Подлинная история Дома Романовых. Путь к святости Коняев Николай
– Ваше Величество, это объясняется лишь необходимостью принять некоторые меры предосторожности для безопасности императорской фамилии, здесь находящейся. Могут случиться беспорядки вокруг замка.
– Следовательно, мне угрожает опасность?
– Все спокойно, Ваше Величество, и мы все находимся здесь, чтобы охранять особу вашего величества.
Императрица молчала, обдумывая услышанное, и Беннигсен решил исполнить поручение императора.
– Император Александр, – сказал он, – поручил мне…
– Император Александр?! – прервала его Мария Федоровна. – Но кто провозгласил его императором?
– Голос народа! – по-генеральски мудро отвечал Беннигсен.
– Ах! Я не признаю его, – сказала императрица и, понизив голос, добавили: – Прежде пусть он мне даст отчет о своем поведении.
Потом взяла Беннигсена за руку и подвела к дверям.
– Велите отворить двери, – проговорила твердым голосом. – Я желаю видеть тело моего супруга!
Тщетно Беннигсен говорил, что после подобного события следует всячески избегать всякого шума и поэтому императрица обязана успокоиться…
«Я сказал ей, что до сих пор все спокойно, как в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем, со следующими словами, произнесенными довольно тихо: “О, я вас заставлю раскаяться”. Смысл этих слов не ускользнул от меня. Минута молчания и, быть может, размышления вызвали несколько слез. Я надеялся воспользоваться этой минутой растроганности. Я заговорил опять, стал побуждать ее к умеренности и уговаривать покинуть Михайловский дворец и ехать в Зимний. Здесь молодая императрица поддержала мой совет с той кротостью и мягкостью, которые были так свойственны этой великой княгине, любимой всеми, кто имел счастье знать ее, и обожаемой всей нацией. Императрица-мать не одобрила этого шага и, обернувшись к невестке, отвечала ей довольно строгим тоном: “Что вы мне говорите? Не мне повиноваться! Идите, повинуйтесь сами, если хотите!”»…
Раздражение императрицы усиливалось с минуты на минуту. Она решительно объявила Беннигсену, что не выйдет из дворца, пока не увидит тела своего супруга.
Фон Пален тоже пытался вести переговоры с императрицей, но и у него ничего не вышло…
– Что здесь произошло? – спросила императрица.
– То, что давно можно было предвидеть! – ответил фон Пален с обычным хладнокровием.
– Кто же зачинщики этого дела?
– Много лиц из различных классов общества.
– Но как могло это совершиться помимо вас, занимающего пост военного губернатора?
– Я прекрасно знал обо всем, – отвечал фон Пален, – и поддался этому, как и другие, во избежание более великих несчастий, которые могли бы подвергнуть опасности всю императорскую фамилию.
Посчитав, что он все разъяснил, фон Пален удалился, и весь гнев императрицы опять устремился на Беннигсена.
– Приказываю вам пропустить меня! – потребовала она.
– Не в моей власти повиноваться вам, пока я вижу Ваше Императорское Величество такой взволнованной! – оттягивая время, отвечал Беннигсен. – Только под одним условием я мог бы исполнить ее волю.
– Какое же это условие? – спросила Мария Федоровна.
– Чтобы Ваше Величество соблаговолили успокоиться…
– Не вам предписывать мне условия! Ваше дело повиноваться мне! Прежде всего велите отпереть двери!
– Ваше Величество! – сказал Беннигсен. – Мой долг предписал мне еще раз напомнить вам о ваших обязанностях по отношению к народу и умолять избегать малейшего шума… Любое волнение сейчас может иметь самые пагубные и даже опасные последствия.
– Ну хорошо, – после некоторого молчания поговорила императрица. – Обещаю вам ни с кем не говорить.
Все это время шли необходимые приготовления.
В спальне Павла навели порядок.
Вытерли с пола кровь. Одели труп императора в мундир и положили на кровать. Лицо забелили и нарумянили.
В семь часов утра приготовления были закончены и императрице разрешили войти в спальню убитого супруга.
«Нам пришлось пройти лишь две комнаты, чтобы достигнуть той, где стояло тело покойного императора, – пишет Беннигсен. – Г. Родиерсон и я находились возле ее величества, которую сопровождали обе великие княжны, графиня Ливен, две камер-юнгферы и камердинер. В последней комнате ее величество села на минуту, потом поднялась, и мы вошли в спальню покойного императора».
Как мы уже говорили, тело Павла было облачено в мундир его гвардейского полка, на голову, по самые брови, была нахлобучена шляпа.
– Боже, поддержи меня! – произнесла по-немецки Мария Федоровна, шагнула к постели супруга и громко вскрикнула.
Потом встала на колени и поцеловала руку покойного.
– Ах, друг мой! – проговорила она. Все еще стоя на коленях, она потребовала ножницы. Камер-юнгфера подала ножницы, и Мария Федоровна отрезала прядь волос с головы императора, сдвинув при этом треуголку и обнажив страшную рану…
Только в одиннадцать часов утра императрица-мать допустила к себе сына-императора.
Свидание в Зимнем дворце происходило без свидетелей.
Как пишет княгиня Ливен, государь вышел от императрицы-матери очень взволнованный, и с этого мгновения вплоть до кончины император проявлял к своей родительнице самое восторженное почтение, внимательность и нежность…
А Мария Федоровна сдержала слово и отомстила убийцам.
Первой жертвой ее стал граф Пален. Любопытно, что адский гений этого человека, который не знал никаких препятствий и страхов, Марии Федоровне удалось сокрушить в союзе с раскольниками, которые чрезвычайно почитали императора Павла за то, что он прекратил старообрядческие гонения, в которых упражнялись все прежние Романовы.
Дело было так… Чтобы выразить сочувствие вдовствующей императрице, многие раскольники присылали ей богато украшенные образа, снабженные надписями из Священного Писания…
Проект катафалка и балдахина для похорон императора Павла I
Иконы эти императрица передала в церковь воспитательного дома…
«Однажды утром, – пишет в своих записках Н.А. Саблуков, – во время обычного доклада государю, Пален был чрезвычайно взволнован и с нескрываемым раздражением стал жаловаться его величеству, что императрица-мать возбуждает народ против него и других участников заговора, выставляя напоказ в воспитательном доме иконы с надписями вызывающего характера. Государь, желая узнать, в чем дело, велел послать за моим отцом. Злополучные иконы были привезены во дворец, и вызывающая надпись оказалась текстом из Священного Писания, взятым, насколько помню, из Книги Царств.
Императрица-мать была крайне возмущена этим поступком Палена, позволившего себе обвинять мать в глазах сына, и заявила свое неудовольствие Александру. Император, с своей стороны, высказал это графу Палену в таком твердом и решительном тоне, что последний не знал, что отвечать от удивления.
На следующем параде Пален имел чрезвычайно недовольный вид и говорил в крайне резком, несдержанном тоне. Впоследствии даже рассказывали, что он делал довольно неосторожные намеки на свою власть и на возможность “возводить и низводить монархов с престола”. Трудно допустить, чтобы такой человек, как Пален, мог выказать такую бестактную неосторожность; тем не менее в этот же вечер об этом уже говорили в обществе.
Как бы то ни было, достоверно только то, что, когда на другой день, в обычный час, Пален приехал на парад в так называемом “vis-a-vis”, запряженном шестеркой цугом, и собирался выходить из экипажа, к нему подошел флигель-адъютант государя и, по высочайшему повелению, предложил ему выехать из города и удалиться в свое курляндское имение».
Там фон Пален и умер. Кончина его была ужасной.
Как пишет графиня Ливен, «Пален со времен ссылки совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня».
И так до самой смерти, двадцать пять лет подряд… Умер фон Пален в ссылке, через несколько недель после кончины императора, которого он и возвел на трон.
Вот так молитвами раскольников и гневом царицы-матери был сражен адский гений[171].
Беннигсена Марии Федоровне одолеть не удалось, но всю жизнь она не давала ему позабыть о совершенном преступлении.
«Генерал Беннигсен, – пишет граф Ланжерон, – был тоже предметом яростной ненависти со стороны императрицы-матери»…
И действительно.
Хотя после кончины М.И. Кутузова император Александр I и возвратил Беннигсена к командованию русской армией, разгромившей Наполеона и вошедшей в Париж, маршальского звания он по настоянию вдовствующей императрицы так и не получил.
«Хотя никто не заслужил этой почести больше его», – замечает по этому поводу граф Ланжерон.
Отмщение подлым цареубийцам – дело, безусловно, праведное, и нравственная польза этого отмщения не ограничивается масштабами только самого этого дела.
Вот и тут получилось, что одновременно с местью убийцам осуществлялась и ликвидация «екатерининской конституции», дарованной Александром I заговорщикам, а это было безусловным благом для всей страны…
«Спустя несколько дней после моего приезда в Петербург граф Валериан Зубов высказал желание увидаться со мною, – пишет князь Адам Чарторыйский. – Во время разговора он много и подробно говорить о совершившемся перевороте и о современном настроении умов, жалуясь, что государь не высказался за своих истинных друзей, которые возвели его на престол, пренебрегая всеми опасностями ради его дела…»
– Не так действовала императрица Екатерина, – говорил Валериан Александрович. – Матушка открыто поддерживала тех, кто ради ее спасения рисковали своими головами. Она не задумалась искать в них опору, и благодаря этой политике, столь же мудрой, сколь предусмотрительной, она всегда могла рассчитывать на их безграничную преданность… Вот почему царствование Екатерины было столь могущественным и славным!
В заключение Валериан Александрович Зубов сказал, что «императрица Екатерина категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра I им следует смотреть как на единственного законного их государя, и служить ему, и никому другому, верой и правдой. Они это исполнили свято, а между тем, какая им за это награда?».
Эти рассуждения не удивили польского аристократа. Они показались ему вполне естественными в «традиционной стране дворцовых переворотов». И тут он – увы! – был прав. После Петра I дворцовые перевороты действительно стали в России как бы частью обряда коронации.
Интереснее замечание Адама Чарторыйского на слова графа Зубова, что «этот образ действий был естественным последствием тех обязательств, которые императрица на них возложила по отношению к своему внуку».
«Они, очевидно, не знали, – замечает Чарторыйский, – что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке тем чувством, которое они в них предполагали»…
Это суждение князя Адама Чарторыйского весьма существенно для понимания всего царствования Александра I…
Александр Павлович, хотя Екатерина II и готовила его к престолу и даже собиралась посадить на престол в обход отца, действительно не испытывал к бабке ни особой любви, ни особой благодарности.
Его отношение к ней представляло весьма сложную гамму чувств, разобраться в которой было нелегко не только бывшим любовникам Екатерины II, но и самому императору Александру I.
4
«Я буду очень заботиться, чтобы из него не сделали прехорошенькой куклы, потому что не люблю их…» – писала вскоре после рождения Александра императрица Екатерина II.
Если своего сына Павла императрица не любила, то внука полюбила безмерно.
Или сделала вид, что полюбила… Впрочем, для Екатерины II это было, как мы уже говорили, одно и то же. Она слишком хорошо умела делать вид, будто чувствует то, что и должно, что положено чувствовать, и сама, наверное, не всегда различала, притворяется или нет…
Занимая сыновний престол, прилично было изображать любящую и заботливую бабушку будущего наследника.
С этой задачей Екатерина II справлялась превосходно. Не было ни одной мелочи быта, в которую бы ни вникала она. Посреди важных государственных дел императрица находила время собственноручно составить «Наставление касательно здравия и сохранения оного».
Не это ли «Наставление» и имел ввиду Г.Р. Державин, когда в оде «На рождение в севере порфирородного отрока» писал:
- Гении к нему слетали
- В светлом облаке с небес;
- Каждый Гений с колыбели
- Дар рожденному принес…
Хотя, конечно, согласно «Наставлению касательно здравия и сохранения оного», колыбели у «порфирородного отрока» не было, и няня, англичанка Прасковья Ивановна Гесслер, должна была следить, чтобы температура в его покоях не поднималась выше 15 градусов.
Но наставления, касательно сохранения здравия, Екатерине II показалось мало, и она тут же пишет второе – «касательно продолжения и подкрепления умонаклонения к добру», затем третье и четвертое…
Всего Екатерина II написала семь таких наставлений.
Все они сразу переводились и распространялись в Европе, чтобы всему свету было известно, какая замечательная и заботливая бабушка у будущего русского императора.
Сейчас уже трудно определить, что – искренняя забота о внуке или желание произвести благоприятное впечатление на европейские дворы – двигало Екатериной II.
Сами наставления производят весьма странное впечатление…
Это какая-то нелепая смесь очень верных и точных наблюдений дочери прусского коменданта и пустого, напыщенного резонерства: «Детские игры не суть игры, но прилежное упражнение детей…», «Дети не любят быть праздными…», «От младенчества надлежит хотение детей подчинять здравому рассудку и справедливости».
Однако Екатерина II и не была бы Екатериной Великой, если бы писала наставления только ради хорошего впечатления и приличий.
Нет! Стержневая идея, которой должна была подчиняться вся система воспитания, сформулирована предельно точно и без всяких околичностей:
«Да будет то, что Бабушка приказала непрекословно исполнено; что запретила, того отнюдь не делать, и чтоб им казалось столь же трудно то нарушить, как переменить погоду по их хотению…» В детстве Александра I, в последней четверти XVIII века, словно провозвестники грядущей эпохи машин и механизмов, начали появляться самые разнообразные заводные игрушки.
Кукла-модница смотрелась в зеркало, и сама расчесывала волосы… Куклы-солдаты маршировали по столу, производя все воинские артикулы… Заводной барабанщик отбивал ритм настоящего марша…
Появились тогда и «говорящие книги»: потянешь за веревочку – и заблеет коза, замычит корова, захрюкают свиньи… Появились стульчики с музыкой – садишься, и начинает играть музыка!
Игрушки эти были дорогими, и Екатерина II – вот она, рачительность дочери небогатого прусского коменданта! – указывала в своем наставлении:
«Полезно будет детям вдруг не давать более одной вещи, и когда захотят иметь другую, тогда отбирать первую».
Сие указание императрицы строго исполнялось генеральшей Софьей Ивановной Бенкендорф, присматривающей за наследником.
Екатерина II была довольна.
«Он делает, что хочет, но у него отнимают куклу, если он с ней дурно обращается», – удовлетворенно отмечала она.
Правила обращения с игрушками, сформулированные Екатериной II, наверное, были неплохи, поскольку приучали ребенка беречь вещи. Однако напомним, что Александру I было всего два года и он не мог понять, почему строгая госпожа Бенкендорф отбирает у него игрушки, когда ему хочется поставить их рядом; не понимал, отчего она навсегда уносит из детской заводного барабанщика – ведь так и не удалось проверить, сможет ли этот бравый солдат отстукивать марш, лежа на спине…
Но добиваться отмены распоряжения было столь же трудно, как переменить погоду по своему хотению. Еще бессмысленней было плакать. Госпожа Бенкендорф оказывалась тут совсем неумолимой, ибо эта неумолимость тоже была санкционирована мудрой Бабушкой:
– Буде чего будут просить со слезами или с упрямством, то запрещать им давать!
И вот уже к четырем годам Александр полностью разлюбил игрушки. Это заметила и сама Екатерина.
«Он не любит играть с теми, кто знает меньше его! – то ли хвастается, то ли жалуется она в письмах Гримму. – Игрушки уже не забавляют господина Александра, столярное искусство заменило игрушки».
И все же, как нам кажется, удивление ее было наигранным.
Этого ведь и добивалась расчетливая и сама в детстве не любившая кукол Екатерина II.
Ведь это в ее наказах было начертано:
«Детские игры не суть игры, но прилежное упражнение детей»…
«После семи лет, буде захотят новых игрушек, то пускай сами сделают или помогают делать»…
Так и случилось, как было задумано. Другое дело, что произошло это не естественным, а насильственным путем. Не Александр I разлюбил игрушки, а его заставили разлюбить их.
Разумеется, нелепо было бы упрекать Екатерину II в какой-то жестокости по отношению к внуку. Ее борьба с его младенчеством преследовала другую, куда более важную цель.
Больше всего не хотела Екатерина II, чтобы русский престол достался Павлу. Мы уже говорили, что она даже предпринимала определенные шаги, чтобы в обход сына передать престол внуку. И может быть, бессознательно, но она как бы торопила Александра поскорее взрослеть!
«Не оставлять Их Высочеств никогда в праздности. Буде не играют и не учатся, тогда начать с ними какой ни есть разговор, сходственный их летам и понятию, через который получили бы умножение знаний».
В пять лет у великого князя Александра начинают появляться игрушки, явно рассчитанные на более старший возраст.
Великие князья Александр и Константин Павловичи. Гравюра конца XVIII в.
«Прошу вас, – пишет Екатерина II в Германию, – купите для господина Александра карманную книгопечатную машину; надо так же, чтобы были буквы и несколько дюжин дощечек для печатания картинок. Это будет славное угощение для господина Александра, который и без того все рыскает по фабрикам, где только об оных прослышит».
Александр был родным внуком своей венценосной бабушки, и очень скоро ее принцип «быть таким или делать вид, что ты такой, одно и то же» оказался усвоен им.
Бабушка хотела, чтобы он был взрослым…
Повзрослеть Александр не мог, но мог сделать вид, что он взрослый.
И непонятно, что больше умиляло Екатерину – чудесное исполнение несбыточных мечтаний и торжество ее педагогики или понимание, что Александр притворяется взрослым, чтобы угодить ей…
«Если б вы видели… – захлебываясь от восторга, сообщала она в Германию, – как господин Александр копает землю, сеет горох, пашет сохою… боронит, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет свою сеть и с помощью сударя Константина принимается за ловлю рыбы!»
Екатерина II не замечала (или не хотела замечать?), что Александр прекрасно уживается и с отцом в Гатчине.
Она не обращала внимания на удивительное свойство внука «быть изнеженным в Афинах» – так называла она свое Царское Село – и суровым спартанцем в гатчинской Спарте.
Приезжая в Гатчину, Александр попадал из «изящной грязи» «просвещенного века» с его скептицизмом и вольтерьянством в суровый мир средневековой рыцарской романтики, где распутству бабушкиного двора противопоставлялась верность традиционным заветам морали. Ученик республиканца Лагарпа[172] привыкал в Гатчине к дисциплине монархического и военного абсолютизма.
Очень трудно соединить республиканскую энергетику с постоянством «монархиста», и, совершая это, Александр наполнял своим особым содержанием и царскосельскую «революционность», и гатчинскую «реакционность». Революционный демократизм преобразовывался в стремление слышать от своих ближайших советчиков и сотрудников то, что ему хотелось бы услышать, а рыцарская доверчивость и благородство мягко перетекала в убеждение, что «все люди (под людьми он разумел дворян и аристократию. – Н.К.) мерзавцы».
И получалось в результате, что влияния Царского Села и Гатчины не только не мешали, сталкиваясь и противореча, но дополняли в его мировоззрении друг друга, вырабатывая в нем экзотический характер либерала-абсолютиста.
Но это с одной стороны…
А с другой стороны, как это ни парадоксально, но именно это, так сказать, духовное двуличие и позволило Александру, «вписав», «укоренив» основанную Павлом династию в мире Российской дворянской, рабовладельческой империи, отчасти подчинить закону вскормленный первыми Романовыми произвол…
Ведь чтобы не говорили критики Александра I, а между одой Державина и злой эпиграммой Пушкина:
- «Властитель слабый и лукавый,
- Плешивый щеголь, враг труда,
- Нечаянно пригретый славой
- Над нами царствовал тогда», —
целая, названная Александровской, эпоха, вся загадочная жизнь этого коронованного отцеубийцы…
5
Взойдя на престол, Александр I возвратил на службу многих сановников, выгнанных отцом. Какой-то шутник написал тогда на воротах Петропавловской крепости: «Свободна от постоя»…
Милости и все новые и новые свободы так и посыпались на головы аристократии, которой Александр I в манифесте обещал «доставить ненарушимое блаженство».
Однако Александр I, который уже в 1796 году чувствовал себя усталым и мечтал поселиться с женой на берегу Рейна и вести жизнь частного человека, с первых же дней своего царствования энергично взялся за государственное строительство, которое соответствовало, по его мнению, духу просвещенного абсолютизма.
5 июля 1801 года он потребовал, чтобы Сенат представил «доклад о своих правах и обязанностях». Полномочия Сената, как верховного органа правосудия и контроля за исполнением законов, были утверждены как государственный закон, и сам Александр обязался «силой данной ему от Бога власти потщиться подкреплять, сохранять и соделать его навеки непоколебимым».
Одновременно вместо Государственного Совета учреждался Непременный Совет, а восстановленные еще Павлом коллегии были преобразованы в восемь министерств.
Удивительна стремительность, с которой Александр I сбрасывает с себя зависимость от соучастников убийства отца. Сделано это было отчасти благодаря хлопотам вдовствующей императрицы Марии Федоровны, но велика была роль и самого императора.
Очень скоро уже не заговорщики стали определять политику государя, а друзья: граф Павел Александрович Строганов, граф Николай Николаевич Новосельцев, князь Адам Чарторыйский, составившие «интимный» комитет, в который не вошел ни один участник заговора…
И это было безусловной победой Александра I.
Другое дело, что влияние «интимного» комитета, призванного разработать конституцию, взамен утерянной по пьянке Платоном Александровичем Зубовым, оказалось для Александра I еще пагубней давления заговорщиков.
Ведь не без влияния «интимного» комитета одновременно с государственным переустройством шло тогда массовое строительство тайных обществ. Одна за другой возникают в Петербурге новые масонские ложи, одной из которых самим императором было разрешено носить его имя – «Александра благотворительности к коронованному Пеликану».
Да и сам «интимный» комитет императора Александра I по закрытости своей и таинственности подозрительно напоминает масонскую ложу. Большинство участников его и были масонами, а объединял их прежде всего космополитизм[173], пожалуй, впервые – бесхитростно – хуторское немецкое засилье не в счет! – так ярко проявившийся при русском дворе.
Рассказывая о первой конституционной инициативе в России, предпринятой верховниками при избрании Анны Иоанновны, мы говорили, что «Кондиции» разрабатывались тогда тайком, а вводились – обманом. Созванный по воле самого императора, «интимный» комитет пытался разработать и ввести конституцию точно так же, как пытались ее ввести столетие назад верховники.
Тоже – тайно и тоже – обманом…
В кружке этом считали, что система законов, охраняющих от произвола установленные действующим законодательством отношения и порядки, должна вводиться тайно и только личная власть государя может быть единственной активной силой нововведений. И это не было самодеятельностью «интимных» друзей. Они действовали так в полном соответствии с инструкциями республиканца Лагарпа.
«Ради народа вашего, – писал тот, – государь, сохраните неприкосновенной власть, которой вы облечены и которую хотите использовать только на большее его благо; не дайте себя увлечь тем отвращением, какое вам внушает абсолютная власть; сохраните ее в целости и нераздельно (выделено мной. – Н.К.), раз государственный строй вашей страны законно ее вам предоставляет, – до тех пор, когда, по завершении под вашим руководством преобразований, необходимых для определения ее пределов, вы сможете оставить за собой ту ее долю, какая будет удовлетворять потребности в энергичном правительстве».
Забегая вперед, скажем, что конституционные попытки, которые будут предприняты в нашей стране еще через одно столетие (перед падением и сразу после падения монархии), тоже будут строиться на тайне и обмане[174].
И вот это и давало (и дает) повод многочисленным недругам России рассуждать о ее рабской ментальности, сопротивляющейся духу свободы и закона. Это, разумеется, абсолютная ложь… Просто те конституции, которые тайком пытались ввести (и вводили) у нас, вводились не для всего народа, а в интересах определенных групп людей, определенного сословия или определенной (не титульной) национальности…
Потому тайно и обманом и намеревались верховники ввести «Кондиции», что они закрепляли в виде закона их власть, которой они достигли, не считаясь ни с какой законностью…
Конституция, разрабатываемая «интимным» комитетом, оказалась более всеобъемлющей, а потому и более опасной. Если бы она оказалась принята, произошло бы окончательное законодательное оформление рабовладельческой империи.
Это, конечно, парадокс…
Казалось бы, «рыцари свободы», каким представляли себя члены «интимного» комитета, должны были, получив возможность проведения реформ, хоть что-то сделать для уничтожения рабства в собственной стране. Ведь руководил ими женевский народный депутат, ведь все они воспитывались в республиканском духе, ведь почти все прошли обучение в якобинских клубах Парижа.
Но не тут-то было…
Хотя граф Павел Александрович Строганов и называл поместное русское дворянство «самым невежественным, самым ничтожным, а в отношении к своему духу наиболее тупым», и считал крайне несправедливым оставлять за ним право владеть личностями и трудом русских крестьян, но единственное, что было сделано «интимным» комитетом для ограничения крепостного права, – это запрещение печатать объявления о продаже крестьян без земли…
То есть не запретили продавать русских крестьян без земли, а запретили только публично объявлять об этом заранее…
Едва ли можно найти пример большего лицемерия.
Едва ли можно найти более поразительный пример нравственной глухоты русских крепостников-вольтерьянцев, которые получили возможность не только тешить свою плоть, но таким вот подлым образом соответствовать духу Просвещения, утолять свою потребность в приличном, цивилизованном облике.
И трудно не согласиться тут с Виктором Острецовым, который писал, что «ушедший из Церкви русский дворянин погружался в житейские утехи… Разуму отводилась роль адвоката телесных услад. Теперь в нем, вольтерьянце, проснулась “порода” – он не просто так, а “передовой”, он бросил предрассудки, как старую ветошь. Теперь он – сверхчеловек. Ему все можно. Он, этот вольтерьянец, ищет себе же подобных…»
Самим своим существом крепостники-рабовладельцы были ориентированы на национальное предательство!
О том, что гвардейские офицеры готовы были изменять присяге и своим государям, подобно тому, как распутные жены изменяют своим мужьям, мы уже говорили.
Но еще страшнее другое…
В принципе, такую же измену монарху, вернее самой идее монархии, совершали, не осознавая того, и самые убежденные, самые мыслящие монархисты, когда внушали императору, будто рабовладельческий строй является в современной России основой единства империи.
«У нас не Англия; мы столько веков видели Судию в Монархе и добрую волю его признавали вышним Уставом… – писал незадолго до Отечественной войны Н.М. Карамзин в записке “О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях”. – Сирены могут петь вокруг трона: “Александр, воцари закон в России” и проч. Я возьмусь быть толкователем сего хора: “Александр! дай нам, именем закона, господствовать над Россиею, а сам покойся на троне, изливай единственно милости, давай нам чины, ленты, деньги!”»[175]
Когда же читаешь сочиненные русскими крепостниками трактаты, доказывающие, что от освобождения крестьян пострадает и государство, и сами освобожденные крестьяне, остается только руками развести. Действительно, прав Павел Александрович Строганов – более тупого «в отношении к своему духу» сословия не знала история.
Впрочем, мы ведь сами видели, как, меняя по своему произволу государей, не брезгуя при этом и цареубийствами, весь XVIII век русское поместное дворянство самоотверженно билось за право вести паразитический образ жизни за счет остальной страны. Странно было бы ожидать, что оно расстанется с вырванными у монархов привилегиями…
«Надлежало бы не Дворянству быть по чинам, но чинам по Дворянству, т. е. для приобретения некоторых чинов надлежало бы необходимо требовать благородства… – писал в записке “О древней и новой России” Н.М. Карамзин. – Дворянин, облагодетельствованный судьбою, навыкает от самой колыбели уважать себя, любить Отечество и Государя за выгоды своего рождения (выделено мной. – Н.К.) …»
И можно только удивляться, насколько глубок и точен Н.М. Карамзин в анализе событий минувшей истории и насколько сентиментален и поверхностен он в оценках и прогнозах, касающихся современной ему жизни:
«Ничем Александр не возвысил бы онаго столь ощутительно, как законом принимать всякого Дворянина в воинскую службу Офицером, требуя единственно, чтобы он знал начала Математики и Русский язык с правильностью: давайте жалованье только комплектным; все благородные, согласно с пользою Монархии, основанной на завоеваниях, возьмут тогда шпагу в руку вместо пера, коим ныне, без сомнения, ко вреду Государственному, и богатые, и не богатые Дворяне вооружают детей своих в Канцеляриях, в Архивах, в Судах, имея отвращение от солдатских казарм, где сии юноши, деля с рядовыми воинами и низкие труды, и низкие забавы, могли бы потерпеть и в здоровье и в нравственности. В самом деле, чего нужного для службы нельзя узнать Офицером? Учиться же для Дворянина гораздо приятнее в сем чине, нежели в Унтер-Офицерском. Армии наши обогатились бы молодыми, хорошо воспитанными Дворянами, тоскующими ныне в повытьях…»
Напомним еще раз, что «Записка» написана накануне Отечественной войны, когда многие тоскующие ныне в повытьях молодые дворяне будут разбегаться подальше от фронта, а иные пойдут служить Наполеону, в то время как их невоспитанные, неблагородные рабы, которым не положено было знать ничего, кроме сохи, возьмутся за оружие, чтобы изгнать «антихриста» со Святой Руси…
А мысль Н.М. Карамзина о том, что дворянам приятнее учиться в офицерском чине? Такое ощущение, что великий русский историк позаимствовал ее у персонажей фонвизинского «Недоросля»…
Отстаивая свое право владеть рабами, русские дворяне боролись за саму основу своего бытия. Отмена рабовладения обозначала начало гибели всего сословия поместного дворянства. Забегая вперед, скажем, что так и произошло, когда крепостное право все-таки пало…
Уже после войны 1812 года Александр I приказал нескольким сановникам разработать проекты возможного освобождения крестьян.
«Любопытно, – пишет В.О. Ключевский, – как распределились государственные дельцы на стороны, на партии в этом вопросе. Из всех проектов особенный интерес представляют два: один из них принадлежит либеральному и талантливому лицу – адмиралу Мордвинову, другой – нелиберальному и неталантливому дельцу графу Аракчееву, имя которого тогда уже стало одним из ненавистных имен в России. Как бы вы думали, предполагали освобождение крестьян эти дельцы? Трудно наперед угадать придуманные ими способы решения, по качеству своему они обратно пропорциональны умам и талантам обоих дельцов. Адмирал Мордвинов находил справедливым и возможным выкуп личной свободы, об освобождении с земельным наделом не было и речи, земля должна была вся остаться во владении помещиков; но крестьяне получали право выкупить личную свободу, для этого автор проекта составил таксу – сумма выкупа соответствует возрасту выкупающегося, т. е. его рабочей способности. Например, дети от 9—10 лет платят по 100 руб.; чем старше возраст, тем выше плата; работник 30–40 лет – 2 тыс. (на тогдашнем рынке это равняется нашим 6–7 тыс. руб.); работник 40–50 лет платит меньше и т. п. по мере рабочей силы. Понятно, какие крестьяне по этому проекту вышли бы на волю, – это сельские кулаки, которые получили бы возможность накопить необходимый для выкупа капитал. Словом, трудно было придумать проект, менее практический и более несправедливый, чем тот, какой развивается в записке Мордвинова.
Неизвестно, кто составил проект для Аракчеева, которому это было поручено императором, едва ли подписавшийся под ним был его автором. Этот проект отличался некоторыми достоинствами: Аракчеев предполагал освобождение крестьян провести под руководством правительства – оно покупает постепенно крестьян с землею у помещиков по соглашению с ними по ценам данной местности. Для этого оно назначает капитал ежегодно; капитал этот образуется или посредством отчисления известной суммы из питейного дохода, или посредством выпуска соответственного количества 5-процентных облигаций государственного казначейства. Крестьяне выпускаются с землею в размере двух десятин на душу. В проекте Аракчеева изложены были выгоды такой операции для землевладельцев, о выгоде операции для крестьян автор благоразумно умалчивал».
И вот тогда-то и пригодилось Александру I «двойное» воспитание…
Он был глуховат, но монархический слух у него оказался отменным. Мечтая ввести конституционный строй как систему гарантий от каких-либо потрясений существующего порядка, Александр I не собирался ограничиваться лишь гарантиями незыблемости рабовладельческой империи, где монарх неизбежно должен попасть в зависимость от аристократии.
Как справедливо отмечал историк Александр Евгеньевич Пресняков, Александр I перестает верить своим приближенным, «все больше стремится он иметь свои личные способы осведомления и воздействия на ход дел, противопоставляет официальным органам своей власти доверенных людей, которые должны наблюдать за ними, доставлять ему сведения по личному поручению, как бы – приватно, наблюдать друг за другом и действовать по личным его указаниям, вне установленного порядка. Мысль о едином министерстве, о назначении во главу всех ведомств людей одинакового направления, придерживающихся единой общей программы, ему глубоко антипатична. При первом же назначении высших должностных лиц в министерства он противопоставляет министрам из старшего поколения опытных дельцов, их товарищей из среды своего личного окружения; так действует и дальше, стремясь иметь своих личных агентов в разных ведомствах – негласных и полугласных, – как в делах внутренних, особенно в министерстве полиции, так и в делах иностранных, которые ведет – в важнейших вопросах – лично сам через особо командируемых с секретными инструкциями лиц помимо своих министерств, помимо своих послов при иностранных дворах».
Об этом говорили и сами «интимные» друзья императора.
«Император, – писал П.А. Строганов, – взошел на престол с наилучшими намерениями – “утверждать порядок на возможно наилучших основаниях”; но его связывают личная неопытность и вялая, ленивая натура. Казалось, что им легко будет управлять. У него большое недоверие к самому себе; надо его подкрепить, подсказывая ему, с чего следует начать, и, помогая ему, сразу обнять мыслью целое содержание каждого вопроса. Он особенно дорожит теми, кто умеет уловить, чего ищет его мысль, и найти ей подходящее изложение и воплощение, избавляя его от труда самому ее разрабатывать. Надо только при этом с тем считаться, что он весьма дорожит “чистотою принципов”; поэтому надо все сводить к таким “принципам”, в правильности которых он не мог бы сомневаться».
Как мы знаем, такого сотрудника Александр I нашел в Михаиле Михайловиче Сперанском. Сперанский хорошо умел уловить, чего ищет мысль императора, умел и найти ей подходящее изложение и воплощение, избавляя императора от труда самому ее разрабатывать.
Кроме того, у Сперанского было и еще одно достоинство.
Он происходил из духовного сословия и блестящую карьеру сделал не с помощью влиятельных родственников, а благодаря личным дарованиям и огромной трудоспособности.
Пока Сперанский не вступил в масонскую ложу, он оставался чуждым бюрократической среде, которая, по словам А.Е. Преснякова, была насыщена своими интересами, в значительной мере дворянскими – классовыми, а в текущем быту – личными и кружковыми, которые опутывали императора сетью интриг, самого его в них вовлекали и часто налагали на него сложные и напряженные стеснения.
6
Александр I и Александровская эпоха.
Что тут поставить на первое место по степени влияния друг на друга? Пожалуй, впервые, начиная с правления Петра I, затрудняешься ответить на этот вопрос однозначно.
Понятно, что Петр I сам и определял свое время, бесцеремонно разрушив все традиционные русские обычаи и установления и решительно приступив к строительству взамен Святой Руси рабовладельческой империи.
Сменившая петровское время эпоха дворцовых переворотов как раз и была утверждением принципов рабовладельческой империи, в которой рабовладельцы неизбежно подчиняли своему влиянию государя, а саму монархию превращали в «деспотизм, ограниченный удавкою».
Идеального состояния рабовладельческая империя достигла при Екатерине II, ибо эта императрица только, исполняя все требования крепостников-вольтерьянцев, и могла незаконно оставаться на троне. Когда А.С. Пушкин говорил, что «развратная государыня развратила и свое государство», он, вероятно, это и имел в виду…
Интересы дворян, превратившихся в замкнутую касту рабовладельцев, определяли теперь не только внутреннюю, но и внешнюю политику.
Павла, пошедшего наперекор рабовладельцам-вольтерьянцам, убили. Его сына, Александра I, принудили участвовать в заговоре-убийстве прежде всего для того, чтобы у него, когда он взойдет на трон, не появилось искушения, подобно отцу, изменить характер рабовладельческой империи.
И Александр I подчинился… Объявив, что при нем все будет как при бабушке, он принял на себя обязательства, от которых трудно было освободиться.
Мы уже говорили, что заговорщиков подтолкнул к убийству императора Павла его разрыв с Англией, нанесший серьезный экономический ущерб русским рабовладельцам. Иных причин у России для вражды с Наполеоном не было.
И все-таки потребовалось поражение под Аустерлицем, прежде чем Александр I попытался развернуть эту губительную для русских национальных интересов политику и попытаться, как и собирался убитый отец, «съесть европейский пирог» вместе с Наполеоном.
Сближение это Александру I давалось трудно, практически весь «интимный» комитет активно противодействовал, не гнушаясь при этом и прямым предательством. Известно, например, что идеолог комитета Лагарп, будучи послан к Наполеону с посланием Александра I, письмо так и не передал, «найдя, что Наполеон действует уже не в том направлении, какое видел он (Лагарп. – Н.К.) в его делах ранее».
Письмо, которое многое могло переменить в истории, «благородный» республиканец возвратил через тридцать лет уже Николаю I.
И не только в «интимном» кружке зрело предательство.
«Вероятность новой войны между Россией и Францией возникла почти вместе с Тильзитским миром, – писал М.М. Сперанский. – Самый мир заключал в себе почти все элементы войны».
Тильзитский мир был чрезвычайно непопулярен среди дворян-крепостников. Все выгоды, которые получала от этого мира Россия, не способны были вознаградить потерю коммерческих интересов дворян-рабовладельцев, вызванных континентальной блокадой. Какое значение мог иметь выход России к Средиземному морю или решение других насущных национальных задач, если рабовладельцы теряли при этом, как сказал поэт:
- Все, чем для прихоти обильной
- Торгует Лондон щепетильный,
- И по балтическим волнам
- За лес и сало возит нам…
Определение щепетильный тут характеризует не лондонскую нравственность, а лондонскую специальность – торговца различными мелочами: иголками, булавочками, наперстками, шнурочками, тесемочками, крючочками, пуговичками, шпильками, колечками, сережками, бисером, духами, помадой…
Ради того, чтобы не нарушилось снабжение России этими крайне необходимыми развратным русским рабовладельцам товарами, и вынуждено было русское правительство пойти на нарушение главного условия Тильзитского мира и Эрфуртской конвенции – континентальной блокады Англии.
Встреча императора Александра I и Наполеона на Немане около Тильзита 23 июня 1807 г.
Французский посол сообщал тогда, что в высшем свете Петербурга «развязно и смело» толкуют о возможности, даже неизбежности нового дворцового переворота, все чаще вспоминают о примере 11 марта 1801 года. И «если, – пишет Коленкур, – нечего опасаться за жизнь Наполеонова союзника (Александра I. – Н.К.), то только потому, что его охраняет страх перед воцарением Константина, в котором видят нового Павла».
Вот так из-за шпилек и булавок наша аристократия шаг за шагом и вовлекала Россию в войну.
И добилась своего.
12 июня 1812 года, ночью, 600-тысячная армия Наполеона переправилась через Неман. Началось нашествие «двунадесяти языков»…
Читать бесплатно другие книги:
