Рассветный шквал Русанов Владислав

Глава IV

Утро начиналось как всегда.

Скрипнул топчан за перегородкой из корявого горбыля. Шорох одежды. Шлепанье босых ног по земляному полу. В сенях приглушенно брякнуло ведро и осторожно, без удара, притворилась дверь. Гелка убежала к реке по воду.

Пора вставать. Рассвело.

Я откинул шкуру, заменяющую одеяло. Чем хороши полуземлянки, так это прохладой. Даже в последний летний месяц холодный воздух, тянущий из устья шурфа сквозь щели в притворенной ляде, вынуждал ежиться и торопил побыстрее напялить на себя одежонку. Странно подумать, что еще год назад легкий сквозняк вызывал раздражение и досаду. Вот уж воистину — все познается в сравнении.

Посидев какое-то время босиком — пол так приятно холодил пятки, — я поднялся и начал копошиться по хозяйству. Прежде всего растопил печь. Еще одна мука, которой мы обязаны упрямому суховею. До этой весны печь внутри дома была благом, спасением не только в зимнюю стужу, но и в не балующие теплом летние деньки, осеннюю сырость и весенние заморозки, а тут вдруг стала сущей пыткой! Мне-то хорошо — позавтракаю и в холмы, а Гелке предстояло целый день вертеться у пышущего жаром очага.

Подбросив в топку дровишек, я волей-неволей полез в шурф. Ох, как не хотелось этого, а что делать? Другого способа хранить припасы у нас еще не придумали. Во всем поселке погреба были только в «Бочонке и окороке» да «Развеселом рудокопе». Теперь остался только в «Бочонке».

Шурф, конечно, тоже не выход из положения. Ну, да лучше такое хранилище, чем никакого.

Мне еще повезло — от прежних хозяев (или хозяина) участка осталась вместительная ниша в стенке на глубине двух саженей, закрываемая двумя крепкими створками с надежным засовом. Мера предосторожности далеко не бесполезная, если учесть, сколько каменных крыс ползает нынче по выработкам.

Каменные крысы. Об этих тварях стоит рассказать подробнее. Южанам, не бывавшим в этих суровых краях, боюсь, меня не понять. Смешно сказать, себя-то я южанином давно перестал считать, хоть и увидел впервые небо в имении батюшки в десятке лиг от благословенного Соль-Эльрина. Конечно, крысы живут везде, где ступает нога человека. В амбарах и подполах, в трюмах кораблей и в храмовых лабиринтах бегают, суетятся, посверкивая красными глазами-бусинками, противные грызуны. Серые и черные, рыжие и бурые, говорят, есть даже белые. И не вывести их ни ловушками, ни ядовитыми приманками, ни прирученными лесными котами, ни длиннохвостыми куницами. Даже совместные усилия объединенного круга учителей Школы, составленного, как на подбор, из чародеев первой ступени посвящения, не давали по-настоящему действенного результата. Только временное облегчение. А через пару месяцев крысы возвращались.

Так вот, в сравнении со своими северными сородичами эти бестии могут показаться милыми домашними зверюшками.

Во-первых, размер. Просто гордость распирает от нашей каменной крысы. Когда зверь сидит, его голова повыше моего колена будет. А прыгучая! С места до горла человеку достает. Ну, на живучесть, положим, и обычные крысы не жалуются. А этих не зря-таки каменными прозвали. Хотя, конечно, это я загнул. Каменными их называют за то, что они в камнях, то есть в скалах, да старых выработках живут. Что они там жрут? Может, заблудившихся старателей? Ну, не стуканцов же. Их сожри попробуй.

Так или иначе, а часто крысиные стаи пробираются в рассечки по ходам, стуканцами прорытым. Поскольку такой лаз и у меня теперь был, несмотря на то что постарался я его забить горбылем да старыми стойками, гуляли твари по моим рассечкам, где сами хотели. Одно счастье — на поверхность из выработок каменные крысы выбирались неохотно. То ли света солнечного не любили, то ли свежий воздух их отпугивал. Иначе не спасла бы ни прочная ляда на шурфе, ни железный засов. Схарчили бы ночью, сонного.

Их бы и дверцы кладовки не остановили, но, хвала Сущему и неизвестным предшественникам, с умом потрудившимся, ни с лестницы, ни со дна шурфа крысы до желанной цели не дотягивались.

Покряхтев больше для своего удовольствия, я выволок наверх закрытый плотной крышкой казанок со вчерашней похлебкой и взгромоздил его на печь, а сам вернулся снова в шурф за мешочком муки и ломтем сала в пару фунтов весом.

Все-таки худа без добра не бывает. Никогда в жизни мне не удавалось стряпать так вкусно, а главное, бережливо, как Гелка. Такой дочкой любой отец гордиться должен. Хоть родной, хоть приемный.

Легка на помине моя хозяюшка. Голос Гелки послышался с улицы. С кем-то поздоровалась… Кого это еще принесло ни свет ни заря? Для гостей рановато.

Толкнув ладонью дверь, я выглянул наружу. После полумрака шурфа и хижины яркий свет утреннего солнца ударил по глазам, закружил пронзительно-белые пятна, стремительно наливающиеся чернотой, под плотно стиснутыми веками.

— Доброго утра тебе, Молчун, и удачного промысла! — Около моего нехитрого инструмента для промыва породы стоял Белый. Голова, а следовательно, начальник над всем приисковым людом, смущенно переминаясь с ноги на ногу. От этого вся его худая нескладная фигура живо напомнила мне красноголового журавля. Славная птица. Жаль, что так далеко на север не забирается.

Гелка, увидев меня, чуть не бегом проскочила в дом, тихонечко поздоровавшись на ходу. Плеснувшая из ведра вода залила ей юбку ниже колена. Нет, надо-таки сделать коромысло. Вот сегодня же все брошу и смастерю.

— Эй, Молчун, не оглох, часом? — Голова без особой нужды расправил складки рубахи, собранные у справного кожаного пояса с бронзовой пряжкой и кордом в новеньких ножнах.

— Прости, Белый. Задумался. Утра доброго тебе и удачи во всех делах.

Я замолчал, глядя на прокаленное летним солнцем лицо гостя, обрамленное снизу окладистой белой бородой, а сверху зачесанной назад шевелюрой совершенно седых волос. За цвет волос он и получил свою кличку. С таким же успехом за алый оттенок щек и лба мог бы стать Красным.

И ведь не спросишь же его напрямую, с чем пожаловал с утра пораньше? Еще обидится. Чего-чего, а обижать Белого мне не хотелось. Совсем не потому, что он голова, выбранный общим сбором всех старателей Красной Лошади. Просто потому, что человек хороший. В мутной водице свою выгоду не ловит. Рубаха на нем-то вон какая — рукава столько раз подшивались, что скоро до локтей достанут, да и латок гораздо больше, чем на моей. А что до пояса, новехонького, с ладными ножнами, так это для пользы дела.

Я молчал. И голова медлил, не решаясь уведомить меня о цели своего визита. То есть, что это я? Как нобиль заговорил вдруг. Ты старатель, братец. Червь, в земле копошащийся. Кого сейчас видит перед собой Белый? Так себе мужичонка стоит на пороге жалкой лачуги, щурится. Не высок, не низок. Ни худ, ни дороден. Серединка на половинку. Борода русая, сединой траченная. Виски и вовсе, словно мукой припорошенные. А ведь тридцать четвертую зиму еще не встретил. Будущая таковой быть обещает, если Сущий Вовне не даст помереть осенью. В общем, самый что ни на есть обычный парень с прииска. Разве только рубаха чище, чем у других, и залатана аккуратнее. Но это не моя заслуга — Гелка старается. Не дает завшиветь. Да, чуть не забыл. Правое плечо у меня малость выше левого. Это Школа боком выходит. Ученье — свет, а неученым живется легче. Добро, на пользу пошли бы годы за скамьей. Выучился бы, в люди вышел. Жрецов-чародеев уважают и, чего греха таить, побаиваются. Но с моими талантами путь один — храмовым переписчиком в самом лучшем случае, а годам к шестидесяти — в архивариусы. Да не в столице, а где-нибудь в жутком захолустье, на границе с Великой Топью.

— Поговорить бы надо, Молчун… — Белый наконец решился вымолвить слово.

— О чем речь? Конечно, поговорим. Заходи — посидим, потолкуем…

Интересно, что ему от меня нужно? Поселковых законов, как писаных, так и не писаных, я не преступал.

— Давай тут присядем. — Гость кивнул на перевернутый для просушки лоток.

— Давай.

И впрямь, в хижине сейчас печь вовсю пылает. От жары на стенку сразу полезешь. Уж лучше на свежем воздухе.

Мы уселись рядком, как закадычные друзья. Вот так же, бывало, сиживал я с Сотником. Скоро уж год тому назад. Рука сама полезла за трубкой — она у меня всегда в кармашке на груди, так же как трут и кресало. Вытащив ее, я вспомнил, что курить нечего.

— Ты, это, говорят, все тютюнник ищешь? — вздохнул Белый.

Он тоже был заядлым курильщиком и страдал не меньше моего.

— Ищу. Только пока без толку.

Я сунул мундштук в зубы. Хоть так посидеть, коли курева нет.

— Ты поглядел бы в распадке, где вяз молнией расколотый стоит. Когда-то я там натыкался. Лет пять тому назад.

Я с интересом глянул на собеседника. Обычно старатели нашего поселка не склонны к прогулкам по округе. Белый несколько смущенно улыбнулся. Пожал плечами.

— Найдешь, поделишься?..

— Поделюсь, поделюсь… Только был я там. И не раз. Торчит тютюнник. Одни стебли. Не зацвел он этим летом.

— Да уж. — Голова повторно вздохнул. — Повымерз, видать. Ну что ты скажешь, как не задалось с начала года…

— Еще бы. С таким морозами…

Ну не о погоде же и видах на урожай тютюнника толковать он со мной пришел!

— Ты, это, Молчун, слышал, о чем купцы сказывали?

Караван купцов отбыл с Красной Лошади дня три тому назад. Хмурые, издерганные арданы привезли просо, муку, сало, соленую рыбу, иголки, ножи, сапоги… Да мало ли что еще?

Цены, конечно, непомерные. Самоцветов, что я отдал за мерку соли, четыре мерки муки и один моток ниток, с лихвой хватило бы на покупку скромного домика с садиком и фонтаном где-нибудь на окраине Соль-Эльрина. Да у кого язык повернется обвинить торговцев? Пробраться к нам по нынешним временам уже само по себе подвиг, требующий весомой оплаты, а им ведь придется совершать обратный путь.

Но едва ли не большим спросом, чем товары, пользовались рассказы купцов о событиях большого мира. О войне с перворожденными. О жизни в королевствах… Хвала Сущему, за это платы пока еще никто не брал.

— Купцы много о чем говорили. — Я никак не мог взять в толк, к чему клонит голова.

— Так за что ни возьмись, все каким-то боком нас трогает.

— Это точно. — Вот в чём, в чём, а в мудрости и прозорливости Белому не откажешь.

— Говорят, Экхард вздумал самоцветы в Лесогорье искать. Рудознатца ученого снаряжает. Из самой Вальоны.

— Вальона — славный город.

— Ты бывал там?

— Не привелось. Видел издалека. С побережья. Он ведь на Озере стоит.

— Счастливый ты человек. Повидал в жизни. А я всю жизнь мечтаю на мир поглазеть. И, видно, уже не успею.

— Тьфу на тебя, Белый. — Я сплюнул и сотворил пальцами знак от сглаза. — Ты что — помирать надумал?

— Да нет. — Он глянул на меня удивленно. — Я не то думал сказать. Был я вольной пташкой, старателем, и не сподобился, а теперь головой выбрали… За все в ответе перед обществом. Что теперь о путешествиях думать?

— И то верно.

— Так вот, я думаю себе. Рудознатец рудознатцем… А ну, как не найдет он ничего? Не вздумает Экхард нас к рукам прибрать?

— Экхард может.

Я вспомнил рассказы торговцев о порядках в Ард'э'Клуэне. О регулярных казнях на площади Фан-Белла, о бесчинствах конных егерей и зреющем недовольстве талунов. Монарху арданов только попади под крылышко — обдерет как липку. Куда там перворожденным.

— А про Мак Кехту слышал? — Похоже, мысли наши двигались в одном направлении.

— Говорят, лютует она в Левобережье. Сколько людей побила. Факторий, хуторов пожгла…

— Вот! А я про что толкую? — Взгляд Белого вдруг стал острым и холодным, словно клинок двойной закалки.

— Где Левобережье, а где мы…

— Может, и так. Только я остроухих давно знаю. Ты вот сколько лет на прииске?

— Восемь в цветне было.

— Вот. А я — скоро двадцать. Если остроухие считают Красную Лошадь своей вотчиной, рано или поздно она к нам заявится. А тогда…

Голова зябко передернул плечами. У меня тоже мороз пошел по коже, несмотря на припекающее спозаранку солнышко.

— Я парням сказал еще зимой — оружие, какое от находников осталось, собрать, вычистить, жиром смазать и держать в исправности, — продолжал Белый. — От мечей, конечно, проку мало. Кто у нас ими драться обучен? Никто. Вот только был…

Он махнул рукой. Я кивнул. Что тут скажешь?

А перед глазами вновь возникла морозная ночь, багровые блики костров и скользящий сквозь толпу Сотник с клинком в руках.

— Да чего уж там… Мечи сложил про всякий случай. Пусть лежат — есть не просят. А вот копья, секиры, пара шестоперов… Четыре самострела есть. Только бельтов к ним маловато. Тут у нас один… Ты Хвоста знаешь?

Я опять покивал. Кто ж на прииске Хвоста не знает? Пожилой трейг кличку свою получил за пристрастие к шапкам, украшенным лисьими и енотовыми хвостами. В отличие от многих о себе он рассказывал охотно. Как повздорил с бароном, был порот нещадно, закован в кандалы. Исхитрился удрать в лес. К вольным ватагам не прибился — блуждал один, пока не подстерег барона и не спровадил меткой стрелой в Нижний Мир. Сменял горшки на глину! Наследник вместо благодарности объявил награду за голову дерзкого смерда, и пришлось Хвосту уходить на север. В Ард'э'Клуэн, а потом и еще дальше — в земли, подвластные перворожденным. Старый лучник был одним из немногих, кто совмещал старательский труд с охотой в холмах.

— Знаешь, — вел дальше голова. — Так вот, я его попросил луков наделать. Пяток смастерил. На больше, говорит, материалу нету. Сухожилия нужны. Дерево особенное. Выдержанное. Ну, да ладно. И на том спасибо. Подспорье невелико, но на безрыбье и жабу сглотнешь. Что ты все молчишь и киваешь?

— Так я ж Молчун.

— Скажи хоть что-нибудь.

— Что говорить? Вижу я — ты обороняться хочешь, если кто вновь наедет. Так?

— Так. А ты думаешь — зря?

— Может, и не зря… Откуда мне знать? Я ж не боец. Отродясь в войсках не бывал. Из меня в таком деле советчик, как…

— Да я понимаю. Эх, был бы Сотник живой!

— В одиночку в березозоле люди в лесу не выживают.

Это было жестокой правдой. Наверное, прирожденный охотник, дитя природы вроде Хвоста, снаряженный ловчей снастью, огнивом, топором, смог бы продержаться до прихода тепла. Но мой друг им не был. И, скорее всего, его косточки, давно обглоданные волками, белеют вперемешку с костьми капитана Эвана где-нибудь на дне глубокого оврага.

— Это верно, — согласился Белый. — Да пребудет с ним благодать Пастыря Оленей.

— Да пребудет.

— Ты тоже сможешь помочь нам, Молчун. Не меньше Сотника.

Признаться, я опешил.

— Я? Как я могу помочь?

Белый помедлил, собираясь с духом. Как видно, разговор давался ему с трудом.

— Я видел, что ты умеешь, Молчун. И я хочу, чтобы ты был со мной, коль начнется заваруха. Вот.

— О чем ты? Что я умею?

— Все темнишь?

— Да ничего я не темню! — Меня начала разбирать злость. — Говори толком.

— Тогда… Ну, в ту ночь, когда… Когда ушел Сотник. Ты выстрелил пламенем в Эвана. И не говори, что этого не было. Я видел своими глазами. И не только я.

— Так вот ты о чем! — Я готов был самому себе надавать подзатыльников: сколько лет удавалось скрывать свои, доброго слова не стоящие, способности к магии — и на тебе! — показался во всей красе. Добро, если бы с пользой, а то…

— Об том и толкую. — Похоже, после первых слов Белому полегчало. Возвращалась прежняя уверенность. Придется его разочаровать.

— Ерунда, Белый. Не бери в голову. Любой жонглер в Фан-Белле может выкинуть штуку почище этой.

— Э-э, нет. Бродячих циркачей я нагляделся за свою жизнь. Это не то. Ни один из них не выпустит струю огня на двадцать шагов. Вот. Тут другое. Ты — чародей, Молчун. И ты нам нужен.

— Да какой же из меня чародей! Ты хоть видел настоящего мага?

— Видел. И сейчас на него гляжу.

Нет, ну просто слов не хватает! А отмолчаться, похоже, в этот раз не выйдет. Хоть молчание — золото, а спасаться серебром надо. Только как, скажите на милость, объяснить этому седому, въедливому мужику, что удрал я из Храмовой Школы потому, что осознал ничтожность своих способностей? Как растолковать, что Сила, разлитая, рассредоточенная в Мировом Аэре, просто так в руки не дается? И даже очень хороший маг, жрец высшей ступени посвящения, по сути, бессилен без предварительно заряженного амулета. Потому что одно дело — воспользоваться сконцентрированной, чистой Силой, сформировать и направить поток в нужное русло, а совсем другое — собирать ее по крупицам и лепить из них нечто такое, что можно применить с пользой для дела. Поэтому главным признаком, по которому строгие учителя Школы определяли, состоишься ты как маг или нет, как раз являлось умение собирать Силу, черпая воду решетом, и заряжать амулеты. Этому искусству я так и не смог научиться. Не дано. Хотя у меня вполне сносно получалось работать с готовыми, напитанными кем-нибудь амулетами. А кому нужен маг-нахлебник, пользующийся плодами чужого труда?

— Послушай, Белый. — Я постарался придать голосу как можно большую убедительность. — Я — не маг. У меня нет никаких способностей. То, что ты видел в ту ночь, не Стрела Огня, а так, пшик. Не способен я даже перепелку зажарить чародейством.

— Хорошенький пшик! Струя пламени толщиной в руку! Если бы Эван не увернулся…

— Да он и не уворачивался!

— Скажешь тоже! Как же он тогда не сгорел?

— А я что говорю? Настоящий маг сжег бы и Эвана, и десяток людей из толпы, а еще пропалил бы дырку в дальнем холме. То, что сделал я, — видимость, а не волшебство. С перепугу, что называется. А силы в моей магии — раз-два и обчелся! Да я сейчас и трубки не разожгу без огнива. Веришь?

— Не верю.

Ну что тут поделать?

— Молчун. — Голова мягко взял меня за рукав. — Молчун, мне все равно, за что тебя изгнали твои собратья-чародеи. Мне наплевать, сколько тайн ты хранишь за душой. От кого скрываешься и что скрываешь. Помоги нам. Поддержи в трудное время, и тебя поддержат, когда придется туго.

И тут меня окончательно разобрала злость. На самого себя прежде всего. На упрямого Белого, привыкшего верить прежде всего своим глазам, а потом уже чужим речам.

Перед славным выбором он меня поставил. Отказаться? Самое честное решение, конечно. Но, поскольку убедить Белого в своей магической несостоятельности мне все едино не удастся, отказом я сразу противопоставлю себя не только голове прииска, но и той упрямой кучке старателей, что стремится сделать нашу жизнь как можно более похожей на человеческую. В глубине души я хотел быть с ними. Хоть малой малостью, а помочь. Только не нужен им Молчун-старатель, Молчун-траппер, Молчун-недоучившийся жрец. Они хотят видеть рядом с собой Молчуна-чародея, способного, если возникнет надобность, щелчком пальцев испепелить авангарды армий Экхарда, движением бровей спустить с гор каменную лавину на головы сидам ярла Мак Кехты. Согласиться я тоже не мог. Нельзя допустить, чтобы в тебя поверили, заронить надежду, а потом подвести в самый трудный момент. Это хуже предательства.

Поэтому я покачал головой:

— Извини, Белый. Я не могу тебе объяснить, а вернее, ты не хочешь слушать мои объяснения. Не маг я…

Очевидно, голова все-таки надеялся уговорить меня. Вот что бывает, коли уверил себя в несуществующем. Как ребенок малолетний, право слово.

— Вот ты как, значит, Молчун? — Глаза его опасно сузились. — Моя хата с краю?

— Послушай…

Продолжить я не успел, да и не знал, по правде говоря, что еще сказать. Дверь моей хижины отворилась, и за порог выскочила Гелка. С ведром. Опять по воду — не иначе стирку затеяла. Щеки ее раскраснелись от печного жара так, что веснушек почти не видать стало. Пробегая мимо нас, она перекинула рыжую косу за спину, потупилась — меня девка до сих пор робела, не говоря уже о Белом, — и протараторила скороговоркой:

— Лепешка на столе. Будешь уходить — рубаху оставь. Я там чистую положила.

Вот умница дочка! Ну когда раньше я по два раза на месяц чистую рубаху надевал?

— Спасибо, белочка. Сама-то хоть поела?

Гелка кивнула на бегу и скрылась за отвалом подле покосившегося домишки, где раньше жил Карапуз.

— Золото, а не девка. — Переполнявшее меня умиление просилось поделиться с кем угодно, а чем Белый плох для такого случая?

— Просто чудо, — отозвался голова и вдруг скривил гаденько губы. — А правда, это, парни болтают, Молчун, ты с Гелкой как с бабой живешь?

Вот тебе, старый, и имперская пенсия! Только размякнешь, высунешь краешек души из-под заскорузлого панциря одиночества, а тебе тут же — на — ведро помоев! И кто? Белый, которого уважал я, пожалуй, побольше, чем кого иного. Это что ж про меня треплют по закоулкам остальные?

Сам не заметил, как на ногах оказался. В руках — ворот рубахи Белого. Даром, что он на полголовы выше, в плечах шире, да в драке, верно, не такой олух, и корд на поясе.

— Счастье твое, падаль, — прорычал я, не узнавая собственного голоса, — что не маг я. Я б тебя горсткой пепла развеял к хренам собачьим!

Голова перетрухнул. Еще бы! Хотел просто уязвить, а может, через стыд приневолить к делу, к которому добром не уговорил. А вышло-то еще хуже.

— Ты, это, Молчун… Ты что… Тише… Тише. — Побелевшие губы выплевывали слова судорожно, неохотно. А за оружие и не подумал схватиться.

— Пошел прочь, голова! — Пальцы разжались, давая хлипкому полотну медленно выскользнуть на свободу.

Белый плюхнулся задом на лоток.

— Убирайся и никогда ко мне не приходи больше. Слышишь? Никогда!

Я развернулся и пошел в дом. Хотелось плюнуть в перекошенную страхом рожу, но гнев уже уступал место брезгливости. Всяк меряет людей по себе. И приисковая братия ничуть не лучше любой другой толпы.

— Молчун, ты что — расстроился?

Слова Белого позади доносились слабо сквозь барабанный бой пульсирующей в висках крови.

— Молчун, ты что? Я ж так ляпнул… — Источенная непогодой дверь, знакомая до каждой трещинки, каждой отколовшейся щепочки, с громким стуком захлопнулась, едва не оборвав петли. Дверь-то в чем виновата? Я прижался к ней спиной и затылком, словно Белый ломился следом. Вот еще глупости! Наверняка он уже ушел.

В доме аппетитно пахло свежеподжаренными лепешками и горячей похлебкой на дичине, но есть не хотелось. Прошла охота. Хотелось найти побольше тютюнника и выкурить подряд трубок пять. Или лучше глотнуть обжигающего хлебного вина. Такого, как варят веселины на зависть соседним народам.

А еще хотелось бросить все к стуканцовой бабушке, достать припасенный на черный день мешочек с горстью топазов и рвануть куда глаза глядят. Лучше на юг. Поближе к границам Империи, где тепло, цветут яблони и вишни, где люди не превратились еще в каменных крыс.

Так и сделаем. Прокормиться я везде прокормлюсь. И дочку не обижу. Самоцветов, если разумно их тратить, до конца жизни хватит. Еще и на приданое Гелке останется. Вот только, как добраться до благодатных краев, чтоб не попасть в лапы разбойникам, отрядам сидов-мстителей, охотникам за живым товаром? Ведь и без этих препятствий дорога обещает быть куда как нелегкой. Припасов наготовить надо. Вертишеек накоптить побольше, лепешек впрок нажарить. Сапоги лишний раз прошить. И Гелкины башмаки тоже, а то девка босая бегает — бережет обувку.

Значит, решено. Буду готовиться уходить.

Ловчая снасть у меня в углу, подле самой двери всегда стоит. Перекинув лямку подсумка через плечо, с петлей на палке под мышкой, я ушел, не дожидаясь возвращения Гелки. Трудно будет ей объяснить, почему к еде не притронулся. Ладно, вечером поговорим.

За беседой с Белым я и не заметил, что солнце поднялось довольно высоко, впилось жадными лучами в измученную землю. Нехорошо так говорить о небесном огне, подателе жизни, но в это лето вел он себя как лютый стрыгай-кровопивец. Высасывает из почвы, из растений, из живых тварей последние крохи жизни. И не верится, что скоро наступит яблочник, удлинятся ночи, поползут тяжелые дождевые тучи из восточных пределов, а за ним и златолист с частыми дождями, завершает который Халлан-Тейд — грустный праздник прощания с теплом.

Сегодня я надумал сходить к дальнему распадку — лиги две с половиной по самым скромным прикидкам. Ручей промыл там глубокий овраг, обнажив розовый камень костяка холмов. Две прохладные даже в разгар лета шершавые стены с частыми глазками полупрозрачного кварца и ярко сверкающими вкраплениями пластинок слюды. Снег там держался этой весной дольше, чем в любом другом месте. И был выше, почти вровень с оврагом. Значит, есть шанс найти невымерзший тютюнник на узкой полоске намытой вдоль ручья земли. Как раньше мне в голову не пришло поискать там? Может, потому, что тяжелые воспоминания уводили меня прочь от этого места? Дело в том, что на полпути к Холодному распадку, как называл я его для себя, стояло дерево, а на нем — грубо сбитый помост с когда-то ярко-желтыми, а теперь уж точно выцветшими на солнце тряпицами по четырем углам. Последнее прибежище Лох Белаха.

Путь мой лежал мимо красной скалы, давшей имя нашему прииску. Посмотришь чуть наискосок — точно злой веселинский жеребец прижал уши, готовясь нести всадника в горячую схватку. Ветер, дожди да морозы лучше всякого ваятеля прорисовали и раздутые ноздри, и дрожащую от возбуждения губу, и скошенный в сторону круглый конский глаз.

Покидая поселок для охоты, я всегда подходил к Красной Лошади, словно здороваясь-прощаясь. На удачу, что ли? Подошел и на этот раз.

Нет, все-таки жизнь учит тому, чему отец с матерью вразумить не могут. Еще десять лет назад я таким не был. Остался бы стоять, разинув рот, и схлопотал бы бельт промеж глаз. Сейчас, еще не успев толком осознать, кого вижу у скалы, я покатился в сторонку под прикрытие валунов и сухих бодыльев полыни. А уж оттуда, осторожно приподняв голову, пригляделся повнимательнее.