Прекрасная посланница Соротокина Нина

8

Первый намек, объясняющий холодный прием государыней Миниха, был сделан камер-фрау императрицы Юшковой. Про камер-фрау не скажешь, что она приятельствовала с Варварой Елеонорой, но относилась она к супруге фельдмаршала с уважением и иногда заезжала в их дом на Васильевском попить кофейку и посудачить о жизни. Она и сказала, как бы между прочим, что фельдмаршал потому не обласкан государыней, что ее величество зело боится нового выступления Лещинского и во всем винит Миниха.

«И вообще, с этим побегом дело темное. А люди у нас знаете какие? Половину недослышат, половину не поймут, а потом болтают что кому на ум взбредет, словом, всякие нелепицы».

— Да что ж болтают то? Супруг мой уже ответил на все вопросы, касаемые этого побега. И был понят и прощен государыней. Сколько же можно воду в ступе толочь?

Юшкова на это ничего не ответила и очень ловко ушла от разговора на эту тему. Елеонора не стала рассказывать мужу об этом визите. Зачем волновать супруга понапрасну? Он и так плохо спит.

Но Миних вскоре сам узнал горькую правду, и сообщил ее ему не кто иной, как развеселый шут и скрипач по прозвищу Педрилло. Прежде чем продолжить наше повествование, я хочу рассказать о важной примете двора Анны Иоанновны — болтушках и балагурах, уродах и карлицах, трещотках и дураках, словом, о целом отряде странных людей, развлекавших императрицу. Именно они вызвали особое порицание и раздражение потомков.

Про Анну Иоанновну говорят — «грубое время, грубые нравы». А как вам нравятся потехи Петра Великого? На Святках в 1694 году Москва была напугана до полусмерти скоморошьим царским выездом. Петр женил шута Тургенева на дьячей жене. И не поймешь сразу, в шутку женили или всерьез, потому что поезд сопровождали бояре, окольничие, думные, словом, лучшие люди государства. Заправляли всем «птенцы гнезда Петрова». Ехали на собаках, козлах, свиньях, в платьях из мочал и лыка, в сапогах, плетенных из соломы. И все это с шумом, смехом, матом и глумливой музыкой. Петр любил «пошутить». Его непомерные возлияния непременно сопровождались унижением подданных, глумлением над церковью, откровенной жестокостью и прочей гадостью. А наутро царь вставал с похмельной головной болью и начинал вершить государственные, в большинстве своем вполне разумные дела.

Но вернемся к шутам. Не стоит говорить о безродных калеках и карликах, о сенных девках, которые могли нести всякую чушь в течение двадцати часов кряду — их имена поглотила история. Остановимся на людях знатных, которые надели шутовской колпак в наказание, но при этом считались на должности, скопили деньжат и умерли в полном достатке. Гвардеец лейб-гвардии Балакирев, например, претерпел по делам политическим многие нужды, попал в шуты, а умер в возрасте девяноста шести лет.

Самым известным из шутов из-за свадьбы в Ледяном доме стал князь Михайло Голицин по прозвищу Квасник. Потомок Гедимина и внук опального Василия Голицына, фаворита царевны Софьи, он в сорок лет удостоился сомнительной чести подавать государыне квас за то, что поменял вероисповедание, а еще за то, что женился по любви. Словом, за непослушание. Он уехал в Италию, там влюбился, принял католичество и был счастлив. Его силой вернули на родину, разлучили с женой, назначили шутом. Потом его насильно женили на калмычке Бужениновой. Она была не карлица, а просто мала ростом. Как ни странно это звучит, их брак был счастливым. Умерла Анна, Голицыну вернули его имение, где он и дожил свой век в сытости и довольстве.

Вот анекдоты того времени, которые приписывают Голицыну:

«Один генерал жаловался Голицыну, что женился на молоденькой, но, к сожалению, уже не может надеяться на потомство. Голицын ответил:

— Надеяться вы, конечно, не можете, но всегда должны опасаться».

«Бирон спросил Голицына, что думают о нем люди?

— Ваша светлость! Одни почитают вас Богом, другие сатаной, но никто человеком».

Шут Никита Волконский, особо почитаемый императрицей за глупость, пострадал из-за жены. Князь Волконский был женат на Аграфене Петровне, урожденной Бестужевой-Рюминой. Друзья звали ее Асечкой. Семейная жизнь молодой женщины не сложилась, но она была живым и общительным человеком, а потому образовала в своем доме, как сказали бы позднее, салон. Молодые люди собирались у нее по вечерам, разговаривали, попивали квас, сбитень и рейнское, танцевали, сплетничали. Салон Асечки посещали весьма интересные особы, был среди гостей, например, всем известный «черный арап» — Абрам Ганнибал.

Асечка имела чин гофдамы Екатерины I, а потому была в курсе всех дворцовых сплетен. Она-то и принесла друзьям обжигающую новость: Меншиков замыслил женить наследника Петра Алексеевича — мальчику всего десять лет! — на своей дочери Марии. Салон вначале охал, ахал, потом ерничал, и едко. Меншикову донесли об этой болтовне. Салон был разогнан, потом само собой появилось словечко «заговор». За власть боролись люто, кто там разберет — был ли на самом деле заговор или просто пустая болтовня. Скорее всего, второе. Но расправились с молодежью круто: Асечку в монастырь, салонных гостей в ссылки, а князя Никиту, беспечного мужа, в шуты.

Теперь о Педрилло. Звали его Пьетро Мира. Он приехал в Россию из Неаполя для пения ролей буфф и игры на скрипке. Вначале он делал то, зачем явился, то есть пел и играл в театре. Зарабатывал на жизнь, хотя и не особо много. Но однажды государыня решила завести при дворе итальянскую оперу и поручила Пьетро завербовать труппу. Из Неаполя приехал композитор Франческо Арайа. Все получилось, и труппа собралась достойная, и постановку осуществили по всем правилам. Опера Арайи «Сила любви и ненависти» была благосклонно принята двором, но Пьетро в дым разругался с чванливым композитором, после чего остался не у дел. Однако государыня о нем не забыла. Его позвали во дворец и назвали Педрилло…

Новая должность вовсе не казалась ему унизительной. Он был артистом и мог позволить себе не драться до синяков с карлами и кудахтать курицей, а дурака валял по вдохновению. Главной его задачей было услаждать чувства великих игрой на скрипке, угадывать желания императрицы и фаворита, всегда пребывать в хорошем настроении и, если надо, занять место за карточным столом. В картах Педрилло был мастак, и скоро стал любимым партнером государыни.

И еще он был великий озорник и острослов. Вот знаменитая история с козой. Что тут ложь, что правда, неизвестно, но рассказывают, что у Педрилло была очень неприметная, скучная жена, прозванная кем-то Козой. Бирон решил посмеяться над шутом и спросил прилюдно: «Правда ли, что ты женат на козе?» Итальянец расхохотался: «Истинно так, ваша светлость. Моя коза брюхата и скоро должна родить. Смею надеяться, что ваша светлость не откажется подарить что-либо младенцу-козочке на зубок.»

Шутка была подхвачена двором, и состоялось фантастическое действо. Кто говорит, инсценировали свадьбу с живой козой — эдакая мистерия в античном, до крайности неприличном виде. Другие утверждают — не свадьба, а представление «младенца» публике. На сцене рядом с живой козой возлежала крохотная козочка. Одно точно — Педрилло обогатился за этот вечер. Государыня сделала щедрый подарок «младенчику», свита вынуждена была последовать ее примеру.

Заметим, что после смерти Анны Педрилло вернулся на родину богатым человеком. Вот пара шуток, которые приписывают Педрилло:

«Некая очень худая танцовщица выступала в номере поочередно то с мужем, то с любовником. Педрилло сказал со смехом:

— Две собаки дерутся за одну кость!»

И еще:

«Педрилло под общий хохот вступил в спор с вельможей и, конечно, переспорил его.

Вельможа воскликнул в сердцах:

— Замолчи, или я спрячу тебя в карман! (Итальянец был маленького роста.)

Шут ответил:

— Не лучше ли тебе спрятать меня в своей голове? Там много пустого места».

Ну а теперь вернемся к Миниху. Что могло связывать всесильного фельдмаршала и царского шута? Миних познакомился с Педрилло еще до его шутовской должности. В России всякий иностранец смотрит на другого иностранца как на своего человека. Мало ли как дальше повезет, иной из конюхов сразу в фавор, другой совсем не преуспеет, но пока мы все одним мирром мазаны. Миних никогда не позволял себе унижать достоинство Педрилло. Он вообще не любил этот скомороший балаган и терпел его только по необходимости, а с Педрилло обращался точно так же, как в бытность последнего артистом оперы. И, как показало время, имел с этого кой-какой навар. Шут и произнес это точное слово — «подкуп».

— Вас обвиняют в том, что вы потакнули побегу Лещинского и получили за то от французов знатную сумму.

Миних не поверил собственным ушам.

— К сему приключению я ни малейшего касательства не имею, — произнес он непослушными белыми губами. — Кто посмел измыслить эту подлую ложь?

Педрилло молча воздел глаза вверх, потом выразительно скосил их в сторону покоев императрицы, и фельдмаршал понял, о ком идет речь.

— Толкуют, что был какой-то донос из Данцига, но не знаю чей. И еще говорят: «А на какие деньги фельдмаршал в Гостилицах работы ведет? И мануфактуру красильную достраивает, и пруд роет, и дом под корень сносит, чтоб новый построить».

Миних захотел крикнуть: де я только обои меняю, но вместо этого сказал коротко:

— Спасибо, Пьетро. — И пошел прочь, сжав зубы и кулаки.

Миних вернулся домой, велел принести в кабинет вина, сам взял в поставце поллитровую кружку и заперся на всю ночь. Он решил вызвать Бирона на дуэль. Ему не приходило в голову, что не по чину фельдмаршалу вызывать штатского негодяя, выскочку и плута на шпажный поединок. Да и не по возрасту! Прознает кто, так все мальчишки прапорщики и подпоручики будут зубоскалить в кабаках до скончания века. Сейчас у него одна задача — написать негодяю обоснованный и краткий вызов. Этого он никому не может поручить, он должен сделать это сам.

Мало ли было у него врагов? Еще в начале его карьеры в России при строительстве Ладожского канала на пути его встал всесильный Меншиков, а он был не чета «конюху». До Миниха канал строил Писарев, и хоть он совершенно развалил дело, Меншиков ему покровительствовал. Не иначе, что всесильный князь вместе со своим подрядчиком прикарманивали государственные деньги. Но Миних смог доказать свою нужность государю, Петр не изменил своего решения. Канал построен всем на диво, а где Меншиков? Вот так-то…

Миних никогда не терпел клеветы и оскорблений. Он служил пятерым государям, сменил пять армий. А государыне Анне он будет служить честно до смертного часа. Во время выбора на престол Анны Иоанновны адмирал Петр Сиверс открыто выступил за Елизавету Петровну, мол, ей самое место на троне. Нет, Миних никого не вызывал на дуэль, но написал честный донос. И где теперь Сиверс? Лишен всех званий и на десять лет отправлен в ссылку.

Перо разбрызгивало чернила и рвало бумагу, уже три варианта вызова были изорваны в клочья. А четвертый получился. Строго, корректно Миних сообщил Бирону, что обвиняет его в злостной клевете, объяснил суть вопроса и предлагал смыть оскорбление кровью. «Бог нас рассудит» — так кончил он свое послание. И пошел спать.

Миниху бы упаковать письмо надлежащим способом, но не до того было, от ярости дрожали руки. А утром, прежде чем письмо попало в руки секретарю, в него заглянула верная супруга Варвара Елеонора. Она пришла в ужас.

Прежде всего она унесла из кабинета опасную бумагу и спрятала ее в своей корзинке с рукоделием. Объяснение с мужем она начала жестко:

— Бурхард, ты что, сошел с ума?

Миних со сна плохо соображал. Жена редко входила в его кабинет, а бумагами вроде никогда не интересовалась. Но когда он понял, что речь идет о предполагаемой дуэли, то взъярился не на шутку:

— Я должен проучить этого проходимца! Это дело чести! И ни в коем случае не касается женской половины этого дома!

Жену нисколько не испугал грозный вид супруга:

— Ты бы еще государыню на дуэль вызвал. Это менее опасно. Я понимаю — клевета ужасна, и уверена, что ты найдешь способ посчитаться с Бироном.

Разговор был долгий, и что примечательно, тон его не менялся, по спальне так и метались молнии, то шаровые, то стреловидные. Примирение пришло неожиданно.

— Я все равно пошлю ему вызов! — крикнул Миних.

— Тогда тебе придется написать его заново. Твое послание я сожгла.

Миних воздел кулаки и опустил их бессильно. Он понял, что второго письма он не напишет. Не мальчишка же он, в самом деле, не безусый корнет. Еленька права. Можно будет найти другой способ отомстить Бирону. Надо только уметь ждать.

9

Агент Петров удобно лежал меж камней и смотрел на окна дома. В руках у него была подзорная труба. Если Шамбер вставал из-за стола, Петров немедленно прикрывал рукой окуляр. Не приведи господь, объект увидит блеснувшее на солнце стекло. Тогда беда! Разумеется, Петров был вооружен. Если Шамбер направится в его сторону с явно враждебными намерениями, он пальнет в него не задумываясь. Но надо сделать все, чтобы до этого дело не дошло. Противника надо арестовывать тогда, когда на руках все доказательства его вины, и план злодейства понят, и само злодейство предотвращено.

А пока он не вник в суть дела. Шамбер сидит за столом уже второй час и что-то пишет, потом рвет бумагу и опять продолжает писать. Черновиков извел — гору! Но ведь не любовное послание он сочиняет. Хорошо бы хоть одним глазком заглянуть в эти черновики, еще лучше украсть один из листков. Вряд ли француз в таком ворохе бумаги обнаружит пропажу.

Но нельзя. И в отсутствие хозяина к дому не подступиться, кобель не дает. Такой дрянной пес, спасу нет. Пристрелить бы его для порядка, но нельзя, Шамбер сразу заподозрит неладное. Стоп! Куда это вы собрались, господин хороший? Неужели сейчас весла в руки возьмете? А усы, а борода? Петров так привык к маскараду, что без бороды на улице Шамбер казался ему полуголым. Отбой… по нужде ходил. Ему самому тоже бы не мешало опростаться. Пятясь как рак, Петров отполз от места наблюдения. Отличное место, прямо-таки лабиринт из камней, и земля идет полого вниз. Полегчало…

Петров вернулся на прежнее место, опять взялся за трубу. Что-то объект по дому мечется, что-то потерял. В полутьме дома вдруг вспыхнул свет. А… спиртовку запалил. Значит, сейчас есть будет.

«Мы тоже перекусим. В каждом деле надо иметь разумный перерыв, у тебя от долгого писания рука затекла, я тоже глаза проглядел».

Отлично в жизни все складывается, кабы не сопли. До черта он устал шмыгать и нос утиральником тереть. Мох, конечно, хорошая штука, но от земли все ж сильно холодом тянет, вот и схватил простуду. Сегодня он с собой и попонку принес, подстелил, а дрожь все равно продирает. И беда не в том, что из носу течет и он распух, как брюква, а в том, что нельзя в сыскное дело соваться с чиханьем. Жалко, пирожки остыли. Отличные пирожки супруга изображает: и с луком, и с зайчатиной, и с капустой.

Интересно, а чем сейчас Шамбер закусывает? Такой важный с виду господин, а приходится самому готовить. Неужели он сам щи варит и капусту рубит? Скорей всего на сухомятке живет.

«Слышь, шевалье, так недолго и желудок испортить», — Петров улыбнулся сочувственно.

«Вот ведь странная штука жизнь! Враги мы с тобой, Шамбер, а родись я, скажем, во Франции, были бы друзья. Ну, не друзья, конечно, но не испытывал бы я к тебе злобы, мало того… брезгливости. А ведь ты на службе, как и я, и над тобой французский их сиятельство имеется. Тоже небось боишься не угодить».

Агент вытер утиральником руки, высморкался и взялся за подзорную трубу.

«Стареешь, Петров, — подумал он грустно. — Такие мысли о противнике в твоем деле вовсе недопустимы. Судьба так распорядилась, что ты с Шамбером в одной связке живешь и знаешь его лучше, чем родного брата, каждую складку на морде этого Огюста исследовал, все его повадки и привычки изучил, но должен испытывать к нему только два чувства: любопытство и здоровую ненависть. „Слово и дело государево!“ — вот твой лозунг».

Опять за перо взялся, гад!

Шамбер писал бумагу, которая должна была пойти в карман убитого секретаря Дитмера. Он заранее сочинил текст в уме. И все казалось логичным и убедительным, но как только дело дошло до бумаги, слова начали толкаться в беспорядке, заматывали мысли, а главное, исчезала внятность, присущая деловым депешам. Один вопрос, когда ты пишешь от своего имени, но попробуй подделаться под турецкого чиновника!

Бумага должна была доказать, что Дитмер является не только секретарем шведского посланника, но откровенным шпионом и посредником в тайном деле. Бумага свидетельствовала, что Швеция вступила в тайный сговор со Стамбулом и в нарушение мирных договоров пригласила Турцию объединить усилия и объявить России войну. Но сообщать об этом надо было не в лоб, а окольными путями. Умный человек пишет умным людям, и на другом конце должны понять его правильно.

У Швеции давно имелись партнерские отношения с Турцией. В Стамбуле после Полтавской битвы нашел приют доблестный король Карл XII. Позже он вернулся на север и погиб в 1718 году при осаде норвежской крепости. Король оставил отечеству огромный долг Турции, и долг этот висел на шее Стокгольма невыносимым грузом. Пока шведы долги не возвращали, но разговаривали на эту тему много и охотно дарили обещания. С обсуждения темы долга Шамбер и начал свое письмо, тут все шло гладко, а вот главная идея никак не желала изящно укладываться в приготовленное для нее ложе.

Перед лицом Петрова появился муравей, ухватил крошку от недавнего пиршества и потащил ее, пятясь. Крошка была в два раза больше трудолюбивого насекомого, и, конечно, Петров нашел в этом сходство с собственной персоной. Он ведь тоже пытается ухватить кусок, который гораздо больше его возможностей. Опять встал ребром вопрос: пора докладывать их сиятельству о происходящем или не пора? Интересно ведь знать, что поделывают в этот час подручные Шамбера мадам де ля Мот и иуда Козловский? Имя хорошенькой француженки Петров узнал в особняке, до которого домчала ее карета князя. Но, кроме имени, ничего узнать не удалось. Таких неразговорчивых слуг Петров отродясь не видел.

Шамбер запалил свечу. Значит, вот-вот будет темнеть. А может, трудолюбивый шевалье начал наконец переписывать свою депешу набело? Ишь, старается…

В прихожей их сиятельство только шепни, что Шамбер сыскался в Петербурге, сразу назначат день аудиенции. Визитом во дворец Петров себя обезопасит, но будет ли сие способствовать делу? Их сиятельство Бирон бывает иной раз чрезмерно крут и, сознаемся себе, неразумен. Трах-тара-рах и сразу решит, что Шамбера надо за грудки брать и тащить в Тайную. И вся храмина, которую возводил агент, используя в качестве кирпичиков улики и разумные выводы, рухнет в одночасье. Потому-то он и не написал до сих пор отчет и не подал его по инстанции.

Второй муравей деловито прополз по мху, крошек вокруг предостаточно, сейчас приведет с собой еще товарищей. Умные твари! Как бы сюда весь муравейник не явился. Мысли Петрова неожиданно потекли по мягко устланному, приятному руслу. Вспомнился лес с его густым запахом, трелями птиц, с нежнейшим колыханием трав, а также дупло в старом дубе, откуда он наблюдал за Шамбером. Хорошее дупло, сухое и просторное. Такие большие, старые дубы только в Польше и бывают, а у нас в России климат не тот. А интересно, господин Люберов тоже влезал в это дупло при слежке или пренебрег? А может, и не пренебрег, а просто не уместился в дупле-то. Правда, Родион Андреевич невысок ростом, но все же массивнее, чем сам Петров, и в плечах шире.

О Родионе Люберове агент сохранил самые теплые воспоминания. Крепкий человек и надежный, как то дупло, и разговаривает просто, без вывертов. Сейчас, говорят, в большую силу вошел, служит в непосредственной близости от их сиятельства. По конному делу первая персона и, надо думать, не только по конному. Он и в людях не меньше, чем в лошадях разбирается, большой глубины человек.

Казалось, только на миг Петров отвлекся, отдавшись приятным мыслям, а Шамбер уже камин затопил. Дым из трубы устремился в вечернее опаловое небо. Теперь вся горница просматривалась очень хорошо. Отлично было видно, как француз комкал исписанную бумагу и бросал ее на пылающие поленья.

«Вот ведь сволочь предусмотрительная, — думал Петров, с жалостью глядя, как уничтожаются важнейшие улики. — Может, он заметил слежку? Не похоже. В Данциге сразу было видно, что француз почуял „хвост“, а в Петербурге, не скажешь, конечно, чтоб он вел себя беспечно, но не оглядывался поминутно, не прятался за угол, ожидая, кто выйдет ему навстречу. И на Петровском острове жил вроде спокойно».

Осторожный Петров не подходил близко к мызе, лодку оставлял в рыбачьем поселке, а до пункта наблюдения добирался мелкими перебежками, а чаще ползком.

«Что же это написал он такое важное, что боится даже в собственном дому след оставить? Кого он страшится — случайно забредших бродяг, разбойников или внезапного ареста? Все, кончил с огнем баловаться. Сел в кресло, взял книгу. Похоже, сегодня он больше никуда не пойдет».

Когда Петров снялся наконец со своего поста, он уже твердо решил, что пойдет в манеж навестить господина Родиона Андреевича. Люберов не только с легкостью испросит для него аудиенцию у их сиятельства, но и совет может дать по главным вопросам. Сомнение было в одном, рассказывать о вероломстве князя Козловского или смолчать для пользы дела? Он знал, что Родион Андреевич приехал в Польшу вместе с Козловским по заданию Бирона. И уж если этим двум молодцам понадобился Шамбер, то ясное дело, задание было тайным.

А что еще он знал о князе Козловском положительного? Да ничего! И теперь оглушить господина Люберова сообщением, что его, можно сказать, соратник на службе отечеству предатель? Не каждый спокойно воспримет подобное известие. А выгодно ли Петрову волновать господина Люберова? Отнюдь нет.

На встречу с Родионом Петров угрохал целый день. В манеже ему сказали, что искомый господин по неведомым делам вчера отбыл в Кронштадт, но сегодня непременно будет. Если, мол, хотите подождать — ждите. Петров внял совету капрала и голосу собственного рассудка. При их общей занятости они вообще могут не встретиться. Оставалось только молиться Пресвятой Богородице, чтобы Шамбер не задумал произвести какую-нибудь пакость именно сегодня в отсутствии Петрова.

Когда Люберов уже к вечеру явился в манеж, он застал в своей комнатенке старого знакомца, которого и не признал сразу. Свернувшись калачиком на крохотной кушетке, агент сладко спал.

10

А что же Евграф, верный Матвеев денщик? Как поживаешь, браток? Что-то в доме Варвары Петровны тебя не видно?

Оно и понятно. В Петербурге Еврафа отыскал его прежний начальник и приспособил к новому, очень приятному делу. Теперь Евграф художник. Целыми днями он сидит в мастерской и малюет гербы для полевых, гарнизонных и ландмилицейских войск. Вот, скажем, герб для Новгородского пехотного драгунского полка: золотой щит, белое поле, желтый престол с красной подушкой, над ним три желтых подсвечника с горящими свечами, а совсем внизу скипетр и крест. По сторонам от престола расположены два черных медведя.

А вот другой герб, для московских пехотинцев, драгун и гарнизонных: на золотом щите на красном поле св. Георгий Победоносец, пронзающий змея. Сейчас Евграф занят рисованием герба для гарнизонных войск из города Козлова. Совсем несложный герб: золотой щит, на красном фоне белый козел скачет по зеленой траве. Кажется, чего уж проще, а вот не получается козел, да и только. Вид у животного излишне легкомысленный, чуть подправишь ему морду — на человека похож. Евграф уже испортил одно полотнище. Не иначе как князь Козловский, сам того не ведая, озорует с кистью. Теперь Евграф мазки кладет осторожно и мысленно просит прощения у барина, что перестал ему служить.

А что творится в сурмиловском дому? Неуютно там стало хозяину, тяжко и сумрачно. Карпу Ильичу и в голову не приходило видеть в лице Ксаверия возможного жениха. Он был Лизиной игрушкой, не более, а как петрушку в разноцветном трико можно считать серьезной партией? Когда, наконец, Сурмилов сообразил, что к чему, и испугался, и довел Павлу до обморока, а Лизоньку до истерических слез, было уже поздно.

Жизнь под одной кровлей с поляком стала казаться Карпу Ильичу не просто трудной, но и невозможной. Он бросился хлопотать о полном освобождении Ксаверия из плена, но не тут-то было. Умные люди говорили: «Не стоило вызволять его из плена и забирать к себе домой. В Нарве дело с освобождением быстрей бы пошло, в столице тяжело. Ведь прямого указания, как поступать с беглыми мастеровыми еще нет, и неизвестно, когда будет. Понятно, что ваш князь Гондлевский не француз, а поляк. Ну и что из того? В Польше по-прежнему неспокойно. Пишите письмо на высочайшее имя. А лучше бы, если бы ваш поляк сам догадался дать деру. Поверьте, никто его искать не будет».

Но Ксаверий не собирался «давать деру». Во-первых, он хотел, чтобы все было по правилам, во-вторых, куда же ему от любимой бежать?

Сурмилов уговаривал дочь:

— Оставь поляка в покое. Не сбивай его с панталыку. У тебя другая судьба. Ну что ты хмуришься? Я для твоего счастья на все готов. Помнишь, у тебя на примете был князь, наш, русский. Козловский его фамилия. Давай позовем его в дом, возобновим знакомство. Я знаю, он с самим Люберовым в родственниках состоит. А я за тобой такие деньги дам, что он не посмеет отказаться.

— Не хочу Козловского, — топнула ногой Лизонька. — Он холодный, злой и неприятный человек.

На следующий день Сурмилов решил повторить попытку, опять стал предлагать Козловского. На этот раз Лизонька только плакала и трясла головой, выражая категорический отказ.

Тогда Сурмилов вызвал к себе Ксаверия и строгим голосом сказал:

— Прости, князь, но ты должен приступить к своим прямым обязанностям. Я тебя в дом взял, как мастерового для работы. Вот этим делом ты и будешь заниматься. Жить назначаю в сторожке при оранжерее. Прости, но это делается для твоей же пользы. Я получил извещение, что по домам будет наведываться государева комиссия для выяснения, чем именно занимаются изъятые из лагеря пленные поляки.

Произнося свою речь, Сурмилов барабанил толстыми пальцами по лакированной столешнице, осанисто вскидывал голову, но воровато отводил глаза. Иногда самым нахальным, грубым и бесцеремонным людям бывает трудно произносить заведомую ложь. А ему было попросту стыдно. Когда князь Гондлевский дал приют его кровиночке, он не посмотрел на то, что Лизонька русская. А ведь тогда Россию в Польше ненавидели, наверное, и сейчас не больно-то любят.

Мы-то поляков любим, нам с ними делить нечего, а вот приходится, как простого садовника, отправлять высокородного шляхтича в оранжерею. Но с другой стороны — что ему делать-то? Может, для Польши князь Гондлевский завидный жених, а для России он ноль, поскольку католик. Никто разрешения на эту свадьбу не даст. И своевольничать нельзя, а то, не приведи господь, упекут Лизоньку в монастырь.

Ксаверий внимательно выслушал Сурмилова, ни один мускул в лице его не дрогнул.

— Я все понял, господин Сурмилов. Извольте показать, где я буду жить.

Расторопный слуга отвел шляхтича в сторожку, а вечером дочь закатила Карпу Ильичу совершенно фантастическую сцену со слезами, истерикой и, наконец, обмороком. Так и повалилась бедная на ковер, а когда после нюхательной соли пришла в сознание, то прошептала, словно в беспамятстве:

— Поздно уже, батюшка.

— Вот именно, что поздно. Уж двенадцать пробило. В постельку пора.

— Я не о том толкую. Поздно меня уговаривать. Ксаверий — отец моего будущего ребенка. Если не благословишь наш брак, я пешком за ним уйду. Мне без Ксаверия не жить.

Оставим их одних после этой трагической, душераздирающей сцены, пусть сами разбираются, а мы пройдемся по Петербургу и посмотрим, что делают другие наши герои.

Шамбер в этот момент обретается в совершенно новом для нас месте, а именно на загородной даче генерала Рейхеля, и непринужденно беседует с садовником. Садовник, разумеется, немец, русских на эту должность в хорошие дома не берут, потому что они ничего не понимают в мальвах, нарциссах и шпалерных розах. На этот раз Шамбер отказался от бороды и усов и облачился в западное платье.

— А скажи, любезный друг, может ли сыскаться в этом доме для меня достойная работа?

— Это вам лучше у хозяев узнать, — ответил садовник, с удовольствием отрываясь от работы.

— Вначале лучше потолковать с соотечественником.

— Так хозяин тоже немец.

— Это хорошо.

— А выговор у вас вроде не чистый.

— Я француз. А скажи, друг, дети есть у хозяина?

— Две дочери.

— Значит, гувернер им не нужен.

— И гувернантка не нужна. Они уж на выданье!

— Остается только порадоваться за милых дев. — Шамбер улыбнулся. Хотя добродушная улыбка давалась ему явно с трудом.

— Да радоваться пока вроде нечему. Был жених, ходил в дом, а потом и перестал. Отказали ему. Вот так-то?

— А почему ж отказали?

— Что-то заболтался я, — вдруг озабоченно сказал садовник и принялся усердно обрезать сухие ветки у куста смородины.

— Почему свадьба расстроилась? — упорствовал Шамбер. — Жених плох?

— Уходите, сударь. Не моего ума это дело. Грех это, совать нос в господские дела. — Секатор угрожающе щелкал в его руке.

Больше мнимый камердинер ничего не добился. Это был риск — явиться вот так в дом незнакомого генерала, но Шамберу необходимо было проверить сообщения мадам де ля Мот. Он нисколько не сомневался в добросовестности Николь, но она могла что-то напутать или стать жертвой откровенного вранья.

Теперь Шамбер знал все или почти все о секретаре шведского посланника. Молодой человек из хорошей семьи, но имел несчастье родиться младшим из трех сыновей. Это и заставило его искать счастья за морем, в чужой стране.

Николь отзывалась о секретаре Дитмере как о хорошем работнике, он был трудолюбив, честен и лишен обычных, свойственных молодым людям пороков. Он не играл в карты на большие деньги, не дружил с Бахусом, не покупал дорогих лошадей, словом, был бережлив.

— Это у вас в Швеции называется «бережлив», а в Париже говорят, скуп, — ворчал Шамбер, читая аккуратные, пахнувшие духами послания Николь. А может, и не духами они провоняли, а лекарствами шведа Карлуса.

«В Стокгольме у Дитмера была невеста, но, видно, все расстроилось. Во всяком случае, в Россию он уезжал стремительно. Сейчас он захаживает в дом генерала Рейхеля. Дитмера не раз видели на прогулке с Адель Рейхель. Я с ней не знакома, но, говорят, резвая девица. Видно, потому они и ссорятся так часто. Нолькен говорит, что по лицу секретаря сразу можно понять, пребывает ли он в мирных отношениях с Адель, или они опять „расстались навсегда“. Но похоже, дело идет к свадьбе».

Это были не просто ценные сведения, а единственная ниточка, если хотите, нить Ариадны, которая привела бы Шамбера к его сомнительному успеху. Дитмер жил там же, где работал, то есть в шведской резиденции. Он редко выходил из дому, а если и выходил, то не подчинялся никакому режиму. Если бы Шамберу надо было его просто убить, то это была бы простейшая задача. Пробрался в дом через окно и всадил нож спящему в горло. Но как прикажете вытащить из дома труп и доставить его в усадьбу Козловского? Адель Рейхель была приманкой. Сама того не ведая, она поможет Шамберу привести секретаря в нужное место и в нужный час.

А Петров меж тем сидит на удобной лавке в доме купца Фанфаронова, пьет с Сидоровым брагу и уже по третьему разу объясняет очевидное: если ты будешь вести себя так, как я тебе велю, тогда деньги и уважение, но если начнешь выкомаривать, проявишь самостоятельность и обманешь меня вместе с Шамбером, тогда Тайная канцелярия и Сибирь.

— Ты будешь делать все, что тебе прикажет Шамбер. Все, кроме смертоубийства. Этого не делай ни за что, потом не отмоешься. Понял?

Сидоров покорно кивал головой. Вид у него был вполне уверенный, усы на круглой роже опять показывали без десяти минут два.

— А как распоряжение получишь, этими же ногами беги ко мне. И горе тебе, если не успеешь. Понял?

Голова опять опустилась вниз в безусловном утверждении.

11

Нельзя сказать, чтобы любовь Матвея перевернула всю жизнь Николь, но она заставила ее о многом задуматься и посмотреть на себя со стороны. Она не обманывала князя, когда признавалась ему в любви. Это было то самое чувство, которого она втайне ждала всю жизнь. Наивность князя она называла честностью, в бесшабашности, часто нелепой, ей виделись смелость и удаль, болезненная застенчивость, которая иногда и ее вводила в краску, казалась скромностью и добротой. Впрочем, все это не так уж далеко от истины.

И на русский язык она перешла без всякого умысла. В Петербурге она открыто пользовалась им. Более того, она рассказывала в свете историю своих родителей, на этом и была основана ее «легенда»: «Она приехала в Россию искать своих русских родственников». Но на разговор по-русски с Матвеем было наложено строгое табу. Она видела в нем опасного противника и надеялась любым способом узнать, насколько он опасен.

Если бы не задание Шамбера, никогда бы она не стала играть с князем в любовь. Но служба заставила. Она начала эту игру и заигралась. Вот тут ей и вспомнился рассказанный Матвеем сон. Это случилось, когда они ехали из Польши. Произошла поломка кареты, они пошли гулять в цветущие луга. Тогда ее всерьез озадачило и смутило видение Матвея: корабль в море, брызги пены в лицо, и она на палубе в красном плаще, а розовый шарф обвивает фок-мачту. Рассказ этот был столь точен, что Николь в первый момент испугалась. Неужели этот русский каким-то неведомым способом подсмотрел реальную картинку из ее жизни. Но ведь это полный абсурд, это невозможно! Князь тогда смутился и пролепетал, что видел корабль и даму у мачты во сне. Но ведь это знак! Сама фата-моргана подсказывает им, что встреча их не случайна, а просчитана заранее на небесах! А дальше все пошло, поехало, вырвалось из-под контроля.

Впервые она увидела в князе Матвее мужчину, когда он стоял полуобнаженным на фоне весенней зелени. Бабочки уже направились в свой первый полет, гудели шмели, горько благоухала черемуха. Незамысловатый пейзаж вызвал в памяти популярную оперу Скарлатти «Коринфский пастух», так, кажется, она называлась, а потом слово, как озарение, «Адонис».

Николь сама себе созналась, что в своем желании завлечь князя Матвея не заметила, как перешла опасную грань. Случилось ли это в тот вечер, когда они лежали между двух пыльных перин, или все произошло гораздо раньше? Откуда-то пришло ощущение, что они с князем одно целое.

Николь вдруг обнаружила, что может быть застенчивой. Куда-то делось ее тщеславие, ей хотелось подчиняться, а не руководить. Она с удовольствием смеялась над своим недавним благоразумием. Днем и ночью Николь думала о князе, более того, мысленно советовалась с ним, и что удивительно, получала ответ на свои вопросы. А главное, его ласки были столь пленительны!

Матвей настаивал на слове «любовь», значит, это так и есть. Слово это обжигало губы, и она призналась себе, что никогда не была так счастлива.

Иногда трезвый голос брал верх.

«Остановись, подумай, — брюзжал он, — соразмерь свои наивные мечты с реальностью! Тебя полюбит государыня, ты станешь своим человеком при дворе и получишь монаршее распоряжение на брак».

А дальше что? Княгиня Козловская останется в России навсегда и будет счастлива, счастлива всем назло?

«Но ведь это вздор, — вопил истошно трезвый голос, — ты же сама отлично понимаешь, что эта любовь обречена на провал».

Но пока все складывалось именно так, как мечталось. Госпожа Юшкова, как обещала, устроила встречу с государыней, которая произошла в интимной, домашней обстановке. Государыня был обряжена в шелковое, почти без украшения платье, в кресле сидела неподвижно, как монумент, и только глаза были очень живы и любопытны. Она оглядела мадам де ля Мот с ног до головы, видно, мимолетная встреча на китайском торжище прошла для нее совершенно бесследно.

— Садись. Да какая ты молоденькая и свеженькая, ровно бутончик. Ну, рассказывай…

— Что рассказывать, ваше величество? — не поняла Николь.

— Про Париж рассказывай, — шепнула стоящая рядом статс-дама Юшкова.

— А что — про Париж?

— Все рассказывай, и про дома, и про улицы, про короля и королеву, про обычаи и нравы, про их двор. Ну, говори, говори. Только быстро, споро и не прерывайся.

Николь умела рассказывать, она знала толк в интересных подробностях, умела вовремя пошутить и анекдот вспомнить из жизни великих.

Царица слушала внимательно, отзывчиво, где надо смеялась или улыбалась иронично, а ежели что трагическое появлялось в рассказе, то тяжелое, мясистое лицо ее хмурилось, переносье перечеркивала твердая поперечная складка и губы брезгливо поджимались.

Меж тем рядом с государыней поставили маленький столик с круглой столешницей, принесли кофий в китайской чашке, серебряный молочник и сладости на малых тарелочках. Их величество сама изволила налить себе в чашку сливок, сделала большой глоток и зажмурилась от удовольствия.

Николь прервала свой рассказ, простая вежливость подсказывала, что надо дать царственной слушательнице передохнуть и спокойно потрапезничать. Но не тут-то было. Статс-дама Юшкова довольно бесцеремонно и больно толкнула Николь в бок.

— Ты говори, говори, — прошипела она.

— Но меня уже не слушают.

Николь уже устала. В комнате не было часов, но она готова была поклясться, что молотит языком без умолку не менее двух часов, а может, и того больше.

— А ты все равно говори, — настаивала Юшкова.

Видно, до государыни дошел смысл перебранки. Она вдруг засмеялась, бросила в сторону милостивую фразу: «Пусть отдохнет!», тут же хлопнула в ладоши и крикнула громогласно:

— Девки, пойте!

За стеной грянул хор. От неожиданности Николь подпрыгнула в кресле. Хороши порядки при русском дворе! Она уже слышала, что Анна собирает певуний со всей России. Чтобы попасть в хор, мало хорошо петь, нужно еще быть спорой во всех видах женского рукоделия. Целый день, ожидая царского окрика, прилежные девки вышивают, прядут или кружева плетут, не задаром же их кормить. Но как раздастся приказ, они должны все разом, громко начать петь. Репертуар был русский — народные песни. Хор не фальшивил, рулады выводил звонко, и многоголосие было налицо, но вряд ли истинный любитель музыки получил бы удовольствие от их пения. Даже грустные, мелодичные песни исполнялись открытым, белым звуком, и все это громко, напористо. Юные певуньи вели себя как солдаты на плацу, исполнявшие военные марши. Об умении или неумении хористок говорить не будем, государыня любила, чтоб громко, и весь сказ.

Пение прекратилось так же внезапно, как началось.

— Ну, рассказывай дальше, — Анна милостиво кивнула Николь. — Я буду звать тебя Настасьей. — И, уже обращаясь к Юшковой, добавила: — Надо переселить Настасью во дворец, чтобы всегда была под рукой.

Дальше пошло живое обсуждение, куда именно поселить мадам де ля Мот, вернее сказать Настасью. Чтоб той было удобно, надобно выселить из «северной горницы, где Цицера на потолке», какого-то Прошку, который там не по чину живет. Можно, конечно, поместить Настасью в угольную камору на первом этаже, но в той каморе от окон дует и опять же караульня рядом, а гвардейцы галдят во всю пасть и в речах невоздержанны.

Обсуждение прервалось уверенным приказом, почти окриком статс-дамы:

— Ты рассказывай, рассказывай…

А что рассказывать, если тебя не слушают? Разве она говорящий скворец в клетке, который сам себе на потеху трещит целый день одну и ту же заученную фразу? Но Николь рассказывала. Если таким путем надо идти к намеченной цели, то она пойдет им. Она будет говорить императрице именно то, что нужно Парижу… и ей самой, и возлюбленному князю Матвею. Она приоткроет окошко в большой западный мир и заставит царицу другими глазами взглянуть на Францию. Флери, мудрый правитель, скажет она, и нет у него более горячего желания, чем дружба с Россией. Флери хочет блага всем народам, живущим под солнцем: и французам, и русским, и туркам, и шведам, и конечно, полякам. О несчастном короле Станиславе Лещинском мы поговорим отдельно. Она будет рассказывать интересно и ярко, но не сегодня. Сегодня она устала. Уже и голос сел, и запал вышел.

От бесконечной говорильни мадам де ля Мот спас Бирон. Он без стука вошел в комнату, что-то пошептал в ухо своей благодетельнице, и та, тяжело поднявшись, безропотно последовала за ним. В дверях Бирон обернулся и внимательно посмотрел в глаза Николь, и она почувствовала, что, в отличие от царицы, он не забыл минутной встречи в Итальянской зале на ярмарке китайских товаров. Обращенный на Николь взгляд был насмешлив и опасен.

12

А потом разразился скандал.

Предстоящее новоселье Николь отодвинулось на неопределенный срок. Может быть, неведомый Прошка закапризничал, не желая расставаться с Цецерою, а скорее всего причиной была невообразимая теснота во дворце, людей там было, как грибов в непочатой кадке. Николь была рада, что ее оставили в покое, ей вовсе не хотелось впархивать в золоченую клетку. Она согласна была ходить во дворец, как на службу, но жить в доме негоцианта, иметь собственное время и принадлежать себе самой.

Однако во дворец ее больше не звали. Надушенные и нарядные записки, которые она аккуратно рассылала генеральше Адеркас и статс-даме Юшковой, оставались без ответа, и Николь решила сама нанести визит. Если она явится не вовремя, ее просто не примут. Это можно пережить. Главное, иметь хоть какую-нибудь информацию.

Генеральша Адеркас приняла неожиданную гостью сразу, хотя, судя по поведению хозяйки, Николь явилась именно не вовремя. Генеральша находилась в истерическом, болезненно-взвинченном состоянии, когда, кажется, уже все слезы выплаканы, но стоит появиться новому лицу, и они опять начинают литься щедрым потоком.

— Боже мой, что случилось, сударыня? На вас лица нет! Успокойтесь! Вы больны? Умоляю, как вы себя чувствуете?

Генеральша Адеркас не была больна, скорее, она была пьяна, но в меру. Привычка к спиртному и крепкое физическое строение удерживали ее от той грани, когда человек становится невменяем.

— Я уезжаю, — сказала она, утирая слезы и всхлипывая. — Я уезжаю в Германию. Меня прогоняют. Меня высылают из России, как каторжанку.

Николь хотелось уточнить, что каторжан из Петербурга отправляют на восток, но никак не на запад, но воздержалась от комментариев. Лицо ее уже приняло выражение живейшего сочувствия, и не стоило разменивать эту мину на другие, менее существенные маски. Про себя она думала, как бы ловчее заставить эту пьяную дуру разговориться.

Но генеральшу не надо было подталкивать к откровенности. Она готова была не только мадам де ля Мот рассказать «все-все». Выпей Адеркас еще бутылку, она бы на улицу пошла и рассказала прохожим о своем горе, и только боязнь ухудшить этим и без того бедственное свое положение удерживала ее от опрометчивого шага.

А случилось вот что. Не зря княгиня Щербатова посещала молодую компанию принцессы Анны Леопольдовны. Теперь уже с полным основанием можно сказать, что ездила она туда не за приятным общением и радостью, а с единой целью — следить за поведением принцессы и доносить все государыне.

Госпожа Адеркас не знает, как именно княгиня Щербатова оговорила молодую компанию, но при дворе теперь болтают страшные вещи. Про саму генеральшу говорят, что она потакала юной принцессе в ее недостойном поведении и даже своими руками толкала юное создание на путь порока.

— Что же теперь? — спросила потрясенная Николь.

— Принцессу под замок, меня в Германию, графа Линара в Саксонию.

— И графа Линара высылают?

— Он уже уехал. На его место явится другой посланник. А я, а я… Об одном прошу, чтобы мне позволили проститься с моей воспитанницей. Мое положение ужасно! Все, что нажито непосильным трудом, — прахом, прахом…

Слезы из ее глаз хлынули новым, еще более мощным потоком. Николь очень хотелось спросить, не замешано ли в этом скандале и ее собственное имя. Ведь княгиня Щербатова видела, что Николь принимают у принцессы Анны как близкого человека. Но пока она решила не заострять внимания на собственной особе. Если и ее имя склоняют при дворе, то генеральша наверняка проговорится.

— А почему бы вам не попросить помощи у вашего родственника? — спросила она, ласково взяв генеральшу за руку. — Господин Мардефельд, если не ошибаюсь, ваш дядя?

Прусский посланник Мардефельд, влиятельный человек при русском дворе, действительно был родственником генеральши, он и привез ее в Россию, где немцам было чистое приволье.

— Он мне не дядя. Он кузен по матери. Я уже обращалась к нему. Он отказался принимать во мне участие. Он сказал, что я сама виновата, что я играла с огнем, а в России, где все дома деревянные, к огню и пожарам относятся очень серьезно.

— А обо мне ничего при дворе не говорят? — спросила Николь осторожно.

— А что про вас могут говорить? Мало ли кто был в гостях у принцессы. Правда, княгиня Щербатова дала понять, чтобы все окружение Анны Леопольдовны, что называется, не высовывалось. Пока государыня гневается, все должны сидеть, как мыши. Вы карету-то где оставили? У подъезда? На всякий случай, не говорите никому, что были у меня с визитом. И еще, прошу вас, верните пропуск во дворец, который я вам дала. Русские говорят: береженого Бог бережет. А меня не уберег. Я уезжаю через три дня. — Генеральша набрала в легкие новую порцию воздуха и опять начала причитать, как языческая плакальщица. — Мне бы только увидеть мою голубушку. Принцесса Анна в страшном горе. Ее разлучили с Юлией Мегден. Я думаю, что потерю общества графа она пережила с меньшим горем, чем разлуку с верной подругой. Поверьте, она жить не может без Юлии. Не знает, что есть, что надеть, какие романы читать.

Автору тоже жаль принцессу Анну, особенно, если окинуть общим взглядом всю ее судьбу. Она не любила жениха и потянулась к красавцу Линару. Гнев императрицы, опала, свадьба, далее мимолетная призрачная власть, всего-то год ходила она в регентшах, и, наконец, оскорбительная ссылка в Холмогоры, где она и умерла в возрасте двадцати восьми лет.