Повелитель монгольского ветра (сборник) Воеводин Игорь

– Кажи пароль! Стреляю!

– Ну, сабля…

– Отзыв – штык. Ты, што ль, Петро?

– Во дурак! Нет, не я!

– Стой, стрелять буду!

Тук. Тук-тук. Тук. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Сквозь взвеси пурги доносится стук топора. Плотники достраивают виселицу. Поземка прихватывает заледеневшие пальцы – не спасут, не согреют валенки, ходи веселей, пехота, не обморозься! Тук. Тук-тук.

И скрипит, скрипит в тон ветру веревка и ждет свою жертву.

В вагоне не горит свет, но из приоткрытой дверцы печки выглядывают, выскальзывают веселые языки жаркого пламени, гудит печка, и пляшут тени по потолку и по углам, и играют, и кривляются.

На столе – жареная баранина, что давно истомилась и застыла в собственном соку, хлеб, нарезанный вестовым казаком толстыми кусками, и таинственно мерцает в тонких фужерах старое вино. Где, из каких подвалов достали его казаки, у какого недобитого ценителя французских напитков реквизировали они шамбертен? Не ответит метель, не шепнет поземка, не выдаст тайны огонь.

Вестовой, бурят Доржи, приволок к ночи пять бутылок старого бургундского вина и, щерясь, лоснясь от счастья, нарезал на доске к вину ломти ветчины.

– Эх, дикие времена! – вздохнул сотник Анненков, один из немногих приглашенных на свадьбу, тайную свадьбу барона Унгерна и принцессы Цзи. – Вот специально для этого шамбертена и создали патэ де фуа-гра с трюфелями, его бы на коленях пить, это вино, а мы его сейчас будем – стаканами… Дикие, дикие времена!

…Гости ушли, пожелав молодым, чтобы эта ночь затянулась подольше. И лучшим подарком молодым было то, что на следующие сутки Унгерн не заступал в ка раул.

Что еще можно подарить и пожелать на краю у бездны, когда лучше не загадывать – ни на шаг, ни на час, ни на день?

Фужеры и приборы на столе задрожали – это по соседним путям прошел навстречу красным бронепоезд «Россия». В обслуге – одни офицеры, донес вихрь на секунду смех, крики и звук патефона, и растаял вдали, и затих стук колес.

– Стой, кажи пароль! – доносится издали.

– Je t’aime, je t’aime, coute moi, s’il te plat… – чуть не плача, говорит невеста. – Я люблю тебя, люблю, послушай меня…

Смятые жесткие простыни еще кое-где хранят следы глажки и свертывания. Невеста сидит на диване, и простыни постелены поверх кинутой на диван медвежьей шкуры. Она кутается во френч мужа, и царапает, царапает маленькую грудь застежка Георгия… coute moi, mon amour, послушай, моя любовь… Да. Что, что да?! Я тоже тебя люблю. Почему же ты тогда уезжаешь?! Пауза. Пауза.

Пауза нестерпима.

– Я не хочу. Но я должен.

– Но зачем, зачем мы тогда женились?! И почему мы должны расстаться наутро после свадьбы?!

Долгая, долгая пауза.

– Я говорил тебе перед свадьбой, что может быть только так. Тебе опасно со мной. И ты сама решила, что все равно хочешь быть моей женой…

– Да, да, oui… Но как я буду без тебя?!

– Если Бог даст, у нас будет сын. Воспитай его. Все мои деньги я положил в банк в Харбине на твое имя. На скромную жизнь хватит.

– Мне не нужна жизнь без тебя!

– Это я тебе не был бы нужен, если бы предал Родину, изменил бы себе… Разве ты смогла бы меня любить или уважать – такого?!

Она плачет, наконец-то плачет. И не вытирает слез. И они капают на френч, на солдатский Георгий, на батистовую сорочку, на грудь.

Какая капель в декабре?!

– Уедем… Уедем… В Пекин, в Париж, куда угодно. Я буду тебя любить любым: нищим, богатым, больным, любым, слышишь меня?!

Non, ma кюрюльтю… Туки-туки, туки-туки, тук! Стук топора становится ближе и явственней.

А, чтоб тебя! Плотник загоняет гвоздь и трясет ушибленной рукой. Не было певчих на их венчании в маленьком храме. И «Многая лета!» пропел им хор из старых рубак – Анненков, да Семенов, да Бекханов.

Подхватили молитву степные ветры, разорвали в клочья, разневестили, развеяли, разъяли по оврагам да тынам, по курганам да полям, где стоит, стоит не гнется на лютом ветру ковыль, и лишь ломается, как стеклянный, и падает звеня.

Или это звон фужеров богемского стекла из пролетевшего на смерть бронепоезда? Или это упало, упало и разбилось на тысячи осколков навсегда заиндевевшее в эту ночь сердце китайской принцессы из династии Цзи?

– Степан, а Степан! – слышны голоса часовых.

– Ну че?

– Щец ли горяченьких похлебать не осталосси?

– Щец тебе! Сожрали усе ишшо с вечера…

– Эхма… В животе ливорюция!

Тени. Тени на потолке, на стенках.

«Ich liebe… ich liebe… ich liebe dich!» – тянет за стеной дивное контральто из патефона.

Она берет руку мужа и надевает ему на палец перстень с головой тигра, что носила на груди, на цепочке.

– Это все, что я могу тебе оставить. Это перстень Чингисхана. Обещай, что снимешь его только перед смертью. Я почувствую. Я почувствую это. Пока он у тебя на руке, я буду знать, что ты жив…

– Степан, а Степан!

– А?

– Дурака на! Покурить оставь, лады?

Притихла перед рассветом метель. Достроена виселица. Глуше шаги часовых.

Но все ставит и ставит Доржи за стенкой понравившуюся пластинку, и все звучит и звучит в предрассветной мгле низкий голос, полный любви и муки: Ich liebe dich, mein herz!

18 сентября 1910 года, Семиречье, расположение 1-й сотни Сибирского казака Ермака Тимофеева полка, Россия

Яловый, надраенный до блеска казачий сапог то вламывается в дощатый пол, то подпрыгивает, то встает на мыс, то на каблук и вертит своего хозяина, хорунжего Артифексова, как хочет.

В просторной избе богатого купца все прокурено и образа скрылись в дыму. Молодухи еще успевают таскать перемены: шти из говядины за свиным холодцом, шанежки за кашей, бараний бок следом… Четверти хлебного вина полупусты. Офицеры «дают бал» в честь проезжего в Амурский полк офицера – Романа Федоровича Унгерна.

Генерал Краснов, командир полка, взмок от выпитого и расстегнул мундир.

– Душа моя, Роман Федорович! – обратился он к Унгерну, и плясовая стихла, а хорунжий Анненков отставил гармонь. – Ей-богу, видывал виды, но чтобы кто в одиночку через Сибирь звериными тропами ехал – такого даже не слыхал! Как же вы, батенька?

Казаки придвинулись ближе. О бароне Унгерне здесь слышали, но рассказам о подвигах верили мало – не казак родом… Впрочем, и Артифексов, и Анненков столбовые дворяне, последний вообще правнук декабриста, кавалергарда и каторжанина, за которым жена-француженка, очертя голову, похерив и дворянство, и состояние, ринулась в Сибирь. А вот поди ж ты, нос утрут любому и семейскому, и караульцу…

– Почему же один, Петр Николаевич? Конь, собака и сова со мной, одеяло есть, патроновхватает, остальное хлам…

Казаки одобрительно загудели. Барон, в одиночку проделавший 900 верст, им явно нравился. Охотничий пес Унгерна сидел у конюшни, сова скрылась, впрочем, караульные божились, что каждую ночь птица возвращалась и охраняла сон хозяина, сидя на коньке крыши избы.

Желавших потревожить спящего не находилось…

Краснов одобрительно заулыбался.

– Так-так, батенька, так-с…

– Ну, а выпить вы, Роман Федорович, горазды?

Унгерн пожал плечами:

– Не мерил, ваше превосходительство…

Одобрительный гогот был ему ответом, и казаки вытолкнули ближе Анненкова.

– Вот-c, душа Роман Федорович, знакомьтесь, – пробасил Краснов. – Первейший и непревзойденнейший выпивоха-с в моем полку…

Анненков поклонился. Вся его аристократическая внешность не могла скрыть лихой удали, жадной воли и природной, полузвериной дикости – подарочек от мамочки-цыганки.

Кипела, бушевала в нем лихая кровь, и мало было хорунжему и неба, и земли. Потому и в джигитовке, и в бою, и за столом он мог быть только первым.

Офицеры смерили друг друга взглядами и поклонились. Молодухи, жавшиеся по стенам, жадно следили за их хваткими фигурами.

– Что ж, готов посоревноваться. – Унгерн поклонился опять. – На стаканах. Спирт. Усидевший за столом – победитель…

Рев и топот были ему ответом. Дуэлянтам освободили место на скамьях, друг против друга. Врач, хмурясь, поставил на стол трехлитровый баллон медицинского спирта, хозяйка – соленые огурцы и чайные стаканы.

Офицеры скинули сюртуки и, оставшись в рубахах, сели за стол. Стало тихо.

Краснов вытащил часы на цепочке и сказал:

– Так-с, господа, нрава вы оба, видать, буйного. Не хочу, чтобы вы ухайдокали друг друга вглухую, а потому даю вводную: один стакан в три минуты, соревнование – десять минут, усидите оба – молодцы…

Унгерн и Анненков кивнули. Артифексов налил по первому так, что влага держалась в посуде поверхностным натяжением.

Краснов махнул платком и вытер им багровый лоб. Унгерн выпил стакан в три глотка, Анненков в пять, чуть не смакуя, картинно отставив мизинец. Закусили.

Разгоряченные казаки бились об заклад, большинство ставило на земляка. Но Артифексов, падавший всегда предпоследним, оценил, что барон даже не вспотел, а только, бледнея, сжал зубы, и поставил на него червонец.

Второй стакан выпили менее лихо. Чуть дрогнула рука Анненкова, потянувшаяся за огурцом, но не изменила хозяину.

Оба улыбались, хотя было видно, что зрачки фокусируются медленнее. Но то, как ходуном ходила, как вздымалась крутой волной у старшей, девятнадцатилетней дочери купца, грудь под хусточкой, Анненков разглядел.

– Три! – Врач налил очередную дозу.

В повисшей тишине было слышно, как глыкала влага в глотках офицеров.

Хмурясь, Краснов следил за минутной стрелкой.

– Ничья, господа, – растерянно произнес он, – как прикажете делить ставки?

– По четвертому! По четвертому, нехай! – неслось со всех сторон.

Анненков улыбнулся и вопросительно взглянул на барона. Тот пожал плечами и с деланым безразличием кивнул. Выпили. Офицеры сидели, держась за стол, и старались не качаться. Три минуты истекли. Тишина.

– Ой, маменьки! – послышалось в углу, и тарелка разбилась у ног старшенькой.

– Цыть, шалава! – цыкнул на нее хозяин.

В мертвой тишине Унгерн показал доктору глазами на недопитую банку и спросил, слегка грассируя:

– Вы не против, Борис Владимирович?

Борис Владимирович не сумел совладать с коснеющим языком, но всем молодецким видом показал: о, да, Роман Федорович, не против! Какие могут быть вопросы?!

Офицерам подали рушники. Перекинув полотенца через шею, они в петли просунули трясущиеся руки и повлекли, подтягивая полотенца за свободные концы, стаканы ко рту.

Выпив, Анненков ухватился за барона. Тот, последним усилием воли перевернув стакан, уронил себе каплю на макушку и пробормотал:

– Вот…

В следующее мгновение оба хорунжих свалились с лавок. В хате творилось что-то невообразимое. По литру спирта – три смертельные дозы! – это было невиданно и неслыханно.

Счастливый Краснов утирал слезы.

– Осторожней, осторожней, аспиды! – ругался он, глядя, как офицеров извлекают из-под стола. – В горницу их, да караульный чтоб раз в четверть часа проверял, не на спине ли спят – неровен час, захлебнутся!

Анненкова и Унгерна, стащив с них сапоги, свалили на широченную хозяйскую кровать. Веселый ужин при свечах продолжался. Иногда вместо караульного в горницу заглядывала старшенькая, но не было в этот час на земле женщины, на которую среагировали бы офицеры.

…Расходились под утро. В лазоревом тумане тонули окрестности, ранние дымы стлались над хатами. На ближайшей к окну горницы сосне сидела никем не замеченная сова. Форточка была раскрыта. Из комнаты доносился богатырский храп.

Птица сидела, нахохлившись и не шевелясь. По временам, когда ее ушей касался посторонний шум, она вздрагивала и поворачивала голову с огромными глазами.

Крысы ушли в эту ночь из купеческого дома и вернулись только зимой.

29 июля 2005 года, два часа дня, Каспийское море, Казахстан

Белый прибрежный городок тонул в мареве полуденного солнца. Пыль оседала на улицах за редким автомобилем, и долго лаяли вслед ему собаки. На центральной площади жался к нескольким чинарам, дающим негустую тень, жалкий базарчик: несколько старух с кастрюлями вареной баранины и картофеля, овощи, фрукты, телеги с рисом в мешках, тряпки. С одного из шатров, уставленного аппаратурой китайского производства, доносится жужжание диджеев, звучит песня:

К одному из лотков подошел высокий, худой человек лет тридцати трех. Джинсы, майка, стриженая голова, изможденный вид. Молодуха, торговавшая съестным – казы, конской колбасой и бешбармаком в кастрюле, – насторожилась и перестала жевать.

Человек долго стоял молча, глядя на еду. Потом поднял голову.

– Я хочу есть, – сказал он.

– Плати, – ответила молодуха.

– Я могу работать, только мне нужно поесть, – проговорил человек.

– Гони его, Марьяна, что с него толку, только вспотеет зря! – под громкий хохот окружающих крикнула ей бабища с золотыми зубами, торговавшая шмотками.

Человек обернулся и посмотрел на крикнувшую. Холодом блеснули голубые глаза.

– Я еще могу работать, – так же ровно произнес он, и золотозубая, осекшись, забормотала:

– Ишь, бичара! Может он! А ну пошел, пошел!

Человек не уходил.

В это время рядом с лотком остановилась машина, и толстый, коротко стриженный человек с золотой цепью на шее, подойдя, уронил:

– Насыпь-ка…

Молодуха засуетилась и стала накладывать в быстро протертое блюдо еду, наливать бульон в пиалу.

Подошедший, поймав взгляд голодного, спросил торговку, ощерясь:

– Хахаль твой?

– Да какой там! – заторопилась та. – Бич какой-то, говорит, есть хочу, а так, мол, сильный…

– Сильный? – с интересом спросил толстый и внимательнее присмотрелся к попрошайке. – Жрать хочешь? – полуутвердительно спросил он.

Человек сглотнул слюну, взметнулся и опал кадык на худой шее. Он кивнул.

Толстый взял блюдо и стал жевать. Картофель, лук, казы и баранина лоснились жиром, бульон просвечивал в большой пиале, и сок тек по его подбородку.

– Спляшешь, дам доесть, – утирая рот, сказал он.

Худой молча смотрел ему в глаза. Жрущий сначала щерился, затем перестал улыбаться и жевать, опустив блюдо и пиалу.

Худой посмотрел на блюдо. Мяса оставалось еще много. Постояв, он повернулся и пошел прочь.

– Эй, шавка! – крикнул ему вслед толстый. – А ну вернись! Вернись, падло!

Худой шел, не оборачиваясь.

Толстый, поставив еду, догнал его и рывком повернул к себе.

– Ты что, животное, не слыхал?! – задыхаясь, прошипел он.

Худой молча смотрел на него.

– Слыхал, – наконец ответил он, – но мне неинтересно с тобой говорить…

Возгласы удивления и хохот пронеслись над лотками. Толстый, оглянувшись на зрителей, побагровел.

– Да ты знаешь, лох, с кем говоришь? – шипел он с ненавистью, тяжело дыша, едва сдерживаясь.

– Знаю. Ты бык, – ответил худой.

Короткий возглас удивления еще раз пронзил площадь и замер. Толстый свалил его на землю одним ударом и принялся добивать ногами, повторяя:

– Падло, падло, падло!

Человек сжался в комок, подтянув колени к животу и закрывая голову, выставил локти. Толстый бил и бил его.

– Оставь, Мясник! – раздался ленивый голос, и град ударов стих.

Рядом стоял невысокий крепыш. Узкие косые глаза его смотрели, ничего не выражая, но Мясник заговорил извиняющимся тоном:

– А че он, Бек-хан, а? Как этот в натуре, че он, а?

Не обращая на него больше внимания, крепыш присел на корточки рядом с лежащим.

– Встать можешь? – спросил он.

Лежащий медленно разогнулся и встал. Мясник куда-то исчез.

Худой и крепкий молча стояли друг против друга.

– Я тебя видел раньше? Не припоминаю… – сказал казах.

– Может быть, – пожал плечами худой, – я многого не помню…

– Шиза, что ли?

– Нет, просто многого не помню.

– Ну а звать тебя как?

– Энгр. Барон фон Энгр, – ответил худой, и хохот, и свист, и рев повисли над площадью.

Смеялись все – и торговки, и старухи, и мальчишки, и крепыш.

Белый приморский городок тонул в полуденном мареве. Из радиоприемника доносилось:

29 июля 2005 года, Казахстан, 5 часов дня

– Ешь! – О стол из неплотно пригнанных досок стукнула оловянная миска с дымящимися кусками мяса. – Ешь, ешь…

Энгр сидел, нахохлившись, словно усталая диковинная птица, неизвестно как попавшая в эти места.

На мели возвышался полуразрушенный баркас, к нему были перекинуты сходни. За столом под навесом из белого полотна собралась вся шайка. Ветерок, просоленный ветерок чуть колебал тростник на берегу да не давал потухнуть огоньку под огромным чайником.

Энгр протянул руку и взял кусок. Никто не шелохнулся, лишь Рита, поднявшись, налила пиалу зеленого чая и поставила рядом с миской.

Энгр ел, и грязный кадык на его жилистой шее все взмывал и опадал, и горбились лопатки под майкой, когда он чуть наклонялся, чтобы сок не капнул мимо.

Он доел, запил мясо чаем и выпрямился.

– Спасибо, – сказал он.

– Зачем ты привел его, Хан? – не сводя глаз с новичка, спросил Ганс – длинный, тощий, как жердь, и густо татуированный. – Он же из этих, с верхним образованием… – И Ганс насмешливо покрутил пальцем у виска.

Никто не шелохнулся.

– А тебя я зачем привел, Ганс? – лениво процедил Бекхан, – ты же из этих… Вообще без образования.

Рита затушила сигарету в консервной банке, что была здесь за пепельницу, и тихо произнесла:

– Жалко его, но я чувствую беду… Пусть возьмет еды, дай ему денег, Хан, и пусть уходит. Он чужой…

Так же чуть колебался тростник у воды да где-то в плавнях то ли пела, то ли стонала выпь – как надоедливо, сводя с ума, до зубной боли, до нервной маеты скрипят и скрипят, скрипят и скрипят качели во дворе, и некуда деться от их тоскливого скрежета.

– Кто еще так думает? – спросил вожак.

Никто не откликнулся, и только Башка, приземистый, с вислыми хохляцкими усами на голове – футбольном мяче, ответил за всех:

– Пусть уходит, Хан…

Бек-хан внимательно посмотрел на чужака. Тот сидел, по-прежнему нахохлясь, глядя в землю и не шевелясь. Затем он поднял голову, и Хана полоснул голубой, холодный, как лезвие, взгляд.

– А я и не прошу ни о чем… – медленно произнес он.

Хан встал и отошел к берегу, туда, где был дощатый сортир. Помочившись, он вернулся, стащил рубашку и сел лицом к воде, подставив солнцу плечи.

Все разбрелись из-за стола. Алок, широкая, с грудями-буферами баба, чистила песочком кастрюли, Башка правил ножи, Рита ушла купаться, а Ганс, оставшись, набивал анашой папиросы.

Штакет беломорин рассыпался по доскам, «пластилин» – густой и темный, как навоз, гашиш выглядывал из приоткрытого «кораблика» – спичечного ко робка.

– На, взорвешь? – Ганс протянул заряженную папиросу Башке. – «Пластилин» – мама не горюй…

Раскурив косяк, Башка глубоко затянулся и задержал дыхание. По его гнусной роже расплылась гримаса чувственного наслаждения, и он передал папиросу Алок:

– Не, Башка, – закокетничала та, – я хочу, чтобы Гансик мне дунул…

Ганс взял папиросу в рот тлеющим концом внутрь и стал вдувать Алок дым. Сладковатый, ни с чем не сравнимый – раз узнав, вовек не спутаешь – запашок анаши плыл, стелился под навесом. Ганс, прищурившись, протянул окурок Энгру.

– На, чудик, «пятак» тебе оставили, не пожалели самый кайф!

Энгр медленно покачал головой.

– Плохо курить гашиш, – ответил он. – Трава сушит мозги.

За столом загоготали. Башка, скорчившись, валялся на земле. Ржали все, просто травка была «смешная», веселящая, в отличие от «тяжелой», которую заряжали по вечерам…

– Слушай, шиза! – резко оборвав веселье, спросила Энгра подоспевшая Рита. – Что ты святошу корчишь из себя?! Жрать можешь, а на дело с нами ходить не хочешь? Тебя русским языком спрашивали – хоть на стрему встанешь?

Бек-хан все так же безучастно, спиной к столу сидел у воды.

– Я не отказываюсь, – тихо ответил Энгр. – Работать – могу, воровать – нет… Мешаю – уйду.

Алок положила ему руку на плечо, мешая встать и уйти.

– Нехорошо человека куском попрекать, девочка. – Она в упор посмотрела на Риту. Пожилая потрепанная «бикса», она во всем проигрывала молодой и статной подруге Хана, но сейчас явно брала реванш. – Но и ты, Энгр, пойми… Надо че-то делать, если хочешь остаться… А так тебе доверия не будет.

Чуть усилившийся ветерок пробежал, прошелестел по зарослям, наморщил зыбью воду в заливе, раздул костерок. Враз согнулся тростник, и тревожно пискнула чайка.

– Меня лечили. – Энгр сглотнул. – Меня лечили, запрограммировали так, что я больше не могу делать зла никому. Сделаю – погибну.

– Ну хоть че-то ты умеешь? – настойчиво продолжала Алок. – Не посуду же с бабами ты будешь мыть, в натуре, блин?

– Ну… – пожал плечами Энгр, – я неплохо знаю историю…

Ганс поперхнулся дымом.

– А че? – подал он голос. – Тоже дело… У нас, когда я по последней ходке чалился, был за романиста один журналюга… Такие байки травил перед сном в натуре, «сеанс» случался, как про баб начнет!

Приторчавший Башка взял пару аккордов на видавшей виды гитаре. Несколько перезрелых красавиц было налеплено на деку из тех, что когда-то лепили на мотоциклы. Знакомая, до зуда знакомая мелодия поплыла над плавнями, и все, кроме Энгра и все так же сидевшего спиной к столу вожака, подхватывали куплет, когда до него доходило дело.

пел Башка.

заорали все.

заревели кругом.

Энгр сидел, безучастный ко всему происходящему. Веселье, надрывное веселье царило вокруг, и стлался, все стлался и щекотал ноздри сладковатый дымок.

– Чаю налей! – бросил Рите вернувшийся вожак.

Энгр поднял голову и увидел на его груди вытатуированную пайцзу: тигр щерился на левой стороне и царапал лапой какой-то то ли узор, то ли шар, то ли клубок синих змей.

– Кто твой отец? – внезапно спросил Энгр.

Веселье враз оборвалось, закончилось само собой, и шайка вперилась в чужака в упор.

– Кто? – повторил Энгр.

– Не знаю… – удивленно ответил Бек-хан, – я детдомовский… Говорят, вояка был, полковник, на войне пропал…