и впервые за много месяцев губы его растянулись в улыбке.

— Когут! — радостно подтвердил услышанное Ян. Остров был явно обитаемым, и крик петуха обещал по

меньшей мере глоток чистой холодной воды. Оба осторожно заглянули за ограду, грубо сложенную из дикого камня. Сквозь колючие заросли они увидели бетонированный дворик с пятью абрикосовыми деревьями в круглых прорубях, за ними белостенную хибару под односкатной черепичной кровлей. Но самое главное, к чему сразу приковались их глаза, была вода, поблескивавшая в поилке для кур и индюшек.

Из домика вышла черноволосая женщина с миской зерна и стала разбрасывать корм птицам

— Франческа! — окликнула ее старуха, выглянувшая из окна, и произнесла непонятную фразу.

— Франя! — блаженно улыбаясь, повторил имя женщины Смоляк Он так и окликнул ее из-за ограды:

— Бон жиорно, Франя!

Женщина вздрогнула и едва не просыпала корм. Тот скромный запас итальянских слов, которым они обзавелись в Кампо Бьянко и Специи, едва позволил объяснить перепуганным рыбачкам, что они моряки и что их «мотоскафо» — корабль — сыграл «буль-буль».

— Тедеско? (Немцы?) — настороженно спросила старуха.

— Нон. Руссо, — ответил Кондратьев, перелезая через ограду.

— Руссо? — вопросительно глянула на мать Франческа.

— Мессина, — пояснила ей та.

— А-а!.. — просияла рыбачка, и Кондратьев понял, что и она тоже слышала, как русские моряки спасали жителей Мессины в сильнейшее землетрясение. Он даже вспомнил год — 1908-й. Рыбачки вынесли им кувшин холодной родниковой воды, а потом накормили баклажанами, запеченными на угольях вместе с кальмарами. И по кружке домашнего красного вина поставили на садовый стол, грубо сколоченный из старых корабельных досок

Пришла соседка — загорелая до черноты рыбачка средних лет, протянула Кондратьеву загрубелую от неженской работы ладонь, назвалась Терезой и так стрельнула очами, что у того сладко заныло сердце… Вскоре за столом под сенью виноградника собралась вся рыбацкая деревушка: явились еще две старухи, убеленный сединами падрино (дедушка — итал.) прибежала девочка с двумя голоштанными мальцами. Из общей весьма оживленной и не очень вразумительной беседы выяснилось самое важное: никаких военных на острове нет. Еще нечаянные гости узнали: мужья молодых рыбачек взяты в армию и вот уже третий год нет от них никаких вестей. Остались от них лишь девочка у Терезы да двое малышей у Франчески.

Как ни устали Кондратьев со Смоляком, но после столь радушного приема взялись налаживать хозяйство, давно забывшее умелую силу мужских рук. Первым делом друзья придали устойчивость колченогому столу. Потом приладили жерди для просушки сетей. Смоляк полез на крышу поправить черепицу, сбитую недавним штормом, а Тереза увела Кондратьева на свой двор чинить сломавшийся колодезный насос. Ужинали все вместе, но заночевали каждый у своей хозяйки.

И началась райская жизнь посреди военного ада… По утрам Тереза будила Кондратьева, все еще не отоспавшегося за годы хронического недосыпа, жарким поцелуем и множеством непонятных ласковых слов. Сбежав по мощеной тропе к морю и бросившись с размаху в лазурно-прозрачную воду, сквозь которую играли-пересверкивали белые в зеленой бахроме камни, он резвился, как дельфин. Потом поднимался к накрытому в винограднике столу, где его поджидал прямо-таки библейский завтрак: испеченная на угольях пшеничная лепешка, кусок овечьего сыра и пригоршня маслин. Запив еду кружкой молодого вина, Кондратьев принимался за неизбывные хозяйские дела… За полмесяца блаженной жизни он отремонтировал Терезе прадедовскую механическую крупорушку, подмуровал овчарню, залатал у рыбацкого бота пробитое днище, нарубил запас дровишек из крепкого, как железо, прокаленного солнцем суходрева…

В полуденное пекло деревушка погружалась в сон сиесты. Кондратьев и Смоляк проводили ее в прохладе каменного дворика Франчески — под сенью виноградных листьев. Потягивая винцо, наполовину разбавленное родниковой водой, они строили планы на ближайшее будущее — как покинуть остров и где искать встречи с союзниками. Ни одна из здешних лодок не годилась для сколь-нибудь серьезного плавания. Остров Ризо оборачивался для них хоть и спасительным, но тупиком

От хорошей жизни и избытка времени их обоих потянуло на политику. Смоляк допытывался:

— Почему Сталин не спас Польшу, когда Гитлер напал на нас? Дали бы немцам общий отпор и война бы заглохла.

— Но согласились бы генералы твоего правительства, — резонно возражал Кондратьев, — воевать вместе с тем самым Буденным, которого они едва остановили на Висле?

— Может быть, и не согласились, если бы это был именно Буденный. Но зачем Советы нанесли Польше удар в спину, когда она билась с Гитлером?

— Наши войска вошли в Польшу, когда ее уже покинуло собственное правительство. Немцы почти беспрепятственно ринулись на восток… Тебе было бы легче, если бы Гудериан двинул на нас свои танки не из-под Бреста, а из-под Минска? Ведь граница проходила именно там. И Москвы бы они достигли тогда не в октябре, а где-нибудь в августе или еще раньше. Вот тогда бы война с Гитлером заглохла в его пользу раз и навсегда. И мы бы не пили с тобой это вино на этом прекрасном острове.

— Проклятый остров! Хлопцы воюют, а мы прохлаждаемся…

— А как же Франя?

— О, Франя! Это награда за наше пакутство.

— За что?

— За наши мучения… Если бы не Гитлер, я бы, пожалуй, остался здесь навсегда. Может, вернусь после войны, если жив буду.

— Чтобы сюда вернуться, надо сначала отсюда выбраться… — задумчиво вздыхал Кондратьев, обросший медно-рыжей бородой.

Еще на третий день после их счастливой высадки на Ризо к рыбачьему причальчику подвалил военный катер с пятью карабинерами. Смоляк вовремя заметил его с крыши дома Франчески, и та спрятала его вместе с Кондратьевым в погребке под сыроварней. Ни одна душа в деревушке не выдала присутствия на острове чужаков. Катер с карабинерами отвалил ни с чем. Больше на Ризо никто не наведывался. Порой казалось, что война навсегда обошла стороной этот клочок суши. И, глядя в безмятежную синь Средиземного моря, трудно было поверить, что где-то в его глубинах шныряют подводные лодки, а за горизонтами по-прежнему вершится дьявольская охота на караваны судов, идущих в конвоях, что на самых южных — африканских — его берегах гремят ожесточенные бои.

Никакие вести с Большой земли сюда не попадали. Правда, раз в десять дней к острову подходил катер, чтобы забрать улов макрели. Старик-шкипер оставлял взамен рыбы соль, муку, осветительный керосин и кое-какие новости. На всех фронтах дела у дуче обстояли весьма туго. Англичане с американцами высадились на Сицилии.

Тереза чувствовала, что душа ее морем данного мужа рвется прочь с острова. По ночам она осыпала Кондратьева жаркими поцелуями, и в потоке сбивчивых непонятных слов ясно угадывалось одно: останься!

В последнее воскресенье августа звезды на Ризо сияли по-особому ярко. Голова Терезы покоилась на плече Кондратьева, и они смотрели на падающие звезды сквозь резные листья виноградника, в котором постелили себе постель. Таким капитан Кондор навсегда запомнил последнее ложе с солоногубой рыбачкой Терезой…

Глава десятая.

НЕ НУЖЕН НАМ БЕРЕГ ТУНИССКИЙ!

В первом часу ночи прибежала Франческа, чем-то насмерть перепуганная. Из-за ее плеча выглядывал встревоженный Ян.

— Мотоскафо! Мотоскафо! — беспрестанно повторяла Франя, показывая в сторону грота, где был спрятан «шупак». Кондратьев решил, что подводную лодку, несмотря на принятый балласт, каким-то образом вынесло в море.

— Она говорит, что там неизвестные люди! — пояснил Смоляк. — Не итальянцы!

— Немцы?

— Не похоже. Надо посмотреть.

Вооружившись топорами, они двинулись по серпантину, ведущему к гроту. Через сотню шагов оба затаились: в туях и камнях заброшенного кладбища мелькнула человеческая фигура, за ней другая, третья… Если это немцы, то чего им прятаться на острове союзников?

— Дезертиры? — предположил Смоляк

Вместо ответа Кондратьев показал ему вниз — под обрыв. Там поплясывала на мелкой волне надувная шлюпка с мощным подвесным мотором. В ней сидел человек в явно британской каске, обтянутой маскировочной сеткой. На остров пожаловали английские коммандос. Вскоре в этом не осталось никаких сомнений: из зарослей можжевельника донеслось негромкое, но очень искреннее: «Годдэм!»

Но как выйти навстречу долгожданным союзникам? Неловко окликнешь и пулю схлопочешь.

— Давай споем! — предложил Смоляк.

— С ума сошел!

Но Ян затянул уже песню, которую частенько пели англичане в «садке для угрей»: Go to long to Tipperery… Она прозвучала как пароль. Изумленные коммандос долго не могли понять, каким образом эти русские оказались на итальянском острове. Чтобы окончательно развеять их сомнения, моряки отвели их в грот и показали притопленную сверхмалую подлодку. Только тут разговор пошел на полном доверии. Более того, Кондратьев стал требовать, чтобы разведчики взяли их с собой, поскольку они располагают важными сведениями о диверсионно-штурмовых средствах итальянского флота. Особенно уговаривать не пришлось. Лейтенант Томпсон, командир группы, без лишних слов кивнул на шлюпку. Они едва поместились в ней впятером, но мощный мотор довольно резво помчал их на юг, в точку рандеву с кораблем-носителем.

— Эх, проститься не успели! — вздохнул Смоляк, глядя на удаляющийся остров. Кондратьев молча с ним согласился. Чего доброго, Тереза с Франей запишут их в покойники да поминать начнут… Но тут их мысли резко изменили ход: прямо по курсу в двух кабельтовых всплыла подводная лодка. Шлюпка подвалила к кормовым рулям глубины и мягко ткнулась носом в мокрый черный борт. В считаные минуты вся группа перебралась в рубку и скрылась в стальном колодце входной шахты. Кондратьев с нескрываемым удовольствием вдыхал запахи резины, соляра, селедки, краски и еще чего-то неистребимо лодочного… Полугостей-полупленников быстро определили на жительство в тесной двухместной каютке, запретив хождение по отсеку. Кондратьев не обиделся. Он и сам бы так поступил, попади к нему на корабль столь подозрительные типы, как они с Яном. Оставалось лежать и гадать, куда идет лодка — на Мальту? В Гибралтар? В Алжир? Так и не угадали. На третьи сутки похода английская субмарина пришвартовалась в тунисском порту Бизерта. Об этом они узнали только в кабинете какого-то чина британской разведки. И содержали, и допрашивали их порознь. Но так как ни Кондратьев, ни Смоляк ничего не скрывали, а более чем охотно рассказывали весьма интересные для спецслужб вещи, то хозяин кабинета — пожилой майор с серебряной щеточкой усов — весьма подобрел к своим подопечным и даже предложил однажды за чашечкой кофе с коньяком перейти на службу в британский флот в качестве инструкторов подводно-диверсионного дела.

— Я готов принять ваше предложение, — дипломатично ответил Кондратьев, — если на то будет согласие моего командования.

— Но здесь у нас нет связи с вашим командованием. И я предлагаю вам воевать с Гитлером в общих рядах. Ведь вы же не собираетесь отсиживаться в Африке, пока мы не разобьем Германию? Кончится война, и мы поможем вам вернуться на родину. Слово офицера Ее Величества!

— Я прошу вас помочь мне вернуться сейчас!

— Это невозможно: до ближайшей советской границы отсюда тысячи миль. Я предлагаю вам достойный любого офицера выход: сражаться с общим противником в союзнических рядах. Будьте реалистом, мистер Кондор! Иначе нам придется интернировать вас до конца войны!

— Я подумаю… — уходил от прямого ответа Кондратьев. — Я подумаю…

Даром что не добавлял: «над третьим вариантом вашей альтернативы». И думал ночи напролет, как выбраться из этой новой ловушки.

Убедившись, что русские моряки выдали всю информацию об итальянских сверхмалых лодках, какой владели, майор Шеклтон потерял к своим подопечным всякий интерес. Да и итальянцы теперь повернули оружие против бывших союзников. Тем обиднее было сидеть взаперти сутками напролет. Правда, им позволялось выходить во дворик, огороженный со всех сторон высокими глинобитными стенами, ослепительно выбеленными известью. Здесь под старым перекрученным оливковым деревом они часами резались со Смоляком в нарды или помогали английским солдатам менять на джипах пробитые скаты. Кормили их вместе с охранниками из комендантского взвода. На ночь запирали в тесной безоконной каморке, где с трудом умещались две походные раскладные койки. Дни менялись один за другим, пустые и одинаковые, как стреляные гильзы.

— Может и в самом деле перейдем к ним на службу? — предлагал Смоляк.

— Тебе проще, — усмехался Кондратьев. — У тебя правительство в Лондоне. А у меня в Москве. Не поймут меня, брат… Мне еще эту «автономку» припомнят… Надо к своим пробиваться!

Однажды в воротах их белой темницы застрял огромный армейский грузовик. Все принялись его дружно выкатывать. Как всегда, помогали и русские. Никто не обратил внимания, что сначала один из них, а потом другой подлез под машину, чтобы толкать ее со стороны улицы. И так же никем не замеченные в общей суете оба добровольных помощника вдруг исчезли в пестром потоке восточной толпы. Выбравшись на самую окраину Бизерты, беглецы заглянули в тихую кофейню перевести дух.

— Интересно, чем тут расплачиваются, — спросил Смоляк, жадно втягивая аромат жареных кофейных зерен. — Динарами или фунтами?

— Тебе не один черт, когда у нас и гроша ломаного нет? — вполголоса ответил Кондратьев.

— Простите, — по-русски откликнулся старичок, сидевший за столиком в углу. — Но мне было бы приятно угостить соотечественников!

— Вы кто? — подсели к нему обрадованные моряки. Старичок заказал две чашечки кофе с двумя стаканами холодной воды и только после этого представился:

— Лейтенант российского императорского флота Максимов Дмитрий Анатольевич. — А вы, господа?

— Мы не господа, — насупился Кондратьев. — Мы товарищи.

— Ну это как сказать! — встрепенулся Ян. — Что до меня, так я пан Смоляк, поручник маринарки.

Знакомство, однако, состоялось.

— И давно вы здесь? — хмуро спросил Кондратьев.

— С одна тысяча девятьсот двадцатого года, — четко доложил шестидесятилетний лейтенант. — Как ушли из Севастополя всей эскадрой, так и несу здесь стационерскую службу. В порту сторожем на блокшиве работаю. А вас каким ветром, позвольте спросить, занесло?

Даже в самом кратком пересказе одиссея «капитана Кондора», как представился старику Кондратьев, производила впечатление. И Дмитрий Анатольевич поспешил пригласить друзей по скитаниям к себе.

— Чем меньше вы будете мозолить глаза аборигенам и «томми», тем дольше вы сохраните свою свободу.

Уговаривать особо не пришлось. Максимов провел их задворками туземных кварталов к своему дому, такому же плоскокрышему и белому, как и все остальные. Жена хозяина, немолодая берберка, постелила гостям на втором этаже и собрала нехитрый ужин из тыквенной каши и зеленого чая.

Утром Дмитрий Анатольевич принес из порта новость: в Сирию уходит пароход с большим некомплектом команды.

— В кочегары пойдете? — спрашивал Максимов. — Доберетесь до Сирии, а там до Ирана рукой подать. В Тегеране Красная Армия стоит.

— В Сирии польский корпус генерала Андерса! — оживился Смоляк. — Надо идти! А что за пароход?

— Да грек какой-то… Немецкие трофеи в Тартус везет.

— Как же нас без документов возьмут? — поинтересовался Кондратьев.

— Уголек шуровать и без паспорта можно. Платить не будут, а за харчи довезут… Эх, мне бы годков десять скинуть, с вами бы пошел. Вы уж за меня Севастополю поклонитесь!

…Старый угольный пароход «Минерва» под полосатым греческим флагом стоял в торговой гавани и принимал ящики с продовольственными запасами разбитой армии генерала Роммеля. Грузили коробки с галетами, бочки с пальмовым маслом, палатки, кипы солдатских одеял… Все это предназначалось для французских и польских частей, дислоцированных в Сирии и Палестине.

Ведомые портовым сторожем, Кондратьев и Смоляк вступили на разбитый трап «Минервы». Вступили на тропу новых приключений, которыми они уже были сыты по горло.

Глава одиннадцатая.

«ОН ШЕЛ НА ОДЕССУ, А ВЫШЕЛ К ХЕРСОНУ»

Капитан «Минервы» — седой небритый грек в измятой фуражке — встретил кандидатов в кочегары весьма безразлично. Максимов долго объяснял ему что-то по-французски, потом махнул рукой, засмеялся и сказал:

— Он говорит, что это его последний рейс, и ему все равно, кто будет швырять уголь в топку котлов, хоть сам дьявол. Лишь бы машина получала пар. Велел идти к механику, тот покажет койки в кубрике и места в кочегарке.

Механик, жуликоватый тип неизвестного рода-племени, записал их имена в судовую роль; поскольку он же выполнял и обязанности чифа — старпома, свел новичков в кубрик — темную ржавую железную коробку без иллюминаторов, показал свободные койки, потом на ломаном английском языке объяснил порядок вахт и время приема пищи. Все это время Максимов, как добрый родитель, пристраивающий своих чад к делу, был рядом. Они распрощались с ним на причальной стенке, крепко обнявшись и пообещав, что если доберутся до Севастополя, то отдадут городу земной поклон от лейтенанта-черноморца Максимова.

Утром «Минерва» снялась со швартовых и без гудков, по военному времени, вышла из порта в неспокойное осеннее море. Ничего этого Кондратьев со Смоляком не видели. Они швыряли «кардиф» в огненные топки котлов огромными совковыми лопатами. С непривычки оба быстро выбились из сил Их угрюмо-молчаливые напарники — не то голландцы, не то датчане, кочегарили тоже весьма неумело. Держались они особняком и ни в какое общение не вступали. Сил Кондратьеву придавала только одна мысль, что с каждой новой лопатой угля, с каждым новым оборотом винта судно все дальше и дальше уходит на восток, а значит, родина все ближе и ближе. Другое дело, что из Сирии до Тегерана путь тоже предстоял непростой и неблизкий. Но все же там счет шел на сотни километров, а не на тысячи миль. Каскад превратностей судьбы научил его вере в добрый исход любого злоключения. Не зря же англичане в «садке для угрей», старые морские волки, частенько повторяли себе в утешение: «А в море бывает хуже…» В том, что это так, Кондратьев убедился на третью ночь их рейса, когда старый пароход, прижимаясь к ливийским берегам, обходил все еще занятый немцами Крит.

Заступив в полночь на вахту к котлам, они с Яном не застали на месте своих угрюмых напарников.

— Заспались! — решил «кочегар Кондор» и полез наверх, чтобы поторопить нерадивых коллег. Но едва он выбрался на палубу, как услышал выстрелы в ходовой рубке. Потом распахнулась дверь и по трапу правого крыла скатился кочегар-«голландец» с «люгером» в руке:

— Ауф! Аллее ауф! — кричал он, тыча стволом пистолета в распахнутый люк кочегарки. Кондратьев нырнул в зев судовой преисподней. Тяжелая железная крышка опустилась за ним с лязгом.

Ясно было, что власть на «Минерве» захватили немцы из разбитого Африканского корпуса. На судно они проникли так же просто, как и они со Смоляком. И капитан, похоже, поплатился головой за свою беспечность. Война, она и в Африке война…

Они сидели у закрытых топок, рассуждая, как быть. Можно было выбраться на палубу через горловину угольного бункера. Но что делать дальше против вооруженных головорезов? Они наверняка повернут пароход к Криту. А там никто с командой-сбродом церемониться не станет…

Давление в котлах резко упало, и вскоре в распахнутый люк свесилась голова бывшего «голландца». Он кричал и угрожал. Пришлось взяться за лопаты. Через полчаса сверху выпихнули на решетки механика-чифа. Он был легко ранен в плечо. Кондратьев перевязал рану обрывком полотенца, которым они вытирали пот. Но ничего другого под рукой не оказалось.

— У них нет штурмана, — на скверном английском сообщил механик. — Они хотят идти на Крит, но не знают ни нашего места, ни нужного курса. Они убили капитана. А кроме него, никто на судне в штурманском деле не волокет…

— Я штурман, — признался Кондратьев.

— Тогда отведи их на Крит, иначе они погубят пароход и нас заодно.

— О'кей! Иди и скажи им, что штурман есть.

Смоляк недоуменно посмотрел на своего боевого товарища. Не шутит ли он?! Но перепачканное угольной пылью лицо капитана Кондора было непроницаемым

Чиф-механик ушел объясняться с немцами. Это не заняло много времени, и новоявленный судоводитель был немедленно извлечен из недр кочегарки и поставлен к прокладочному столу. Главарь группы захвата ткнул стволом пистолета в очертания острова Крит, строго погрозил пальцем и сделал весьма выразительное «пуф-пуф»!

— Яволь! — кивнул Кондратьев и вытащил из ящика секстант. Первым делом он определил место, благо звезды на небе и астрономические справочники в капитанской каюте оказались в порядке. Самая грубая прикидка показала, что «Минерва» дрейфует в двухстах милях от юго-западной оконечности Крита. Кондратьев перенес точку определения на двести миль западнее и показал ее немцам Они все столпились над картой. Но, видимо, среди них не было ни одного моряка. Они приняли на веру и координаты судна, и дату прихода его в ближайший критский порт. В конце концов, их новый штурман отвечал за все это головой. Тот ткнул карандашом в календарь и выбросил два пальца — двое суток займет путь.

Кондратьев сам встал к штурвалу. А по углам ходовой рубки расположились двое надсмотрщиков-конвоиров. Они не спускали с него глаз и даже еду приносили ему к штурвалу. На что он рассчитывал? Смешно сказать — на то, что на острове Кипр, куда он вел пароход, не написано, как на карте, что это остров Кипр. А острова в Средиземном море на один манер — горы, покрытые лесом. И если завернуть в какую-нибудь малую гавань, где нет никаких войск, то номер может сойти с рук. Что на Крите греки, что на Кипре. Но на Кипре в Фамагусте — английский гарнизон… Однако номер с рук не сошел…

К исходу вторых суток на горизонте вздыбились гористые очертания большого острова. Немцы резко оживились, забеспокоились. Старший, к которому его подручные обращались — Рихард, долго рассматривал надвигающийся берег в бинокль, но не обнаружил ничего подозрительного. Вечернее море благостно заштилело. Кондратьев отыскал на карте небольшую рыбацкую гавань и вел «Минерву» именно туда. В великолепном расположении духа он напевал себе под нос «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону, в засаду попался отряд…» И все было бы хорошо, если бы слева по борту не вывернул из-за мыса дозорный английский тральщик. То, что это англичанин, Рихард определил в мгновение ока, вооруженное биноклем Он бросился к карте, но что ему мог сказать лист разноцветной бумаги? Тем более что курс парохода был четко прочерчен к главной гавани Крита. Тем временем сигнальщик с тральщика сделал запрос, и, не получив ответа, корабль повернул прямо на «Минерву». В рубку ворвались и все остальные захватчики. Они метались по ней, как волки в западне. И когда стало ясно, что англичане все же высадятся на пароход — их комендоры уже дали предупредительный выстрел из носового орудия, — Рихард с яростными ругательствами подскочил к Кондратьеву, молча сжимавшему рукояти штурвала. Он наставил на него «люгер».

«Вот так погибал Сусанин…» — мелькнула мысль, последняя перед опаляющей вспышкой выстрела…

Кто сказал, что снаряды не попадают дважды в одну и ту же воронку? Пуля из «люгера» попала в то же самое место, в какое Кондратьев был ранен год назад, — стесала над правым виском клок кожи с волосами. Рана сама по себе безопасная, но повторная контузия надолго уложила капитан-лейтенанта в госпитальную палату. Когда он обрел наконец дар слуха и речи, врач-англичанин сообщил ему, что немцы, захватившие «Минерву», отправлены в лагерь, а сам пароход уже с новым капитаном благополучно отбыл и, надо полагать, уже давно прибыл в порт назначения Тартус. Еще он поздравил своего пациента с тем, что английское командование представило его к боевой награде. Но и эта новость не обрадовала капитана Кондора. Грустно было сознавать, что жизнь навсегда разлучила его с верным спутником Они не успели с Яном даже обменяться адресами.

А в Фамагусте цвели олеандры, и в городе уже сняли боевое затемнение по ночам. Кондратьев бродил по припортовым улочкам и ждал оказии в Сирию или Палестину. Только под самый Новый год ему нашли место на танкере, который шел вЛатакию.

Через двое суток Родина приблизилась еще на триста миль…

В комендатуре сирийского порта справка, выданная капитану Кондору главным врачом морского госпиталя Фамагусты, не произвела никакого эффекта.

— У меня нет возможности отправить вас в Тегеран, — отрезал британский подполковник с нашивкой за Дюнкерк. — Поступайте в польскую армию. Они берут добровольцев.

И хотя соблазн перестать испытывать судьбу был велик, к тому же у генерала Андерса наверняка можно было отыскать и Смоляка, Кондратьев решил пробиваться к своим во что бы то ни стало.

Глава двенадцатая.

«АГА КОНДРАТОРИ ДАЛ ПРИКАЗ…»

Грузы по ленд-лизу шли в СССР не только северным путем, не только с Дальнего Востока, но и с юга, через Иран. Их доставляли из портов Восточного Средиземноморья на грузовиках шоферы-ассирийцы, которые нередко становились жертвами диверсантских засад на пустынных дорогах. Ничего этого Кондратьев не знал, когда, изнуренный жарой и полной неопределенностью судьбы, забрел в дешевую кофейню на окраине города. Четыре старика в белых одеяниях курили кальян, передавая чубук по кругу, с удивлением взирали на странного инглези, который рискнул заглянуть в это не самое безопасное место в Латакии, где каждый день бесследно пропадали неосторожные европейцы. Хозяин кофейни оказался армянином, знавшим русский язык, и старцы с интересом прислушивались к их оживленной беседе. Потом они вдруг запели протяжную гортанную песнь. Кондратьеву показалось сначала, что он ослышался — белобородые аксакалы несколько раз повторили в песне его фамилию!

— О чем они поют? — спросил он кофевара. Тот прислушался.

— Это ассирийцы. Они поют про русского полковника Кондратьева, который во времена Первой мировой был военным советником у их патриарха Мар-Шимуна. Это национальный герой ассирийцев.

— Первый раз слышу… Но ведь я тоже Кондратьев! Вот совпадение!

Теперь он явственно слышал, как старики выпевали его фамилию:

Ага Кондратори, айванд дизна…

Армянин остановил их пение и перевел то, что сказал ему этот бог весть каким ветром занесенный русский.

Ассирийцы не сразу в это поверили, пришлось показать справку из английского госпиталя. Тогда, посовещавшись между собой, они предложили чубук кальяна русскому гостю, и шустрый парнишка, раздувавший угли и подававший кофе, куда-то исчез. Вскоре в кофейню стали набиваться местные ассирийцы, чтобы посмотреть на «сына полковника Кондратори». Напрасно Кондратьев уверял, что в его рабоче-пролетарском роду не было никаких полковников, что отец его — прессовщик с «Красного выборжца». Но армянин этого не переводил. Ему было просто некогда — намечалось застолье, и немалое. Появился зурнач и барабанщик. Песня об отважном полковнике Кондратьеве взвилась с новой силой.

— Кто он такой? — недоумевал его однофамилец. — Почему они его так славят?

К концу нечаянного празднества узнал он вот что: ассирийцы, исповедовавшие христианство (несторианство), веками жили среди мусульман Ирака, Ирана, Турции. С началом боевых действий на турецком фронте в Первую мировую войну они с воодушевлением встречали русских солдат-единоверцев. Духовный и светский вождь этого древнейшего народа патриарх Мар-Шимун получил от российского императора военную поддержку для восстановления в Междуречье ассирийского государства. Полковник Генерального штаба Кондратьев лично водил в бой ассирийских горцев. О его отваге слагали легенды. После Октябрьского переворота полковник Кондратьев, как бывший царский офицер, не стал регистрироваться в органах ВЧК и оказался на нелегальном положении. Ассирийцы Кубани укрывали его в своих домах. В больших городах ассирийцы занимались чисткой обуви, и бывшему полковнику Генерального штаба приходилось иногда работать под чистильщика сапог. Благо это искусство он освоил еще в юнкерском училище. В Воронеже, скрываясь от чекистов, он драил на вокзале ботинки пассажирам. Однако его выдала двоюродная сестра, и ассирийского «Чапаева» расстреляли. Весть о гибели Ага Кондратори (господина Кондратьева) распространилась по всем ассирийским селениям — от кубанских плавней до сирийского нагорья.

— Вот почему для тебя, — заключил хозяин кофейни, — они сделают все, что попросишь.

И «сын полковника Кондратори», капитан-лейтенант Кондратьев, попросил своих нечаянных покровителей, чтобы они помогли ему добраться до Тегерана.

— Поедешь завтра с караваном грузовиков, — сказал ему старейшина. — Сядешь в кабину к Юхану… Юхан, поди сюда!

Кондратьев протянул ладонь белозубому чернявому парню в линялой солдатской рубахе.

Утром они двинулись в путь вместе…

УЖИН БЕЛОГОЛОВЫХ

(вместо эпилога)

На билет до Варшавы капитан-лейтенанту в отставке Ивану Кондратьеву скинулись и ветераны по Союзу подводников, и соседи по коммунальной квартире. Всем бы таких соседей, как в доме № 6 по Артиллерийской улице Санкт-Петербурга… Все знали, что через сорок с лишним лет старый моряк разыскал своего боевого товарища Яна Смоляка.

На подземном варшавском вокзале Кондратьева с его легоньким чемоданчиком встретил сын Яна — Вацлав, который отвез отцовского друга в Гданьск на своем «полонезе». По дороге рассказал, что родился он в Италии, куда отец приехал сразу же после войны. Мать, Франческа Паолини, умерла, когда мальчику было пять лет, и осиротевшая семья Смоляков вместе с приемной дочерью вернулась в Польшу.

— Отец до самой пенсии работал на Гданьской верфи. Теперь ловит рыбу в Висле, варит домашнее пиво и ругает Валенсу, Горбачева и Клинтона одним чохом, — засмеялся Вацлав, сверкнув улыбкой Франчески.

Он отвез обоих стариков в морской ресторанчик, завешанный рыбацкими сетями, старинными штурвалами, корабельными фонарями, и оставил наедине. Официант принес по большой кружке пива и блюдо с копченым угрем

— Помнишь «садок для угрей»? — усмехнулся Кондратьев.

— А как ты под капот «матфорда» залез?

— А как мы лежали на фунте под Специей и ты учил меня польским словам?

— Расскажи лучше, как ты до Тегерана добрался.

— Без особых приключений, — отхлебнул Кондратьев из высокой кружки. — В Тегеране полно было наших войск… Там, конечно, вытаращили на меня глаза и отправили в Баку, в тамошний «Смерш». Следователь попался добрый, интеллигентный, в пенсне, как у Берии. «Я, говорил, верю вам только до Кенигсберга, а дальше — сплошной Жюль Верн… Лучше напишите коротко, но честно, как и где вас завербовала английская разведка». Я ему и так, и эдак. А он: «Вы же сами написали, что передали английской разведке сведения об итальянских сверхмалых подлодках. Одно это уже на “измену Родине” тянет». Я ему: «Да если б я хотел изменить Родине, разве б я сюда вернулся?» «Ну, эти сказочки про ностальгию вы для внуков оставьте! Сколько вам заплатили за ваше возвращение и с каким заданием вернулись?»

Ну что тут скажешь?! Вот такой разговор… И загремел я в Восточный Казахстан на ртутные рудники… Ну, про это лучше не вспоминать.

Официант зажег свечу на столе, и шаткое пламя слегка позолотило серебряные головы.

— Семья есть? — спросил Ян.

— Нет. Не получилось.

— А Тереза по тебе тосковала…

— Значит, не судьба.

— Как живешь?

— В море бывало хуже…