День мертвых Грубер Майкл
– Бог ты мой! Ну тогда, видно, придется сдаться. С другой стороны, вы-то здесь. Значит, не так уж беспокоитесь за свою безопасность. За вашу голову назначена награда. Не думаете, что кто-то из этих ваших отморозков может ее затребовать?
– Не исключено. Но тут мне остается пожать плечами, как фаталистке и порядочной мексиканке, и сказать: «Все когда-нибудь умирают».
– Но до этого может и не дойти, – возразил Мардер. Он обвел рукой людей, сооружавших гнезда для двух увесистых советских пулеметов «ДШК» калибра 12,7 мм – один смотрел на дорогу, другой на берег. – Увидев, как хорошо у нас с обороной, они поищут более легкую добычу. Кстати, по той же причине люди и собак заводят. Вот скажем, подросток разнюхивает, в какой бы дом залезть и поживиться. С собакой ему связываться неохота, так что он лезет в соседний, где все тихо.
– Но Эль Гордо не сопливый хулиган, а если вам все сойдет с рук, то он как раз выставит себя сопляком, и ему крышка. Его свои же пришлепнут.
– Ну так и пускай, – сказал Мардер.
– И вас не волнует, что вы ставите под угрозу жизни всех этих людей?
– Очень даже волнует. А как, по-вашему, я должен поступить? Уехать, а они все пусть возвращаются в свои трущобы, на эти убогие ranchos? А бандиты пусть грызутся за право понастроить на моей земле казино? Мы никого тут не держим, не заставляем драться. По правде сказать, некоторые уехали, но вместо них приехали другие. Есть все-таки люди, которые рады, что кто-то тут борется с наркобаронами.
– И как долго вы продержитесь в осаде? Как будете кормить этих людей, как вывозить товары – эти ваши ремесленные поделки? Надо же было придумать такую ахинею…
– Почему ахинею?
– Ремесла! Люди десятилетиями пытаются выжать что-то из мексиканских ремесел, но чуть только появляется рынок, его тут же сметает массовое производство. На городском рынке можно купить вышитые huipiles[123], сделанные на китайских фабриках. А шляпы… раньше в каждой деревне были умелицы, которые плели из соломы сомбреро, причем везде по-своему, каждая шляпа – уникальна. Мужчина покупал шляпу и передавал по наследству сыну – вот какие они были прочные. Только стоили очень дорого – шляпа за курицу, как говорили тогда, – и постепенно люди начали покупать шляпы из всякого дерьма, сделанные в подпольных мастерских, потому что бедняку нужно не произведение искусства, а защита от солнца. В результате все ткачихи превратились в побирушек и стали голодать.
– Ну что ж, если вы правы, то насчет прибыли можно не беспокоиться: нас всех перестреляют, прежде чем мы начнем голодать. Кстати, о стрельбе…
С дальнего конца colonia послышался оружейный треск.
Рабочие, трудившиеся над огневыми позициями, подняли головы. В одном из них Мардер узнал Ньянга, гостя из контейнера. Прислушавшись, азиат улыбнулся. Он нарисовал в воздухе круг и несколько раз проткнул его пальцем, затем вернулся к работе.
– Так это просто учебные стрельбы, практикуются с новыми автоматами, – сказал Мардер. – Может, сходим, посмотрим? Вам интересно будет это заснять.
Они спустились и побрели через colonia.
– Какая-то непривычная суета, – заметила Пепа.
Люди и в самом деле двигались живее обычного, развозя грузы на тачках, тележках, бывших трехколесных мотоциклах, и повсюду царила то ли напряженная, то ли выжидательная атмосфера, как будто все готовились к фиесте. Мардер получил традиционную порцию улыбок и приветствий, за вычетом единственного семейства, погрузившего весь свой скарб в ручную тележку и явно направлявшегося куда подальше. Однако еще одна семья, почти с такой же тележкой, ждала заселения в свой новый домик; дети застенчиво улыбались, мать выступила вперед, представила своих родных и пояснила, что ее муж уже на el golf, упражняется с новым оружием.
Они зашагали дальше, и Мардер произнес:
– Вы читали когда-нибудь у Оруэлла, какой была жизнь в Барселоне, когда анархисты захватили власть в Гражданскую войну?
– Может, и читала, – ответила журналистка. – А что?
– Как он пишет, больше всего его поразило, что в ресторанах, на улицах – всюду, словом, – пропали всякие следы раболепия. Официанты вели себя как вельможи и отказывались от чаевых. Все классовые приметы исчезли за одну ночь.
– Но ведь в конце концов они потерпели поражение, правда?
– Да, но хотя бы ненадолго у них что-то такое было, и теперь у нас есть то же самое. Я пытался внушить людям, что не надо воспринимать меня как очередного богатого козла, и они наконец перестали. Ну-ка, а это что такое?
Он остановился перед скобяной лавкой, которая принадлежала некоему Энрике Вальдесу. Тот обыкновенно занимался изготовлением фонарей под свечи и религиозных изделий из луженой жести. Теперь же пространство перед лавкой – она служила также домом – было уставлено коробочками изогнутой формы, каждая размером с небольшой портфель. Сверху их ничто не закрывало, снизу у всех имелись припаянные ножки, позволявшие ставить штуковины или вкапывать в мягкий грунт. Мальчик-подросток при помощи болгарки делал насечки на вогнутых боковинах, его младший брат отматывал с катушки толстую колючую проволоку, нарезал на короткие куски и бросал в ведро. Сам Вальдес переливал в одну из коробочек какую-то сероватую массу из большой металлической бочки.
– Знаете, это изумительно – я здесь живу, но понятия не имел обо всех этих приготовлениях.
– Что они делают?
– Это противопехотные мины направленного действия. А он сейчас разливает взрывчатую смесь из удобрений и дизтоплива. Что ж, этих ингредиентов у нас навалом, а Скелли наверняка позаботился о детонаторах. Когда мина срабатывает, получается направленный взрыв – вот для чего этот паренек делает насечки с одной стороны. Врагу в лицо летит заряд шрапнели, в данном случае – колючая проволока. Обратите внимание, он каждый раз меняет рисунок надрезов. Как это ужасно, как восхитительно, как по-мексикански!
Мардер улыбнулся своей спутнице, но та посмотрела на него с каким-то непонятным выражением.
– Вам нравится быть командиром, да?
– Нисколько. Я бы куда охотней жил в мире и торговал бы всякими поделками. Но раз уж все так сложилось, то не отказывайте мне в праве хоть немного позабавиться. Кроме того, ходить с веселым лицом – моя обязанность.
– Ну еще бы вам не веселиться. Когда все полетит к чертям, вы можете махнуть на какой-нибудь другой пляж, а эти campesinos останутся в дерьме.
– Вы глубоко заблуждаетесь. Я намерен умереть здесь. – Он топнул ногой. – Здесь, на моей земле. И еще, если позволите, ваши цинизм и нигилизм видятся мне избыточными даже по стандартам журналистики. Казалось бы, вы должны поддержать горстку людей, которые пытаются противостоять омерзительной социальной язве, унесшей жизни сорока тысяч мексиканцев, однако все, что я слышу, – это брюзжание и грязные домыслы относительно моих мотивов. Это не объективность; тут что-то личное. Либо сказывается ваша неприязнь ко мне, либо вы окончательно пали жертвой философии no importa madrismo. Так или иначе, но я больше не желаю слушать эту дребедень. Не можете без подколок – идите гуляйте.
Мардер двинулся дальше, не особо интересуясь, идет она следом или нет. Стрельба стала громче, и вскоре он вышел на окраину обитаемой части colonia, к полю, известному в селении как el golf. Скелли распорядился вкопать столбики, между которыми затем развесили на проволоке бумажные мишени в виде силуэтов. Несколько мужчин, выстроившись в ряд, палили по ним то одиночными выстрелами, то очередями по три патрона. Позади стрелков сгрудилась группа побольше – эти покуривали и подбадривали товарищей криками. За начальника стрельбища был Рафаэль, а Скелли меж тем присел на корточки и демонстрировал кучке мексиканцев, как в полевых условиях разобрать и почистить автомат Калашникова.
Это было все равно что смотреть на танцующего Нуреева – наблюдать за человеком, который умеет делать что-то лучше всех на свете. Скелли действительно знал, как наладить оборону с помощью нерегулярных сил, как подготовить и вдохновить людей, как использовать их сильные стороны и компенсировать слабые. На глазах Мардера все без исключения молодые мексиканцы научились выполнять нехитрые манипуляции с оружием, которое, если задуматься, как раз и создавалось для таких вот простоватых, неловких солдат.
– Я впечатлен, – сказал Мардер, когда урок закончился и они со Скелли отошли в сторонку от остальных. – Ты очень многого добился в невероятно сжатые сроки. Как думаешь, у нас есть шансы?
Скелли пожал плечами.
– Ну да, если головорезы у них кончатся раньше, чем у нас пули. – Он взглянул на огневой рубеж; Пепа Эспиноса снимала на камеру стрелков и брала интервью у тех, кто дожидался своей очереди. – Как твоя подружка? Кажется, она в своей стихии.
Репортерша отвлеклась и посмотрела в их сторону. Это был своеобразный взгляд – вызывающий и одновременно обиженный.
– Да, – произнес Мардер. – Это у вас общее. Кстати, о подружках: где сейчас Лурдес?
– Присматривает за малышней. Росита организовала детский садик.
– Нам надо об этом поговорить.
– О детях?
– Нет, о Лурдес. Я хочу, чтоб она уехала. Ее ждет актерская школа в Мехико. Уговор был такой.
– Может, стоит спросить ее, чего она сама хочет?
– Может, это взрослые должны принимать решения за младших? Что ты будешь с ней делать, Скелли? Женишься? Дашь ей работу, дом, детей? Господи, да ты ей в дедушки годишься!
– А может, ты принимаешь отцовскую роль слишком близко к сердцу, шеф? Давай закроем тему, ладно? И вот еще что: если б тебе было с кем перепихнуться, тебя бы меньше волновало, как там дела у других.
– Тут не о сексе речь, – отрезал Мардер. – А о жизни человека. Я высылаю ее в Дефе.
Последовала игра в гляделки. Скелли отвел глаза первым и рассмеялся.
– Слушай, Мардер, тут вот какое дело. Это война, а я ее веду, так что могу брать любую девушку, какую захочу, и на столько, на сколько захочу, а хочу я Лурдес. Ничего сложного. Вот после войны – при условии, что победим, – можно будет потолковать об уговоре. Ну а мне пока что надо обойти периметр.
Он ушел, бросив Мардера наедине с яростью, которую тем труднее было сдержать, что причина ее оставалась непонятной. Уже много лет никто не приводил его в такое бешенство, кроме него самого.
– И что это было?
Обернувшись, он увидел Пепу.
– Ничего. Маленькое недоразумение.
– Нет, тут что-то было, – возразила она. – Видели бы вы свое лицо – вы на него с таким выражением смотрели, будто пристрелить готовы.
Мардер окинул ее хмурым взглядом.
– Вы просто не можете не репортерствовать, да?
– С вами – не могу. Вы как большой мешок с секретами и ложью. И я тешу себя надеждой, что если вас постоянно подзадоривать, то что-нибудь да выглянет наружу.
– Я с вами всегда был откровенен.
– Да ну. Тогда скажите честно, о чем сейчас спорили.
– Строго между нами?
– Если хотите.
Он рассказал.
– Что вы намерены предпринять?
На ее лице был написан жадный интерес. Внезапно Мардера осенило.
– Я намерен увезти ее отсюда, а вы мне в этом поможете.
– Нет-нет, сеньор. Один раз я с удовольствием вам помогла, но у меня нет желания ввязываться…
– А вот и есть. Я же вижу, вы из журналисток нового поколения, вам хочется самой участвовать в событиях. Одной объективности Хосефине Эспиносе мало, о нет. Ей не хватает…
– …не хватало еще умыкать девиц из гаремов. И вообще, зачем вам я? Просто усадите ее в машину и…
– Нет, это должны быть вы. Если я стану на нее давить, она сразу побежит к Скелли, и они дуэтом споют corrido про то, какой я злодей. Это же мексиканская история любви – парень не должен знать, что девушка уезжает. Нет, к вам она прислушается: она готова землю целовать под вашими «Джимми Чу». Вы скажете ей, что ей нужно ехать в Чиланголандию, как я велел, и она поедет. Надо только подыскать, на какой машине вам безопасно проехать по городу…
– Вы меня не слушаете. Я этого делать не буду.
– Отлично. Тогда можете покинуть мои владения. Придется связаться с другими журналистами, кому-то наверняка захочется снять репортаж десятилетия. Пожалуй, подыщу-ка лучше мужчину. Ближайшие пару дней тут будет довольно опасно, и я не совсем уверен, что вы справитесь. В общем… приятно было познакомиться, сеньора Эспиноса. Буду искать ваше имя в списках обезглавленных.
Он развернулся и направился через деревню обратно к дому. Послышались пронзительные крики, какие издают тропические птицы и маленькие дети, и действительно, мимо него в сторону утоптанного клочка земли, заменявшего здесь игровую площадку, промчалась толпа ребятишек. На всех были маски скелетов, в грязных кулачках они сжимали сахарные черепа на палочках. Позади этой оравы следовала взрослая девушка, тоже в маске, но с фигурой, которая не вызывала и мысли о скелете и по которой в мгновение ока узнавалась та самая Лурдес, источник всех проблем.
Услышав оклик Мардера, она подняла маску и наградила его улыбкой.
– Лурдес, – произнес он, протягивая ей руку. – Я так рад, что встретил тебя. Мы с Пепой как раз о тебе говорили. У нее для тебя потрясающие новости.
Мардер обернулся, крикнул: «Пепа!» – и призывно помахал рукой. Эспиноса стояла посреди дороги, наклонив голову вперед, некрасиво разинув рот, и напоминала быка, которого вконец загонял хитрый матадор со своим плащом.
Через секунду она уже натянула на лицо улыбку телезвезды, подошла к ним и заключила девицу в объятия, не забыв перед этим прорычать Мардеру на ухо: «Chingaquedito!»
И Мардер оставил их, еще раз дружелюбно помахав напоследок. Да, он и в самом деле chingaquedito – это было мексиканское жаргонное словечко, обозначавшее интригана, манипулятора и вообще коварного сукина сына. Жена познакомила его с этим словом еще в начале отношений – называла его так, если он хоть на шаг отклонялся от абсолютной честности, которую Чоле исповедовала сама и которой требовала от него. «Если б мне был нужен мачо, двуличный лживый пес, – частенько говорила она, – то я вышла бы за мексиканца».
Дети напомнили ему о текущей дате. Октябрь был на исходе, и на горизонте уже маячил День мертвых. Ну конечно, для него-то и готовили угощение – не по случаю военных действий, а к празднику. Они будут есть, пить и танцевать, и на угрюмых лицах мексиканцев заиграют улыбки, и проснется шальной дух озорства, который все они прячут глубоко в душе. Будут драки, любовные дела и пьяные оскорбления. Поскольку Мардер patrn, его начнут поносить больше всех, но он не станет возражать, потому что тоже напьется вдрызг. А потом все примутся плести венки из бархатцев и возводить алтари для своих усопших, выкладывать сахарные черепа и pan de muerto с полосками теста, вылепленными в форме костей и покрытыми белой, словно кости, глазурью. Первый день фиесты посвятят ангелочкам, то есть умершим детям, второй – всем остальным; каждая семья отправится на кладбище и устроит пикник у могил покойных родственников, не забыв и про ofrendas[124], чтобы мертвецы тоже могли перекусить, когда вернутся на землю по воле Миктекасиуатль, Владычицы Смерти и загробного мира.
На этот раз Мардер не особенно следил за предпраздничными хлопотами, хотя знал не понаслышке, как готовятся к Da de los Muertos и как сложно раздобыть в Нью-Йорке нужный сорт бархатцев – не то чтобы это была главная проблема, стоявшая перед их семейством в те годы. Нет, проблема заключалась в том, что сеньора не имела возможности навещать могилы предков вместе с родными, поэтому ей приходилось довольствоваться пьянством и придирками к мужу. Поэтому Мардер недолюбливал El Da, и поэтому, видимо, не замечал многочисленных признаков, указывавших на близость праздника, – например, тяжелого запаха бархатцев, доносившегося из открытых дверей, и аромата выпечки. Разумеется, в эти дни pan de muerto можно было купить в магазине, но многие верили, что усопших не проведешь.
Что же до усопшей супруги Мардера, то она пребывала в урне, в его спальне. Размышляя об этом и о причинах, отбивших у него вкус к празднику, он столкнулся с одним из удивительных маленьких совпадений, которые случаются в жизни любого человека. Только ему подумалось, что надо бы поговорить со священником, как тот попался ему на глаза, погруженный в оживленную беседу с двумя детишками в масках, которых он вел под руки. Мардер хотел обстоятельно с ним потолковать, но не здесь, посреди улицы. Пока же он поделился своими опасениями, и отец Сантана, как всегда, нашел выход.
– Вы тревожитесь, как бы вас не похитили по дороге, – подытожил священник. – На мой взгляд, вероятность этого очень мала. Во-первых, мы поедем на моей машине. Все знают мой старый «Фольксваген» и пропускают его повсюду, даже в такие недобрые времена, как сейчас. Хотя они живут в грехе и убивают людей, всем им перед смертью требуется причастие. Ну а кроме того, это будет День мертвых. Закроются все банки, все организации, и бандитские разборки тоже на время прекратятся. Знаете, даже los otros навещают своих мертвых, и никому не хочется гневить Миктекасиуатль.
– Что ж, хорошо. Вы ведь приедете к нам на праздник?
– Вообще-то, нет, и как раз поэтому я сейчас здесь. Я буду у себя в церкви и поучаствую в городских торжествах. Сеньор Куэльо всегда устраивает пышные празднества, а мне положено восседать среди благородных господ и оказывать моральную поддержку.
– Не лучшая компания для священника, не находите?
– Да, все так говорят, но воры, убийцы и палачи – как раз те люди, с которыми должен водиться священник, если желает подражать Христу. А я к этому и стремлюсь. Между прочим, Господь никогда не пренебрегал хорошей трапезой.
– Надо полагать, до распятия вы при всем при том доводить не хотели бы.
Священник рассмеялся.
– О, при необходимости пойду и на это, но да минует меня чаша сия, и все такое прочее. Кстати говоря, Куэльо интересуется вами. При нашей последней встрече он усердно меня расспрашивал.
– Что вы ему сказали?
– Что вы американец с наклонностями филантропа, отошедший от дел.
– И он вам поверил?
– Разумеется, нет. Поначалу он считал вас агентом какого-то другого картеля. Теперь думает, что вы агент El Norte.
– А кем считаете меня вы, святой отец?
Отец Сантана снова рассмеялся.
– Ну что ж, хорошо. Я считаю вас мятущейся душой – как и большинство людей, с которыми имею дело. – Он протянул Мардеру руку. – Послезавтра – скажем, в десять – буду ждать вас перед домом. Наверняка опоздаю, но вы уж не обессудьте, праздник все-таки.
17
– Ну и видок, краше в гроб кладут, – сказал Мардер дочери.
– Спасибо. Вся деревня старалась.
– Верю. Где ты раздобыла это платье?
– Это старье? – Она покружилась, развевая подол. Платье из желтого атласа доходило Стате до лодыжек, низкий корсаж с оборками открывал плечи и поддерживал маленькую грудь. – Не знаю даже – у Роситы и других там целая сокровищница. Грим тоже их рук дело.
– Мне нравится. Ты как будто даже и счастлива, что преставилась.
Все открытые участки кожи Статы замазали матово-черной краской, поверх которой искусно вывели белым контуры костей. Лицо загримировали под череп, короткие рыжие волосы разделили посередине пробором и уложили гелем. Еще на ней было подобие тиары из цветных лент, крепившейся к длинному желтому парику. Она олицетворяла La Calavera Catrina[125] – женщину высших сословий, ставшую неотъемлемым атрибутом Da de los Muertos.
– А я и вправду счастлива. У меня с одиннадцати лет не было ни одного Хэллоуина, на котором я не изображала бы сам знаешь кого. Как же меня утомляло таскать везде эту книгу с фонариком. Живым мертвецом быть намного спокойнее. А как у тебя дела? Я заметила, что ты не танцуешь.
Мардер показал на стоявшую перед ним бутылку старой темной текилы.
– Нет, сейчас я напиваюсь. Боюсь, мое достоинство пострадает, если вдруг я плюхнусь лицом вниз, хотя сегодня как раз тот случай, когда hidalgos положено валять дурака, а людям потешаться над ними.
– Но тебе все равно стоит сплясать с Ла Эспиносой.
– Неужто?
– Да, она весь вечер бросает на тебя пылкие взгляды.
Мардер невольно заозирался по сторонам, но пылких взглядов что-то не уловил. Зато увидел Лурдес, которая также изображала Катрину, только вырядилась в красный атлас, и ее формы смотрелись в платье более соблазнительно. Она танцевала со Скелли, натянувшим маску скелета и рубаху с нарисованными костями. Он был хорошим танцором, Лурдес – тоже. Все кругом смотрели на них с удовольствием – на самого грозного мужчину с самой красивой девушкой. Как будто на их глазах создавалась corrido; не хватало только трагической концовки, которая, несомненно, не заставит себя ждать. Мардер, сам же и организовавший эту концовку, гадал про себя, выполнила ли Пепа Эспиноса его просьбу и сработало ли это, и даже если Лурдес решила ехать, то хватит ли ей смелости и самообладания, чтобы не проболтаться своему немолодому, но отчаянному любовнику.
– Это все твои романтические фантазии, – проронил Мардер.
Стата, которая как раз потягивала «Маргариту», так и прыснула, подняв фонтанчик мелких брызг, блеснувших в свете десятков бумажных фонарей, развешанных над террасой.
– И это самый романтичный человек в мире говорит самому неромантичному.
– Может, ты меняешься. Может, мы махнулись личностями, и теперь твоя очередь быть романтичной, а моя – холодным и расчетливым.
Почуяв в его словах некую горечь, она спросила:
– Прости, но… что-то случилось?
– Да ничего особенного. Со мной все тип-топ, если опустить тот факт, что я превратил свой дом в крепость, напичканную военной техникой и охраняемую наемными убийцами, а командует ими джентльмен, которому, как мне достоверно известно, отшибло мозги еще в 1969-м. Я сижу тут, гляжу на всех этих замечательных людей, вырядившихся покойниками, и гадаю, кто из них в ближайшие дни погибнет на самом деле, и виноват во всех этих смертях буду я, это мой ужасный, ужасный просчет. А все потому, что мне…
Он чувствовал ее неподдельный интерес, глубинную потребность понять, которая жила в ней с пяти лет и которая удерживала ее здесь. Здесь, где ее тоже, скорее всего, убьют.
– Потому что мне понравился вид с террасы.
Она все ждала, но Мардер ограничился этой отговоркой. Он сделал еще пару глотков aejo[126].
– Пап, мне кажется, ты преувеличиваешь. Через пару дней вернется армия, и все злодеи попрячутся, разве что будут иногда по старинке баловаться расчленениями. Если в районе появится майор Нака со всеми его танками, то на массированную атаку они не осмелятся.
– Майор отчитывается перед тобой о своих действиях?
– Вроде того. Он сам позвонил мне, и я все у него выпытала. Он только-только вернулся с кладбища и хотел поговорить.
– Нака потерял ребенка? – спросил Мардер, поскольку сегодня праздновался первый День мертвых. В прежние времена, конечно, ангелочков было видимо-невидимо, и хотя со временем их поубавилось, среди мексиканских бедняков их хватало и сейчас.
– Жену и двоих детей. Землетрясение.
– Не то ведь большое, что в Мехико?[127] Для этого он слишком молод.
– Нет, в Мансанильо в 1995-м. Они были на отдыхе и прогуливались после обеда по улице, когда на них обрушился фасад здания. Его не задело, они погибли.
– Боже мой! И он рассказал тебе такое по телефону?
– Да. Я тоже удивилась.
– У вас с ним… какие-то отношения?
– Выпили вместе кофе как-то раз. С другой стороны, это же El Da de los Muertos. Обычные правила сейчас не действуют. Просто одинокому человеку захотелось рассказать сочувствующему слушателю о своей утрате. Такое постоянно случается в самолетах и поездах. Иногда потом завязываются отношения, иногда все проще – кому-то надо анонимно выговориться. Этакая мирская исповедь.
– А в этом случае что это было, как по-твоему?
– Ну не знаю – он привлекательный мужчина, может, не такой уж молодой, ну так ведь папины дочки вроде меня обычно и клюют на тех, кто постарше, правда? С ровесниками у меня долгосрочные отношения что-то никак не складываются, и когда я вспоминаю, с кем встречалась в Кембридже, то мне кажется, будто это происходило не со мной. Сейчас майор в Апатсингане, а когда опять тут объявится, тогда и посмотрим, как быть. Не торопись с банкетным залом.
К ним приблизилась фигура, облаченная, как и многие здесь, в футболку с длинными рукавами и нарисованными костями. Комплект дополняла изящная длинная юбка с запахом и маска-череп в стиле доколумбовой эпохи: алая, отделанная цветными стразами и увенчанная красным султаном.
– К слову о возлюбленных… – проговорила Стата. – Пойду поищу, с кем бы потанцевать. Увидимся на баррикадах, пап.
И она вприпрыжку удалилась, весело помахав красной маске.
Та же села за столик Мардера и сдвинула свою устрашающую личину.
– Если вы воюете так же хорошо, как гуляете, Мардер, то у narcos ни единого шанса.
– Гулянка и в самом деле что надо, – отозвался он. Она выглядела взбудораженной, и это совсем не вязалось с ее привычным образом жесткого профессионала – такая же маска, подумалось ему, как и эта красная штуковина у нее на голове. – Ну как, досыта натанцевались, напились?
– Пить пила, но не танцевала, увы. В детстве мне вбили в голову, что людям нашего положения не пристало выплясывать под музыкальные потуги мариачи. Из меня сделали форменную маленькую святошу. Не дай бог, кто-нибудь примет меня за naca[128].
В этот момент музыканты – четверо ребят из Плайя-Диаманте, из района Эль-Сьело, чьи-то там кузены, ансамбль из гитары, guitarrn[129], скрипки и трубы – завершили серию бодрых canciones rancheras и начали болеро. Мардер почти машинально поднялся с места и взял Пепу за руку.
– Никто и никогда не заподозрил бы в вас naca, сеньора, – сказал он. – Вы настолько fresa, насколько это вообще возможно, и даже от самой дикой пляски вашего fresismo не убавится ни на йоту. Что мы сейчас и докажем.
С этими словами он повел ее на танцплощадку.
Мардер кое-что смыслил в мексиканских танцах, а вот его партнерша, как выяснилось через пару минут, не смыслила ничего. Поэтому он взял дело в свои руки; по крайней мере, Пепа отзывалась на его движения и позволяла вести себя от одной фигуры танца к другой. Он опробовал несколько затейливых па и справился весьма достойно, чем немало ее удивил и впечатлил.
– Я уже готова поверить, что вы и впрямь мексиканец, Мардер. Где вы выучились таким номерам?
– В Сансет-Парке. Это мексиканский район, мы когда-то жили неподалеку. Моя жена любила танцевать. И у нее здорово получалось.
– Какая она замечательная.
От Мардера не ускользнул ее тон.
– Она была замечательной. Изящной, умной, талантливой. Мария Соледад Беатрис де Аро д’Арьес – может, вы читали ее стихи?
– Боюсь, не читала, но имя очень любопытное. Мои родители тоже из criollos благородных кровей, но не настолько благородных. Да уж, Мардер, вы полны сюрпризов. А она еще и поэтессой была. Ну а я приземленная, к тому же неповоротливая, как вы, конечно, и сами сейчас видите.
– Ничего такого я не вижу. А она еще была ослепительной красавицей, великолепной матерью и потрясающей поварихой.
– Я уже вся скукожилась; назовите хоть какие-то отрицательные черты.
– На ум приходят только две. Во-первых, она была слегка чокнутой. Время от времени закатывала истерики. То есть приходилось физически ее удерживать, чтобы не поранила меня или себя. И это свое бешенство она вымещала только на мне, но никогда на детях, слава богу, или других людях. А все из-за того, что я увез ее из родных мест и обрек на унизительное изгнание.
– С позволения сказать, это же смешно. Что ей мешало сесть на самолет? Или, раз уж на то пошло, вы бы могли переехать сюда, если это было так важно для нее.
– Я же сказал, она была немножко чокнутой. И зациклилась как раз на том, что отец должен ее простить, иначе ей нельзя возвращаться. А он не простил. Не такой был человек. Может, в глазах общества он и стал нулем без палочки, но в своей семье все еще считался hidalgo, hacendado.
– Понимаю. Встречала таких мужчин. И что с ним случилось?
– Убили. Он отказался платить los malosos, и за ним выслали парочку sicarios. Ее мать погибла вместе с ним. Никто из родных не удосужился ей сообщить. Когда юристы занялись распределением наследства, выяснилось, что мать не забыла в завещании и ее. Она оставила Чоле кое-какие фамильные драгоценности. Вот так моя жена все и узнала. Курьер принес посылку, а в ней ожерелье из граната и жемчуга, несколько серебряных украшений, пара брошек и письмо от душеприказчика. И она сломалась.
Болеро закончилось, ансамбль заиграл бойкую corrido в стиле tierra caliente.
– Давайте пока присядем, – попросила Ла Эспиноса. – Я бы еще выпила.
Они вернулись к столу; через пару мгновений возникла Эпифания с кувшином и налила Пепе в бокал охлажденную «Маргариту».
– Не знаю, зачем я вам это рассказываю, – заметил Мардер. Он налил себе еще стопку и опрокинул ее. Празднество потеряло четкость, превратилось в размытую фотографию, и пронзительный голос трубы казался неестественно громким. Послышался женский визг, потом крики повздоривших мужчин. Ну что ж, это нормально – на фиестах без драк не обходится. Интересно, выставил ли Скелли часовых? Нет-нет, ведь пока еще царило перемирие под знаком Санта Муэрте[130], белой богини, которой поклоняются все душегубы. Через день убийства возобновятся.
– Зато я знаю, – уверенно заявила Пепа. – Ну и что же произошло потом? Она сломалась, и?..
– И ее как бы не стало. Дети к тому времени учились в колледжах, а женщина, которую я любил двадцать с лишним лет, просто взяла и исчезла. Вместо нее объявилась другая, которая или косерила меня на чем свет стоит, или глотала таблетки и спала. Я предложил ей: давай съездим в Мексику, разберемся, что стряслось, встретимся с твоими родными. Но нет, она этого не хотела: уже слишком поздно, я разрушил ее жизнь и так далее, и тому подобное. Я думал, еще можно что-то предпринять – купить жилье у нее на родине, какой-нибудь симпатичный домик, удивить ее, затащить на самолет, а когда она окажется здесь, все наладится. Как-нибудь. Конечно, в голове у меня была каша, но я начал действовать. Вышел на одну женщину, которая занималась недвижимостью в приличном районе, мы стали ездить с ней по разным домам и… ну что тут скажешь? Мне паршиво, она хороша собой, ну и закрутилось у нас. Прямо у нее в офисе – на столе, на полу.
Он рассказывал свою ужасную повесть, а Пепа все слушала и слушала. Что выражало ее лицо: поощрение, безразличие, сочувствие? Как подозревал Мардер, это было профессиональное выражение, побуждавшее людей рассказывать свои трагические истории, – в стране, необыкновенно богатой на трагедии.
Когда он закончил, мексиканка не стала ничего комментировать, выражать соболезнования или, еще хуже, говорить, что он не должен себя винить. Она всего лишь взяла его за руку и сказала: «Давайте еще потанцуем». На площадке Пепа крепко обняла Мардера, прижавшись к нему всем телом, игнорируя темп звучащей песни; они медленно кружили в углу, как игрушечная вертушка на слабом ветерке. И кружась, Мардер то и дело бросал взгляды на Скелли и Лурдес, которые танцевали строго под мелодию; в свете фонариков-перчиков на их коже поблескивали бисеринки пота. Его кольнула боль, смешанная с раздражением, – не столько даже зависть, ведь он не променял бы свою жизнь на жизнь Скелли, сколько тоска от того, что у него самого жить настоящим моментом не получается. Его друг казался таким молодым в сиянии цветных огней, куда моложе Мардера. В чем тут дело – в жизни, избранной Скелли, или в гормонах роста? Пепа тем временем прижалась к нему грудью, положила голову на плечо. Как это понимать? Мардер решил ни о чем не думать и прожить этот танец, как прожил бы его Скелли.
Но не совсем.
– Вам удалось побеседовать с Лурдес? – спросил он.
Пепа ощутимо напряглась.
– Вообще-то, да.
– И?
Она отстранилась от Мардера и посмотрела ему в глаза.
– Вас это и в самом деле волнует?
– Да. Сейчас станете у меня выпытывать почему?
– Нет. Я обязана вам очень и очень многим, а к судьбе всяких смазливых девиц равнодушна как никто – равнодушней не бывает. Я поговорила с ней. Напомнила обо всех прелестях славы и богатства. У девочки с вниманием не лучше, чем у чайки, зато она, кажется, обожает заговоры, так что на мексиканском телевидении далеко пойдет. У священника насчет машины я не уточняла.
– Это уже моя забота. Завтра утром я еду в Ла-Уакану хоронить прах своей жены. Можем захватить и вас с ней.
– Нас с ней…
– Да, вам тоже придется ехать. Чтобы чайка не забыла про свой самолет.
Она немного помолчала, положив ему руку на плечо. Оба глядели на танцующую Лурдес. Точеное лицо девушки лучилось удовольствием, обещало любовь до гроба. Скелли впитывал все это, как губка, и не скрывал своего восторга: восхищение Лурдес, само ее присутствие смягчали его суровые черты, его жесткий взгляд.
– Такую потрясающую актерскую игру встретишь редко, – произнесла Пепа. – Говорю как профессионал.
Она прильнула к Мардеру, и их собственный, куда более причудливый танец продолжился.
Где-то часов после трех ночи музыканты убрали инструменты, получили свой гонорар плюс внушительные чаевые от Мардера и укатили обратно в трущобы. Женщины убрали со столов, фонари погасли. Мардер проводил свою партнершу до второго этажа – оба пьяно хихикали, ковыляя по темному коридору, пока не дошли до ее спальни. Он сжал руку Пепы и проговорил:
– Что ж, приятно было пообщаться. Серьезно, такого вечера у меня давно не выдавалось. По-моему, все от души повеселились, правда? Может, из-за самой этой ситуации – просто люди думают, что веселятся в последний раз.
– Мексиканцы всегда гуляют, как в последний раз. Это наша национальная черта. И для очень многих все так и есть. В смысле, вероятность довольно велика – особенно в Мичоакане.
– Да, верно. Но еще ведь мы верим, что мертвые всегда с нами. И, может, мертвым праздник тоже пришелся по вкусу. Может, жизнь и смерть не так важны, как нас учили. И вообще, нравится ли мертвым смотреть на веселье живых? Завидуют они или нет? Я, наверное, не стал бы завидовать. Когда умру, я намерен стать счастливым духом.
– А что еще вас не устраивало в вашей жене? – спросила журналистка.
– О чем вы?
Ноги уже не держали Мардера. Чтобы устоять, ему пришлось опереться на Пепу, обвив ее рукой.
– Вы рассказывали о своей жене, и я еще призналась, что она лучше меня по всем статьям. А вы возразили – нет, у нее было два недостатка. Первый – что она была чокнутая. А второй?
– А, да я имел в виду, что она мертва, а вы – нет. Конечно, если быть живым действительно лучше, в это порой не особо верится. Все, я начал нести чушь, пора на боковую.
Он стиснул Пепу в объятиях – оба покачнулись, – поцеловал в щеку и глубоко вдохнул аромат ее кожи: немножко духов, немножко дыма от мяса, немножко чили, немножко текилы, а за всем этим – загадка загадок, феромоны родом из самого плейстоцена, женская сущность как она есть. Вдох превратился во вздох.
– Доброй ночи, приятных снов, – сказал Мардер и хотел было уйти, но обнаружил, что Пепа схватила его за ремень, а ее теплые пальцы шарят у него за поясом.
– Ну не будь ты таким идиотом, – проговорила она. – Тащи меня в постель.
Лежа рядом в чем мать родила, она проронила:
– Луны сегодня нет. Не хватает бледных лунных лучей, они бы освещали мое идеальное тело.
И вправду, подумал Мардер. Сквозь окно проникал лишь свет далеких звезд, блестевших над морем, и ничего не было видно, зато все другие чувства – осязание, обоняние и слух – обострились. Поэтому они касались друг друга, прислушивались и принюхивались.
– Что за божественный запах? – поинтересовалась она, слегка изменив позу, чтобы его руки верней достигали цели.
– Это эхиноцереусы, они цветут только ночью. Покойный Гусман насадил целую клумбу под окном своей спальни. Ну-ка, а это что за звук?
Они напрягли слух. Сквозь распахнутое окно, мешаясь с шумом прибоя, доносились ритмичные высокие вскрики, которые могла бы производить механическая птица.
– Похоже, Лурдес резвится, – сказала Пепа чуть погодя.
Они слушали целую минуту, давясь смехом.