День мертвых Грубер Майкл

– Да уж, нас явно заткнули за пояс, – промолвил он. – Ты меня простишь?

– О, да она симулирует. В семнадцать-то лет? Она и не представляет, что это такое – испытать оргазм с муж-чиной.

– Это ты как определила?

– Дорогой мой, я ведь тоже была сексапильной семнадцатилетней мексиканочкой, и не так уж давно, чтоб забыть, как это бывает. Девушка к этому возрасту уже привыкла мастурбировать и даже, может быть, балуется с подружками, но как же она удивлена и разочарована, когда с первым мужчиной такого эффекта не возникает. Там тоже есть свои прелести, но не такие. Если повезет, то какой-нибудь мужик постарше научит ее чувствовать собственное тело.

– Скелли как раз подходит, – сказал Мардер.

– Да, только она его не особенно интересует. Потому я и согласилась вытащить ее отсюда.

– А мне кажется, интересует. Мы чуть не поссорились из-за нее.

– Нет, это была ссора ради ссоры. Если ты запрещаешь путаться с ней, то он, естественно, обязан с ней путаться. Тут все дело в тебе. Да, его привлекает ее молодость и совершенство, но по сути все, что он с ней проделывает, – это ради тебя.

– Не понимаю.

– Я в курсе. Это в тебе и подкупает, Мардер, – какой-то нарциссизм наоборот. Ты живешь в блаженном неведении относительно чувств, которые внушаешь тем, кто рядом. Будто прокаженный какой-нибудь. Поэтому мне и пришлось тащить тебя сюда за chile, иначе ничего бы не было. И по той же причине Скелли рискует шеей в Плайя-Диаманте. Он же в тебя влюблен.

– Что за чушь!

– Веришь ты или нет, но так оно и есть. А ты почти не уделяешь ему внимания, и это его с ума сводит. Соответственно, он демонстрирует чудеса героизма и надоедливости, чтобы ты наконец-то его заметил. Слушай, ты удивляйся, но если гладишь – гладь, а то мы с тобой не подружимся. Спасибо, так-то лучше.

Немного понежившись, она вздохнула.

– Мардер, тебя любят все. Ампаро твоя рабыня, она принадлежит тебе без остатка; смотрит на тебя как старые campesinos на ковчег со Святыми Дарами во время крестного хода. Твоя дочь принесла в жертву свою жизнь, чтобы быть с тобой. И я тоже здесь. Да, я журналист, и это, выражаясь твоими словами, репортаж десятилетия, но основная причина – ты. В жизни не встречала такого человека, как Ричард Мардер. Неловко признаваться, но ты вызываешь восхищение. И мне нравится, как от тебя пахнет.

– То есть обаяние и запах пересилили твою неприязнь к американцам. По крайней мере, в моем случае.

– А, да я постоянно трахаюсь с американцами. С немцами, австралийцами… А кого избегаю, так это мексиканцев. Нет-нет, когда мне хочется оттянуться, я обычно лечу в Лос-Анджелес или Новый Орлеан. Навещаю коллег – у меня их довольно много, все они славные ребята, некоторые женаты. Никаких привязанностей, никакой профессиональной caca.

– Как-то непатриотично, с позволения сказать. Как почетный мексиканец, считаю своим долгом оскорбиться. Что не так с мексиканцами?

– Ничего. Достойный народ. Просто, наверное, слишком долго мне не везло. Нет, не останавливайся. Нет, глубже. Да. Сейчас расскажу тебе свои страшилки по-мексикански. Сперва за тобой ухаживают, ты для них луна и звезды, а когда наконец трахнут, ты сразу превращаешься в chingada – человеческие отбросы, с которыми и считаться не стоит. Я встречалась с такими мужчинами, которые садились голышом на краю моей кровати и начинали звонить женам – в то время как из меня еще их сперма вытекала. Вот последний брал меня сзади – помню, думала еще, что кожа на ногах загрубела и надо бы сделать педикюр… кстати говоря, прелюдия для них – это пропустить вместе по стаканчику в баре. И тут у него запиликал телефон. Можешь ли поверить, на звонке – La Paloma[131]. И он взял трубку. Не отрываясь от меня. И заговорил с женой. Она спросила, почему он так тяжело дышит. Да лифт сломался, и вот пришлось по лестнице пилить на пятый этаж. И такой романтики у меня с сородичами было хоть отбавляй. Дай им бог здоровья!

Постепенно ее откровения начали чередоваться с протяжными вздохами и звуками чисто кошачьего удовольствия – которого она желала и, как подозревал Мардер, не слишком часто получала от мужчин.

– Ну а тут что? – спросил он. – Мардер у нас уникум или всего лишь очередное немексиканское изделие надлежащей твердости?

– Ближе к уникуму. Как правило, у мужчины и кофе еще не остыл, а я его раскусила, но с тобой не так. Хотя я пыталась. Подняла все свои связи в Нью-Йорке, хотела выяснить, кто ты такой, – и все без толку. Никто и звать никак, казалось бы. Но сейчас ты в центре бандитских разборок, и у тебя куча денег, которые непонятно откуда взялись. Берешь под крыло горстку pelados, на которых всем всегда было начхать; бросаешь вызов двум крупнейшим наркокартелям в районе – не одному, двум; переделываешь свой дом в форт и до отказа набиваешь оружием – а откуда оно взялось, это еще вопрос; всю организацию взваливаешь на крутого наемника, по совместительству телохранителя и наркоторговца – а он тоже, надо сказать, непрост; и… и не только обводишь вокруг пальца Эль Гордо, своего главного союзника, но и умудряешься подстрелить лучшего друга самого гнусного narcos в окрестностях, опаснейшего преступника, и все из-за девицы, которую едва знаешь, из чистой, судя по всему, порядочности. Такого не бывает, querido[132]. Только не в Мексике.

– Такое случается повсюду. Как ты заметила, я ничего из себя не представляю – но вот он я. Скелли очень даже представляет, однако и он тоже здесь, и это кажется мне почти чудом. Кстати, меня удивляет, что ты сумела так много о нем разузнать. Он, вообще-то, держится в тени.

– Не настолько хорошо держится. Его военное досье более-менее доступно, а что касается дальнейшей карьеры… скажем так, я вхожу в братство журналистов, постоянно отслеживающих деятельность крупных наркокартелей. Я, само собой, специализируюсь на Мексике, но знаю людей, которые ведут группировки из Азии, России и так далее. Ты вот знал, что он работал на Кхун Са?

– Даже и не думал. Он упоминал это имя.

– Владыка Золотого треугольника. Такого, как Эль Гордо, он бы обмакнул в соус и сожрал. Так или иначе, твой Скелли – наемник. Он обеспечивает охрану худшим людям в мире. С точки зрения морали место ему на одной полке с Сервандо Гомесом – и тем не менее он здесь, и он лучший друг человека, которого я назвала бы… наверное, «святой» – неподходящее слово, учитывая, чем ты сейчас занят. Не смей останавливаться! И поцелуй легонько вот тут.

– Матерь Божья, это было чудесно, – объявила она после продолжительной паузы. – Как же давно я такого не испытывала.

– Удивлен, что ты перестала говорить.

Она рассмеялась.

– А когда говоришь, тогда по-настоящему чудесно. И, как ты наверняка заметил, аудиоэффекты отличались от тех, что производила малютка Лурдес.

– У тебя звучнее, пожалуй, – сказал Мардер, – искренней. И не так похоже на имитацию жесткого порно. К слову, у Фуэнтеса в «Старом гринго»[133] говорится, что в старину hacendados секли своих крестьянок, если те, занимаясь любовью, издавали крики сладострастия. Что скажешь? Так и вправду было?

– Еще как. На этом настаивали господские жены. Их оскорбляло, что крестьянки получают то, чего их самих лишили Церковь и положение в обществе. И господа слушались, потому что, ясное дело, могли сколько угодно заниматься сексом с этими самыми крестьянками. И когда patrn разделял ложе с такой женщиной, то само собой разумелось, что отныне она не имеет права предаваться утехам с собственным мужем, этой грубой скотиной. Однако благодаря нашей славной революции я могу теперь издавать любые звуки, какие… да, продолжай, еще сильнее… ах, да, отлично. Да здравствует Сапата!

Позже она поменяла положение и покрыла его живот чередой поцелуев, спускаясь все ниже; Мардер чувствовал, как ее волосы скользят по оставленной губами влажной дорожке. Последовали чмокающие звуки, потом из темноты раздался ее голос:

– Если вернуться к Скелли… как вы умудрились так сдружиться? Служили вместе, да?

– Да. Это долгая история. И как же ты намерена продолжать интервью, если рот занят?

– Буду делать перерывы. Так лучше скользит, между прочим.

Мардер был пьян, так что выложил ей все как на духу, начиная с Нахрен-Фена: про «мопсы», про деревню и монтаньяров, про Жонг и про то, каким был Скелли, про перестрелку на Тропе, про нападение на лагерь «беретов» и всех убитых. Тут он замолк, и мгновением позже донесся звук, до смешного похожий на тот, с каким выходит пробка из бутылки.

– А что случилось потом? Коммунисты вас опять атаковали?

– Нет, тут немного другое. А случилось вот что: на следующее утро после нападения я проснулся. Ночевал я в одном из деревенских домов, потому что все мои вещи сгорели во время атаки. Собственно, это был дом отца Жонг. Я пошел отлить, а на обратном пути заметил, что детишки перекидываются каким-то мячиком. Другие гоняли такой же палками, а несколько малышей обвязали мячики веревкой и крутили над головой. Забава так забава. Странно, но до меня как-то не сразу дошло, что столько мячей в деревне никогда не водилось. Скелли с оставшимися вьетнамскими коммандос ушел на юг в горы, выслеживать врагов. Я рылся в развалинах штабного барака, пытаясь найти хоть какие-то годные радиодетали. Тут один мальчишка бросил мячик, тот проскакал мимо, и я увидел, что это «мопс». Короче говоря, как выяснилось, ВНА собирала эти штуки много недель. То есть мы установили несколько тысяч, а они выкопали несклько сотен и во время атаки оставили в деревне. Потому на нас и напали и по той же причине не стали особо наседать. Им этого и не требовалось: мы и здесь недооценили наших противников. В общем, дети играли с мячиками все утро, а для «пинбольщиков» в Нахрен-Фене это выглядело, наверное, как центральная сортировочная база на северной оконечности тропы Хо Ши Мина… Будешь продолжать в том же духе, мне расхочется рассказывать.

– Правда?

– Да. Меня тут осенило, что эта история важнее, чем минет. Минет мне уже делали, а вот историю я никому еще полностью не рассказывал. Давай-ка подползай повыше.

Она подчинилась.

– Так-то лучше, – сказал Мардер.

– Никому? Даже жене, за все годы брака?

– Нет. Чоле не интересовали военные байки, и кроме того… наверное, с ней я хотел начать с чистого листа; мы оба сбежали от прежней жизни. Но теперь мы не в обычной реальности: это День мертвых, когда все дозволено, и я хочу извергнуть этот комок дерьма, а ты как раз та женщина, которая способна это выслушать, ты истинный летописец художественно расчлененных трупов.

– А такое я вынесу?

– Да. Только без вопросов, если можно. В общем, увидев эти «мопсы», я помчался в горы. Мне же стукнуло всего девятнадцать, я был электронщик из ВВС, поэтому я и бросился на поиски Скелли. Вот он был настоящий мужик, прирожденный командир, он имел нужную подготовку. Я наткнулся на него на горной тропе. Он возвращался один, потому что все ребята из ЛЛДБ сбежали. Они решили, что и сами смогут добраться до своих, во Вьетнам, и им не особо интересно защищать каких-то там горцев и торчать с парочкой американцев, у которых теперь нет радиосвязи, а значит, не будет больше ни денег, ни снабжения. Никаких признаков ВНА они не обнаружили. А потом я доложил ему про «мопсы» и сказал, что думаю на этот счет. Он не сразу уяснил, о чем я ему говорю. И вот я смотрю на него, и… знаешь выражение «пустые глаза»? Для нас это метафора, но у Скелли глаза действительно опустели. Они у него от природы глубоко посаженные, но таких глаз я у человека еще не видел – у живого здорового человека. Такой взгляд может быть у раненого, который понимает, что он не жилец. Скелли разом потерял всех своих друзей – крутых парней, настоящих профессионалов, непобедимых бойцов. Их накрыли вражеские минометы, и все полегли. Да, и я буквально на днях выяснил, как это произошло: один из наших вьетнамцев был шпионом, а вся наша миссия – сплошная западня, курам на смех. Ха-ха-ха. Мне пришлось тащить его силой, орать, что надо возвращаться в деревню и всех эвакуировать, что скоро нагрянут бомбардировщики.

Наконец до него дошло, и мы как угорелые понеслись вниз. К тому моменту «B-52», наверно, уже поднялись с базы У-Тапао в Таиланде для нанесения удара. До лагеря им было минут сорок пять. Шесть самолетов, на каждом по тридцать тонн бомб. Они летают так высоко, что их не видно и не слышно – понимаешь, что происходит только тогда, когда начинают рваться бомбы. Первые взрывы мы услышали еще в джунглях. Когда выбежали из зарослей, кругом был дым, пыль и невозможный, невыносимый шум. Скелли, не останавливаясь, нырнул в пыльную завесу. Чуть позже рванула пятисотфунтовая бомба, а он как раз был на краю радиуса поражения. Я думал, он убит, и теперь я остался один-одинешенек на горе посреди Лаоса.

– Что ты предпринял?

– Лег ничком на землю и заплакал. Обмочился. Когда все кончилось, встал и отыскал Скелли. У него было много мелких ран, из них шла кровь. И еще его контузило – до потери сознания. Деревни как не бывало, даже руин не осталось – так, целое поле кратеров и… четыреста, пятьсот человек – вообще-то, не так уж просто уничтожить такое количество живой плоти, так что на месте деревни и по окрестностям повсюду были разбросаны останки людей – ошметки, если угодно. По большей части неузнаваемые, как у мясника в лавке, хотя иногда даже сквозь пыль угадывалось, что это такое – плечо и часть руки, или туловище с грудями, или голова ребенка. Кое-что налипло на Скелли, и по милости ВВС США мне пришлось счищать с него кусочки людей, которых он знал и любил. Случаются в жизни ошибки, что тут поделаешь? Такие дела, как говаривали у нас в армии. Весь первый день я твердил это как мантру. И тащил Скелли на себе до самого Вьетнама.

– Далеко? – спросила журналистка, верная себе. Она не пыталась выразить сочувствие, за что Мардер был ей благодарен. Хотя он хотел бы видеть ее лицо. Не зажечь ли свечу? Нет, таким можно делиться только в темноте.

– Километров двадцать пять, – произнес он после долгой паузы. – В Куанглоке был лагерь спецсил, туда я и направился. У меня был компас, но ни карт, ни рации, само собой, а из снаряжения – мой пистолет, автомат Скелли, пара пайков с консервами и четыре фляжки воды. И по сути, мне пришлось идти по Тропе Хо Ши Мина, пробираться среди бойцов ВНА и Вьетконга, которые там кишмя кишели.

– И тем не менее ты выжил. Вы оба выжили.

– Выжили наши тела, – поправил он. – И даже это ерунда полная, если задуматься. Я парень довольно крупный и тогда был в неплохой форме, но на элитного бойца никак не тянул, а Скелли то приходил в сознание, то вырубался. Нужно было преодолеть мили и мили густого дождевого леса. О тропах и речи быть не могло, так что оставалось только лезть на самую верхотуру, где не ходят патрули.

Он умолк.

– Продолжай, – сказала Пепа.

– Не могу, – отозвался он. – У меня уже испарина, мутить начинает. Не стоило, наверное. Единственное, чего мне сейчас хочется, – это забиться в маленькую комнатку с белыми стенами и никогда ни с кем больше не разговаривать.

– Да, но сейчас ты здесь и никуда уже не денешься.

– Почему это?

– Потому что я крепко держу тебя за детородный орган.

Он расхохотался, и напряжение немного спало.

– Да, классический способ не дать мужчине сбежать. Ладно, вспомни самое тяжелое, что тебе доводилось делать в жизни – в физическом смысле, и помножь на десять. После первого дня я был выжат как лимон, а мы прошли от силы километра два. Все равно что идти по гипсокартону: каждый фут приходилось отвоевывать у кустов, лиан и бамбука «Ка-баром»[134] Скелли. Я опускал его на землю, прорубал туннель метров пять в длину, возвращался за ним, подтаскивал вперед, снова опускал и начинал заново. И не сказать даже, что рубил, ведь шуметь было нельзя: до смерти боялся, что меня найдут и зажмут, как зверя в клетке. Поэтому тихонечко подпиливал каждую сраную ветку. В конце второго дня я сел и приготовился к смерти. Это в принципе невозможно – двадцать пять километров пробиваться через высокогорные азиатские джунгли, орудуя единственным ножом, при этом тащить на себе раненого, практически без еды и воды.

– И все-таки ты справился.

Мардер несколько раз сглотнул и усилием воли заставил успокоиться взбунтовавшийся желудок.

– Нет, в том-то все и дело. Я тут ни при чем. Это было вмешательство свыше.

– Что?! Хочешь сказать, Бог чудесным образом проделал туннель через джунгли?

– Примерно так. Я лежал и ждал смерти, по губам и носу у меня ползали насекомые, искусали вконец. И вдруг в голове у меня раздался голос, который мне не принадлежал. Если с тобой такого ни разу не происходило, тебе не понять, насколько это реально. И все-таки я слышал тот голос так же ясно, как слышу сейчас твой в темноте.

– Выходит, по воле Божьей на этой убогой войне полегло невесть сколько миллионов людей, а тут Он взял и решил, что без Ричарда Мардера и Патрика Скелли в великом замысле бытия не обойтись?

– Выходит, так. Прошу прощения, если с точки зрения журналиста это бессмыслица, но так все и было. В общем, я поднялся с земли и снова стал прорубаться через заросли, и теперь почему-то это давалось легче. Я словно вышел за пределы измученного тела; я понимал, как и где именно переплетаются ветки и прочая дрянь, и пробивался через них, прилагая минимум усилий. Я чувствовал, что не один в этом туннеле, что рядом со мной некие сущности. А когда мы спускались в низины, я всегда знал, где будет брод. И вот взять еще дороги. Вообще-то, я несколько раз пересекал Тропу. Патрули и колонны проходили мимо, и никто нас не замечал. Голос говорил мне, когда идти и когда замирать. Потом мы передвигались только ночью, но меня вели и в темноте. Я не наступил на мину, не свалился в овраг, и опять-таки никто нас не засек. К тому времени я уже спал на ходу – точнее, погрузился в глубокий транс. У меня сохранились воспоминания о том, что мне виделось в трансе, но описать их я не смогу. Просто было чувство, будто меня поддерживают некие силы.

А потом я ощутил, что они покидают меня, и начал кричать: не уходите, останьтесь со мной! Как оказалось, я даже не кричал, а орал – когда очнулся, кто-то зажимал мне рот. Это был Скелли. Он пришел в себя посреди ночи и опять стал самим собой. Он спросил, где мы. Я ответил, что километрах в двух к юго-востоку от 14-й дороги и что если выйдем там, где планировалось, то до Куанглока останется пять кэмэ на север, не больше. Он кивнул, как будто выслушал обычное донесение. Сказал, что я хреново выгляжу, что он меня дотащит живым и что можно не беспокоиться. Словно он все это время был за главного и сам меня волок. А я и рад был скинуть ответственность, так что возражать не стал. Когда мы в тот день наткнулись на патруль с базы спецсил, так им все и расписали. К слову, Скелли за это дали «Серебряную звезду».

– А правды ты ему так и не рассказал?

– Какой – что ангелы провели меня через джунгли? Ну нет, об этом я умолчал, потому что всяк в армии знает, что если «берет» и тошнотик из ВВС попали в передрягу, то паровозом будет именно «берет» – если надо, он и змеями питаться может, он же воин до мозга костей. В общем, я махнул рукой, а потом… сложно объяснить, апатия какая-то накатила. Моя тетя держала ресторан у Колумбийского университета, папа пристроил меня туда, и я женился на девушке, которая мне нравилась, но которую я по-настоящему не любил. И жизнь шла своим чередом, но однажды утром я проснулся, и некий голос велел мне ехать в Мексику. Так я и поступил, и в результате встретил Чоле и начал новую жизнь. Это Чоле надоумила меня заняться образованием. Я окончил Общеобразовательный колледж[135], устроился в крупное издательство и сделал карьеру редактора.

– А потом она покончила с собой, и что тогда? Какой-то голос опять приказал тебе отправиться в Мексику?

– Вроде того. Теперь ты знаешь все.

– Ну уж не прямо все, наверное.

– Ну да, не совсем, – согласился Мардер.

– Ладно, может, расскажешь в следующий раз. Если он будет. Как думаешь, они сюда сунутся? В смысле, всей толпой.

– Полагаю, да. Вообще-то, я ожидаю их уже послезавтра. Тебе в самом деле стоит уехать, пока есть возможность.

– Нет, я останусь, если ты не против. Надоело быть хорошенькой мордашкой, зачитывающей новости. Пришлось переспать с мексиканцем, чтоб мне позволили делать эти сраные репортажики про зверства бандитов. Когда выйдет новый сюжет, как ты и сам говоришь, я стану состоявшейся женщиной, настоящим репортером – как Кристиан Аманпур или Алекс Кроуфорд[136]. Война производит на людей впечатление – весь этот риск, свистящие пули…

– И тебе не надо будет больше спать с мексиканцами.

В темноте раздалось хихиканье.

– Нет, я это сказала, чтобы тебя позлить. Вообще-то, ни с кем я не спала, но пришлось унижаться, а это, к слову, еще хуже. Но ведь нас могут убить. Если я попаду в лапы Куэльо, то для меня все будет кончено, и не самым приятным образом.

– Потому что ты делаешь репортажи про его зверства?

– Нет, из-за Эль Кочинильо, его сынка. Ты разве не в курсе? В общем, Поросенок как-то раз пожелал себе невесту – победительницу местного конкурса красоты. Не чета нашей Лурдес, но девочка молодая, хорошенькая и милая. Эль Кочинильо пошел к папочке и сообщил, что свадьба состоится тогда-то – ну и какой у папочки выбор? В общем, так и вышло – пышные гуляния, бандиты и политики со всего района. Увы, в первую брачную ночь девушка повесилась, так и оставшись невинной. Это ж какая прелюдия у них была, интересно?

– И весь сказ?

– Нет. Дело вот в чем: когда Эль Кочинильо обнаружил ее в петле, то впал в такое бешенство, что трахнул ее труп. И вошел во вкус. С улиц стали пропадать девушки. Как мы полагаем, он…

– Да, я понял, – перебил Мардер. – Если я сейчас на тебя залезу, ты перестанешь болтать про убийства, извращения и прочее зло?

– Перестану, – пообещала она.

18

Страдая от похмелья и стараясь восстановить в памяти ночные события, Мардер с несчастным видом развалился на переднем пассажирском сиденье старенького «Фольксвагена Комби» отца Сантаны. Проехав по насыпи, фургончик покатил по прибрежной дороге на север, по направлению к tierra caliente и Ла-Уакане, где располагалось бывшее поместье д’Арьесов, Лас-Пальмас-Флоридас, с его фамильным кладбищем. На коленях Мардер держал керамическую урну с прахом жены. Компания в машине подобралась невеселая, и на жизнерадостную утреннюю болтовню священника никто не реагировал. Кармел Мардер и Пепа Эспиноса примостились на противоположных концах заднего сиденья, обе растрепанные, угрюмые и молчаливые.

Наверное, тоже мучаются похмельем, подумал Мардер. Сам он меж тем пытался разобраться в своих воспоминаниях о предыдущей ночи. Что из этого было фантазией, что – реальностью? Его тело кричало о безудержных плотских утехах, но проснулся он в собственной постели, а Ла Эспиноса утром ни словом, ни взглядом не показала, что их теперь объединяет нечто большее, чем отношения репортера и героя репортажа. Стата тоже держалась с прохладцей, а Ампаро, подавая завтрак, была сама формальность и величала его исключительно «Эль Сеньор»: желает ли Эль Сеньор еще кофе, и тому подобное.

Возможно, дело было в самих обстоятельствах; возможно, в Мексике существовало социальное табу, запрещавшее постельные марафоны накануне погребения благоверной, даже если благоверная вот уже три года как мертва, а ее супруг за все это время ни разу не занимался сексом. Мардер жалел, что ему не передалась ее боевитая манера поведения. Если б ее прах обладал даром речи, то салон «Фольксвагена» сотрясался бы сейчас от непрерывных «Qu pasas?»[137]; из каждого выудили бы причину хандры, каждый излил бы душу, поплакал на плече, получил совет, и всем бы полегчало.

В день, когда эта женщина обратилась в пепел, Мардер одних близких поразил, а других встревожил своим стоицизмом – на многолюдной панихиде он не издал ни единого всхлипа, даже когда гроб с ее телом исчез за занавесью и отправился в печь. Дети рыдали и жались друг к другу, но отец их – нет. Теперь Мардер чувствовал, как что-то внутри его рушится; руки, обхватившие урну, дрожали, трудно было говорить. Может, пришло время: он распадется на части, мистер Тень лопнет, и его просто оставят вместе с ней на кладбище – еще одна веселая шутка Господа Бога.

Он оглянулся назад. Пепа закрыла глаза и пристроила голову между спинкой сиденья и кузовом. Она позаботилась о траурном наряде, надев черную юбку и такой же жакет с кроваво-красной рубашкой. Кармел была в свободных темных брюках и одной из своих многочисленных рубашек-сафари, на этот раз темно-серой, навыпуск, а поверх накинула некий предмет одежды, который Мардер затруднился бы назвать. С виду он напоминал плащ-пыльник, доходил ей до колен и изобиловал пуговицами. На вкус Мардера, плащ был дочери к лицу, но она нравилась ему в чем угодно, так что его мнение не в счет. Перехватив его взгляд, Стата устало улыбнулась, после чего также закрыла глаза и приняла ту же позу, что и Пепа.

Фургон остановился перед кантиной «Эль Кангрехо Рохо». Это входило в план побега: Лурдес нельзя было покидать casa с Мардером и остальными у всех на виду. Вместо этого Ампаро усадила ее в кузов своего старого пикапа, спрятала под брезентом и по пути в церковь забросила в кантину. И вот теперь девушка выпорхнула из дверей заведения и юркнула в фургон; в руках она держала огромный букет бархатцев. Настроение пассажиров сразу улучшилось. Лурдес была счастлива – и всему миу, соответственно, тоже полагалось быть счастливым, и такова была сила ее дара, что мир просто не мог не подчиниться. Мардер обнаружил, что улыбается почти против воли: в сиянии ее восторга не растаял бы от удовольствия разве что труп. Он поблагодарил ее за цветы, злясь, что сам о них не подумал. Свое de nada[138] она сопроводила ослепительной улыбкой.

Старый «Фольксваген» сильно шумел, и было не разобрать, о чем толкует троица на заднем сиденье. Священник меж тем выразил надежду, что на 37-м шоссе и в Ласаро-Карденасе будет немного машин, потому что к половине шестого ему надо вернуться на дополнительную мессу. Во второй День мертвых на дорогах бывает интенсивное движение, так как семьи ездят по кладбищам, навещая усопших, и излюбленным святыням. Кроме того, El Dia – лучшее время для религиозных видений, и вечером перед домом священника выстроится целая очередь из людей, пришедших заявить о всевозможных чудесах.

До этого Мардер пропускал речи Сантаны мимо ушей, как и свист ветра, и шуршание шин, но последняя фраза привлекла его внимание.

– Интересно, – произнес он, – и как люди определяют, что они истинные?

– Вы про видения?

– Да, когда Бог или ангелы направляют человека, сообщают ему что-то. Я это к чему: многие ведь слышат голоса, но обычно мы таких людей сажаем в психушки и накачиваем лекарствами. Однако в Церкви, очевидно, принято считать, что к безумию тут не все сводится, так?

– Так. Церковь, пусть с великой неохотой, признала, что Святому Духу позволено обращаться к людям напрямую, без согласования с духовными властями. И нам, ее слугам, выпало проводить границы между тремя вариантами: безумие, божественное, демоническое.

– Вот об этом я и говорю, – сказал Мардер. – Как именно вы их различаете?

– Что ж, безумцев отличить совсем не сложно. Они попадаются нам постоянно. Безумцы либо замкнуты, либо перевозбуждены, мысли у них путаются, они или неестественно боязливы, или храбры. Обыкновенно они выстраивают безупречную логическую систему и не терпят сомнений со стороны других. Сумасшедшие, можно сказать, отделены от человеческого общества своим недугом. Поэтому мы говорим, что они живут в собственном мире.

– А святые разве нет?

– О, ничуть. Самое замечательное в святых даже не то, что они получают послания от Господа, но то, как они относятся к другим людям. Святые узнаются по поступкам. И напротив, иные воображают, будто с ними говорит Бог, а потом идут и нарушают все Его заповеди до последней. Они раздуваются от гордости: Бог избрал меня, чтобы свершить это дело. И так мы определяем, что их коснулся дьявол. Чаще всего дьявол выдает себя за Бога, в чем кроется одна из причин бесконечных демонических выходок церковников. И ничего удивительного тут нет, если задуматься. Чем еще заниматься дьяволу, как не губить Церковь, тем самым отвращая людей от Бога? И наоборот, человек, отмеченный Господом, отличается великим смирением, подчас даже абсолютным. Не знакомы ли вы случайно с «Облаком неведения»?[139]

– Название припоминаю, но не читал.

– Ну что ж, в основе своей это путеводитель по созерцательной жизни. Одно время я думал примкнуть к цистерцианцам[140]. Тогда-то я прочел эту книгу и понял, что не создан для тихого созерцания. Как бы то ни было, автор показывает различие между совершенным и несовершенным смирением. Их он считает предпосылками для всякого истинного, долговечного соприкосновения с Господом. Под несовершенным смирением он подразумевает понимание нами нашей греховной природы и неспособности возвыситься над нею собственными силами. В наше время это назвали бы самопознанием. Это необходимая первая ступень, говорит он, но выше ее стоит так называемое совершенное смирение, то есть непосредственное восприятие всеобъемлющей любви Господа. Люди, достигшие его, знают, что такое подлинная благодать, они понимают, что избраны не из-за каких-то личных качеств, но актом чистой любви. Я знаком с подобными личностями и с немалым трудом удерживаюсь от греха зависти, когда думаю о них. Боюсь, мне уготована участь Марфы[141] – чинить крыши церквей, кормить бедняков супом и мириться со страданиями человечества. Как и вам, полагаю.

– Но у меня было видение, – сказал Мардер. – Я слышал голоса ангелов.

– В самом деле?

И вот во второй раз за сутки Мардер изложил повесть о разрушении Лунной Речки и о пути в Куанглок, о мистических силах, что вели его, – историю, которую таил от всех, отчасти и от себя самого, больше сорока лет. В голове навязчиво вертелась мысль, что это все не он, что некая сущность побуждает его разглашать старые секреты. Он задался вопросом, а не замешан ли тут мистер Тень – быть может, это открылось малюсенькое кровотечение в зоне мозга, отвечающей за подавление импульсов. Быть может, скоро он примется скидывать одежду у всех на виду и сыпать ложными посланиями от ангелов. Так или иначе, это тоже было частью окончательного демонтажа старого Мардера, который начался в кабинете одного нью-йоркского врача восемь с чем-то недель назад.

Священник слушал, не перебивая, и Мардеру было неуютно при мысли, что эта исповедь – далеко не самое странное из того, с чем довелось столкнуться отцу Сантане за всю его карьеру или даже за прошлую неделю.

– Замечательная история, – сказал он, когда Мардер закончил. – И что вы об этом думаете?

– Я надеялся узнать ваше мнение.

– Что ж, мне вы безумцем не кажетесь. Допустим, здесь все можно было бы списать на стресс. Однако же вы совершили то, что знающие люди сочли бы невозможным, а это одно из определений чуда. А впоследствии… появлялось ли у вас еще чувство, будто вас направляют «тихие, нежные голоса»?[142]

– Нет, точно такого чувства не было. Но замысел приехать сюда возник у меня в голове уже полностью сформировавшимся, совершенно неожиданно. Быть может, это явление того же порядка.

– Думаете, Бог желает, чтобы вы жили в Плайя-Диаманте и занимались тем, чем занимаетесь?

Мардер сдавленно усмехнулся.

– Ну, если так ставить вопрос…

– Да, на вид чистое безумие – слушаться гласа Божия, совсем как американские политики или Гитлер. Однако существует такая вещь, как дар суждения.

– И что же это?

– Изначально мы отталкиваемся от той невероятной посылки, что основу бытия составляет некая личность, что эта личность глубоко заинтересована в каждом из нас и желает, чтобы мы обратили к ней свои сердца. Если уж принимаешь безумие такого масштаба – или веру, как мы его предпочитаем называть, – то совершенно оправданной будет попытка разобраться, какое предназначение уготовил тебе Господь, прибегнув с этой целью к строгой практике молитвы и самоанализа. То есть к дару суждения, как принято говорить.

– Полагаете, мне тоже стоит попробовать?

– Я полагаю, вы уже пробуете. Полагаю, что ничем другим вы и не занимались с тех пор, как приехали сюда. И для всех нас необычайно важно, каким будет ваше окончательное решение. Пекло.

– Что? – изумился Мардер, но священник уже не говорил про теологию, он указывал в окно – там раскинулась водная гладь в окружении невысоких холмов. Это, как вспомнил теперь Мардер, было огромное водохранилище, известное как Presa el Infiernillo, «Маленькое пекло». Они стали обсуждать сельские районы и их благоустройство, целесообразность затопления деревень с церквями в целях ирригации и гидроэнергетики и прочие светские темы, а «Фольксваген» тарахтел и тарахтел, все выше забираясь в Сьерра-Мадре.

Тем временем Кармел на заднем сиденье переживала очередной перелом сознания. Лурдес заскочила в фургон, раскрасневшаяся и взбудораженная побегом, сияющая – так это было романтично, такое будущее ее ожидало, и Кармел не осталась безучастной, тоже принялась улыбаться и хихикать по примеру своих попутчиц. А затем, по ходу разговора, ее все больше охватывало странное чувство. Разу-меется, она свободно общалась на испанском – знала его с пеленок как-никак, – но вскоре поймала себя на том, что не понимает этих двоих, что не участвует в беседе, а как будто наблюдает за ней со стороны. Причина отчасти крылась в обсуждаемом предмете – Мехико, где ей не доводилось жить. Пепа, как выяснилось, хотела поселить Лурдес у своей подруги, известной телепродюсерши, и рассказывала теперь о хитростях сериального мира и о том, какая жизнь ожидает красивую молодую актрису в столице. Однако Стата подозревала, что даже если бы речь шла о Бостоне, она все равно чувствовала бы себя чуточку посторонней, туповатой, неспособной к обмену остротами. Ей вспомнились разговоры в Кембридже – в лабораториях, коридорах, барах; вспомнилось, как застывали лица иностранных студентов, когда американцы с ходу начинали импровизировать или развивать какую-нибудь сложную идею, и вот теперь то же выражение сковало ее собственное лицо. И тут Стату прямо-таки ошеломило: а ведь точно так же жилось и ее матери в Америке, такова жизнь изгнанницы.

Это чувство она прогнала и назвала себя дурой. Нет, не так же. Она-то могла вернуться в Америку, в Кембридж, в любой момент; у нее все еще оставались друзья из колледжа, коллеги по аспирантуре, любовники. Верно, но если она не уедет прямо сейчас и не вернется к прежней жизни, если не оставит Каса-Фелис и все связанное с этим местом и не сядет на самолет вместе с Лурдес, то в скором времени станет чужой и в Кембридже. Словно древний трилобит, погрузившийся на дно мелководного палеозойского моря, она утонет в осадочных отложениях, окаменеет; она никогда больше не будет своей в лаборатории, в самой этой отрасли – может быть, эти люди сочтут ее «интересной», ходячей диковинкой, но чувствовать себя как дома у нее уже не получится.

Она ощутила тянущую боль в груди, будто кто-то пытался выдернуть оттуда сердце, – а потом все прошло. Ее жизнь сложится, как у матери, – во многом, по крайней мере; отныне и навеки она gringita. Эта мысль словно бы высосала у нее остаток сил, и Стата привалилась к окну. Щебетание двух истинных Mexicanas зазвучало фоном, и она сосредоточилась на том, что говорил священнику ее отец.

Они проезжали фруктовые сады, кукурузные поля и запыленные деревушки, иногда даже не имевшие названий, – магазинчик-бодега, бензоколонка, кантина, вот и вся деревня. В городке Ла-Уакане им пришлось сбросить скорость из-за религиозной процессии: высоко вознесенные мощи местного святого, распятие, ковчег со святыми дарами, алтарные служки – смуглые мальчики в белоснежных стихарях, толпы детишек в яркой одежде и белых масках скелетов, все с леденцами в виде черепов. Затем они направились к перевалу, моторчик «Фольксвагена» надсадно взревел, и вот на склоне показалась, всего на мгновение, асьенда Лас-Пальмас-Флоридас с белыми стенами и красной крышей, но тут же скрылась за пологом листвы. Отец Сантана съехал с главной дороги, и какое-то время они пылили по грунтовой, потом свернули на подъездную аллею, петлявшую среди аккуратных плантаций манго, авокадо и грейпфрутов, пока наконец не остановились на посыпанной гравием площадке перед особняком. Кроме них, там находилась единственная машина – грязный, но относительно новый пикап «Додж», и у Мардера имелись догадки, кому он принадлежал.

Мардер оглядел дом. Хотя он видел его впервые, рассказами про поместье его потчевали дольше, чем продлился брак с женщиной, чья семья когда-то владела Лас-Пальмас-Флоридас. Это было внушительное квадратное здание с белеными стенами из кирпича-сырца, черепичной крышей и внутренним двором, посреди которого возвышался бронзовый фонтан, вывезенный из Франции, – Флора с рогом в руках, источающим воду. Прежде фонтан украшали и золотые карпы, но они не пережили революции, как и зеркала в бальном зале, побитые мятежниками. В особняке имелось двадцать с лишним спален. Все эти подробности дед передал отцу, отец – Соледад, а она – Мардеру, причем на последним этапе история зазвучала иронично, поскольку в семидесятые в нью-йоркских литературных кругах нельзя было хвастаться (если только ты не Набоков) фамильными хоромами, построенными ценою пота и крови угнетенных. Сапатисты захватили дом в 1910-м и превратили его в полевой госпиталь, благодаря чему он избежал сожжения, в отличие от многих других мексиканских асьенд, этих символов невыносимых мук и тирании. Теперь в здании размещался сельскохозяйственный институт, о чем возвещала табличка на входе. По случаю праздника учреждение было закрыто.

Прибывшие выбрались из фургона и встали на солнышке, окруженные тишиной: слышался только свист ветра да щебет птичек. Затем к ним прибавился хруст гравия под ногами удалявшейся Статы.

– Ты куда? – крикнул Мардер, но ответа так не получил.

– Думаю, кладбище расположено позади поместья, – сказал священник, и они двинулись по гравийной дорожке мимо опытных участков с саженцами, помеченными пластиковыми ярлычками, трепещущими на ветру. Мардер шел крупным шагом и нес с собой урну. Он-то думал, что пойдет рука об руку с дочерью, что скорбь объединит их, однако в действительности все вышло иначе. Да и день выдался отнюдь не пасмурный и не дождливый, хотя с похоронными делами у Мардера ассоциировалась именно такая погода. Обоих родителей он похоронил в дождь, но здесь, в прибрежном районе Мексики, ярко светило солнце; природа не хотела подлаживаться под человека, и Мардер, странное дело, был разочарован. И что же все-таки творилось со Статой? Она чуть ли не рысцой умчалась вперед – и теперь стояла у железной калитки маленького фамильного кладбища, разглядывая какой-то предмет в люнете[143] входной арки.

При ближайшем рассмотрении предмет оказался бронзовой статуей некоего святого, позеленевшей от патины до оттенка морской волны. Какого именно святого, оставалось непонятным, поскольку лицо его было обезображено десятками отметин от пуль. Камень арки также изобиловал щербинками.

– Похоже, в том отряде сапатистов подобрались особенно ярые антиклерикалы, – заметил Мардер.

Вместо ответа его дочь толкнула скрипучую ржавую калитку и вошла. Остальные последовали за ней. Размером кладбище было с типичный дворик за американским коттеджем. В центре на небольшом возвышении стояла массивная каменная гробница со свинцовой крышей. Мраморные колонны поддерживали фронтон в классическом стиле, в нижней части которого была высечена надпись DE HARO D’ARIS, также изуродованная пулями. Остальные могилы выглядели намного скромнее – у надсмотрщиков и старшей прислуги полуразрушенные надгробия, у пеонов просто холмики, тут и там отмеченные подгнившими деревянными крестами, либо же, если у потомков было неплохо с деньгами, разномастными могильными камнями.

На проржавевшей железной скамейке у гробницы обнаружился последний представитель рода д’Арьесов с бутылкой aguardiente[144] и магазинным ofrenda – пластмассовым поддоном со сладостями, обернутым в оранжевый целлофан. Анхель был пьян, глаза его покраснели, однако Мардер по всей форме обнял его и спросил, готова ли мемориальная дощечка, которую он заказывал. Мексиканец ответил, что та уже в усыпальнице, а на днях придет местный мастер и вделает ее в стену.

Они все сгрудились перед дверью гробницы. Священник надел столу[145] и продекламировал слова, предусмотренные Церковью для подобных случаев:

– Молим Тебя, Господи, яви милосердие Твое усопшей рабе Твоей, да не потерпит она мук во искупление грехов своих, ибо послушно исполняла волю Твою, и как вера привела ее в круг верных Тебе, так и милосердие Твое да приведет ее в хоры ангельские на небесах. Именем Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь.

Священник окропил святой водой пепел и гробницу, и Мардер внес урну в прохладное помещение, погруженное в полумрак. Вдоль стен рядами шли мраморные таблички с именами д’Арьесов, живших и умерших в последние пару столетий. Среди них был и убитый отец Чоле, дон Эстебан, чья гордыня и неспособность к прощению теперь в буквальном смысле обратились в пепел, и ее мать, навеки уснувшая, но и в смерти обреченная пребывать под давящейопекой мужа. Тут же зияло квадратное отверстие, в которое полностью вошел бы гроб. Мардер вложил урну в его стылое нутро, после чего поднял тяжелую мраморную дощечку и установил на место, отгородив от мира Марию Соледад Беатрис д’Аро д’Арьес Мардер, как гласила дощечка, до самого Судного дня.

Какое-то время он стоял там, размышляя о Страшном суде и воскресении мертвых – сумбурные, путаные мысли, граничащие с безумием, ибо можно ли всерьез верить во все это? И можно ли не верить?

– «И верное сердце мое свой грех искупает во мраке», – прочел он строчку из стихотворения Веларде, которое любила его жена, и задумался о жизни с ее бесчисленными случайностями. Если бы Веларде ничего не написал, если бы Мардер не наткнулся на тот пыльный томик и не покорил бы ее стихами, которые едва понимал, то стоял бы он сейчас подле ее праха? Вот и еще одна дорожка к безумию. Или к вере; он вышел из гробницы на яркий свет.

Мардер сделал несколько шажков, и вдруг ему показалось, что перед ним туннель – как тот, что он прорубал в лаосских джунглях. Вокруг не было ни души – возможно, люди исчезли или просто оставили его; возможно, они разглядели его истинную суть и в смятении бежали от него, как от прокаженного. Поодаль стоял величавый «кипарис Монтесумы», так называемый ahuehuete, который властители древней Мексики почитали священным. Мардер поковылял к нему, чуть пошатываясь, и древо выбросило навстречу свои ветви, темные и грозные, словно пальцы старых богов. Ступать по гравию было неожиданно приятно. Вдруг послышался какой-то звук, похожий на стон страдающего животного – вероятно, где-то забивали свиней. Но было в нем и нечто смутно знакомое. Что-то тянуло Мардера вперед; видно, кипарис хотел затащить его в гущу своих ветвей. Кроме этой, в распадающемся мозгу вертелась и другая мысль: мистер Тень наконец-то заявил о себе и, надо отдать ему должное, безупречно выбрал момент. Мардер ждал, когда в туннеле включат белый свет и зазвучат ангельские хоры, когда покажется фигура, манящая к себе.

Но ангелов все не было и не было – только некий голос. Мардер уже слышал его, этот тихий голос в своей голове, но принадлежал он явно кому-то другому, это было как реплика незнакомого соседа в темном партере: самый заурядный голос, ужасающий своей обыденной простотой, своей бесспорной реальностью. Он говорил: «Все хорошо. С тобой все будет нормально».

Возвращаясь из тех неведомых краев, куда его занесло, Мардер первым делом почувствовал боль, боль в горле, и вместе с ней пришло осознание, что тот странный звук – это его собственные завывания. Он послушал их еще несколько секунд, и потребность выть отступила. Он открыл глаза. Туннеля как не бывало, и все поле зрения заполнило лицо его дочери, окруженное ангельским ореолом из солнечных лучей, пробивавшихся сквозь темную листву ahuehuete. На ее чумазых щеках блестели ручейки слез. Она утерла нос тыльной стороной руки.

– Как ты себя чувствуешь?

– Она умерла, – произнес Мардер.

– Я знаю, пап. Три года назад.

– Три минуты, – сказал он. – Теперь ты тоже на меня злишься, как Питер?

– Нет. Я немножко злилась в машине, когда ты рассказывал отцу Сантане, как тебя вели ангелы во Вьетнаме. Мне не помешало бы услышать эту историю еще в детстве. Ты не говорил, что был таким героем.

– Все совсем не так. Это Скелли был героем-спецназовцем.

– Но ведь это ты спас его. А он получил все почести и медаль.

– Не хотел я никакой медали, а он хотел. Да и какая сейчас разница?

– Я терпеть не могу тайны. Ненавижу, когда от меня что-то скрывают. Ты что, до сих пор этого не понял?

– Понял и приношу извинения. К слову о тайнах – не пора ли уже объяснить, как ты меня нашла?

– Взломала почту Нины Ибанес, вот и все. Думала, у вас здесь любовное гнездышко.

– Мне казалось, тебя не интересует, с кем я сплю.

– Правильно, вот с этим единственным исключением. Извини, это совершенно иррационально. Но признаюсь честно: если б ты с ней тут миловался после того, что случилось с мамой, то я бы не смогла к тебе хорошо относиться. Я бы поддержала Питера.

– Да, я бы тоже.

Мардер поднялся на ноги, чувствуя себя ужасно старым, и не только из-за спины. Он медленно побрел к стоянке, бок о бок с дочерью. Затем остановился, положил руку ей на плечо. И глядя в глаза, сказал:

– Кармелита, ты помнишь, мы ведь когда-то так тебя называли – еще до Статы?

– Ага. Маленькой я ненавидела свое имя, понятно почему. Меня дразнили Карамелькой, представляешь? То есть конфеткой, от которой зубы болят. Вот Стата – подходящее имя для дылды-спортсменки с характерными германо-мексиканскими чертами. Слушай, прости, что сорвалась сейчас. Как-то глупо, учитывая наше положение.

– Ох уж это положение. Какой-то частью души я ничего так не хочу, как посадить тебя на самолет вместе с Лурдес и отправить подальше отсюда. Я твой отец, и мне полагается защищать тебя, но сейчас это не в моих силах. Может, нам не обойтись без иллюзии, что мы способны защитить своих детей, иначе ни один родитель не вынес бы такой муки – любить ребенка. Ну а с другой стороны, я невероятно горжусь тобой – твоей жертвой, за то, что ты делаешь здесь для меня и людей.

– Приятно слышать, пап, но я, знаешь ли, взрослая, это мой выбор.

– Да. Тоже иллюзия, наверное. В последнее время я очень много думаю о том, как соотносятся судьба и выбор. Ты тоже могла бы об этом поразмышлять, ведь сейчас ты идешь по кладбищу своих предков. Кстати, минуту назад я так выл не только из-за твоей матери. Мне представилось, каково было бы оставить тебя в одной из этих ниш. И я понял: моя главная мольба – это чтобы я сам к тому времени был уже мертв.

– Пап, ну ты что, это совсем уже мрак какой-то.

– Господи, так сегодня нам и положено быть мрачными! День мертвых как-никак.

В ходе беседы они непроизвольно перешли с английского на испанский, поскольку печальные темы в их семье традиционно обсуждались на этом языке. Мардер заметил, что его слова задели Стату и что она – к его облегчению – смутилась, не ушла в себя, как это заведено у молодых американок, когда им делают замечания. У него на глазах она все явственней превращалась в мексиканку.

– В общем, так: предоставляю тебя твоей собственной судьбе – вот мое последнее отцовское слово. Бог мой! Сначала она учится ходить, потом читать, потом начинает гулять где сама хочет, заниматься сексом… Все только и говорят что о великих вехах в жизни ребенка, для всех это важно, и хоть бы кто подумал, как все это переносит папаша. Для папаш quinceaeras не предусмотрено.

– Мы могли бы учредить такую традицию, – брякнула Стата, оба рассмеялись, и тягостное напряжение оставило их. Перешучиваясь на эту тему, отец с дочерью дошли до фургона. Там никто и не подумал упоминать недавнюю оперную арию – разговор переключился на иные предметы, как будто ничего особенного не произошло. Мардер, все еще немного заторможенный, вяло уставился в окно, но все-таки обратил внимание на Анхеля д’Арьеса – забираясь в свой пикап, тот как будто говорил по мобильному.

Мардеру вспомнилась эта сцена, когда они наткнулись на дорожный кордон. Конечно, он понимал, что приглашать Анхеля на церемонию рискованно: в конце концов, тот сам признался, что теперь его семья – тамплиеры. Однако стратегия занимала Мардера в меньшей степени. Он решил, что Анхелю стоит дать шанс воссоединиться с настоящей семьей, что таков его долг перед Чоле. Фразочка о наказуемой инициативе – циничное клише, в Нью-Йорке ему часто доводилось ее слышать, и всегда хотелось рыкнуть в ответ: «Ну и что?» Когда Мардер в муках валялся на гравии, ему было сказано, что все обойдется, и теперь он спокойно ждал уготованного Богом.

У очередной безымянной деревушки дорогу им перегородил большой джип. Вдоль обочины выстроилось с полдюжины пикапов, рядом стояло несколько десятков вооруженных мужчин, наблюдая за приближением «Фольксвагена». Когда тот остановился, один из бандитов подошел и велел всем выйти. Они повиновались.

– Это крайне нетипично, – сообщил Сантана Мардеру. – Как правило, мой фургон считатся нейтральной территорией. Я доставляю раненых в больницу и развожу их семьи по укрытиям. Но мне кажется, нам не стоит беспокоиться. Кроме того, сегодня же День мертвых.

– Видимо, для меня сделали исключение, – заметил Мардер и оказался прав. Тип, запомнившийся ему по визиту на rancho с нарколабораторией, отделил его от остальных и отвел в крошечную кантину. В единственной комнате находилась стойка из бочек и досок, а также три столика, за одним из которых сидел Эль Гордо.

– Дон Сервандо, – произнес Мардер с вежливым кивком. – Рад видеть вас в добром здравии.

Эль Гордо указал на стул.

– Присаживайтесь, дон Рикардо. Пива желаете?

Мардер сказал, что было бы неплохо, и ему принесли пиво. Он жадно приложился к бутылке. Горло до сих пор саднило.

– У нас проблема, друг мой, – проговорил толстяк.

– Уверен, мы сумеем ее решить. Однако сегодня день, когда такие проблемы обычно отставляют в сторону. Как я полагал, в День мертвых все мы воздерживаемся от насилия.

– Никто и не говорит о насилии. Это всего лишь встреча партнеров, решивших вместе выпить. Мы воспользуемся праздником, чтобы прояснить вопросы, которые могут привести к насилию в дальнейшем. За такое нас никто не осудит.

– Никто, – согласился Мардер. – Для меня будет честью оказать вам помощь. Так в чем же заключается ваша проблема?

– Я хочу получить свое оружие и товар. Не их ли вы обещали мне взамен на защиту? И вот теперь у меня нет ни того, ни другого, хотя я обеспечивал вам охрану и даже вызволил вас из лап Семьи.

– Я думал, что все уже объяснил вам, дон Сервандо. Семья совершила налет на порт и выкрала груз.

– Да, так вы и сказали. Однако мои информаторы сообщают, что никакого налета не было. Можете поверить мне на слово, у меня есть осведомители в организации дона Мельчора – как, несомненно, и у него в моей. Как вам известно, прежде мы составляли единое целое, и в вопросах преданности еще не все определились. Насколько я понимаю, в данный момент обещанное мне оружие находится на Исла-де-лос-Пахарос. Кроме того, у вас появились китайские наемники.

– Никаких наемников нет, сэр, могу заверить вас. Разу-меется, я предпринял некоторые оборонительные меры.

– Против меня?

– Против всех. Человек должен защищать свое имущество, разве не так?

– Истинно так. Времена сейчас опасные, а Мексика уже не та, что прежде. – Он откинулся на спинку стула и сложил руки на бочкообразном пузе. – Знаете, сеньор Мардер, а вы мне нравитесь. В самом деле нравитесь. Вы интересный человек, вы меня не боитесь. Большинству людей, с которыми я соприкасаюсь в жизни, чего-то из этого не хватает. Те, которые меня не боятся, вроде этих вот ребят на улице, слишком тупы, чтобы хоть чего-нибудь бояться. А интересные люди все как один от меня в ужасе, просто из-за моего положения. Искренне надеюсь, что не придется вас убивать.

– Я тоже надеюсь.

Толстяк улыбнулся, продемонстрировав необычайно белые зубы.

– Тогда мы должны находиться в тесном контакте. Как говаривал мой отец, держи друзей близко, а врагов еще ближе.

– Да, я тоже слышал такое выражение.

– Тем не менее я надеюсь, что мы станем друзьями, нужно лишь решить этот незначительный вопрос. В вас чувствуются глубины, которые мне хотелось бы разведать. К примеру, ходят слухи, что вы работаете на правительство и выполняете некую секретную миссию – возможно, под эгидой ЦРУ.

Мардер пожал плечами.

– Я тут новый человек. Про приезжих всегда распускают сплетни.

– Но конкретно эту вы отрицаете?

– Категорически. Как я не устаю всем твердить, я бывший редактор из Нью-Йорка.

– И как же бывший редактор собирается меня устранить? Если возникнет такая необходимость, конечно.

– У меня могут иметься навыки и средства, не очевидные для посторонних, в чем вы уже убедились. Мой отец говаривал, что в костюмах Санта-Клауса ни одного Санта-Клауса нет.

Эль Гордо принял озадаченный вид – обычное дело при межкультурном общении, – но тут же расхохотался, громко и от души.

– Отлично! Запомню эту фразу. А теперь вернемся к нашей проблеме. Вы поедете домой и возвратитесь с обещанным, поскольку я не верю, что оно в руках Ла Фамилиа. Тем временем ваша дочь и ваша юная подружка погостят у нас. Журналистка и священник меня не интересуют. Буду ожидать вашего звонка… скажем, сегодня в полночь. Вы сообщите мне, что мой груз готов к транспортировке. Если этого не случится, то я сам нанесу вам визит и привезу девочку с собой – в таком виде, который вам не понравится.

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

В зимнем небе над сибирской тайгой взрывается вертолет. Неподалеку от места падения винтокрылой маши...
Лучший способ удовлетворить страсть к шопингу – открыть собственный магазин одежды! Именно так посту...
В очередной книге серии «Китайская медицина» собраны самые эффективные методы для снижения веса сред...
Фэн-шуй получил свое рождение более двух тысяч лет назад в Древнем Китае. Трудно представить, что эт...
Наша книга о любви, сексе и здоровье. О том, что изменяя малое в своем образе жизни, вы можете добит...
Движение, правильно сбалансированное питание и умение расслабляться – ключевые понятия, образующие о...